Отрывки из воспоминаний.
НАЧАЛО ВОЙНЫ.
Одесское артиллерийское училище. 1941 год.
День 22-го июня встретил в училище - курсантом второго курса Одесского артиллерийского училища имени М.В.Фрунзе. Утро двадцать второго июня, воскресенье. Тревожная обстановка, носятся посыльные, пробегают нахмуренные, с озабоченными лицами командиры. В десять утра появился командир нашего курсантского взвода лейтенант Погодин, постриженный наголо, куда-то спешит, суетится. Объявил нам, что в 12-00 будет важное правительственное сообщение. В двенадцать мы собрались в ленинской комнате у репродуктора, из черной "тарелки" раздался голос диктора и объявил, что сейчас выступит министр иностранных дел Молотов. Раздался взволнованный голос Молотова, и, заикаясь от волнения, он сказал: "Товарищи, сегодня, в четыре часа утра, без объявления войны, внезапно и вероломно нарушив договор, Германия напала на Советский Союз. Подверглись бомбардировке Киев, Севастополь, Минск...."... Смотрю на лица товарищей - они сразу стали старше, серьезнее, задумчивые, все сидят погруженные в свои мысли и тревожное чувство опасности закрадывается в душу. Первым заговорил Гусев - младший (у нас во взводе было двое Гусевых, один москвич, другой из Ростова): "Теперь нас скоро выпустят и пошлют воевать", и его все поддержали. Но говорить не хотелось, каждый думал свою думу, и никто тогда не предполагал, как мало останется в живых из тех, кто находился рядом в эту минуту...
На второй или на третий день войны я попал в наряд - патруль по городу. Шли под командой одного лейтенанта из нашего училища. Одесситы, народ горячий и темпераментный, бегали по городу и с подозрением присматривались друг к другу - искали шпионов. Шпиономания уже охватила Одессу. По городу ползли слухи: ... "... вчера поймали шпиона в форме милиционера...", ... "... у артистки ... на груди был спрятан радиопередатчик...". То в одном , то в другом месте возникала толпа и начиналась расправа над очередной жертвой, заподозренной этой толпой. Желтые ботинки на ногах - шпион, куртка необычного фасона - это точно немецкий агент. Разбираться некогда, сразу начинался самосуд. В одной из подворотен толпа окружила двух, видимо только что мобилизованных военных в красноармейском обмундировании, но с командирскими знаками различия в петлицах, у одного три "кубаря" - старший лейтенант, у второго - две "шпалы" - майор. Необычная форма сразу привлекла внимание и уже поднимались кулаки для расправы, гнев и рев толпы усиливался. Бледные и испуганные командиры зажатые толпой, пытались объяснить, что их только что призвали, и обмундировали именно так, по причине отсутствия формы для комсостава. С трудом пробились к ним и проверили документы у задержанных. Они смотрели на нас как на спасителей. Пытаемся их освободить, но толпа недовольна, орут: "документы поддельные!", ... " они из одной шайки!", и так далее. Лейтенант остановил проезжавшую мимо грузовую машину, мы все быстро забрались в кузов и, отъехав на соседнюю улицу, простились с "пострадавшими" командирами.
Из Одессы мы уходили всем училищем, уже после того как Одесса была отрезана от всей страны, и оставался только один путь - вдоль берега моря, дорога на Николаев, через Херсон. Шли двое суток пешком. У каждого курсанта - винтовка, два подсумка с патронами, бутылка с самовоспламеняющейся жидкостью, чтобы жечь немецкие танки, шинельная скатка, плащ-накидка, на спине - ранец с книгами и конспектами, ведь мы закончили первый курс и ждали экзаменов для перехода на второй - война-войной, а учеба учебой! Мы еще не понимали, что находимся уже в другом мире. Перед выходом училища в пеший поход на Николаев, курсантов построили во дворе, мы ждали выхода к строю начальника училища генерал-майора Воробьева. Надвигались грозовые тучи, сначала закапал мелкий дождь, а потом он превратился в ливень.
Каждый стоящий в строю имел плащ-накидку, но команды одеть их командиры не давали, и мы промокли до нитки, и главное - полные сапоги воды. Можно представить, во что превратились наши ноги за двое суток форсированного марша - волдыри и кровоподтеки. Самых слабых сажали на телегу, но ненадолго.
Пришли в Николаев, пройдя за двое суток 120 километров, и нашу батарею АИР (артиллерийская инструментальная разведка) поместили на четвертом этаже школы, откуда мы видели, как немцы, четыре самолета, с небольшой высоты бомбят строящийся крейсер на Николаевском судостроительном заводе. Подлетели два наших истребителя И-16, но немцы, отбомбившись, отбились от них и улетели домой.
Из Николаева до Никополя нас лихо вез электровоз. Не доезжая до моста через Днепр 50-100 метров, где-то в два часа ночи, наш поезд настиг немецкий двухмоторный бомбардировщик Ю-88, и на бреющем полете, с особой точностью, сбросил на наш эшелон четыре бомбы, которые легли точно по вагонам. Наш вагон уцелел, только крышу немного повредило. Мы начали выскакивать из вагона, а вдоль состава шел генерал Воробьев и кричал: "Осторожно! Провод!". Это сорвало и бросило на насыпь провод высокого напряжения, по которому и ехал наш электровоз. Мы выскочили и сразу стали помогать таскать с насыпи вниз раненых и убитых, в том числе и остатки разорванных бомбами тел. Самолет развернулся и опять на бреющем полетел на наш эшелон, стал обстреливать из пулеметов горящие вагоны, из которых неслись отчаянные вопли раненых и крики женщин и детей, членов семей командиров училища, эвакуированных из Одессы вместе с нами. Спасаясь от пулеметных очередей, я бросился на землю и закрыл голову руками - страх заполз в душу и я замер, тоскливое, ноющее чувство ожидания смерти. Но самолет улетел, сделав свое черное дело... Кто-то из курсантов сказал: "Пошли помогать раненым", и мы вновь полезли на насыпь, к вагонам.
Спасали и выносили раненых курсанты, никого из командиров я там в эти минуты не видел. Мы впервые увидели войну во всем ее страшном облике.
Заместитель командира нашей батареи Исайченко и "любимец женщин" Шаренда, красавец двухметрового роста, сбежали подальше во время бомбежки эшелона.
Шаренда вместе с расчетом был у зенитного пулемета на крыше вагона, но они смылись еще до повтороного захода немца на эшелон, так и не сделав ни единого выстрела по немецкому бомбардировщику. После войны они оба неплохо устроились: Исайченко стал полковником и начальником цикла в нашем училище, а Шаренда стал преподавать в Артиллерийской Академии, продолжая "покорять женские сердца"... Помню обгоревший труп начфина училища и множество рассыпанных купюр, красных "тридцаток", валявшихся внизу у насыпи...
Длинный ряд трупов - их складывали аккуратно, как в строю... Пришли две санитарки (их привезли из Никополя), и стали бинтовать раненых. Мы с Ваньковым тащили лейтенанта Черных. Голова пробита осколком авиабомбы и кровь хлестала струей. Мы его тащили, а он выл от боли, как зверь...
Это было наше первое боевое крещение, мы увидели - кто есть кто!
Стало светать, и утром перед нами предстала вся печальная картина... Свыше сотни убитых, и еще больше раненых. Из двух вагонов, одного командирского и одного курсантского, вообще никто не уцелел. Нашего преподавателя физической подготовки взрывной волной выбросило за несколько десятков метров, его нашли на берегу Днепра, в болоте, и от контузии его ноги отказали. Из нашего взвода погиб курсант Иноземцев, он стоял на посту на платформе, взрывной волной оторвало борт от платформы и этим бортом Иноземцева и убило... С рассветом появился наш "начальник", старший лейтенант Исайченко, в каске, с деловым видом, и скомандовал: "Группа двести двадцать! Строиться!". Курсанты с презрением смотрели на этого командира, как, впрочем, и на других, - где они были ночью, в самую трудную минуту, когда было нужно спасать людей? Да, первого боевого экзамена наши командиры не выдержали. Мы уже были выше их и знали, как будем вести себя в настоящем бою. Вот тогда-то мы поняли, что командир - это не внешняя парадная мишура, красивая форма, скрипящие ремни и хромовые сапоги, а нечто гораздо большее, что дает право командовать людьми, и за что люди, твои подчиненные, поверят в тебя и пойдут, если надо, с тобой на смерть и не бросят тебя в самый критический момент.
Потом нас построили и повели на станцию Никополь, где нас поместили в вагоны. Здесь произошла заминка. Часть курсантов-первокурсников, новобранцы из одесских институтов, отказывались ехать дальше в эшелоне и хотели идти на восток пешком. Первая бомбежка их так напугала, что они боялись ее повторения. Но мы погрузились и нас повезли в Свердловскую область, до станции Сухой Лос, на реку Пышма. Училище расположили в бараках, на трехэтажных нарах, как в Бухенвальде. В Сухом Логу занятий фактически уже не было. В холоде и в голоде, - нас никто здесь не ждал и не думал кормить. Уполномоченные от взводов уходили на промысел, мы кормились сами, в основном брюквой, турнепсом и морковью, которые воровали в полях и на огородах у местных жителей. Кто что раздобыл - все шло в общий взводный котел. У меня от такого питания на шее появились огромные нарывы, и только когда нашу группу послали на фронт, в дороге все прошло... В январе нас одели в форму лейтенантов, состоялся выпуск.
После выпуска из училища, нас, восемнадцать москвичей (бывших выпускников московских артиллерийских спецшкол), отправили на фронт через Москву, и в столице все разошлись по домам, с условием - утром собраться на этом же месте, но у меня дома уже никого не было, мои эвакуировались в Ташкент. Приехали мы в начале января 1942 года. На нашу группу было одно направление у старшего - Борисенко, и всех нас, в тот же день задержали комендантские патрули, собрали в комендатуре, посадили на открытую машину ГАЗ, в кузов, и отправили в штаб фронта. В штабе Западного фронта, размещенном в деревне Середа под Волоколамском, нас не задержали и отправили дальше, в 16-ую Армию генерала Рокоссовского. В армейском штабе артиллерии нас спросили: "Кто вы по специальности?", и мы с гордостью ответили: "Аировцы! Засечка батарей противника по звуку их выстрелов!" (АИР - артиллерийская инструментальная разведка). Над нами посмеялись и сказали: "Ваши приборы остались на западной границе, а сейчас нужно защищать Москву огнем!", и меня и еще двоих товарищей "из московской группы" (Ванькова и бывшего старшину Бондарчука), отправили в 537-й пушечный артиллерийский полк РГК. По современным понятиям это был не полк, а всего лишь артдивизион, в этом 537-м ПАПе было 15 орудий, и это были 107-мм орудия, снятые до войны с вооружения из-за изношенности стволов, орудийные нарезы выгорели и при стрельбе снаряды сильно "разбрасывало без адреса".
