Кричевский Залман Матусович

З.К. - Родился 21/12/1919 года в городе Ромны Сумской области, на Украине. Мой отец, участник 1-й Мировой Войны, дослужился в царской армии до унтер-офицера. После окончания Гражданской войны мы жили в Кременчуге, отец работал бухгалтером, а мама была домохозяйкой и растила двух сыновей и двух дочерей. В апреле 1932 года отец по работе поехал в Киев, сдавать годовой баланс за 1931 год, и, возвращаясь домой, заразился сыпным тифом и 12-го мая умер.

После смерти отца для нас наступили тяжелые времена, мы стали голодать, не имея кормильца.

В 1937 году я окончил среднюю школу №9 в Кременчуге, год проработал на заводе, а в 1938 году поехал в Киев, где поступил в Политехнический институт. Проучился я в институте всего несколько месяцев, уже осенью меня призвали в Красную Армию. Эшелон с призывниками прибыл в город Красногвардейск (Гатчина) Ленинградской области, где нас зачислили в состав 101-го артиллерийского полка РГК. Полк имел на вооружении 122-мм пушки и 152-мм пушки-гаубицы на механической тяге. Наш101-й ГАП был отдельной частью, подчинялся напрямую только командованию ЛВО. Меня направили служить в учебную батарею, где все красноармейцы имели среднее образование или были бывшими студентами киевских ВУЗов.

Личный состав батареи состоял в основном из украинцев, но кроме меня было еще 3 еврея: Изя Вульман, Фима Авербах, Боря Гольдшмидт. Младшие командиры на батарее были с 4-х-5-ти классным образованием, и мы им писали конспекты по внутренней, гарнизонной и боевой службе.

Г.К. - Какой Вам запомнилась довоенная служба?

З.К. - Жили в добротных казармах, каждый дивизион имел свою казарму, красноармейцы спали на двухярусных койках, при этом командиры отделений имели койки на нижнем ярусе, а старшина батареи спал на койке в своем отдельном углу. Казармы были из красного кирпича, и говорили, что они отстроены еще при Петре Первом. Утром после подъема и физзарядки мы совершали кросс, и так началось наше знакомство с этим старинным русским городом. В Гатчине находился музей, дворец, театр, несколько кинотеатров, а потом мы узнали, что в 1-ую Мировую Войну здесь находилась ставка Николая Второго. В небольшом городке кроме артиллеристов дислоцировались еще пехотный и авиационный полки. Наша учеба и служба проходили строго по программе, каждая минута нашего времени была расписана заранее. Мы изучали уставы Красной Армии, материальную часть винтовки и артиллерийских орудий, приборы для ведения артиллерийской стрельбы (буссоль, дальномер и т.д.). Сначала мы изучали теоретический материал в учебных классах, а затем начались практические и полевые занятия. Дисциплина в части была идеальной. Мы являлись сплоченным коллективом, искренне помогали друг другу освоить необходимые знания и навыки. Не было никаких национальных конфликтов.

Командиры отделений, взводов, весь комсостав батареи, уделяли нам много внимания и сил, помогая красноармейцам в освоении материальной части и в приобретении нужной сноровки. Например, если раньше пушку разворачивало целое отделение - 7-8 человек, то после тренировок мы добились того, что эту задачу выполняли втроем. Кроме того каждый день мы занимались строевой подготовкой. Помню, как в апреле 1939 года наш дивизион совершил пеший марш - бросок по маршруту Гатчина-Луга, это примерно 100 километров. Это расстояние мы преодолели меньше чем за сутки, впервые с нами была походная кухня, а ночевали мы в палатках в лесу. Когда возвращались назад в Гатчину, все были уставшими, но, не доходя трех километров до города, мы услышали звуки полкового оркестра, и сразу все подтянулись, чтобы не было отстающих. Вошли в город и увидели трибуну, на которой стояли командир и комиссар нашего полка. Была подана команда: "Строевым!", и весь дивизион, как на параде, пошел строевым шагом мимо трибуны… В учебной батарее мы осваивали все артиллерийские специальности, кроме водителя трактора-тягача. По окончании учебы нам присваивалось звание младшего командира (в то время званий: сержант, лейтенант - еще не было, они были введены в 1940 году), а затем мы были должны продолжить обучение по ускоренной программе артиллерийских училищ и по окончании службы уходили в запас, получив звание среднего командира.

Я быстро освоил все премудрости артиллерийского дела и служба не была мне в тягость.

Мне очень нравилось выполнять обязанности наводчика орудия, что пригодилось в дальнейшем на фронте. Наша батарея была оснащена четырьмя пушками калибра 122-мм, а личным оружием бойцов расчетов были винтовки-"трехлинейки".

Солдаты и младшие командиры носили кирзовые сапоги. Кормили нас хорошо, обычной простой армейской едой. Но один раз я наелся домашней еды, вкус которой успел забыть, и это сыграло со мной злую шутку. Командир взвода Павлюченко попросил командира отделения выделить ему пять красноармейцев для хозяйственных работ (конечно, если красноармейцы сами согласятся).

