Малый Дмитрий Петрович

Я родился 20 сентября 1923 года в городе Оренбурге, который с 1938-го года стал называться Чкалов. Отец мой Петр Григорьевич трудился учителем математики и физики, имел высшее образование, окончил Оренбургский государственный педагогический институт. Мама, Елена Ксенофонтовна, была домохозяйкой. Семья у нас небольшая, у меня имелся старший брат Павел, 1905-го года рождения.

В девятом классе я поступил в музыкальное училище по классу «баян». У меня музыкального образования не было, но я сразу был принят на первый курс музыкального училища, так как много занимался в художественной самодеятельности. Правда, мой педагог сам на баяне играть не умел, когда надо было разучить новую мелодию, он как теоретик садился за фортепиано и показывал мне, как должна звучать музыка, а я уже самостоятельно ее играл на баяне. И уже на втором курсе стал зарабатывать своей игре. Меня вызвал к себе директор музыкального училища и отправил в Оренбургский драматический театр им. Максима Горького. Там как раз ставили пьесу Александра Евдокимовича Корнейчука «В степях Украины», в которой рассказывалось о новых отношениях в колхозной деревне. Ключевые события разворачивались вокруг двух председателей колхозов – русском Чесноке и украинце Галушке, которые по-разному управляли общественным хозяйством, и каждый считал свой метод правильным. Пришел я туда, и мне поручили аккомпанировать на сцене, работа нелегкая, ведь баяны раньше были тяжелые, с одним ремнем, а тут надо постоянно стоять. Ну, репетиция началась, я попробовал украинские песни играть Чесноку, а русские Чесноку, сам подбирал мелодии, ведь вырос в самодеятельности. И меня утвердили на музыкальное сопровождение, после чего начался период двухмесячной непрерывной игры, успех у пьесы был колоссальный, там включалась роль Семена Михайловича Буденного, и вдруг на одной из репетиций приходит мужчина, как две капли воды похожий на легендарного командарма Первой Конной. Оказалось, что это его дядя, с усами, все как положено. Он внимательно смотрел репетицию, и даже кое-чего подсказывал. За каждое представление получал 25 рублей. Зарплата моего отца как учитель тогда составляла 87 рублей. А я каждый раз расписывался и получал на руки указанную сумму. На эти деньги купил баян.

До войны окончил десять классов, как раз получил аттестат 20 июня 1941-го года. Выпускного вечера как такого у нас не было, просто в класс пришел директор, вручил аттестаты, рассказал немного о будущих перспективах для каждого. Мы уже самостоятельно организовали пикник, рядом с городом протекает река Урал и ее приток Сакмара как раз вливается в Урал, мы устроили пикник прямо на месте впадения Сакмары, у меня еще был небольшой фотоаппарат, называвшийся цикло-камера, с одним увеличительной линзой, мы фотографировались. О чем говорили? Уж точно не о возможной войне. В целом у нас как такового предвоенного настроения у нас не было, хотя в десятом классе военные учения проходили, мы, как комсомольцы, однажды даже в Зауральной роще где-то ночевали, какая-то военная игра проходила. Кстати, мы часто пели песню «Если завтра война». Так что были готовы: «Если завтра война, Если завтра в поход, - Будь сегодня к походу готов!»

Хорошо помню 22 июня 1941-го года, день начала Великой Отечественной войны. Это было воскресенье, я тогда жил в первом кооперативном доме в Чкалов, как стал называться Оренбург, и целый квартал имел один общий двор. Мы, человек шесть ребят, собрались, и пошли купаться на реку Урал, а для этого нам надо было пройти где-то три с половиной километра по центральной улице и дальше. Затем пошли в рощу, переплыли на другую сторону, там дернули и поели сладкую кугу, озерный камыш. А потом часов в шесть вечера собрались домой, переплыли обратно на высокий берег Урала, поднимаемся, и не можем понять, в чем дело, народ стоит у четырехугольного громкоговорителя, который висит на столбе. Людей много, но как-то необычно тихо. Мы подходим, спрашиваем, в чем же дело, а мужчина, которого мы спросили, как-то сразу отворачивает голову в сторону, и бросает: «А вы что, не знаете?» Удивляемся, и он говорит одно-единственное слово: «Война!» Тогда мы остались около рупора, и вскоре услышали голос Юрия Борисовича Левитана.