ФРОНТ. 1942-й год
Прибыли в штаб полка , к командиру 537-го ПАПа полковнику Розову. Полковник был высоким, седым, старым мужчиной, из бывших царских офицеров. Важный, представительный. Начал беседу с расспросов: кто, откуда, что закончили?, и предложил на выбор три должности: командир взвода разведки полка, командир огневого взвода и командир топовзвода. По свой непоседливости я спросил: "А что такое командир взвода разведки?", на что последовал ответ: "Пойдешь - узнаешь, вот тебя мы и назначим на этот взвод". Пошел в управление - штаб полка, узнать где же мой взвод? Встретил меня очень приветливый и умный еврей ПНШ-1 Борис Горбатый (после войны я столкнулся с ним в 1954 году в Сочи, он уже был полковником, доктором технических наук и работал в ракетном КБ). Рядом ним сидели командир полкового топовзвода старший лейтенант Вассерман и командир взвода связи - пожилой мужчина, с седой и давно небритой щетиной, запасник, лейтенант Мороз, до войны - доктор физико-математических наук, виднейший ученый, конструктор дирижаблей. Мороза призвали в армию из запаса, и в ноябре 1941 года он успел побывать два дня в немецком плену, где немцы заставили его таскать на спине свою радиостанцию. Удивительно, что немцы его сразу не расстреляли как еврея, ведь они в этом деле были очень пунктуальны. На ночь его заперли в сарае и тут месторасположение немцев накрыл залп наших "катюш", сарай разбило, немцы стали разбегаться, и в суматохе уцелевший Мороз сбежал и добрался до наших войск, сплошной линии фронта тогда не было... Нашли моих подчиненных, которые как раз пришли в штаб за продуктами с НП - старшина Рыжков, разведчик, грузин Паярели и туляк Алешин. Грязные, закопченные, с "сидорами" за плечами. Пошел вместе с ними получать водку и продукты. Водку выдавали сразу на всю неделю по 6 шкаликов (стограммовые бутылочки) на брата. Нагрузили мешки, пошли на НП. По дороге впервые попал под минометный обстрел - вошли в разрушенную деревню, и вдруг все побежали, стали ложиться в борозды, прятаться в разрушенных строениях, а потом я увидел султаны дыма и услышал резкие звуки разрыва мин. Чувства страха или смертельной опасности я еще не ощущал, и, стоя на дороге, с недоумением смотрел на окружающих, на всю эту суету. Слышу крик: "Товарищ лейтенант! К нам, сюда!" - зовут мои разведчики.
7/2/1942. Первый день на передовой. Пришли на наблюдательный пункт. Из ямы глубиной полтора метра и накрытой сверху жердями и еловыми ветками, вылезли три фигуры - мои артразведчики. Увидев "сидоры" с продуктами и водкой они оживились.
С ходу стали выпивать и закусывать тушенкой и мороженным хлебом. Впервые в жизни выпил стакан водки. Поели, стемнело, заползли в свою яму и на четвереньках залезли в свои углы, засунули на морозе, плотно прижавшись друг к другу. Ночью проснулся - все тело горит от укусов вшей, тошнит от выпитой водки, от холода пробирает дрожь. Вылез из норы на свежий воздух, уже светало. Рядом костер пехотинцев, пошел туда погреться и там встретил лейтенанта, Демидова из нашего училища, он попал в минометный полк и его НП было рядом с нашим. Полезли с ним в окопы пехоты - на опушке леса из снега были сделаны траншеи и там, еле двигаясь, сидели пехотинцы, обмороженные, заросшие, грязные, с красными от бессоницы глазами и потухшими взглядами безразличными ко всему людей - чувство опасности притупилось и наступало полное безразличие - скорей бы уж хоть какой-нибудь конец...
Я подобрал на дне траншеи винтовку СВТ с оптическим прицелом, и мы, с другом по училищу, полезли к амбразуре, посмотреть на немцев. Я надеялся, что смогу кого-нибудь подстрелить. Немецкая траншея находилась недалеко, метров 100-150 от нас, и также была сделана из снега. Были видны головы передвигающихся по траншее немцев, постреливал пулемет. Я пристроил винтовку и произвел два выстрела, но винтовка не была пристреляна и врядли я точно попал. После моих выстрелов сразу начался минометный обстрел, мины стали рваться вверху, в ветках деревьев. Треск, дым, вой осколков и летящих мин. Мы залегли в лесу. Минут через пятнадцать обстрел закончился, я осторожно приподнял голову и стал взглядом искать своего товарища - лейтенанта Демидова, но его нигде нет. Поднимаюсь, подхожу к тому месту, где он залег..., и вижу перед собой разорванные, искромсанные взрывом остатки человека...
Был человек... и нет его...
Так для меня началась война на передовой...
Наступление. Февраль 1942-й год.
Нас перебросили на поддержку 20-й Армии, которой командовал печально известный генерал-лейтенант Власов. В течение трех недель беспрерывно атаковали деревню Петушки (об этой деревне и о кровопролитных и безрезультатных боях за нее писал Эренбург). Каждый день на исходные позиции подводили свежую стрелковую бригаду, придавали ей 3-4 танка, и, после хилой десятиминутной артподготовки, пехоту поднимали в атаку. С НП было хорошо видно, как вдоль залегшей в снегу стрелковой цепи ходил с пистолетом в руке командир роты, пинал в зад то одного, то другого лежащего бойца и хрипло кричал: "Вперед, твою мать!". Грозил пистолетом, поднимал одного, переходил к другому, и пока поднимал его, первый снова залегал в снегу. Все это происходило на открытом поле, густро простреливаемом автоматным, пулеметным и минометным огнем противника. Командиров рот и взводных хватало ненадолго. Командир роты на моих глазах основательно "заряжался" водкой, это придавало ему храбрости, но бессмертных там не было, и пуля или осколок непременно находили его. Пехота до наступления темноты лежала на снегу перед рядом колючей проволоки, ночью уцелевшие сами выползали назад, а санитары вытаскивали раненых, тех, кто не успел окоченеть на морозе. Помню восковое лицо заросшее редкой бороденкой пожилого солдата. Глаза закрыты, стонет и приговаривает: "Боже мой, боже, как больно!". Собаки тянут волокушу, рядом идет санитарка и говорит: "Безнадежный, в живот ранен, а вот еще жив"... Почти месяц пехота штурмовала эти проклятые Петушки и все в лоб... "Нейтралка" была завалена телами наших погибших бойцов.
Деревню так и не взяли, а когда весной стал таять снег, то из-под него на нейтральной полосе появилось столько трупов, что от приторного запаха, сладкого смрада разложения стало невозможно дышать, и, не сговариваясь, и мы, и немцы, стали убирать трупы с "нейтралки". Стрельбы не было... Молчаливое перемирие...
В марте начальство решило изменить направление наступления, удар намечался в нескольких километрах правее от Петушков, в районе деревни Крутицы. Ночью мы копали новый КП и НП на опушке леса. Немцы были совсем рядом, стреляли трассирующими и разрывными пулями, и когда пули рвались, попадая в деревья, то создавалось впечатление окружения - стрельба со всех сторон... Земля промерзла на 50-70 сантиметров, и ее долбили ломами всю ночь. У нас был разведчик Василенко, бывший шофер, который напившись разбил машину, был осужден трибуналом на 10 лет и его прислали к нам, искупать вину кровью. Здоровый как медведь, он всю ночь без отдыха махал ломом и киркой. К утру успели положить один накат, накрыть его ветками и засыпать землей. НП оборудовать не успели - выкопали ровик на одного человека и накрыли его несколькими бревнышками. С рассветом на КП прибыл командир полка Розов, но полковнику КП не понравился - накатов мало, сыро, не то что его сруб, "опущенный в землю" в районе штаба полка, где горело электричество, дымилась печь, стояла кровать, было уютно, сытно, сухо и тепло. Розов пришел и сразу позвонил командиру дивизии, доложил, что находится на НП, хотя до наблюдательного пункта было еще метров триста. Я ушел на НП и стал смотреть в стереотрубу. Рассвело, и на снежном поле в 300-400 метрах от нас стояли два немецких ДЗОТа. Амбразуры закрыты щитами, поднимается дым из труб - гарнизон топит печи. Немцы заметили движение на опушке леса и усиленно ее обстреляли из пулеметов и минометов, изредка рявкала немецкая "корова" - крупнокалиберный миномет. Разрывы слышны недалеко, мины рвутся с хрустом, пахнет дымом, осколки пролетают с визгом и воем. Командир полка вызвал меня на КП и вновь делает мне выговор за плохо оборудованный КП, сквозь накат сыплется земля от близких разрывов. Пришел личный повар командира полка и принес ему обед - курица, хлеб вволю и еще чего-то, все вкусно пахнет. Я не спал всю ночь, промерз, голодный как волк, дрожу от холода, "зуб на зуб не попадает", и , видимо, мой заморенный вид подействовал на командира полка. Он сжалился и приказал своему повару дать мне хлеба и кусочек курицы. Досталось крылышко. Я жадно ел и Розов сочуственно смотрел на мою довольную и грязную харю и руки. Согрелся, поел, потянуло ко сну, но не тут-то было, командир вновь послал меня на НП - приближалось время начало артподготовки. Перебежками добираюсь до своего наблюдательного пункта и вижу, что в него, во время моего отсутствия, попала мина и осколками искромсало всю ячейку, разбросало накат, побило в нескольких местах стереотрубу. В окопе висел труп, залезшего в него солдата, посеченного осколками. Восстановил связь, доложил комполка о прямом попадании в наблюдательный пункт, и Розов сразу позвонил командиру дивизии и доложил, что пока он отсутствовал и завтракал, в его НП случилось прямое попадание (то есть то, что случилось со мной), мол, знай начальство, как воюет и рискует собой полковник Розов. Нет худа без добра. Вызвал комполка для нагоняя - накормил и уберег от смерти... Наступление на Крутицы организовали посолиднее, чем на Петушки. Подтянули свежую дивизию из Сибири, все в валенках и полушубках, а не в ботинках с обмотками и шинелишках, как в стрелковых бригадах. Поддерживали наступление стрелков танкисты из бригады Катукова. Артподоготовка началась ранним утром. Снарядов не хватало и их лимит был крайне ограничен. Орудия у нас были старые, изношенные и попытки попасть из них в ДЗОТы ни к чему не привели. Артподготовка закончилась минут за десять, вперед пошли четыре танка Т-34, а за ними стрелки -сибиряки. Танки пытались своим огнем разрушить ДЗОТы, но неудачно, и танкисты укатили вперед, в деревню Крутицы. В стереотрубу было видно, как открылись амбразуры ДЗОТов и пулеметчики стали поливать огнем наступающих. Пехота залегла, ее отсекли от танков. ДЗОТы давить было нечем и вновь полилась кровь солдатская...