Я и еще четверо ребят согласились, работа состояла в том, чтобы пойти к комвозвода домой: напилить, нарубить дрова, и сложить эти дрова в сарае. Мы сделали свою работу и когда уже собирались вернуться в казарму, жена взводного пригласила нас за стол, пообедать. Как сейчас помню, был настоящий украинский борщ, гречневая каша с бараниной и черный хлеб. О таком вкусном обеде в то время я даже мечтать не мог. Поели, поблагодарили хозяйку и вернулись к себе на батарею, а ночью у меня внезапно начались сильнейшие боли в правой части живота.

Это был приступ аппендицита, спровоцированный обильной жирной и непривычной пищей.

Я стал кричать от боли, ребята всполошились, и дневальный Дюков разбудил нашего старшину. Решили отправить меня в санчасть, но носилок в казарме не нашли, так взяли 4 винтовки, связали их по две вместе, натянули на них плащ- палатку, получились носилки. Отнесли меня в санчасть, где дежурный военфельдшер сказал, что у меня аппендицит, и надо срочно отправлять в госпиталь, но в Гатчине тогда госпиталя не было, и на машине ГАЗ -АА меня повезли в Пушкин. Но там выясняется, что госпитальный хирург уехал в отпуск. Пришлось разбудить начальника госпиталя, и он меня прооперировал. Через несколько дней, на обходе. военврач мне сказал: "Если бы тебя привезли на час позже, то операцию делать было бы поздно, развивался перитонит, а это всегда ведет к смерти". Через неделю я вернулся на свою батарею и на целый месяц был освобожден от строевой подготовки. Несколько раз мы выезжали на полигон, на стрельбы, рыли окопы для себя, оборудовали позиции для орудий, а там сплошные болота, копать было сложно. Но куда деваться, привыкли, и это весьма пригодилось позже на войне.

Г.К. - Осенью 1939 года были слухи, что скоро будем воевать с Финляндией?

З.К. - В сентябре в полк приехали старшие командиры с "ромбами" в петлицах, присутствовали на наших занятиях и проводили совещания с комсоставом полка. Мы думали что это обычная инспекторская проверка, а на самом деле, в воздухе " пахло войной", и так проверяли нашу боеготовность. Но на политзанятиях или между собой никто не говорил о финнах как о потенциальном противнике. О начале войны с Финляндией мы узнали из ноты Наркомата Иностранных Дел и после заявления Советского правительства.

В "финской" войне от нашего полка 101-го ГАП РКГ участвовал наш дивизион в полном составе и отдельные батареи полка.

Мы пробивали огнем своих орудий "Линию Маннергейма", построенную немецкими инженерами-специалистами по последнему слову фортификационного искусства.

Когда мы сами столкнулись с этим комплексом долговременных оборонительных сооружений, то никому мало не показалось: ДОТы, ДЗОТы, надолбы, множественные минные поля, ряды колючей проволоки, да еще на месте укреплений были специально высажены целые леса, которые скрывали от войсковой, артиллерийской и воздушной разведки месторасположение сооружений. Когда обнаружилось, что орудия калибра 45-мм и 76-мм ничем нашей пехоте помочь не могут, то вперед пустили гаубицы и тяжелую артиллерию. По большому счету в моей памяти "Финская война" никаких радужных воспоминаний не оставила. Стояли морозы по 40-45 градусов, вокруг леса и сугробы, дорог не было, Артиллерия среднего калибра на конной тяге продвигалась к линии финской обороны очень медленно, а мы со своим тракторами-тягачами тоже плелись, как "дохлые клячи", а там где трактор не мог пройти, мы сами тащили свои пушки на лямках по снежной целине. Жуткие холода, а мы в шинелях, на головах буденовки с подшлемником, но всем выдали валенки. Командному составу раздали белые полушубки, а потом их финские снайперы по этим полушубкам безошибочно определяли и выбивали точным огнем.

У финнов была первоклассная армия, и в этом мы убеждались раз за разом, у них было все четко продумано для ведения войны в условиях суровой северной зимы. Небольшие отряды лыжников творили, что хотели, в нашем тылу. 76-мм орудия были у финнов на резиновых колесах и имели приспособления для крепления на больших салазках, а у нас пушки были на железных колесах.

У нас первое время даже не было маскировочных халатов, а финны имели маскхалаты трех окрасов: белый, сине-голубой и хаки. Когда мы видели трупы финских снайперов-"кукушек", то поражались их удобной экипировке, особенно нас удивляли ботинки на меху. Было у финнов еще одно "изобретение", пулемет "максим" они ставили на санки-салазки и эти салазки перемещались только одним лыжником, а наши пулеметные расчеты по пояс в снегу тащили на себе "максимы" в разобранном виде, кто тело пулемета, кто станок, кто щиток с цинками патронов. Все это мы видели, и делали для себя неутешительные выводы.

Когда участники "Зимней войны" говорят, что их всю зиму 1940 года кормили на передовой борщами с мясом, и жир в котелке застывал на палец в толщину, то мне в это трудно поверить.

У нас весь дивизион от плохой кормежки страдал цингой, включая комсостав, я там в возрасте 20 лет остался без передних зубов, они сами выпадали из исхудавших десен.

Я служил наводчиком 152-мм гаубицы и из своего расчета на этой войне помню только двоих, Павлова и Попова. 12-го марта было объявлено, что завтра в 12-00 наступит перемирие между СССР и Финляндией, но еще целые сутки до окончания военных действий мы вели непрерывный огонь по городу-крепости Виипури (Выборг), который был взят в семь часов утра 13-го марта, и граница на этом участке была отодвинута еще на 12 километров.