После заявления о нападении Германии на нашу Родину бегом домой, а на следующий день все пошли в военкомат Кагановичского района Чкалова. Там уже стояли длинные-предлинные очереди. Я все-таки пробился к столу, сидевший за ним военный спрашивает, сколько же мне лет, отвечаю, что пока семнадцать, ведь я сентябрьский. Тот только рукой махнул, мол, иди, если будет нужда, повестку пришлют. И тут в конце разговора неожиданно интересуется, какое у меня образование. Отвечаю, что имею полных десять классов. Тогда этот военный что-то себе пометил, и отпустил меня домой.

Пошел в музыкальное училище, только захожу в вестибюль, как стоящие там знакомые преподаватели говорят: «О, Дима пришел, бери свой баян, и иди в Тополевку». Тополевкой у нас назывался городской тополевый сад в центре Чкалова, там как раз в это время давал представления Молотовский оперный театр (ныне – Пермский академический театр оперы и балета имени Чайковского), и мне сказали, что меня там уже ждут. Прихожу, артисты радуются появлению музыкального сопровождения. Сразу же включили в состав концертной бригады, которая, несмотря на начало войны, решила продолжить гастроли. Не могу только понять, что же я с баяном буду делать, но тут подошел один из артистов и спрашивает: «Знаешь мелодию «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» Конечно же, слышал, это же бессмертная ария Фигаро из оперы «Свадьба Фигаро» великого австрийского композитора Вольфганга Амадея Моцарта. Сыграл ее, подходят танцоры, им нужен вальс Брамса. Я подобрал мелодию, и нас вскоре посадили на машины, стали мы ездить по призывным пунктам, и поднимать настроение призывников, мне даже пришлось выступать родной школе. Но в целом настроение у людей было очень боевое, всех нас объединяла уверенность в том, что мы обязательно разгромим врага.

15 июля 1941-го года пришла повестка. И почему-то получилось так, что все ребята из моего класса, я-то немножко отставал от них по возрасту, пошли в Чкаловское зенитно-артиллерийское училище. А меня направили в какое-то артиллерийское училище. Папа провожал на железнодорожный вокзал, я даже не знал, куда еду и чего такое. В итоге привезли меня в Пензу, во 2-е артиллерийское училище. Дело было летом, у меня на ногах тапочки сандального типа, сам в легком костюмчике. И мы уже начали учиться, а военное обмундирование нам не выдают, мы один месяц учимся, другой, потом у меня тапки все порвались, ведь ежедневно проводили строевую подготовку и занятия по тактике. Внезапно нам прислали целый табун лошадей, потому что те 76-мм дивизионные пушки образца 1902 года, на которых мы учились, находились на конной тяге. Шесть лошадей должны были таскать каждое орудие, которые имели колеса еще старого образца, не резиновые, а стальные. И говорят нам командиры – выбирайте коней, а те все грязные, как и мы, тоже призванные из мирной жизни, из колхозного хозяйства. Пришлось сразу к лошадям идти, а ведь среди нас было немало городских, которые с конями никогда дела не имели. Мне дали кобылу Альпу, как я ее потом назвал, высокая и хорошая лошадь. Пришлось сначала купать, потом чистить в реке Сура. Вскоре привык к лошади, затем каждому наконец-то выделили хотя бы нижнее белье, и в этом белье мы принимали воинскую присягу, потому что своя одежда вся оборвалась. Здесь я понял, что наша страна, кто бы и что мне не говорил, не была особенно готова к тотальной мобилизации, к столь большому наплыву новобранцев.

В ходе учебы я попал в отличники. Мы входили в состав 10-й учебной батареи, спали на двухэтажных кроватях. И как один из лучших курсантов спал на первом «этаже». Вдруг нас, отличников учебы, в ноябре 1941-го года собирают, всего было 24 человека. Отдали приказ приготовиться, и всех на поезд посадили.