Немецкая артиллерия сосредоточила огонь по опушке и по нашей залегшей пехоте.
Ко мне в ячейку подполз человек с выпученными, обезумевшими от страха глазами и, хрипло дыша, проговорил: "Дай голову спрятать, а там черт с ним!". И снова вниз головой в окопчик, только задняя часть тела осталась наверху. Окоп мой был так мал, что я сам в него еле втиснулся. Попытка выдворить "гостя", вызвала его гневный яростный рев: "Убью паскуда!", и он притиснулся еще глубже в окоп. Недалекий разрыв мины прервал наш спор - его (к великой его радости), ранило в ногу, он быстро ее перевязал и заковылял в тыл, как только вокруг немного затихло. Очередная атака не удалась.
Два танка из четырех немцы сожгли, а два других вернулись помятые и изуродованные на исходные позиции.
И снова я смотрю в двадцатикратную стереотрубу, и вижу лица немцев, что безнаказано строчат по Руси из пулемета. Рассеивание наших снарядов такое, что попадание в ДЗОТ или в блиндаж - редкость, то перелет, то недолет, а снарядов дают минимум. И то радость, когда напуганные артогнем немцы закрывают амбразуру, и наша пехота не несет потери.
Июль 1942-й год. Старший офицер батареи 107-мм пушек 537-го ПАПа.
Полк переброшен подо Ржев. Командиром батареи был бывший инженер - шахтер Морозов, а политруком - Шишкин из Новозыбкова.
Огневые позиции батареи на опушке леса в районе деревни Броды. В моем подчинении два расчета 107-мм пушек, командиры орудий - Копцов и Полещук. Командир огневого взвода, впоследствии погибший рязанский парень, лейтенант Григорий Горбунов. Стрельбу ведем только с кочующих позиций, удаленных от основной на 1.5-3 километра. Их у нас несколько, и с каждой ведем стрельбу не более чем 10-15 минут, ибо немцы успевают засечь месторасположение наших орудий по звуку их выстрела, передают координаты своим огневикам, ведущим контрбатарейную борьбу, и те не медлят с огневым налетом. Причем, немцы, не в пример нам, не сидят на голодном снарядном пайке и выпускают сотни снарядов. Любимой позицией для кочующего орудия был огневая, оборудованная на болоте. Орудия ставили на щиты, уложенные на болотистый грунт, сделали гать для выезда на огневую и спокойно вели огонь, пока немцы нас не засекали, но скорее всего, когда немцы наносили на карту наши координаты, то получалось, что огонь ведется из болота, и они считали, что ошиблись в засечке и не вели ответного огня на подавление наших орудий. Но на третий или на четвертый раз они застигли нас на огневой и произвели сильнейший артналет. Спасло нас то, что снаряды попадали в болото, вокруг орудия, глубоко уходили в трясину, ибо взрыватели были поставлены на фугасное действие и получался "камуфлет" - мощности взрыва не хватало чтобы выбросить грунт сверху и взрыв был "подземным", внутри болота. Но часть снарядов успевала разорваться и наверху, что заставляло нас "пахать носом землю" и переживать неприятные минуты.
Лето 1942 года... Только что зачитали приказ №227, где прозвучали суровые, горькие, но справедливые слова упрека в адрес беспрерывно отступающей, истекающей кровью и потом, полуразвалившейся армии... Остановиться, закрепиться, не отступать больше без приказа ни на шаг - вот главная задача... Настроение подавленное, на сердце тревожно, одолевают беспокойные мысли. Немцы под Сталинградом, наши разбиты, окружены и пленены под Харьковым, где пропали мои товарищи по Одесскому артучилищу: москвич и друг по специальной артиллерийской спецшколе лейтенант Володя Яковлев и наш замечательный училищный запевала Шевчук. Идем из штаба полка к себе в дивизион с товарищем по училищу Лешой Ваньковым, племянником будущего маршала Баграмяна. Очень памятен наш разговор, помню его почти дословно. Жаркий день, медленно идем по пыльной дороге и каждый погружен в свои мысли, мы только что поставили свои росписи под зачитанным приказом №227, где через строчку грозно звучит - "за отход без приказа - расстреливать на месте!"... "паникерам и трусам - смерть!"... "явно преступных приказов не выполнять, а отдавших такие приказы - под расстрел!", и так далее... Приказ Сталина - живого бога на земле... Леша остановился, и взволнованно сказал: "Знаешь, Миша, я только сейчас по-настоящему понял, какой Сталин великий человек, действительно, необыкновенный, гениальный, с железной волей. Я раньше считал, что это все пропаганда". Под впечатлением приказа и обстановки на фронте - "над Родиной нависла смертельная опасность!" - слова очень и очень тревожные, необычные для нашей печати, обсуждаем худший вариант - если немцы захватят Москву, что будем делать? Решили не сдаваться и драться до последнего, вплоть до партизанских действий на Урале, если развалится армия. У меня другого выхода не было, немцы беспощадно и зверски уничтожали евреев, и я платил им такой же ненавистью.
ФРОНТ. 1943-1944 годы.
Весна 1943 года.
Сожженая деревня под Ржевом. На пепелище, с торчащими трубами печей, нашел с товарищами чудом уцелевшую раму от иконы, изъеденную жучком, старинную, отполированную от долгого употребеления. Она оказалась с двойным дном. Самой иконы не было, ее, видимо, забрали хозяева или солдаты, проходившие через деревню раньше нас. Но в задней части рамки, закрытой на крючок, лежали Георгиевский крест и две царские медали "за Севастополь". Невольно сжалось сердце от боли и обиды за горемык, живших здесь в убогих, бедных, вросших в землю деревянных избах, имевших минимум средств к существованию, всю жизнь работавших и добывавших в поте лица своего хлеб насущный и ничего не получавших за свой труд в колхозах, все их благополучие зависело от клочка земли у дома - приусадебного участка.
...И вновь полное разорение и опять хозяин защищает грудью свой родной угол, и опять придут на пепелище немногие из оставшихся в живых и вновь бросят в землю семена, окропят землю своим потом и трудом - и возродится жизнь. В муках вырастят новое поколение... И вновь "большие политики" и "великие идеи мирового коммунизма" бросят их в огонь очередной войны. Неужели снова дойдет до этого безумия? Кто же обрекает людей труда, соль земли русской, на такие муки? Проклятый капитализм или авантюризм великих проходимцев, исчадия ада, величайших преступников перед человечеством, вроде Гитлера и Сталина? А чем и как можно оправдать гибель в муках от пыток, голодной смерти и унижения многих миллионов невинных у нас? Кто понес ответственность за эти преступления? Почему не восторжествовала справедливость? Кто и почему взял под защиту людей, с обагренными невинной кровью руками? Ведь уничтожили всех старых коммунистов- ленинцев, а их места заняли те, кто писал доносы на них и с ними расправлялся - беззастенчивые карьеристы, без стыда и совести, банда негодяев и подхалимов, которые за свое благополучие и "место в обойме руководителей" перегрызут горло любому...
Весна 1943 года... Штатную должность старшего на батарее сократили и нас отправили в Козельск, во фронтовой резерв. Я подружился с Вадимом Симоновым, это был такой красавец, какого только в кино надо было снимать. Высокий, стройный, с правильными, красивыми чертами лица - загляденье для девиц. И это вскоре проявилось наяву. В одну из наших прогулок по Козельску к нам подошла высокая статная девушка с красивым лицом и говорит: "Что вы тут напрасно гуляете. Поедем к нам в деревню, вас там девки зацелуют!". Мы поехали. При приезде девица увела Вадима в избу, они залезли на полати и приступили к любви, много и безотказно тешились. Меня познакомили с молодой учительницей, жившей на съемной квартире в одном из деревенских домов. Пока Вадим с подругой любились, мы с учительницей сладко целовались, но наше попытка уединиться в комнате учительницы не удалась. Все время стучали и входили женщины, одна за другой, и жадно смотрели на меня. Учительница говорит: "В конец оголодали бабы. В деревне один дед, и тому за шестьдесят, а он уже ни на что не способен". Короче, нам так и не дали соединиться. Пришел Вадим, и мы уехали обратно в Козельск, чтобы не попасть в штрафную роту за дезертирство. На следующий день нас с Вадимом отправили в 1-ую гвардейскую Московскую мотострелковую дивизию, наступавшую в районе реки Вытегра. В штабе 35-го гвардейского артполка нам сказали, что свободны две должности - командира 7-й батареи и начальника штаба дивизиона. Вадим пошел в командиры батареи, а я стал начальником штаба 3-го дивизиона 35-го гв. АП .
Зима 1943 года.
537-й артполк стоит под Ржевом, наши войска в обороне, зарылись в землю. Наша норма снарядов - 3 штуки в день на батарею! А немцы не жалеют ни мин, ни снарядов. Штаб 22-й Армии, в которую мы входили, передислоцируется под Старую Руссу. От нашего полка выделяют две автомашины в распоряжение штаба артиллерии 22-й Армии и меня назначают сопровождающим. Прибываем в штаб армии и вместе со всем составом штаба артиллерии едем своим ходом на новое место дислокации. Дорога тяжелая, то и дело приходится расчищать ее от снежных заносов. Не доезжая Осташкова, попали в грандиозную пробку на дороге - единственное шоссе, стиснутое снеговыми стенами, забито техникой на десятки километров. Машины стоят в два ряда и попытки освободить дорогу для встречных колонн то и дело срываются, машины норовят проскочить по освобожденной левой части дороги, но вновь встречный поток машин и опять все встало. Так продолжалось, пока не приняли самых суровых мер - "за нарушение правил движения - расстрел на месте!". В пробке просидели двое суток. Немецкие самолеты-разведчики беспрепятственно летали над нами, все фотографировали, так что о готовящемся наступлении немцы уже знали задолго до его начала, и этот факт предопределил его провал. Прибыли на место, в населенный пункт, где сохранились дома. Меня вызывают в штаб артиллерии и объявляют, что машины оставляют себе, а меня отправляют в новую часть под Старую Руссу. Такого подвоха я не ожидал и стал с возмущением возражать, просить, чтобы меня отпустили назад вместе с машинами в мой полк. Но начальник штаба артиллерии армии строго прикрикнул на меня и приказал отправляться в отдел кадров за направлением в новый полк. Я понял, что спорить бесполезно и решил действовать. Вышел из дома, подошел к машинам и приказал шоферам немедленно разворачиваться. Машины двинулись на разворот, в этот момент из дома выскочил полковник, и, хватаясь за пистолет, истошно орал: "Стоять! Стоять!". Но мои машины, дав полный газ, укатили из деревни. Нам предстояло проехать от Старой Руссы через Осташков, Медное, Торжок, Калинин, в район Волоколамска. У одного из водителей в машине оказалась карта 1:500000, и она нам очень пригодилась, по ней мы проложили маршрут движения в свою часть. Но где взять горючее? В кузове одной из машин стояла пустая двухсотлитровая бочка из-под бензина. По пути, на дорогах, были организованы заправочные станции для автобатальонов. К первой станции мы подъехали предъявив старую путевку - от деревни Боры до места размещения штаба армии, и там нам, не глядя, шлепнули печать и выдали норму бензина (кажется, 40 литров). Мы осмелели, и стали подъезжать к каждой заправочной и там, увидев печать предыдущей заправочной станции, нам без звука давали бензин. Вскоре мы заполнили бочку и все канистры, не говоря уже о баках наших автомашин. Но в Калинине, где мы подъехали к очередной заправочной, нас застопорили и разглядели "липовую" путевку, и пока бдительный заправщик пошел к начальству с нашей путевкой, мы рванули из города и дальше ехали на тех запасах горючего, которые мы успели сделать раньше. Питались продуктами, которые по пути следования выменивали у местных жителей на бензин, который очень ценился, наряду с мылом и сахаром. Бензин использовался для освещения - в коптилки заливали бензин и насыпали соль, чтобы он не вспыхнул. Мы приехали в свою часть и нашему появлению все очень удивились, а командир полка был даже раздосадован, он, оказывается, негласно договорился со штабом артиллерии 22-й Армии, где сам раньше служил, о том, что подарит им две автомашины. И тут... эти машины вернулись!