Наш полк был передислоцирован в город Токсово Ленинградской области.

С Финской войны я вернулся младшим командиром с двумя "треугольниками" в петлицах гимнастерки, но вскоре были введены новые звания и я стал сержантом, командиром отделения.

По моему мнению, командование извлекло правильные уроки из опыта Финской войны, сразу после переброски в Токсово стали проводиться интенсивные, почти ежедневные учения, большую часть времени мы проводили на полевых занятиях, участились выезды на полигоны, где мы выполняли стрельбы боевыми снарядами. В начале 1941 года, нас, 15-18 сержантов из разных артиллерийских полков, вызвали в артиллерийское управление ЛВО, где в течение 10 дней с нами проводились собеседования и различные экзаменационные проверки, нас учили как подготавливать данные для стрельбы, мы решали "ситуационные задачи" по теме "Баллистика снаряда" с применением тригонометрических функций. В свой полк я вернулся лейтенантом, был назначен командиром взвода, а войну встретил уже в должности старшего на батарее.

Г.К. - Где Вас застало начало войны?

З.К. - За неделю до начала войны наш полк выехал в полевые лагеря неподалеку от Выборга, и скорее всего по этой причине первые бомбардировки немецкой авиации нас миновали.

101-й ГАП, как и почти все другие артиллерийские гаубичные полки РГК имел фактически удвоенный личный состав, и в первый же день войны полк был разделен на два полка: "старый" - 101-й, и новый полк, получивший номер №798. в который я попал служить.

Мы получили новую материальную часть и вскоре нас перебросили под Кингисепп.

Командиром моей батареи был кадровый артиллерист по фамилии Николаев.

Когда мы прибыли на место с приказом занять позиции, то удивились. Нашей пехоты на передовой не было, только тут и там находились небольшие отряды моряков-курсантов.

Нас поставили в заслон, мы должны были прикрывать огнем выход наших разбитых частей из Прибалтики. Прошло несколько дней, и из Ленинграда под Кингисепп прибыла дивизия народного ополчения, 2-я ДНО. Но что эта была за дивизия?! И смех, и грех. Рядовой состав дивизии был из рабочих ленинградских заводов, младшие командиры назначены из бывших бригадиров, а командирами взводов и рот стали начальники цехов и инженера, имевшие звание командиров запаса. Они прибыли на позиции только с винтовками, не имея пулеметов и артиллерии. Как повели себя ополченцы, вызвало у нас, у "кадровиков", недоумение.

Первый полк дивизии выгрузился на станции и в пешем строю был направлен в сторону передовой, им надо было пройти километров десять. Был очень жаркий день и многие ополченцы стали бросать по дороге к передовой шинельные скатки, ремни с патронташами, и даже винтовки. Они просто не понимали, что прибыли на войну! Командир нашего артполка выделил несколько машин и десять бойцов, которые подбирали на дороге всю брошенную ополченцами амуницию, шинели и винтовки, а потом все собранное добро отвезли в штаб этого полка 2-й ДНО, мол, забирайте ваши манатки. Ополченцы не стали рыть окопы, а просто разлеглись на травке, некоторые сразу пошли по окрестным деревням. Мы им поражались, но следующим утром увидели еще более неприглядную картину, на передовой не осталось ни одного ополченца, все они ночью разошлись по тыловым частям и по деревням. Перед нашей батареей должна была занять позиции рота, которой командовал бывший начальник цеха. Утром появились три немца на мотоцикле и спокойно себе раскатывают на позициях отведенных для ополченцев, и никто по ним не стреляет, никого нет, все в деревне - "отдыхают после тяжелого перехода"…

Сразу приказом был создан заградительный отряд, который вернул ополченцев на передовую. На такую пехоту мы не могли положиться, но бросить орудия и самим занять место в первых окопах - мы не имели права.Такое положение продолжалось дней пятнадцать, пока остатки красноармейских частей не вышли из Прибалтики. Наш полк был внезапно переброшен восточнее, на карельскую границу, где вошел в состав 265-й СД, в которой я послужил до своего третьего ранения.

Г.К. - А когда в первый раз Вы были ранены?

З.К. - В начале сентября сорок первого, в день массового налета немецкой авиации на Кронштадт. Я с командой из 15 человек на трех тракторах "Ворошиловец" с прицепами сопровождал в полк груз артснарядов. Когда в небе над нами появилась немецкая авиация мы успели всей колонной заехать в лес, покинуть трактора и рассредоточиться. Немецкий бомбардировщик сбросил на нас несколько бомб, но прямых попаданий не было, технику и снаряды не задело, а ранен был только один человек - я, осколок попал мне в правую ногу. Ходить я не мог, бойцы донесли меня до трактора, а когда мы прибыли в полк, то меня сразу отправили в санчасть. Чтобы оказать мне первую помощь, надо было снять хромовый сапог, но в него набралось много крови, снять не смогли, и тогда пришлось разрезать голенище. Рану перебинтовали и меня доставили в передвижной госпиталь, находившийся в лесу, здесь госпитальный врач удалил мне осколок и меня поместили в палатку, где уже находился один раненый командир, старший лейтенант Савченко. Утром в палатку зашел врач, посмотрел на рану и заявил, что мне необходима срочная ампутация ноги, а я сразу и не понял, о чем идет речь. Когда врач вышел, то Савченко мне объяснил: "Тебе ногу хотят отрезать, чтобы гангрены не было". Я был в шоке от услышанного, а когда пришел в себя, решил, что надо отсюда уходить без промедления. Обмундирование находилось со мной, я тихонько оделся, бинтом перевязал голенище правого сапога, вышел из палатки и на свой страх и риск ушел из госпиталя и углубился в лес. Нашел себе посошок, стало легче идти. Не знаю, сколько времени я шел, пока не вышел на дорогу, по которой в разные стороны сновали грузовые машины. Пришлось дважды голосовать, пока я не определился, в какую сторону мне надо ехать. Прибыв назад в свой полк, я явился в санчасть, начальник которой меня обругал, но, как добросовестный человек, понял мое положение и обратно в госпиталь не отправил. Я вернулся в свой взвод, все ребята были довольны моим возвращением, и даже подарили мне красивую тросточку для ходьбы, которую подобрали в каком-то музее.