Попали мы в четырехосный товарный вагон, а на дворе ноябрь месяц, при этом в вагоне не топят. Мы там кое-как устроились, куда едем и чего, не знаем. Говорят – направляемся в Ташкент. Доехал я до Чкалова, а до этого написал родителям о переводе, так что меня встречали на перроне, но дома я тогда не был, не успел, потому что времени остановки не хватило, хотя состав долго перестраивали, и мой вагон постоянно двигали то в один эшелон, то в другой. Затем мы приехали в Ташкент, где пошли в военкомат, хотя не имели с собой никаких документов. Только у одного старшего имелось какое-то предписание, так что мы целиком от одной бумажки зависели. Тогда уже начинался снег, чего никто из местных жителей не ожидал. В военкомате нам заявили, что мы опоздали, ведь всех хотели направить в формирующуюся 35-ю отдельную стрелковую бригаду, а она уже убыла на фронт. Когда мы еще выезжали, то командиры сказали, что нам уже на месте будут присваивать звания и чего-то еще оформлять. Уже на фронте, по сути, мы должны были стать офицерами.

Мы ждем, что дальше. Дней пять там валандались, постоянно играли в карты. Определили нас в какую-то воинскую часть, где нам хотя бы кормили. Ну, в общем, дурака валяли, и вдруг пришел приказ срочно собираться, опять непонятно, куда нас отправляют. Вскоре говорят: «Поедете в Алма-Ату!» Приезжаем. А там находится Рязанское артиллерийское училище, готовившее артиллеристов для тяжелой артиллерии. Орудия уже были не дивизионного уровня, а 122-м корпусные пушки образца 1931-го года и 152-мм гаубицы М-10 образца 1938 года. Таскали их уже не лошади, а тракторы ЧТЗ. Когда мы приехали, то от нас буквально разило потом, вся одежда была замасленная, тут же приказали все скидывать, и дают нам хорошее обмундирование, зимнее, даже галифе выдали, и сапоги вместо ботинок с обмотками получили. А я, еще когда учился, то порезал ногу, потому что перевязывал сандалии веревкой, а нас долгое время не обували. Ну, как говорится, «все хорошо, прекрасная маркиза, дела идут и жизнь легка!» Начали мы изучать трактор, все как положено, строевой подготовки практически нет. А это ноябрь месяц, утром на построении горы видны, училище располагалось в Талгаре в 25 километрах от Алма-Аты. Пятнадцать прекрасных и чудных дней прошло, и вдруг нас опять собирают, приказывают идти в каптерку, там свою судьбу узнаем. Пришли туда, получаем приказ: «Снимайте обмундирование». Дают нам прежнюю одежду. Ну, конечно, настроение у нас сразу же стало поганое. В общем, опять надо ехать обратно в Ташкент.

Приезжаем туда, и сажают нас на новый состав, едем еще дальше в город Чирчик, он находился примерно в 32 километрах к северо-востоку от Ташкента. Там располагалось эвакуированное Харьковское артиллерийское училище противотанковой артиллерии, личный состав которого уже успел побывать в боях. Поговаривали, что командирский состав даже выходил из окружения. На второй день нас погрузили в вагоны и повезли куда-то, куда и чего, не знаю, но мы ехали уже вместе со всеми курсантами. Привезли в Фергану. Там нас определили в какое-то военное здание из красного кирпича, и начали обучение в январе 1941-го года, хорошо помню, что Новый год мы встретили в пути. Здесь началась учеба на «мухобойках» - 45-мм орудиях. После предыдущих гаубиц мы эти пушчонки даже за орудия не считали.