Но: делать нечего... и я вновь оказался на своей батарее.
Февраль.1943-й год.
Ржев-Погорелое Городище. Непролазные грязные дороги. Голод. С великой радостью встречаем каждое ранение, или, еще лучше, если убьет проезжающую мимо лошадь, запряженную в телегу. Как только она падает, так со всех сторон бегут с топорами, раскраивают тушу на куски, несут по землянкам, к кострам, и варят конину. И мы жевали конскую ногу, как жесткую резину, разжевать ее было невозможно.
Много раз атаковали хутор перед Зубцовым и не могли его взять.
Объявили набор добровольцев перед очередной атакой, агитировали в каждой батарее. Я вызвался. Наскребли из полка человек шестьдесят. Утром, после артналета, пошли в атаку на высотку, с которой стрелял пулемет. Когда ворвались в траншею, то увидели сидящего у пулемета "фрица", он расстрелял все патроны и сидел, озираясь по сторонам и глядя ненавидящим взглядом. Когда подошли к нему, то он, с криком "Русише швайне!", кинулся на нас со штыком в руке, но пуля утихомирила его навеки...
Декабрь. 1943-й год.
Бои под Новосокольниками. Дороги - сплошное месиво грязи, воды и снега, разбитые, одни колдобины. Погода мерзкая - пронизывающий холод, мокрый снег, туманы. Высушиться негде, места нам достались безлесные, бедные. Окрестные деревни сожжены и разрушены, в немногих уцелевших домах полно гражданских людей: старики, женщины, дети, голодные и оборванные, здесь же, в одном доме с людьми, чудом уцелевшие телята, поросята, овцы. Вонь, смрад, вши, есть случаи заболевания тифом. Самы мрачные воспоминания о войне связаны с боями под Витебском. Нигде и никогда я не видел столько вшей, сколько их там было, не только в обмундировании и нательном белье, но и на шинелях и полушубках. Муки были страшные и пришлось срочно принимать меры. Спасла трофейная вошебойка. Прожарили всю одежду и белье, организовали помывку в бане. Но не убереглись от случаев заболевания тифом.
Зимой наступали в районе Витебска, в направлении на Сиротино. Дивизия шла во втором эшелоне 16-й Армии, вслед за 11-й гвардейской. Шли к переднему краю на смену частей, и чем ближе подходили, тем больше были видны следы кровопролитных боев. При подходе к "роще смерти", на заснеженном поле лежит солдат и кричит: "Братцы, помогите!", но колонна проходит мимо, под окрики офицеров: "Вперед! Быстрее! Место просматривается и простреливается!", спешили занять боевые порядки и сменить 11-ую гвардейскую дивизию. Подошли к первой траншее и увидели следы сильнейших боев - разрушенный и разбитый прямым попаданием крупного снаряда дом, в котором было полно людей, и все они, искромсанные и разорванные осколками, лежат тут же - вперемежку ноги, руки, обнаженные куски человеческих тел среди земли, снега и обломков бревен, кое-где сохранившиеся лица со следами предсмертной муки, оскаленными зубами, прикушенными языками.
Вошли в окопы и увидели, что наружные части брустверов укреплены застывшими человеческими трупами - двойная выгода: и хоронить не надо в мерзлом грунте, который так трудно долбать, и от пули может живых уберечь. Только пристроить тела нужно так, чтобы труп был повернут лицом к немцам, а то уж очень жутко, особенно по ночам, при свете немецких осветительных ракет.
...Невольно вспомнил, как под Дорогобужом на моих глазах взлетел на воздух заминированный перекресток шоссе, через несколько дней после ухода немцев. Взрыватель замедленного действия. Огромная воронка. Десятки погибших... Мы не доехали до этого перекрестка всего 100 метров, как раздался взрыв...
Зима 1944 года. Бои за город Городок под Витебском.
Ворвались на окраину. Одиночный окоп в котором сидит заросший рыжей щетиной пожилой солдат и на бруствере окопчика лежит трехлинейка. Подхожу ближе и окликаю: "Эй, славянин, какого полка?". Никакой реакции. Подошел, и вижу у него пулевое отверстие во лбу и тоненькую струйку крови... Так и сидит бедолага, уже закоченел. Вот такими должны быть памятники солдатам Великой Войны...
У трофейного тягача прохаживаются и беседуют командир батальона Комаров и немец в окровавленном маскхалате и повязкой с красным крестом на рукаве. У бронетранспортера, опершись на колесо, сидит второй немец, раненый, и с перекошенным от страха и боли лицом кричит санитару: "Ганс, не оставляй меня, не бросай! Иван меня убьет!". Из расположенной поблизости землянки, где лежали раненые немцы, слышны автоматные очереди - это добивают тяжелораненых. На лице сидящего у тягача раненого немца видны слезы, он всхлипывает и тянет руки к санитару. Тот подходит к нему , успокаивает, потом берет его на плечи и, сгибаясь под тяжестью, несет его в наш тыл. Санитар хорошо говорит по-русски, жил с родителями в России до 1934 года. Его родители работали на наших заводах как иностранные специалисты. Остался санитар, спасая раненого друга, которого не успел вынести в свой тыл. Он горестно морщился, услышав автоматные выстрелы в землянке-госпитале. Разведчик, вылезший из землянки, перезаряжая диск в автомате, злобно говорит немцу-санитару: "А ваши как поступали с нашими пленными ранеными?! Получайте, что заслужили!"...
Лето 1944 года...
Перед началом артподготовки в Белорусской наступательной операции в дивизион приехал командующий артиллерией 16-го гвардейского стрелкового корпуса полковник Палецкий. Вылез из "виллиса" у одной из батарей и подошел к орудиям. Увидел офицеров и спросил: "Кто здесь старший?". Я подошел и доложил: "Начальник штаба дивизиона 35-го гвардейского артполка, капитан Богопольский". Полковник смотрит на меня красными мутными глазами, стоит покачиваясь. Помедлив, громко и с ехидством спрашивает: "А где ваш Абрам Менделевич?". Отвечаю, что не знаю, кого он имеет в виду? "Как не знаешь? Это ваш командир Ботвинник!" - и полковник громко засмеялся... Вот и пойми, какой фашист лучше, который по эту сторону окопов и командует тобой, или тот, в которого ты можешь стрелять и отвечать оскорблением на оскорбление. А этот в душу наплевал, и ушел, самодовольно улыбаясь пьяной мерзкой улыбкой. Правда, судьба его наказала. Под Пиллау он залез в немецкий бетонный блиндаж вместе с командиром корпуса Гурьевым, а координаты этого блиндажа, конечно, немцам были хорошо известны. Они обоснованно преположили, что там разместится крупный штаб, поскольку блиндаж был очень прочный и благоустроенный. Расчет оказался верным. Немцы обстреляли этот КП командира корпуса крупнокалиберной артиллерией и в результате прямого попадания генерал Гурьев был убит, а Палецкому оторвало обе ноги и он умер от потери крови. До конца войны оставалось две недели...
1943-й год. 35-й гвардейский артиллерийский полк.
Командира полка подполковника Цыпкина убило, и новым командиром стал Ботвинник. Начальником штаба был майор Бойко, стройный и красивый офицер в отличие от Ботвинника, который имел типичное еврейское лицо с горбатым, загнутым книзу носом. Полк стоял на переформировке, а точнее воевал на реке Рессета.
В один из дней наш 167-й гвардейский стрелковый полк был внезапно атакован "власовцами". Пьяные "власовцы" с ревом и матом пошли в яростную атаку, лавиной ринулись на наши стрелковые порядки, и обескровленый к тому времени 167-й полк стал поспешно отходить. "Власовцы" гнали полк 3-4 километра, и мы смогли остановить "власовцев" только на другом берегу Рессеты.
Впереди нас ждали очень кровавые бои под Новосокольниками, Невелем, и тяжелейшие кровопролитные бои за высоту 174,6 под Идрицей.
Полковника Ботвинника назначили командующим артиллерией нашей дивизии и полк принял под командование майор Чуйко.