С этой тросточкой я ходил целый месяц, продолжая выполнять свои обязанности взводного командира, а рана полностью зажила, - так своим бегством из госпиталя я спас ногу, вот только шрам от ранения на всю жизнь остался.

Г.К. - Были в сорок первом году моменты, когда казалось, что не выстоим перед натиском немцев и не удержим Ленинград?

З.К. - В начале осени у всех уже были сомнения…

Положение стало критическим. Немцы стояли в четырех километрах от Кировского завода… Фронт приближался к городу со всех сторон, словно удавка затягивалась на шее…

Через наши позиции толпами и по одиночке шли прямо в тыл, в город, выходящие из окружения и красноармейцы из разбитых на передовой частей… Никто их не останавливал и никто не проверял… Только после того как на фронт прилетел Жуков и навел порядок, появилась надежда, что выстоим… Нам огласили приказ Жукова, запрещающий отход с позиций без приказа даже на один метр, и о том, что на Ленфронте будут созданы 18 заградительных отрядов.

Жуков по сути дела спас Ленинград, он сумел сплотить деморализованные части и заставил людей стоять насмерть, до последнего патрона…

Мне, кстати, довелось два раза лично видеть Жукова, появившегося с проверкой на наших позициях, и один раз к нам приезжал маршал Ворошилов.

Г.К. - Где для Вашей 265-й СД были самые тяжелые бои на Ленинградском фронте?

Как происходила переброска дивизии на Волховский фронт, на пополнение 54-й Армии?

З.К. - В августе сорок первого дивизия, кстати, сформированная в основном из частей НКВД, была разбита в боях на финском участке Ленфронта, и большей частью попала в окружение, но наш артполк отделался относительно "малой кровью", как говорится. Потери были такими, что дивизией командовал майор. Но самое страшное произошло осенью, когда нашу дивизию перебросили на Невскую Дубровку, на плацдарм, и только гаубичные батареи артполка вели огонь с правого "ленинградского" берега, нас просто не смогли переправить, там весь плацдарм был меньше двух километров в глубину. Когда через месяц дивизию вывели в тыл на переформировку, то с плацдарма, с "пятачка", вышло живыми меньше двухсот человек. Потери артполка были на порядок ниже, но и на моей батарее очень многие выбыли из строя. За эти бои я был награжден медалью "За Отвагу". Мы после Невской Дубровки на какое-то время оказались в резерве Ленфронта, а потом нас вернули на передовую, где мы пробыли до середины зимы.

В это время блокадные нормы питания были снижены в пятый раз, на день командиры и красноармейцы получали 250-300 грамм хлеба, и два раза в день нам давали по черпаку "жидкого супа", который мы называли "болтушкой", есть в этом супе было нечего. Началась повальная дистрофия. В январе нашу дивизию по приказу командования перебросили через Ладогу на Большую землю. Орудия было приказано не оставлять. Но как можно перетащить тяжелые гаубицы по льду Ладожского озера? Стали делать специальные сани-волокуши, до восьми метров в длину, но весь лес в прифронтовой полосе был уже вырублен и нам пришлось уходить в далекий лес, где мы нашли 18 высоких сосен, спилили их, обрубили сучья и по одному стали перемещать их ближе к просеке, где стоял наш трактор "Ворошиловец". К этому времени солдаты совершенно обессилили от голода, и для переноски, перевозки стволов, и строительства восьми саней- волокуш потребовалось больше трех недель. Помню, как на 4-й день этих работ солдаты на отдаленном участке леса нашли в снегу останки погибшей лошади. Мы собрали все останки до последней косточки и привезли добычу на огневые позиции, где взяли бочку из под бензина, вырубили верхнюю крышку, налили в бочку воды и в этом "котле" сварили эту падаль. Получился неплохой по блокадным меркам обед, все на батарее ходили радостные и довольные… Ладогу мы пересекали в пешем строю, "подогреваемые" сильными ветрами и морозами, непрерывными воздушными налетами и артиллерийским обстрелом.

Шли очень медленно, голод забрал у нас все силы. Дошли до противоположного берега, до Кобоны, и здесь услышали итоговую сводку Информбюро о достигнутых успехах в контрнаступлении под Москвой. Все кричали "Ура!" и обнимались от радости. Здесь, на Волховском фронте нас сначала стали откармливать, и довольно быстро к нам вернулись силы.