А таскали «мухобойки» почему-то тяжелые артиллерийские тягачи «Ворошиловец», рядом с которыми эти пушки казались еще меньше. Мы же там изучали и сам тягач, и артиллерийские системы. Я начал там кое-чего сочинять по музыке, и к одной песне слова нашел и разучил ее, как на построение идем, или в столовую, мне давали баян, все курсанты поют, а я играю. Учились вплоть до марта 1942-го года, когда началось тепло, и вдруг мы почти все заболеваем малярией. Температура моего тела была  колоссальная, и я последний месяц фактически еле вставал с кровати. И тут каждого из курсантов вызывают по одному в какое-то помещение, и спрашивают, насколько свободно мы владеем немецким языком. Я говорю, что изучал его в десятом классе, имел оценку «хорошо». Тогда меня спрашивают, не хочу ли я стать военным переводчиком. Ну, как же, все-таки учусь на артиллериста, и хотя мне сказали, чтобы я не беспокоился, но как это так, пойду не на фронт, а стану переводчиком. Как комсомолец, я хотел непременно попасть на фронт. Так что отказался идти в переводчики, хотя наш классный руководитель Фаина Ивановна здорово немецкий язык знала и нам его хорошо преподавала. Кстати, на фронте мне знание немецкого языка пригодилось, о чем расскажу позже.

В мае 1942-го года мы все сдавали экзамены, в том числе и боевые стрельбы, за которые каждый получал оценку. Я, хотя много лежал в санчасти, и приходил на сдачу только когда отступал приступ, но ничего, в общем, также стал отличником. Нас выпустили в мае, 25 числа.

Выдали нам летнее обмундирование, новое, с портупеей, и присвоили звание младших лейтенантов, хотя за месяц до этого мы надевали гимнастерки с двумя квадратиками как лейтенанты. Были на петлицах и два скрещенных орудия как у артиллеристов. Ждем один день, два, никуда нас не отправляют, удивляемся, в чем же дело. Потом слух проходит, что в Оренбург поедем, и тут на реке Урал лед вскрылся, мост водой залило, сообщение по железной дороге прервано, поэтому стали предполагать, что мы поедем в Красноводск, расположенный на берегу Каспийского моря, а дальше на пароходе двинемся. В итоге все-таки поехали по железной дороге, в каждом вагоне человек по двадцать, с нами старший из училищных командиров. Куда едем, не знаем, но на фронт, это точно, только куда неизвестно, уже в пути от старшего узнали, что двигаемся в Малую Вишеру, что около Новгорода. Тут мы поняли – Ленинград. И вот тут у меня случилось несколько приключений.

Во-первых, у меня родня жила неподалеку, тетя Шура Степурина, родная сестра моей мамы, я несколько раз бывал у них до войны, еще когда они проживали в Ташкенте, дружил с двоюродными братьями и сестрами, там было двое мальчишек, Валя и Гена, и две девчонки, Рая и Людмила. Сейчас же они находились в Актюбинске.

Думаю, надо прощаться с родней. Едем мимо Актюбинска, тетя Шура преподавала в железнодорожной школе, и их поселили в одноэтажном домике, думаю, стоит навестить их. Но как, не знаю. Вдруг доезжаем до одной станции ночью, рядом на соседней колее подходит скорый поезд «Куйбышев», а мы на «Максимке» едем, так его называли, обычный состав. Я тогда быстренько сообразил и подошел к старшему, говорю ему: «Ты знаешь, есть такое дело. Мы мимо Актюбинска будем проезжать, а там моя родня живет. Давай я сейчас пересяду в скорый поезд, а потом, когда вы подъедите, то вернусь в вагон. Все нормально будет, а я прощусь с родными». Он подумал, и разрешил, но сказал при этом: «Смотри, рискуешь!» Ведь документов-то у меня никаких нет, хотя я и в форме.

Быстро сел в скорый состав, приехал в Актюбинск, и сразу к Степуриным пошел, ведь эти железнодорожные дома стояли прямо рядом со станцией. Пришел, только Гены не было, он потом подошел. Меня на пороге Валя встретил, 1920-го года рождения, он раньше учился в лесном техникуме, находившемся в городе Бузулуке Чкаловской области, уже на второй курс перешел, но с началом войны вернулся домой. Обрадовалась моему появлению и Рая, 1923-го года рождения, а затем и Гена, 1922-го года, подбежал, и мы обнялись с ним. Он работал в какой-то геологической организации, его еще не призвали в армию. Так что со всеми простился, и тут подъезжает наш поезд «Максимка», я туда сел, и все, старший доволен.