Командиром моего третьего дивизиона был майор Горелов, рябой от оспы, смелый и уверенный в себе командир. Здесь нередко происходили случаи не поддающиеся здравому смыслу. Совершенно необъяснимое поведение. Когда мы долго бились за высоту 174,6 то полковник Ботвинник решил отличиться и получить четвертый орден Боевого Красного Знамени (три ордена БКЗ он уже имел). Он послал на высоту, прямо по шоссе, взвод 122-мм гаубиц - 2 орудия на тракторах НАТИ-5. Чуйко не стал возражать своему начальнику. Дорога на высоту проходила мимо штаба моего дивизиона. Я вышел из блиндажа и встретил этот взвод. Первый тягач с гаубицей и сорок ящиков со снарядами в кузове. Расчет на станинах, тракторист Вострокнутов. Вел взвод лейтенант Ротов, который прибыл в наш полк всего за два дня до этого события. Я спросил Ротова: "Куда едете?", и он ответил: "На высоту". Я говорю, что дорога перекрыта немецким пулеметом, но лейтенант молчал. Передо мной стоял растерянный и испуганный мальчишка, и мне стало жаль его молодой жизни. И я принял решение вести взвод на прямую наводку самому. Зачем? Почему? Не знаю... Отослал Ротова с одной гаубицей назад, а сам поехал по шоссе на ближайшую высотку. Мы взобрались на нее и увидели, что дорога спускается вниз и на ней валяются неразорвавшиеся снаряды и мины. Наш трактор с гаубицей на большой скорости рванул к высоте 174,6. Подошли к повороту дороги на высоту, и именно в том месте, где дорога совпадала с передним краем немцев, нас уже ждали "фрицы"-пулеметчики. Расстреляли в упор пулеметными очередями. Немец целил в бензобак, но попал четырьмя пулями в тракториста Вострокнутова. Трактор встал и загорелся, а в кузове 40 снарядов. Расчет сидел на станинах позади трактора, но это их не спасло - всех скосил пулемет. Я выскочил невредимым, спас мотор, который был посередине кабины, справа от меня, да еще водитель невольно загородил меня своим телом от пуль. Слева от дороги была глубокая воронка от авиабомбы, и я сразу прыгнул в нее, за мной раненый Вострокнутов и чудом уцелевший санинструктор батареи. Перевязали Вострокнутова, а что делать дальше? Немцы совсем рядом, нас стали обстреливать из ротного миномета, и стало ясно, что надо отсюда выбираться, пока живы. Я пополз первым на скаты высоты, обращенные к немцам, и попал под обстрел снайпера, пули визжали над головой, в нее он и целил. Санинструктор с трактористом поступили умнее - полезли к своим по придорожному водостоку. Я прыгал из воронки в воронку - сверху снег, а снизу, под ним - вода. С большим трудом дополз до нашего наблюдательного пункта. Командир дивизиона Горелов видел все что произошло, но молчал. А вечером командир нашего артполка Чуйко решил вытащить гаубицу назад на наши позиции. Чуйко пошел к самоходке СУ-122 стоявшей внизу за высоткой, с которой начинался наш "последний путь", съезд к высоте 174,6. Чуйко предложил самоходчикам флягу спирта, чтобы они помогли нам вытянуть гаубицу, бил флягой по броне, но никто с ним даже не стал разговаривать, самоходчики наотрез отказались рисковать. Их, оказывается, тоже послали на высоту, но они просто отсиживались за бугром, невидимые для немецких наблюдателей, и вперед не лезли. Подошли еще две самоходки, но, не доходя до нас, свернули влево, на целину, и тут же увязли в болоте по башню. "Конец войны" для них уже наступил. После этого события, в течение многих дней и ночей подряд, к этой брошенной гаубице лазили добровольцы и "посланные по приказу", но немцы не давали подобраться к пушке, били из пулеметов в упор. Вытащить не удалось, даже близко подползти не смогли, а как можно вывезти вручную трехтонную гаубицу? Да еще в гору по шоссе? Начальство поняло, что гаубицу не спасти. Комполка Чуйко в начале войны, будучи командиром батареи, выходя из окружения, взял и бросил своих артиллеристов и матчасть, и выбирался из "котла" на восток в одиночку. Ему повезло, он проскочил к своим. Но вслед за ним из окружения выбрался расчет вместе с пушкой из его батареи, и артиллеристы на проверке доложили, что Чуйко бросил своих бойцов. Чуйко был отдан под трибунал, получил срок 10 лет, но вместо лагерей, его послали на передовую, смывать вину кровью. Этот факт не помешал ему в дальнейшем дорасти до командира полка, но страх быть вновь наказанным, заставлял Чуйко действовать, продолжать попытки вызволения гаубицы. Чуйко решил представить меня к медали "За Отвагу", но начальник артиллерии дивизии Ботвинник ему ответил так: "Если он на высоту не доехал, то, значит, и награды не заслужил"... Выручил нас начальник артвооружения полка Сеня Шехтман, который сказал: "Я вам соберу новую гаубицу из подбитых и брошенных таких же орудий". Дали ему "студебеккер", и он, за неделю, набрав части из подбитых пушек, собрал новую гаубицу. На этом наши мытарства закончились.
Мы еще долго воевали за высоту 174,6 у населенного пункта Идрица, и так ее не взяли.
Весна - лето 1944-го года...
Минные поля, которые зимой были под снегом, "вылезли наружу". Я привык ходить напрямую и однажды залез на такое минное поле. Выбирался обратно "задом", по своим следам, чтобы не рисковать и не подорваться.
Потом нас вывели с передовой в тыл под Невель, в леса, где мы окопались, отъедались, отпивались одеколоном, который привез Военторг, и флаконы офицеры покупали ящиками. Пить одеколон было противно, но Горелов охотно пил, и ему привозили девиц из госпиталя. Свою красивую ППЖ , маленькую Олю, он "отдал" на батарею, огромному детине Лущаю, который ее приютил и приголубил, но вскоре Лущаю оторвало голову выстрелом из своего же орудия, он во время стрельбы случайно оказался перед орудием, а беременная Оля уехала в тыл рожать. От кого? Она , наверное, и сама не знала...
Я, начальник штаба дивизиона, все время был на НП с Гореловым, но смену огневых позиций, перемещения батарей, проводку колонны артдивизиона всегда делал сам лично. Научился ориентироваться ночью по малейшим признакам деревьев и дороги, никогда не плутал. В лесу под Невелем мы расположились роскошно: у Горелова был прекрасный блиндаж, а у меня в помещении штаба дивизиона был свой отдельный закуток. Там же построили небольшой "миниатюрный полигон", и учились готовить данные для артиллерийского огня и стрелять условно. Я показал Ботвинникку и Чуйко, как все это можно делать в уме, без записей, и они были поражены. Дивизия всерьез готовилась к Белорусской наступательной операции, и здесь, вместо в конец изношенных дизельных тракторов НАТИ, мы получили американские "студебеккеры" - мощные вместительные вездеходы, это были не машины, а сказка. Далее нам пришлось совершить долгий и тяжелый переход из-под Невеля к Орше и участвовать в прорыве в направлении шоссе - Минск-Москва. Немцы знали о готовящемся наступлении и направлении главного удара вдоль шоссе, и провели контрартподготовку. Тогда наше командование решило наступать с направления Осинстрой, где шла старая узкоколейка для вывоза торфа с разработок. Рельсы сбросили, и по насыпи пошли колонны наших танков в немецкий тыл. Эти танковые колонны шли беспрерывно всю ночь, и в итоге, немцы оказались в окружении, в "мешке", вместившем в себя многие десятки тысяч солдат и офицеров вермахта. Там наш дивизион захватил "виллис" с партдокументами, принадлежавший Политотделу танковой армии. Хозяева машины нас нашли, партдокументы мы им отдали, а "виллис" нет. Командир дивизии Толстиков, к которому обратились за помощью политотдельцы, ответил: "Возьмите "виллис" там, где оставили", и у нас в дивизионе до конца войны был свой "виллис", и, сначала радист Лева Полонский, а затем таджик Ходжаев водили его, и он служил нам безотказно
Прибалтика встретила нас крайне недружелюбно. Запомнился бой нашего дивизиона с немецкими танками в районе села Гродек. Там ранило в ногу лейтенанта Перова и одного офицера из СМЕРШа . Подошли к границам Восточной Пруссии в районе Шелуппеннен -Пилькаллен. Переход границы обозначил тем, что застрелил из трофейного пистолета двух огромных свиней. Одну завалили в "виллис" и шофер отвез ее в литовский городок Кальварию, и взамен привез две канистры спирта или самогонки крепостью 70 градусов. Отметили выход к границе Рейха. Перед переходом литовско-прусской границы в полку был проведен митинг с развернутым знаменем, где мы поклялись мстить фашистскому зверю в его логове, но на деле вышло так, что мы, в основном, мстили сами себе...
К этому моменту меня уже назначили командовать 2-м артиллерийским дивизионом полка. Горелова арестовал СМЕРШ, за то, что он привозил к себе на передовую шлюх из литовского города Ольшаны. Его тут же сняли с должности, забрали ордена и услали в штрафной батальон, откуда он не вернулся.
Подошли к городу Гольдап и озеру Голдапензее. Рядом с городом располагался густой лесной массив, а в нем, в окружении высокого железного забора, находился охотничий замок самого Геринга. Все дорожки в лесу были асфальтированы, на пересечении дорожек стояли вышки для охотников. Лес был полон дикими зверями: олени разных пород, лоси, кабаны, фазаны и другая живность. Егеря выгоняли зверей на дорожки, и Геринг с вышки их стрелял. Когда мы захватили замок, то, как нам рассказывали позже, Геринг пришел в ярость и послал на нас танковый корпус названный его именем "Герман Геринг". Этот корпус атаковал нас на марше у деревни Вальтеркемен. Бой был тяжелый и кровавый, немцы отсекли и окружили Тацинский танковый корпус и 11-ую гвардейскую стрелковую дивизию, которые уже захватили город Гумбинен и шли на Истенбург. Одним словом, наша армия была рассечена напополам, и командующий нашим 3-м БФ генерал - полковник Иван Данилович Черняховский, на У-2 лично прилетел к окруженным частям в Гумбинен, и оттуда сам руководил боем - мы наступали с двух сторон. Кровь лилась рекой, но мы прорвались на соединение к своим. Черняховский за эти бои был повышен в звании до генерала армии, а мы продолжали наступать. Но немецкое сопротивление с каждым километром становилось все яростнее. Вместе с вермахтом на запад бежали и местные жители, бросая огромные богатейшие поместья, полные всевозможной живности. А мы, дураки, все это громили и жгли. Пруссия кормила всю Германию, а мы, разгромив все, наказали сами себя, поскольку Генштаб снял нас с довольствия, справедливо считая, что в Пруссии мы сами прокормимся. Так мы "отомстили сами себе"...
ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ
Ноябрь - декабрь 1944-й год.
Назначен командиром 2-го дивизиона, того же 35-го гвардейского артполка.
Дивизион состоял из двух четырехорудийных батарей 76-мм пушек и четырехорудийной батареи 122-мм гаубиц. Дивизион на конной тяге и каждое орудие везет четверка лошадей, а снаряды и имущество на повозках. Лошадей в дивизионе более двух сотен, в основном дикие, злые как собаки, малорослые монгольские лошадки. Получили их нековаными и необъезженными, прямо из табунов, гулявших в вольных монгольских степях. Построили специальные деревянные загончики для ковки лошадей, каждого "дикаря" загоняли в станок, набрасывали на ноги веревочные петли, опрокидывали лошадь на спину, ноги подтягивали к боковым стойках загончика и подковывали, пытающихся укусить "дикарей". Но зато эти лошадки отличались большой выносливостью. Трофейные битюги - огромные немецкие артиллерийские лошади-"корни" с широкой спиной, мощным крупом, толстыми лохматыми ногами и копытами с большую тарелку, за один переход на 40-50 километров так худели, что их трудно было узнать, а "монголы" переносили подобные переходы легко. К тому же, трофейным красавцам нужно было по пуду овса в день и свежее сено, а "дикари" питались и соломой и даже сами находили и грызли ветки кустов и деревьев и тем были довольны. А нашему солдату чем меньше хлопот, тем лучше. Поэтому "монголок" полюбили, да и они привыкли к своему фронтовому житью и безрадостной участи.