А дальше снова непрерывные бои, бои, бои… Я уже был командиром батареи, все время на передовых НП, в болотах и в грязи… Весной сорок второго года мне казалось, что никто из нас до лета не доживет, но на войне никогда не знаешь, позади ли уже самое страшное, или весь кошмар ждет тебя впереди. Весь август и сентябрь дивизия вела тяжелые бои за Тортолово и 1-й Эстонский поселок, и когда в октябре нам дали передышку, то от дивизии осталось только знамя и одно название… Помню, как прибыло пополнение, говорили что на армию выделили 10.000 человек, которых разобрали по стрелковым дивизиям, и мы радовались каждому прибывшему бойцу, ведь в строю никого не оставалось, а как воевать дальше…

Я помню бои под Мгой, в районе насыпи высотой метров 15, там было не поля боя, а сплошная "братская могила"…

Г.К. - При прорыве блокады Вы были в очередной раз ранены. Как это произошло?

З.К. - 16-го января, когда началась операция "Искра". Мы поддерживали 2-ую УА, наступали на рабочие поселки и рощу Круглая. И на четвертый день наступления я был тяжело ранен в голову, осколок попал в затылок, и меня без сознания подобрали санитары на поле боя.

Потом я узнал от других раненых, что произошло со мной далее.

На санном обозе раненых повезли в тыл, и здесь обоз попал под сильную бомбежку. Было много убитых и повторно раненых, мне крупный осколок раздробил плечо и вышел через спину, сломав при этом правую лопатку, а мелкие осколки от этого ранения до сих пор сидят в легких. Что со мной было первые две недели после ранений, я не знаю, не помню, очнулся только 31-го января 1943 года, когда меня привезли в госпиталь в Вологду. Помню, что когда пытались снять с моей головы повязку, я вздрогнул и открыл глаза, повязка вся пропиталась засохшей кровью и снять ее было нелегко. Все госпиталя уже были заполнены до предела, и никто не знал, что с нами делать, где разместить или куда дальше отправить… А дальше началась кочевая жизнь по госпиталям: Киров, Молотов, Алма-Ата. Выписали меня из госпиталя только в конце июля 1943 года, на комиссии хотели сразу демобилизовать из армии как инвалида после проникающего ранения черепа, а потом постановили - "годен к нестроевой, с ограничениями 2-й степени", и меня из Алма-Аты отправили в Ташкент, где находился окружной полк офицерского резерва. Здесь, в Ташкенте, я случайно узнал, что в эвакуации в узбекской столице находятся мои родственники, я нашел их, и они мне рассказали, что моя мама, две сестры и брат успели в сорок первом году уйти с Украины на восток, и находятся нынче в небольшом городке Мирзачуле.

Я с ними связался, и наша встреча после пятилетней разлуки была незабываемой.

В Ташкенте, в запасном полку, через десять дней мне заявили, что отправить меня снова на фронт они не имеют права, так как к строевой службе я не годен, и я получил новое назначение, в 32-ую запасную учебную бригаду, которая находилась в Алма-Ате и готовила маршевое пополнение для фронтовых частей.

Г.К. - Чем занимались в 32-й запасной бригаде?

З.К. - Прибыл из Ташкента в Алма-Ату, явился с предписанием в штаб бригады, которая дислоцировалась на окраине города, и тут выясняется, что бригада стрелковая, и артиллеристы, такие как я, ей не нужны. Таких, "непрофильных" офицеров и сержантов, негодных к строевой после ранений, набралось полтора десятка. Тогда командир бригады сформировал из нас взвод "для организации мобилизации", мы должны были ловить по всей Средней Азии дезертиров и уклоняющихся от призыва, и доставлять их в Алма-Ату, в запасной полк. Это по большему счету были чистые функции милиции и органов НКВД, но против приказа комбрига не попрешь. Кроме того мне поручалось в составе группы сопровождать на фронт маршевые роты.

Г.К. - И как на практике действовал взвод "по организации мобилизации"?

З.К. - Начиная с 1943 года призыв по все стране проводился 2 раза в год, и местные нацмены перед призывом (в основном - таджики и узбеки, и в гораздо меньшей степени - казахи и киргизы), уходили в горы или в самые отдаленные кишлаки, где прятались до окончания сроков призыва. Дату призыва они узнавали заранее, и выловить этих дезертиров было непросто.

Нередко они сбивались в натуральные басмаческие банды, которые до самого конца войны не могли перебить в горах. Надо сразу заметить, что от призыва пряталась только небольшая часть призывников, не было массового повального уклонения нацменов от призыва.

В Ленинабаде, помню, поймали одного колоритного дезертира. Идем по местному восточному базару, и видим, что в парандже идет женщина почти двухметрового роста, перебирает босыми ногами, размера так 46-47-го. На ноги посмотрели, явно не женские, да и нет на Востоке женщин с таким ростом. Со мной сержант и два красноармейца, остановили "даму в парандже", а под паранджой прячется усатый верзила-дезертир. В этот день мы выловили еще восемь "уклонистов". На станции у нас был свой вагон, с решетками на окнах, мы их туда под конвоем отвели, а потом, закончив очередное "турне" по Средней Азии, привезли в бригаду.

Г.К. - А как решалась дальнейшая судьба выловленных дезертиров?

