Воспоминания

Летали мы, выполняли задания. В тыл к партизанам, выбрасывали в тыл наших диверсантов. В Гродно, в Белоруссии. Большинство в леса сбрасывали. Мы садились там ночью, партизаны костры разводили. Забирали раненых партизан, а туда привозили оружие. Это наша такая работа была. У нас каждый фронт старался взять к себе в армию самолеты Ли-2. Перекидывали с фронта на фронт. На всех фронтах был.

Перед городом была поляна, которую прозвали «поляной смерти» и все, что было лесом, а сейчас стояли стволы изуродо­ванные и сломанные, тоже называли «лесом смерти». Это было справедливо. Сколько дорогих для нас людей полегло здесь? Это может сказать только земля, сколько она приняла. Траншеи, перемешанные трупами и могилами, а рядом рыли вторые траншеи. В этих первых кварталах пришлось отразить десятки контратак и особенно яростные 2 октября. В этом лесу меня солидно контузило, и я долго не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни вздохнуть, а при очередном рейсе в роты, где было задание уточнить нарытые ночью траншеи, и где, на какой точке у самого бруствера осколками снаряда задело левый глаз. Кровью залило лицо. Когда меня ввели в блиндаж НП, там посчитали, что я сильно ранен и стали звонить Борисову, который всегда наво­дил справки по телефону. Когда я почувствовал себя лучше, то попросил поменьше делать шума. Умылся, перевязали и вроде ничего. Один скандал, что очки мои куда-то отбросило, а искать их было бесполезно. Как бы ни было, я задание выполнил с помощью немецкого освещения. Плохо было возвращаться по лесу, так как темно, без очков, да с одним глазом. Но с помо­щью других доплелся.

Со вторым батальоном 707 полка прервалась связь. Заместитель командира полка П.Н. Туманов послал автоматчика В.Ф. Ходосока на поиски комбата. Боец исползал весь передний край но батальон не нашел. Среди редких тоненьких березок он увидел множество трупов, будто толпу скосили пулеметные очереди. У «максима» окапывался пожилой солдат, рядом лежали два мертвых красноармейца. Ходосок спросил пулеметчика, где второй батальон. Какой тебе батальон, - ответил тот, - ты мне лучше ящики с патронами,- видишь вон немцы накапливаются, я один остался, передай там, если «фрицы» пойдут мне одному не устоять.

Солнце уже садилось, когда увидел, что параллельно с нами идет колонна немцев. До Умани еще 3-4 километра, далеко! Они нас заметили, но, я думаю, что посчитали, что мы тоже немцы. Я дал команду не давать о себе знать, и начал под углом сближаться с этой колонной, пока не приблизился на расстояние прямого выстрела. Это полтора километра, не больше. Вот тогда я открыл огонь сразу по всей колонне немцев. Нас было десять танков Т-34; по два танка, а то и по три получилось на каждую «немецкую самоходку». 

В боях под Белгородом мне пришлось сражаться с немецким “Тигром”. Мы вышли на поляну, а с бугра в нашу сторону стали стрелять немецкие пушки и танки. Мы у них были как на ладони, а нам в них прицелиться было трудно. Но наваляли мы друг другу в тот день хорошо. Я “Тигру” порвал “ленивец”, он сначала завертелся на месте, а затем, остановившись, влупил мне своим снарядом и разбил триплекс на моем танке.

Под каждые два орудия батареи было выделено по одной деревянной барже: четыре орудия - две баржи. А посередине между баржами размещалась еще одна баржа, на которой находился командный пункт, прибор ПУАЗО-2 с личным составом, взвод разведки, связь и блок питания. На корме баржи был установлен крупнокалиберный зенитный пулемет. С этого времени мы находились в плавучем состоянии и со своей баржи вели огонь по немецкой авиации. Подобным образом были размещены на баржах и другие батареи. Расстояние между батареями в Финском заливе составляло километров пять или семь.

Кошмарные дни. Люди почти не показываются на улицах. Видны клубы черного дыма от разрывов у Лазарева за городским лесом. Был у Николая. Он роет убежище, так как погреб недостаточно надежен. В.И. Кузнецов говорил, что наши якобы были в порту и, что Зубцовский и Старицкий фронт соединились. Якобы есть приказ о том, чтобы выехавшие немецкие части опять вернулись в Ржев.

Танк вспыхнул, закружился на месте и из него сразу выскочило два горящих наших танкиста. Обоих мы успели заманить к нам в нору, они пылали. Садовым ножом, что был в сансумке, распороли комбинезон на спине, оголили их. Но было уже поздновато: у обоих тело на спине, животе и руках было в пузырях. Мы их держали у себя в щели до темна, голыми: они кричали: Жарко, жарко, печет.

По возрасту личный состав был не однородный по социальному положению и не одинаков по возрасту от 18 до 40 лет. У молодежи настроение было более боевое, они спрашивали когда начнем бить фашистов, а у солдат старших по возрасту настроение было иное – они тоже считали своим долгом бить фашистов, скорее их уничтожать, но у большинства из них остались дома жены, дети, хозяйство и это отражалось на их настроении.