К октябрю - ноябрю 1944 года, после прорыва в Восточную Пруссию, после тяжелых встречных боев, фронт стабилизировался, и мы стояли в обороне южнее Шталлупененна, но в ноябре готовилась операция по прорыву немецкой оборону чуть севернее нас, в районе города Пилькаллен. На нашем участке прорыв должен был осуществлять 5-й гвардейский стрелковый корпус соседней армии, но для поддержки наступления выделялась артиллерия из частей не участвующих в прорыве, и от нашего полка в распоряжение командующего артиллерией 5-й гв. Армии был выделен только мой, второй дивизион. Мы благополучно совершили марш, заняли боевой порядок, причем наблюдательные пункты устроили в блиндажах в первой траншее переднего края, вместе с пехотой. Нам достался отличный сухой блиндаж, стереотрубу ввинтили в бревна его верхнего наката, все вокруг запорошило снегом и блиндаж был хорошо замаскирован. Начал пристрелку репера - контурной опорной точки на карте, от которой можно переносить огонь на любую цель. Пристрелял вышку - тригонометрический пункт, идеальный репер, прямо рядом с передним краем немецкой обороны. Нужно было спешить, наступление было намечено на утро, а пристрелка репера давала возможность учесть влияние метереологических и других условий на полет снаряда и внести поправки в исходные данные для стрельбы по целям во время артподготовки, непосредственно перед атакой переднего края противника. Наутро ее не стало, немцы за ночь спилили вышку. Стал вновь пристреливать другую опорную точку и опять неудача - ЧП. Передал на огневую позицию команду: "По реперу, гранатой, взрыватель осколочный, заряд полный, прицел 100, уровень 30-05, угломер 47-54, первому орудию, одним снарядом, огонь!". Спустя какое-то время с огневой передают - "Выстрел!", и я приготовился наблюдать разрыв, приник к стереотрубе, а начальник разведки дивизиона смотрит в бинокль. Расстояние в 5 километров снаряд 76-мм орудия летит в течение 12-15 секунд (гаубичный 20-25 секунд). Полетное время снаряда прошло, слышен был звук выстрела, а разрыва не видно. Спустя пару минут телефонист передает, что меня требует к аппарату мой офицер, старший на батарее, который взволнованным голосом доложил: "Товарищ капитан, у нас ранило осколками двух орудийных номеров. Снаряд разорвался в нескольких метрах от орудия, попав в шест проводной связи". Напротив первого орудия ночью связисты поставили шесты, протянули по ним провод связи, а утром артиллеристы перед открытием огня вперед даже не посмотрели, и наш снаряд сразу после вылета из ствола орудия попал в такой шест и разорвался. Пристрелку репера я все-таки провел вовремя, участвовал в артподготовке, но первый блин оказался комом не только для меня. Атака нашей пехоты захлебнулась, стрелки залегли перед колючей проволокой, а потом уцелевшие солдаты стали отползать назад, в свои траншеи. Начался период подтягивания резервов, смены частей, разведки целей противника. За ЧП с двумя ранеными огневиками, приказом по полку мне объявили 10 суток ареста, но это я еще легко отделался, а могли бы и в штрафную роту отправить, хотя никакой моей личной вины в случившемся не было.
Но на этом мои неприятности не закончились. Ночью в блиндаже дежурил молодой неопытный телефонист. Блиндаж освещала "лампа" - гильза от снаряда нашей 122-мм гаубицы, согнутая с боков и в щель вставлен фитиль из солдатской байковой портянки. Сбоку гильзы пробита дырка (которую затыкали разжеванным хлебом, чтобы бензин не вспыхивал), и в нее заливали горючее для "лампы" - бензин. Телефонист решил долить горючее прямо из солдатского котелка, но забыл погасить перед этим лампу, и бензин в котелке загорелся. Дело было ночью, и кроме связиста в блиндаже спал только я один. Вспышка бензина на полу, застеленном соломой, подняла столб пламени, телефонист в испуге выронил котелок с бензином на покрытый соломой пол, да при этом еще сам облился... В одно мгновение все внутри загорелось, и огонь ринулся к выходу из блиндажа, на свежий воздух. Я спал в гимнастерке, где были все документы и в галифе. Ремень с пистолетом ослабил, но не снял. Проснулся от криков телефониста и увидел яркий столб пламени перед собой. Через доли секунды я вскочил, и босиком, через горящий участок пола выскочил к выходу из блиндажа. У порога лежал телефонист, и выл от боли и удушья. Пытаясь снять горящую гимнастерку, он вздернул ее на голову, не расстегнув пуговиц, и она горела у него на голове. Перескочив через связиста, я рывком вытянул его в траншею и там освободил ему голову и затушил догорающее на нем обмундирование. Стою зимой босиком на снегу, на морозе, раздетый у входа в блиндаж, а оттуда с ревом вырывается пламя, горят сухие телеграфные столбы, из которых был сооружен этот блиндаж. Немцы увидели пламя и сразу открыли артиллерийский и минометный огонь. Мы укрылись в соседнем блиндаже, обстрел продолжался долго, как "салют в честь" нашего бедственного положения. Телефонист сильно обгорел, и его немедля отправили в санбат.
Прорыв под Пилькаленном все же удался, но только с третьей попытки и большой кровью.
Декабрь 1944-й год. Прорыв немецкой обороны на реке Дайне.
После прорыва обороны под Пилькаленном в наступление пошли быстрым темпом, так как немцы державшие позиции были полностью деморализованы. Пехоту свернули в походные колонны, и мы оказались в колонне 11-й гв. СД нашего 16-го СК. Двинулись впереди и подошли к реке Дайме, на которой у немцев проходила заранее подготовленная оборонительная линия с железобетонными ДОТами, дерево-земляными огневыми точками, сетью траншей и минных полей, рядами проволочных заграждений. К немецкой обороне подошли в походных колоннах, и тут голова колонны подверглась внезапному обстрелу. Начальник политотдела 11-й гв. СД полковник Мешков обратился ко мне: "Артиллерист, пробивай дорогу! Действуй!". В голове колонны шла 4-я пушечная батарея. На рысях расчеты выскочили вперед, отцепили передки, лошадей увели с дороги в укрытие на обочину, и под пулеметным огнем немцев артиллеристы развернули свои орудия прямо на шоссе. Действовали очень быстро и слажено. Огонь прямой наводкой по амбразурам был открыт через 1-2- минуты. Пулеметы смолкли. Тут же последовала команда - "Лошадей на батарею!". Запрягли, и, вскачь, бросились с орудиями по шоссе, вперед к немецкой обороне. Чудом миновали благополучно минные поля, а проволочные заграждения на дороге разорвало еще при нашем обстреле. Мы с ходу прорвались вглубь немецкой обороны в лесной массив, весь второй артиллерийский дивизион оказался в 4-х киломерах от места прорыва немецкого переднего края. Как только проскочила наша замыкающая 6-я батарея, немцы опомнились, и нашу пехоту, которая шла пешком, отсекли пулеметным огнем. Мы оказались в немецком тылу, в окружении. Стемнело. Заняли круговую оборону, поставили все орудия дивизиона на прямую наводку на лесных просеках. Огня не разводили, не курили. Затаились. Немцы, тоже, видимо, нас не очень искали, мимо проехали несколько мотоциклистов, по шоссе прошли два танка, но нас не заметили. Ночь прошла спокойно, а утром мы отбили немецкую атаку, подбили три танка, сожгли пять автомашин с пехотой, и нам удалось соединиться со своими войсками.
Январь 1945-го года. Штурм города Веллау.
После прорыва обороны немцев на реке Дайме наше продвижение шло успешно, но при подходе к крупному опорному пункту городу Веллау, оно приостановилось. Оборону противника держали не только регулярные полевые войска, но и много людей в гражданской одежде из числа местных жителей - бюргеров, бежавших из своих приграничных имений. Оборона полевая - траншеи полного профиля и ДЗОТы. Кроме немцев здесь оборонялось много "власовцев" из РОА (РОА - Русская Освободительная Армия). Эти предатели оборонялись особенно стойко, ибо их ждала расплата, "власовцев" не брали в плен, а расстреливали на месте... Мы развернули орудия на прямую наводку с ходу и открыли огонь по амбразурам ДОТов и по пулеметным точкам. Управленцы вместе с пехотой, при поддержке самоходного дивизиона (СУ-76) нашей дивизии рванулись вперед и ворвались на окраину города, завязался серьезный бой, который шел на улицах, в домах, чердаках, подвалах. Нам пришлось отбивать контратаку на нашу 5-ую батарею, стрелял из своего пятнадцатизарядного бельгийского трофейного "браунинга" в немца в упор. Поразили его безумные, побелевшие, выкаченные глаза. Разинутый, перекошенный от крика рот. Был он в двух шагах от меня и, увидев направленный на него пистолет и мгновенно осознав, что смерть неминуема и осталось жить доли секунды, глаза его помутились, покрылись какой-то пленкой, "дымчатой вуалью", и в этот момент я нажал на курок. Прозвучал выстрел, который оборвал его жизнь. Уронив свой автомат, немец свалился, а я продолжал стрелять по атакующим, но они уже стали разбегаться и стрелять по нам из-за укрытий. Город горел, улицы полны дыма, горящие балки, искры от горящих зданий, все заволакивало улицы. Треск пулеметных и автоматных очередей, взрывы "фаустпатронов". И в этом хаосе мы движемся вперед. Нашли на фабрике трофейный шоколад в круглых аккуратных коробочках, по три плитки в каждой. Надпись - "фор люфтваффе" - для летчиков. Солдаты-огневики набили ящики из-под снарядов шоколадом и шнапсом в глинянных бутылках. Наблюдательный пункт командира 6-й батареи капитана Отливщикова, пьянчуги и бабника, был на чердаке высокого дома. Весь взвод управления, во главе с капитаном, командиром батареи - пьяные. Сидят у стола заваленного закуской и бутылками разных видов и калибров, и комбат пьяно уговаривает своего командира отделения разведки, бывшего уголовника, идти вперед и занимать передовой НП. Уголовник, чувствуя неуверенность комбата, кочевряжится, и даже, перейдя с комбатом на "ты", стал его оскорблять. Отливщиков, с пьяной беспомощностью, обращается ко мне: "Ну, вот, видите, не слушают меня". Меня "взорвало" изнутри, глядя на этого слюнтяя и на нахальную рожу уголовника, чувствовашего себя героем. На столе лежал шомпол от винтовки с пластмассовой рукоятью. Вне себя от ярости, я схватил этот шомпол и ударил рукояткой уголовника по голове, но он не упал. Рукоятка с треском раскололась, из рассеченной головы потекла струйка крови. Уголовник сразу протрезвел, и видно, как постепенно, до его сознания стало доходить происходящее. Он вытер стекающую на лицо кровь, взглянул на свою измазанную кровью ладонь, и потянул автомат, висевший на груди, пытаясь направить ствол на меня. Мои разведчики кинулись на него, моментально обезоружили и вытолкнули в коридор, но он успел процедить с угрозой: "Все равно пристрелю. От меня не уйдешь". После Веллау, этого бандита, трижды судимого до войны и имевшего 16 лет срока по приговорам - я больше не видел. И такие уголовные кадры "из недр архипелага ГУЛАГа" нам поставляли в войну. Их нередко направляли в разведку, считая, что они должны быть смелыми и храбрыми, исходя из самой сути своей "профессии", особенно "мокрушники" - бывшие убийцы и бандиты. Но это оказалось блефом. Грабителями, насильниками и убийцами они оставались и на фронте, но своей жизнью рисковали неохотно, разве что ради шнапса и наживы... Пришлось мне самому руководить огнем 6-й гаубичной батареи и сосредоточить его по скоплению пехоты в районе вокзала. В стереотрубу было отчетливо видно, как от прямых попаданий тяжелых гаубичных снарядов взлетают в воздух фигуры солдат и куски человеческих тел, как разбегаются по сторонам уцелевшие, как обезумевшие лошади рвут постромки, ломают телеги и убегают галопом. Дым рассеивается, видны воронки, разрушенное здание вокзала, тела мертвых устилают привокзальную площадь и перрон, оседает кирпичная пыль, дымит подбитый паровоз. Разбитые вагоны на путях, горят пристанционные постройки...