З.К. - Этим занимался штаб бригады и Особый Отдел, там решали, кого отдать в трибунал, а кого просто зачислить в учебную роту. "Уклонистов" под суд сразу не отдавали, а вот дезертиров могли и расстрелять перед строем. Был случай, что всю бригаду подняли на плац по звуку сигнальной трубы. На широкой трибуне поставили столы для заседания гарнизонного трибунала. Судили двоих нацменов, один из них был обычный дезертир, а второй: узбек, мулла, членовредитель, который, стоя на посту, выколол себе штыком оба глаза, лишь бы не воевать за "неверных коммунистов". Трибунал приговорил обоих к расстрелу, приговор был приведен в исполнение на месте, трупы тут же закопали на плацу, и вся бригада потом прошла строем по месту расстрела и затоптала их могилы…

Г.К. - Доверия к нацменам не было?

З.К. - В определенной и немалой части офицерской среды были очень сильны предубеждения в отношении призванных в армию красноармейцев среднеазиатских национальностей, как "к не обладающим достаточными боевыми качествами". Претензий почти не было к казахам, эти от призыва мало скрывались, а к остальным… Узбеки считались наиболее развитыми, а репутацию самых "диких" получили туркмены… Отношение к "возрастным" нацменам было очень сложным, так как в своей массе они воевать категорически не хотели. Да, и что и кто им была Советская власть, если в отдаленных пустынных или горных кишлаках и аулах сохранялись феодальные дикие порядки, где на весь кишлак по-русски никто "ни в зуб ногой", а вся власть символизировалась только портретами Сталина или Ленина в саманном домике сельсовета.

А сколько было среди них бывших басмачей или раскулаченных из байских семей, которые скрывались всю войну от призыва на фронт или в Трудовую армию. Это тоже надо учитывать, Советскую власть в Средней Азии не очень то и принимали. Молодежь из среднеазиатских нацменов, особенно городская, была более лояльной, немного владела русским языком, и немало из них на фронте показало себя с хорошей стороны, настоящими вояками.

В довоенной кадровой Красной Армии их было немного и там негативного отношения к нацменам не было, наоборот, все им помогали адаптироваться в незнакомом им ранее мире уставов и механизмов, помогали преодолеть языковой барьер.

А войну из них несправедливо сделали "тупых чурок", "узбеков-самострелов" и "елдашей"…

Тогда такого слова "политкорректность" никто не знал, а шовинистов вовсе времена хватало, и услышать в военные годы выражения "все жиды прячутся в Ташкенте" или "все чурки только в обозах воюют", можно было услышать нередко.

Один раз я сопровождал эшелон с маршевым пополнением на 2-й Белорусский фронт, доставил маршевиков почти без потерь, а меня в отделе комплектования спрашивают: "Кого привез?" - "Нацменов" - "Вези их обратно. Мы таких не берем". И я отвез эшелон в Горьковскую область, сдал маршевиков в Гороховецкую запасную дивизию, и что было с ними дальше, не знаю.

Нацмены были разными, мне особенно запомнился один парень, узбек, кадровый красноармеец, показавший пример, как надо нести службу и выполнять приказ.

В июле 1941 года под Кингисеппом был такой случай. Мне бойцы докладывают: "Товарищ командир взвода. Там у амбара какой-то красноармеец стоит с винтовкой и не подпускает к себе. Угрожает, что будет стрелять, и требует к себе только лейтенанта". Я пошел к амбару, и увидел красноармейца-нацмена, который встал по стойке "смирно" и доложил, что три дня тому назад его поставили часовым, охранять этот сарай, и до сих пор не сменили с поста. Скорее всего роту этого бойца спешно перебросили в другое место, а о нем просто забыли. Что в амбаре? - он не знает, ему сказали никого не подпускать, и чтобы никто не сорвал большой замок на входе.

Стоит без еды и воды, ни на шаг не отходя от порученного поста. Я своим приказом освободил его от дальнейшего несения охраны поста, и приказал старшине проверить амбар. Старшина прикладом сбил замок и к нашему удивлению мы обнаружили в амбаре сливочное масло в ящиках, примерно три тонны. К тому времени уже действовал приказ о сдаче найденного продовольствия, я доложил о находке командиру дивизиона, и он распорядился, отправить масло в тыл, по назначению. Но старшина нашей батареи не растерялся, и два ящика масла, по 20 килограмм в каждом, "прикарманил", и позже обменял один ящик у моряков на сгущенное молоко. Так что почти месяц мы блаженствовали…

Г.К. - Какой контингент считался самым проблемным, при сопровождении маршевых рот на фронт?

З.К. - Один раз, зимой сорок четвертого года, мне пришлось сопровождать целый эшелон только что амнистированных уголовников, которым тюремные срока и лагеря заменили отправкой на фронт. Это была отпетая, наглая и лихая публика, живущая по своим бандитским законам.