Командир 464 сп майор Назаренко, отвечая на вопрос сколько у него осталось активных штыков, сказал: «Сорок восемь. Это уже не полк, а небольшая штурмовая группа!» Пополнение поступало в незначительном количестве: в этот же полк прибыло всего 17 солдат и 2 офицера. Уже не было пулеметов и ПТР и все-таки полки дивизии выполняли поставленную задачу, хотя и невероятными усилиями.

Только он открыл люк, как перед танком разорвалась мина. Осколок мины от крышки люка рикошетом ударил в пах правой ноги Боцмана, отчего он сразу повалился на бок и глухо застонал. Совершенно беспомощного Боцмана мы уложили на боевую укладку танка, почти полностью лишившись возможности поворачивать башню и вести огонь из танковой пушки.

Блиндажи в траншее были хилые, перекрытия из жердей, покрытых травой и присыпанных землей. При малейшей оттепели за шиворот падали капли воды, от которых спасались накрытием плащ-палатками. Тяжёлый ежедневный труд по усовершенствованию окопов и прочих укрытий, особенно зимой в мёрзлом грунте, плюс круглосуточная, сменная, изнурительная, ответственнейшая дежурная служба с наблюдением, ведением грамотного огня по противнику, поддержанием постоянной готовности к бою. На сон оставалось не более 3-4 часов для всех, это считалось нормой, а были случаи без сна сутки и более.

По ночам мы всем взводом вылезали за переднюю траншею батальона и на проволочное заграждение вешали пустые консервные банки по 2-3 штуки рядышком. И когда противник начинал резать колючку для прохода начинали раскачиваться и сталкиваясь друг с другом издавали звуки тревоги. В врага пехота бросала гранаты, била из пулеметов и попытка противника подойти к нам внезапно кончалась полным конфузом врага.

Там, в лесу, нас построили и офицеры-”покупатели” и стали всех прибывших разбирать кого куда. Спрашивают: “Кто из вас умеет быстро бегать?” Мой товарищ, удмурт Виктор Порох ответил, что он бегает быстро. Офицер забрал его к себе и поинтересовался: “Кто еще?” Но никто больше не отозвался. Тогда офицер поинтересовался у одного из саратовцев: “Пойдешь ко мне?” Тот отказался и офицер с таким же вопросом обратился ко мне. Я согласился. Он забрал нас двоих и привел в какую-то землянку. Я попал связистом в 5-ю батарею 3-го дивизиона 5-й Гвардейской минометной бригады Второго Белорусского фронта.

Когда немцы только вошли в Андреевку, они зашли к нам в дом и стали, тыкая стволами винтовок, требовать: “Ком! Ком!” Мама схватила меня с Галей, и мы пошли. Подошли к мосту. Смотрим, там стоят возки, запряженные быками, вокруг очень много людей. Нас посадили на эти телеги и повезли. Куда везут - неясно. Оказалось, между хутором Сиротским и станицей Эркетиновской в тот августовский день сорок второго года был бой. В степи и на поле лежали трупы наших солдат, человек триста, наверное, не меньше.

В день больше одного вылета не сделаешь. Расстояние от Архангельска до Мурманска довольно большое, мы ходили прямо через Белое море и Кольский полуостров. Полеты, в основном, выполнялись бреющие, потому что немецких истребителей тогда очень много летало, особенно, по Кольскому полуострову. Они летали и охотились за нашими самолетами. Нас спасало только мастерство бывших гражданских летчиков, которые буквально брили по елкам. Самолеты были камуфлированные, мы проскакивали незамеченными немцами.

И если была возможность заменить – меняли. Каким образом? На борту танка всегда возили... бревно, чтобы создать крановое устройство. В башню вставляли бревно. Вешали лебедку и заменяли. В целом выход танка из строя зависел от вида боя. Если бой наступательный, там, скорее всего, танки страдали из-за вражеских снарядов. Как правило, до предусмотренных техническим регламентом 500 часов эксплуатации мотора мало танков доживало. В основном они сжигались в боях.

После освобождения хутора нас заставляли ночами дежурить для того, чтобы вовремя обнаруживать бежавшие из окружения части немцев и румын. Нам говорили, что они голодные и будут стараться заходить в хутора, чтобы чем-нибудь поживиться. Вот мы с винтовками и бродили всю ночь, вслушиваясь в темноту.

Начальник станции говорит: «Литневская и Гончаров, идите в разведку, посмотрите, что на станции делается». Мы пошли. Прошли, наверное, половину, смотрю, Гончаров варежкой так делает, кладет на рельсы и сел. Я говорю: «Петр Иванович, вы что, плохо вам?». Отвечает: «Нет, Маня, не плохо. Я туда не пойду. У меня дети, будут плакать за мной. А у тебя никого нету, плакать за тобой некому, иди». Я говорю: «Вы что?». «А ничего», - отвечает он.

Очень часто, мы теряли много людей. Немцы следили за нашей частью так, что мы даже не могли расположиться надолго в одном месте, часто переезжали. Это мешало выпуску танковых деталей.