Идем вперед...
Январь 1945-го года.
Район населенного пункта Грюнвальд. Господский двор Кеммерсбрух.
Грюнвальд нельзя было назвать деревней, ибо деревень в нашем понимании, в Германии, да и во всей Европе - нет. Сельские населенные пункты по внешнему виду построек, культуре, благоустройству, состоянию дорог и всему жизенному укладу - это кусочек города. Добротные кирпичные дома под обязательной островерхой черепичной крышей, часто двух или трехэтажные, располагаются в садах, все ухожено и вычищено, все подсобные постройки, вплоть до курятников, свинарников и коровников - из кирпича или камня. Внутри все по последнему слову: автопоилки, механизированная уборка навоза, хранилища для урожая и кормов. Везде изобилие скота, свиней, птицы - все высшего, невиданного у нас качества. В сельских домах изысканная городская обстановка, хрусталь, стекло, мебельные гарнитуры красного дерева, серебрянные вилки и ножи, фарфоровые сервизы. Вот уж где не было различия между городом и деревней. Мы все искали - где же живут эксплуатируемые пролетарии, задавленные нещадным гнетом буржуев, где обитают батраки в господских дворах и фольварках? - и не нашли. Везде жилье, как у нас для самых высокопоставленных особ...
Дорога к населенному пункту Грюнвальд и господскому двору Кеммерсбрух шла лесом, и только перед самим Грюнвальдом она поднималась вверх, на открытое место. Вот именно здесь нас и ждала засада. Впереди двигался мой родной третий дивизион, в котором я воевал, до перевода на должность командира 2-го артдивизиона. Он был на механической тяге - "студебеккеры" нас выручали. На бугре перед Грюнвальдом нас стали расстреливать немецкие "фердинанады", мощные самоходные орудия с отличной 88-мм пушкой (обладавшей огромной пробиной силой), и лобовой броней 200-мм ни один снаряд в лоб не мог пробить "фердинанд". Сразу загорелись несколько наших автомашин, гибли люди, в кузовах стали разрываться снаряды. Четвертая батарея 2-го дивизиона по моему приказу свернула с дороги на Грюнвальд и через лесную дорогу выскочила на опушку, в 500-х метрах от места обстрела 3-го дивизиона. Мгновенно развернули орудия и прямой наводкой стали вести стрельбу подкалиберными снарядами по бортам трех "фердинандов", которые были нам отлично видны и стояли к нам боком. Два "фердинанда" загорелись, а третий успел уползти за дом и даже подбить наше первое орудие, ранив двух солдат из расчета. Третий дивизион, стоявший на дороге как на выставке и представлявший из себя отличную мишень, был спасен. Ведь развернуться он не успел - попав под обстрел, уцелевшие расчеты и водители разбежались и укрылись в кюветах у дороги или в поле. Здесь погибли командир отделения разведки дивизиона Вася Выборов, отличный опытный радист 9-й батареи Бутько и разведчик 7-й батареи семнадцатилетний еврей Вайсбанд, только накануне получивший орден Красной Звезды.
Вайсбанд был еще с двумя разведчиками в передовом дозоре, и они ехали на трофейном "оппеле" впереди 3-го дивизиона. Перед населенным пунктом они остановились и пошли в Грюнвальд на разведку пешком, прояснить обстановку. При подходе к Грюнвальду они попали в засаду и были застрелены в упор. Так погибла родная душа, но светлый образ Вайсбанда остался в моей памяти на всю жизнь.
Вася Выборов был командиром отделения разведки и у него в отделении в разное время служили в основном бывшие уголовники и бывшие партизаны: рецидивист Салин, Журавлев, Шиманаев, Торлин, бандит Гречко, партизан Подшиблов, Демиденко. Сам Выборов прибыл на фронт из заключения в 1943 году. Выборов был дальневосточником и попал в тюрьму перед войной, как "указник". Незадолго до войны всерьез занялись борьбой с хулиганством, и давали год тюрьмы за провинности, за которые ранее полагалось всего 15 суток, и так Выборов оказался в уголовной среде. Был он смелым парнем, но страдал запоями. Без водки уже не мог, и часто отправлялся на поиски водки в немецкий тыл. В целом он был положительный для фронтовых условий человек, но однажды, когда на марше мы вместе с ним сидели в кабине "студера", он, будучи, как обычно, в сильном подпитии, вдруг разоткровеничался, и сказал следующее: "Вот закончим войну, нужно будет в стране порядок наводить. А то евреи везде, развелось их немерено. Надо будет с ними кончать". Видимо, пример немцев и содержание немецких листовок (в подавляющем большинстве ярого антисемитского толка), нашли благодатную почву... Погиб он страшной смертью. Лежал в одной из загоревшихся машин связанный, и так и сгорел заживо. А связали его по приказу командира 3-го дивизиона капитана Кожаринова, за то что Выборов, "по пьянке", оскорбил капитана.
1945-й год. Бой за Виккбольд.
Запомнился бой за винзавод Виккбольд, расположенный в семи километрах от южной окраины Кенигсберга. В атаку первыми пошли наши самоходки из отдельного дивизиона, которым командовал майор Косинский. С огромной болью мы наблюдали с чердака сарая, как наши самоходки, пытавшиеся прорваться в Виккбольд, загорались одна за другой. Их, по одной, вперед в бой, пускал майор Косинский. Пока мы обнаружили замаскированный на кладбище в густой зелени "фердинанд", пока готовили данные для стрельбы, подавали команды на огневую и пристреливали цель, немцы успели поджечь три наших самоходки по очереди. Обида и горечь теснили грудь, глядя, как загораются наши "Прощай Родина!" - СУ-76, как уцелевшие самоходчики из расчетов, прыгают через открытые борта и залегают, отбежав от своих горящих "сушек". У Косинского слезы на глазах. И один из наших снарядов попадает в корму "фердинанда", взметнулось облако черного дыма, пламя, и спустя несколько секунд последовал взрыв боеприпасов. Отостили за гибель наших СУ-76 , хоть счет и неравный. Косинский, сквозь слезы, радостно улыбается, жмет руку, обнимает и говорит: "Спасибо, друг!". Пехота и уцелевшие самоходки врываются на окраину Виккбольда и прежде всего все стремятся попасть в подвалы винного завода. Стали строчить из автоматов по рядам винных бочек, и через пулевые отверстия сразу захлестали, потекли струйки вина. Солдаты подставляли котелки, пилотки, каски, ладони, пили прямо из под струи. Быстро пьянеют, моментально начинается бардак, послышались пьяные песни. Многие упились и падали в винные лужи на полу подвала. Между тем становилось все многолюднее, вновь и вновь были слышны автоматные очереди и пистолетные выстрелы. Наполнялись ведра, канистры, а запасливые старшины заливали вино в бочки из под горючего. Мертвецки пьяные солдаты бродили по подвалу, тыкаясь в разные стороны, как "слепые котята" и, не дойдя до выхода, валились на залитый вином пол. Уровень разлитого из бочек вина уже доходил до щиколоток, и немало пьяных просто захлебнулось. Но никто не обращал на это внимания, все были заняты "делом", либо пили, либо заготавливали вино впрок. Постепенно оргия достигла предела, уже на улице и в самом подвале вспыхивали пьяные ссоры, в ход пошло оружие. В разгар этого буйства не территории винзавода появился какой-то генерал-майор и, увидев, что здесь творится, после нескольких попыток привести многолюдную пьяную толпу в чувство, приказал затопить винзавод... Приказ был выполнен. Кто на своих ногах оттуда не смог выбраться, так там и остался навсегда...
КЕНИГСБЕРГ.
Боевые эпизоды. Фрагменты.
Подошли к Кенигсбергу, но взять с ходу этот город-крепость мы не смогли. Кенигсберг защищали мощные форты - железобетонные крепости, уходящие под землю на три этажа вглубь. Мощные сооружения, между этажами вниз уходили трехметровые своды подземелий, кругом 10-20 метровые каналы с водой, форты утыканы амбразурами для всех видов оружия. Я уже командовал 3-м дивизионом полка, на механизированной тяге, а заместителем у меня был Миша Волков, Герой Советского Союза. Мы вместе переправлялись через реку Неман у литовского города Алитус. Ему дали Героя, а мне, командиру, - орден Отечественной Войны 1-й степени.
Бой за Южный вокзал.