Довезли их до станции Москва-Сортировочная, стоим на путях, пошли получать на эшелон паек на всех, на три следующих дня пути. А на соседнем пути стоял эшелон с вагонами подарков для фронтовиков, посылки из тыла к 23-му февраля. Уголовники начали курочить вагон, хватать ящики. Их заметил часовой, выстрелил из винтовки, но промазал. Зеки сразу врассыпную, но кто-то из них потерял шапку-ушанку. Комендант станции, так называемый "представитель передвижения войск", вызвал меня к себе и спросил - какой номер эшелона я сопровождаю? Потом поднял со стола газету, а под ней шапка-ушанка: "Это ваших?" - "Никак нет" - "Проверим". Эшелон задержали на три часа, всех маршевиков выстроили перед вагонами, но все оказались в шапках, и нам разрешили двигаться дальше. Через три станции ко мне подходят уголовные "паханы": "Начальник, мы не хотели тебя подводить. А шапку мы с другого поезда увели". Доехали до Мичуринска, и там зеки нашли на путях цистерну со спиртом и сразу ее "оприходовали". Стучат мне в вагон: "Лейтенант, давай котелок!"…

Но в этот раз почти всех довезли до фронта…

Г.К. - Если из маршевого эшелона дезертировало несколько маршевиков, что ожидало группу сопровождения?

З.К. - Ничего хорошего… Могли наказать, вплоть до отдачи под суд трибунала. Если по дороге больше пяти человек сбежало, то мы несли за это ответственность по законам военного времени. Как с этим боролись? Пока эшелон двигался по территории Средней Азии все двери вагонов наглухо закрывались, закручивались проволокой, и никто не имел право выйти из вагона без разрешения офицера. После Актюбинска можно было уже открыть вагонные двери.

Это была вынужденная мера, но ведь мы не комсомольцев-добровольцев на фронт везли, а иной раз сопровождали всякого рода "сомнительный контингент". Ведь люди ехали навстречу смерти, а не "к теще на блины", и от них ожидать можно было всякого.

Были случаи, что маршевики занимались членовредительством, специально клали на рельсы руку или ногу, и когда поезд начинал движение, им просто отрезало колесами часть конечности.

У нас был с собой военфельдшер в группе сопровождения, и такие случаи мы оформляли по "актировке", как "списанных по дороге по болезни", поскольку не хотели, чтобы в записях фигурировало ЧП. Маршевиков перед отправкой предупреждали, что даже отставание от эшелона будет приравнено к дезертирству и, следовательно, "к измене Родине", со всеми вытекающими последствиями, по законам военного времени.

Но сбегали с эшелона, все время бывали случаи побегов.

В первый раз поехал сопровождать эшелон, старшим в группе был офицер в звании майора, а я был назначен его заместителем. При посадке на станции Алма-Ата у нас дезертировали два человека, так майор тут же на станции схватил двух "подходящих", кто ему "приглянулся", и закинул их в вагоны, чтобы счет по головам сошелся, а "особист", который ехал с нами и вез с собой двух бойцов с винтовками и пять мешков личных дел маршевиков, - даже глазом не повел, мол, все в порядке, "нормальный номер". Довезли всех до фронта, полковник-кадровик расписался за получение маршевого пополнения, потом отдельно расписался за "прием личных дел" и приказывает "особисту": "Все мешки с делами - в костер!"…

Так что было иногда такое, что "хапали" людей по дороге, вместо сбежавших, чтобы уменьшить "убыль личного состава" в графе "дезертировавшие "…

В Оренбурге на станции ко мне подходит капитан из комендатуры и интересуется: "У вас все в порядке? Все на месте? А то у меня тут есть шесть человек "лишних", в заначке. Берите, если надо"… За боевые потери при сопровождении эшелона на фронт, с нас не спрашивали.

Было несколько раз, что наши эшелоны в прифронтовой полосе попадали под бомбежку немецкой авиации, были потери, и меня во время такой бомбежки ранило осколками бомбы в четвертый раз за войну…

Г.К. - Сколько времени обычно длилась такая командировка на "сопровождение маршевого пополнения"?

З.К. - Дальше Варшавы я не ездил. Обычно от пяти до десяти дней пути в сторону фронта, а вот назад в 32-ую запасную бригаду добирались трудно, по 3-4 недели, на попутных и перекладных поездах, питаясь всухомятку полученным по аттестату сухим пайком.

Обычно в группе сопровождения было 8 офицеров и сержантов, но постоянных по составу групп не было, каждый раз я отправлялся в такие командировки с новыми людьми.

Г.К. - Передача маршевого пополнения передовым частям проходила без ЧП?

З.К. - Не было ничего особенного, тем более, здесь с маршевиками уже никто не церемонился, Два брата как-то подняли крик, что хотят воевать в одной части, а их распределили по разным полкам, так им просто "покупатели" приказали немедленно заткнуться и не нарываться…

Был во фронтовой полосе уже другой уровень отношения к людям…

Стоит строй, один узбек делает два шага вперед и показывает, что у него указательный палец правой руки не сгибается, мол, как он стрелять из винтовки будет? Сержант к нему подлетает, без слов бьет кулаком по морде: "Назад в строй!"…

Г.К. - Когда Вы после фронта оказались в тыловой части, что Вас наиболее удивило?

З.К. - На фронте, на передовой, люди были честнее и намного порядочнее, чем тыловики… Приличные люди, не потерявшие совесть, стремились любой ценой попасть на фронт, а в армейских тылах "окопалась" отборная сволочь… Не хотел рассказывать, но ладно…

В июне 1945 года был получен приказ о расформировании нашей бригады. Я вместе с командиром части, с полковником, поехал в Ташкент, в управление САВО, сдавать бригадные документы и печати, и получать документы на демобилизацию.

Я в 1945 году хотел поступать в Артиллерийскую Академию, но меня "срезали" на медкомиссии, "годных к нестроевой" с четырьмя ранения на учебу не принимали.