В моем подчинении было четыре орудия, расположенных друг от друга метрах в тридцати. Они не выставлялись строго по прямой линии, могли стоять кто чуть впереди, а кто-то слегка позади, в зависимости от местности и от необходимости. Иногда всю батарею не разворачивали, ограничившись парой орудий. Для контрбатарейной борьбы часто использовались бризантные боеприпасы, у которых на взрывателе выставлялась дальность срабатывания.

Тогда я понимал, что я, возможно, уже не жилец, действовал так, будто я смертник. Меня убить было очень легко: пришел бы немец со стороны, гранату кинул и все, меня бы разорвало. В голове у меня тем временем вырисовывался бой: если будут стрелять, тогда я гранату кину. Все равно терять мне уже нечего. Как только все утихло, я вылез, дополз до кустов, там уже перебежками добрался до места.

Враг не дурак! Он технику знает иногда лучше, чем тот, который ею управляет. Поэтому, зная наши мертвые зоны, он, чтобы мы не смогли по нему стрелять, заходил с той стороны один или два раза и уходил, чтобы развернуться и свои пушки направить на нас. И какая хитрость остается, если ты его не можешь сбить, зная, что он сейчас собьет тебя?! – Летчик бросает машину вверх, вниз, в сторону, не дает противнику прицелиться. Это уловка – да, это выход – да! Надо уметь найти выход из любой критической ситуации.

Я вел наблюдение за экраном, засекая появившиеся немецкие самолеты, а планшетистка на планшете отмечала цель и вела ее. Еще в пункте наведения авиации обязательно был офицер, который в совершенстве владел немецким языком. Он прослушивал все переговоры летчиков, в основном немецких, анализировал полученные ими команды и переговоры между собой

Бронекатера проскочили кое-какие, а у нас скорость поменьше, и два катера наших подбили. В мотор попали из крупнокалиберного пулемета, он заглох, мы вылетели на дамбу и стали мишенью для немецких пулеметов и артиллерии (с правой стороны были немецкие позиции). Пришлось с катера прыгать в воду. Все спрятались за катер, потому что строчили из пулеметов невозможно, весь борт был пробит.

Человек 60 было под моим командованием в том бою. Я некоторых этих ребят потом встречал уже в Австрии, они попали в другие подразделения, а я попал в 81-ую стрелковую дивизию, уже по назначению, командиром минометного взвода. Может быть, поэтому я и продержался подольше, потому что был не в пехоте и ходил в атаку еще всего лишь пару раз. В последнее время, минометчики были рядом с пехотой, практически вместе шли. У нас было всего 2 миномета на роту, потому что все были либо повреждены, либо их просто не было.

Каждый занимал свой рубеж, который ему указали. У нашего противотанкового дивизиона самыми тяжелыми месяцами были июль и первая половина августа, нас бросали то в одно место, то в другое. Там опасное направление: земля такая твердая, как кирпич, лопата ее не брала, только лом. Народ заработал мозоли на руках от этих перемен. Это во-первых, а во-вторых, ежедневные бомбежки, которые устраивали немцы. Каждый день вылетало до двух тысяч самолетов, от восхода солнца и до заката над полем боя под Сталинградом слышался неустанный гул.

Нас привезли в город, я забыл, как он называется, в общем, уже в Польше. Вот я видел фильм «На войне как на войне». Меня он за сердце берет всегда, потому что там очень здорово они ухватили этот момент, как колонна приближается к фронту, а вокруг постепенно нарастает и нарастает куча железа. Побитого, разбитого, сгоревшего. И потом, наконец, фронт.

Когда меня спрашивают ученики или взрослые, не участвовавшие в боях, страшно ли в бою, я всегда отвечаю: «Когда человек бежит, двигается, конечно, страшно. Но самое страшное — это сидеть в окопе или танке». Эти 30—40 минут до боя кажутся вечностью. Ты просто ждешь и ничего не можешь сделать. Двигатель работает, экипаж по местам, брезент снят, а ты сидишь, замерев в мучительном ожидании. Вперед пошел, и напряжение сразу проходит, все нормально, ты занят и движешься.

Три дня мы сражались. Я тогда взял несколько немцев, как говорится по-военному, «языков», в плен. От них удалось получить очень важные разведданные. За языком часто, каждую неделю, ходили. Иногда получалось, иногда не получалось, но данные давали. Если отказываешься от поиска — военный трибунал.

Мы работали ночью: минировали, разминировали – разведчиков пропускали. И с переднего края уходили днем. Днем нам там делать было нечего. Но когда наступление шло, уже круглые сутки мы находились с пехотой, обеспечивали ее прохождение. Без саперов вообще не могут войска идти в наступление – что-то нужно разминировать, минировать.

Когда мы приехали, вдруг неожиданно появился противник - 10 танков. Мы быстренько рассредоточились в лесу. Дело было в сумерках. Немецкие снаряды взрывались не на земле, а над лесом. Взрывались и все осколки падали вниз, туда, где мы лежали. Мы начали стрелять из ПТРов, на расстоянии 150 – 200 метров подбили два танка, они загорелись, не могли сдвинуться с места, а остальные быстро ушли.