Остановились, стоим в траншее у Южного вокзала. Пехоты впереди не было. Я решил самостоятельно, со своими управленцами и взводом управления 7-й батареи (всего набралось человек 15-18), идти штурмовать огромный Южный вокзал! Безумие, конечно, но молодость брала свое, уж больно бесшабашным был, да и в душе сидела обида за Неман, переправлялись на одном плоту, командиру дивизиона - орден, а моему подчиненному офицеру, который только и делал, что стоял на плацдарме в двух метрах рядом - Героя?! Обида вылилась в бесстрашие, и я объявил своим: "Идем штурмовать вокзал!". И тут выступил Волков и сказал: "Я теперь Герой, и зачем мне рисковать?! Не пойду!". В присутствии всех говорю ему: "Не пойдешь, застрелю прямо на месте!". Волков хорошо знал мой характер и промолчал. Мы двинулись вперед к вокзалу, нигде не видя наших пехотинцев. Зашли слева, спрыгнули во двор дома, где было правление вокзала. Заглянули внутрь вокзального здания - дымила гора чемоданов, видно, кто-то хотел их сжечь. Зашли наверх, и видим, как навстречу нам по коридору идет огромный "дядя" с двумя необъятными чемоданами, а рядом с ним семенят, видимо, жена и дочь. Мы не стали их трогать. Сопровождала эту "троицу" русская девушка, и она шепнула на ходу: "Это начальник вокзала, в чемоданах - миллионы!". Но мы пропустили эту информацию мимо ушей, нам было не до чемоданов. Спрыгнули внутрь двора, рядом с вокзальным зданием. Вдруг раздался выстрел и ранило нашего радиста. Мы не успели рассмотреть, откуда стреляли, как впереди открылась дверь дома и оттуда вышли два десятка немцев в форме, сложили оружие у дверей и подняли руки! Оказалось, что это не немцы, а югославы, мобилизованные в вермахт. У них были носилки, на которые мы уложили своего раненого, сделали из простыней белый флаг, и с моей запиской - "Идут в плен, не трогать! Гвардии капитан Богопольский", югославы построились и пошли в плен, унося нашего раненого - главную свою защиту. Напротив вокзала было кладбище, откуда по нашему дому строчил пулемет. Смотрю - снаружи, под пулями, бежит наш солдатик невысокого роста. Заскочил к нам в дом, и я спросил его: "Ты откуда, боец?", ведь нашу пехоту мы не видели. Солдатик ответил: "Действую самостоятельно!", и побежал дальше. Мы с уважением посмотрели на этого смелого парня. Мы двинулись вслед за ним, вступая под дороге в стычки с немцами и уничтожая автоматным огнем и гранатами пулеметчиков и заслоны , засевшие в депо и привокзальных зданиях .
Отражение атаки. Огонь из трофейной пушки.
Кенигсберг был окружен мощными фортами, а в промежутках между ними многочисленные железобетонные огневые точки. Очень мощная крепость. Мой НП располагался на чердаке двухэтажного дома, и впереди, в 600-800 метрах , находились длинные каменные одноэтажные здания. К ним рано утром подъезжали грузовики и телеги с грузом. В качестве опыта меня назначили, как командира передового дивизиона, начальником артиллерии 169-го стрелкового полка, и эту должность я совмещал с командованием своим дивизионом. В этом стрелковом полку было 3 роты 82-мм минометов, по 6 стволов в каждой. Немцы рано утром организовали атаку, но я их увидел со своего НП в стереотрубу и открыл огонь всей массой артиллерии - мой дивизион + 18 минометов, дали четыре залпа. Вся эта масса снарядов и мин обрушилась точно на наступающих, они залегли, а потом живые отползли назад. Так, опыт объединения артиллерии оказался удачным и эффективным.
Нам досталась в качестве трофея полностью исправная немецкая зенитная 88-мм пушка. Несколько таких пушек немецкие зенитчики бросили при отступлении на южной окраине Кенигсберга, и к одной такой зенитке мои огневики сразу подключили аккумулятор и стали из нее стрелять. Немцы оставили у зениток множество снарядов, особенно много было бронебойных с донным взрывателем, болванки высокой пробивной способности. Сразу хочу заметить, что это 88-мм зенитное орудие было очень хорошее по всем своим показателям и характеристикам, им вооружали "тигры", "фердинанды", и эта пушка отличалась большой точностью стрельбы, снаряды выпущенные из нее "светились" в полете, и прошивали наши Т-34 насквозь. Я увидел в свою стереотрубу, как на рассвете, от низких одноэтажных строений в спешке отъезжают тяжело нагруженные машины и конные повозки. Понял, что это склады боеприпасов, но нужно было это проверить. Было необходимо орудие, которое способно пробить каменные стены и вызвать детонацию, взрыв склада боеприпасов. Это бы было огромной удачей, лишить защитников города перед решающим штурмом значительной части боеприпасов и тем самым сохранить сотни жизней наших солдат. Склады были в километре от моего НП, и пристреливал я их долго и тщательно. И вот наконец раздался взрыв - огромное облако огня и дыма, грохот на многие километры. Доклад об обстановке запросили сразу из штаба армии. На месте складов образовалась огромная воронка, и весь персонал, обслуживавший склады взлетел на воздух - кто в рай, кто в ад, в зависимости от того, кто как раньше грешил. Я доложил, что взорван склад боеприпасов, которые все рвались и рвались, взлетая пачками в воздух. Начальник штаба полка тут же представил меня к большому ордену и вскоре мне вручили орден Александра Невского.
Этот взрыв склада произошел за три дня до начала штурма.
Штурм Кенигсберга.
В мой наблюдательный пункт на чердаке двухэтажного дома попал 305 мм бронебойный снаряд с донным взрывателем. Снаряд пробил крышу, два этажа и упал в подвал между мной и командиром второго дивизиона, мы как раз в том момент спали в подвале на полу рядом. Но к нашему великому счастью снаряд не разорвался, иначе бы от нас остались бы клочки, или бы мы совсем испарились. Повезло, в который уже раз я ушел от верной смерти. Наше командование приказало привезти под Кенигсберг артиллерию тяжелого калибра большой и особой мощности: 203-мм, 280-мм и 305 -мм орудия, которые почти всю войну прятали в глубоком тылу, чтобы не рисковать дорогими орудиями. Но стрельба из этих орудий большого эффекта не имела, настолько мощными были форты и прикрывавшие их железобетонные ДОТы , такие же, что в 1940 году стояли на линии Маннергейма. Эти сверхтяжелые орудия начали стрельбу за три дня до штурма, но, повторюсь, эффект от их огня был незначительный. Седьмого апреля начался решительный общий штурм Кенигсберга. Перед штурмом город подвергся мощной атаке авиации союзников, и большинство зданий было стерто с лица земли. Вся жизнь в городе протекала в подвалах разрушенных зданий, соединенных между собой подземными ходами и траншеями. Я, вместе со взводом управления и подручной батареей, двигался в рядах пехоты. Впереди нас, по главной улице пустили колонну танков Т-34, по которым из окон уцелевших домов и из подвалов немцы били из "фаустпатронов".
Девятого апреля мы оказались в центре города, вблизи старинного полуразрушенного замка, где оставшиеся в живых солдаты и офицеры вермахта продолжали оказывать сопротивление, несмотря на то, что командующий гарнизоном и обороной города генерал Ляш уже отдал приказ о капитуляции. После отдачи этого приказа о сдаче в плен, мы оказались в большом укрытии - "блиндаже", где находилось свыше сотни воруженных автоматами, пулеметами и "фаустпатронами" немцев. А нас там всего было человек двенадцать. Но немцы народ дисциплинированный, по моей команде они молча стали выходить с поднятыми руками из блиндажа, оставляя оружие на месте. После организованного выхода строились в колонну, и с белым флагом, сделанным из простыни, шли в наш тыл, сдаваться дальше. Эта сдача в плен сопровождалась и "грязными" эпизодами. Ординарец нашего Героя Волкова ходил вдоль строя и отбирал у сдавшихся немцев все ценное, складывая добычу в трофейный портфель. Портфель перешел в руки Волкова, а он в свою очередь передал его своему отцу, приехавшему к сыну в Кенигсберг сразу после войны.
Мы продолжали зачищать квартал после объявления о капитуляции. Последний подвал был особенно большим и в нем находилось множество наших русских девушек в немецкой одежде. Первым в подвале нас встретил какой-то старик, вышедший из толпы женщин и на польском языке, вставляя отдельные русские слова, обратился к нам. Я ничего не понял из сказанного, но из толпы последовал первый вопрос на русском языке: "Я вышла замуж за бельгийца, можно мне будет не возвращаться в Россию, а уехать с мужем в Бельгию?". Я пожалел ее и сказал: "Можно", хотя в душе знал, что вернут ее обязательно в СССР, и хорошо, если домой, а не в сибирские края. Кое о чем еще поговорили, я поздравил девушек с освобождением. Вдруг, посреди разговора, открывается дверь комнаты напротив нас, и мы видим, как оттуда появляется довольно пьяный молодой немец в форме СС и с пистолетом "вальтер" в руке. Он быстро направился прямо ко мне, и его рука с пистолетом была направлена точно в мой лоб . Нажать на курок он не успел, его руку ударом поднял вверх стоявший рядом со мной разведчик, Вася Подшиблов, бывший белорусский партизан. Он, молодец, не растерялся и быстро среагировал на немца. Этот момент дал мне возможность выхватить свой "браунинг" и выстрелить от бедра, благо, патрон был всегда в стволе. Мы стояли в толпе, вплотную друг к другу и вытягивать руку было некуда, так выстрел и получился, не целясь, от бедра, пуля вошла немцу в подбородок, а вышла в центре головы. Немец рухнул на пол. Был он здоровый, на полторы головы выше меня, и пуля вошла в него куда надо. Из комнаты появился второй немец, уже пожилой эсэсовец.
Его отвел стволом пистолета к стенке, чтобы никто из русских девушек не пострадал, и тоже пристрелил... Памятный был день...
Второй день рождения, на этот раз настоящий.
Чем можно объяснить возникшее братство людей, именующих себя ветеранами?
Они не так уж долго были рядом в свою юношескую пору - четыре года шла война и мало, очень мало кто пробыл бок о бок все эти четыре года, хватало иногда и месяца, а то и недели, чтобы стать беспредельно близкими людьми. А потом перед каждым пролег длинный жизненный путь: изначально была жажда забыть все страшное и чудовищное, что было на войне... Оставшиеся в живых несли груз невольной вины перед безвинно погибшими в небывалой битве народов. Было слишком тягостно вспоминать войну, требования дня властно направляли к необходимости обретать мирную профессию, создавать семью, растить детей и приходили в наши будни и заботы иные люди, сменяя тех, с кем пришлось делить тяжкую окопную жизнь. Но годы...
Прошли огромные годы. Многих согнули болезни, старость была уже видна, и, вот, в эту пору потянулись мы к тем, кто был когда- то рядом, смотрел вместе с тобой в глаза грохотавшей железом и огнем смерти, мы все потянулись друг к другу, прощая разность взглядов, обретенных в долгом пути, перемену характеров, многое, очень многое прощая, во имя памяти о нашей молодости, крещенной огнем...
Отрывки из воспоминаний переданы для публикации сайту "Я помню" ветераном лично.