Ждал документов дней восемь, потом нам приказывают прибыть в отдел кадров округа в Ленинабад, помочь в работе комиссии по переаттестации политсостава на армейские звания.

Я сначала не понял, как это, ведь всех комиссаров переаттестовали еще весной 1943 года.

А на комиссию заходят политработники имеющие старые звание "батальонный комиссар", "старший политрук"… А мне "кадровики" объясняют, что в Ленинабаде есть такое "гнездо политруков", тыловое отребье, которое прибыло на аттестацию из частей еще два года тому назад, но упорно избегавших комиссии, чтобы не попасть на фронт.

Они, политработники, по три месяца жили в казармах при крепости, потом на три месяца перебирались в общежитие комсостава за городом, затем опять возвращались в крепость, и так полста комиссаров прокантовались в тылу еще лишних два года, оставаясь в старых званиях, и ведь кто-то их прикрывал все это время. Но когда сразу после окончания войны встал вопрос о демобилизации из армейских рядов или переводе этих "верных сынов ВКПб" в другой округ, выяснилось, что они по-прежнему пребывают в давно отмененных званиях, и тогда и была создана очередная комиссия по переаттестации.

Заходит на комиссию один такой отъетый боров, звание у него "батальонный комиссар", а я предлагаю аттестовать его на лейтенанта, так как большего он не заслужил, поскольку всю войну он ошивался в тылу, когда другие честно воевали и отдавали жизнь за свою Родину.

И тогда этот политрук заорал: "Мне?! Лейтенанта!? Да я тебя в порошок сотру!"…

Я и раньше к политработникам относился "прохладно", у меня на батарее был комиссар, по фамилии Захаров, "ни рыба, ни мясо", в боевые дела не лез, все больше молчком в сторонке.

Но после этой истории в Ленинабаде, мое доверие к партийцам было подорвано.

Что еще меня поразило в тылу, так это повальное воровство армейских интендантов.

Вот вам примеры. Сопровождаем эшелон с пополнением на фронт. В Саратове младший лейтенант, интендант, получает хлеб на весь эшелон на несколько суток вперед в продовольственный вагон. И что-то долго стоим, хотя по времени все продовольствие уже должны были загрузить, и я пошел к продвагону, спрашиваю у снабженца, почему задерживаемся, а он отвечает, что не успел получить еще одну тонну хлеба. И так он при этом ехидно улыбался, что я понял, что здесь кто-то мухлюет. Пошел на продсклад, а там близорукий старик-кладовщик отвешивает хлеб по весу большим безменом. Я посмотрел, что происходит на складе, и понял, что наш интендант уже обманул этого старика на тонну хлеба. Говорю кладовщику: "Отец, сколько хлеба у тебя на складе еще по ведомости числится" - "Восемь тонн" - "А сколько ты сегодня отдал?" - "Пять тонн" - "А теперь, папаша дорогой, иди и посчитай, сколько у тебя осталось хлеба!"… И когда старик увидел, какая у него недостача, то упал на землю и стал целовать мои хромовые сапоги. Я приказал вернуть из продвагона украденную тонну хлеба, а этого интенданта даже бить не стал, не хотел руки марать об эту сволочь.

А теперь представьте на минуту, сколько стоила на базаре у спекулянтов тонна хлеба в военное время, и что бы стало со стариком-кладовщиком после обнаружения такой огромной недостачи хлеба… В Чимкенте по пути следования на фронт, получаем на станции в продуктовом пункте сахар на эшелон, пять мешков, по 50 килограмм в каждом. По квитанции мы получили весь сахар, а когда проверили, в наличии только четыре мешка. Так отправили солдат обратно в Чимкент, "отбить" наш украденный сахар, и "гонцы" потом нас догоняли на другом поезде…

Среди сопровождающих иной раз попадались семейные офицеры-тыловики, семьи которых бедствовали в голодной в ту пору Алма-Ате. Лейтенант в тылу получал зарплату 800 рублей, а тогда это были гроши. И эти люди иной раз "крутили комбинации", в Аральске набирали на станции "красную соль", набивали ей вещмешки продавали "на западе", а из России везли в Азию черный чай, так ценимый на Востоке. Таких людей, если видели, что не законченный барыга-спекулянт и не подлец, мы, бывшие фронтовые офицеры, не осуждали, понимали, что так пытаются спасти семьи от тыловой голодухи…

Г.К. - К немцам как на фронте относились?

З.К. - Было только одно чувство по отношению к оккупантам - лютая ненависть, это были заклятые враги, которых надо было истреблять без жалости. Но не все немцы были "одним миром мазаны". У моей жены был случай на фронте. Жена ушла на фронт с 3-го курса Московского мединстута, была батальонным фельдшером, в одном бою вынесла с поля боя сразу 15 раненых.

В конце войны наших медработников отправили на оказание помощи пленным раненым немцам, оставшимся в захваченном Кенигсберге в полевом передвижном госпитале. При обходе один раненый немец-эсэсовец, с криком "Юде!", плюнул в лицо. Следующим утром этого эсэсовца на его койке не оказалось. К жене подходят два раненых немца и говорят ей: "Ваш приказ выполнен!", хотя она никому ничего не приказывала.

Эти немцы ночью сами задушили эсэсовца…