Дальше едем в Чкалов, это родина. Отец мой, 1979-го года рождения, ровесник Иосифу Виссарионовичу Сталину, мама с 1891-го года, моложе папы, но все равно уже в возрасте, надо обязательно перед фронтом проститься. А как это получится, ума не приложу. Ехали-ехали, приехали в Чкалов уже к вечеру, я к старшему подошел, тот спрашивает, где я живу и сколько туда надо идти. Объясняю, что нужно минут пятнадцать, и то, если быстро побегу до дома, а через двадцать минут наш поезд отходит, так что старший строго-настрого запретил мне сходить. К счастью, в наших вагонах были деревянные полки, соединенные друг с другом с помощью скоб, на улице уже фактически лето, так что двери вагона распахнуты настежь. И я ребят попросил, чтобы они меня на перрон спустили. Те отговаривают, но объясняю, что надо обязательно проститься, ведь родители рядом. Они меня на руки подняли, и я кинулся через полки, в итоге шлепнулся на перрон. Только встал, сразу же бегом домой, когда прибежал, то так сильно обнял отца, что у него аж кости захрустели. Все-таки папа уже старый было. Быстро простился с родителями, и уже бегу обратно, думаю, может быть, задержится состав. А поезд-то идет до Куйбышева. Прихожу на станцию, и все, состав уже ушел, что делать?! Подумал, и решил, что нужно идти к коменданту. При этом документов-то никаких нет. Прихожу туда, первый же вопрос был: «Ты что, отстал, почему?» Документов не могу показать, а вот команду назвал, и состав, говорю, что едем до Куйбышева. Комендант задумался, но я все открыто рассказал, он мне поверил, посадил в поезд, который подошел через некоторое время, через час или два. В итоге я в семь часов утра приехал в Куйбышево.

Там снова надо думать, куда и чего. Опять пошел к коменданту. Тот говорит, что моя команда была, и показал, куда надо идти к месту их ночевки. Двинулся через какое-то озеро, пришлось даже на лодке переправляться. Комендант подробно объяснил дорогу, и в итоге я нашел адрес. Прихожу в здание, там в зале все спят, только старший бодрствует. Сидит. Только увидел меня, матюкнул от всего сердца. Потом говорит: «Ты что наделал, я же из-за тебя всю ночь практически не спал!» Сильно ругал, но до рукоприкладства дело, к счастью, не дошло.

Ну, и поехали дальше, через некоторое время. Приезжаем в Москву, а у меня тут тоже родня. Думаю, как бы меня снова малярия не трахнула, а мы на Ленинградском вокзале остановились, легли прямо на пол, ведь уже ночь. Вдруг повсюду завыли сирены, ведь это был июнь 1942-го года, на город еще продолжались налеты немецкой авиации. А я к тому времени узнал, что до поезда еще несколько часов. Вокруг вой, беготня, и так далее. Суматоха, ведь ночь на дворе. Все зенитки стреляют, грохот стоит, я же бегу по улицам, по дороге мне кричат, где бомбоубежище. А у меня документов опять же никаких нет. Прибегаю к дому, где родные у меня, я ведь был у них в 1939-м году, и запомнил дорогу. К счастью, они проживали неподалеку от Комсомольской площади, или «площади трех вокзалов». Двенадцать часов ночи, подошел к двухэтажному дому, только начал стучать, скорее даже, барабанить дверь. Как тут же раздается утробный голос из-за двери: «Кто там?» Объясняю, что пришел проведать Степановых, но мне отвечают из-за двери, не открывая, что они эвакуировались. Куда? Кажется, в Томск. А они как раз мои троюродные братья, один, Дмитрий, был начальником цеха на каком-то заводе по выпуску самолетов, другой тоже немаленький человек. Крепкие товарищи. Ну что же делать, я вернулся назад на вокзал. Улегся на полу, и думаю, что сейчас меня тряханет малярия. Но болезнь от меня отказалась, и потом за все время пребывания на фронте хоть бы один раз что-то такое было со здоровьем – ничего.

В итоге мы приехали под Малую Вишеру, там ждали-ждали с неделю, постоянно купаться ходили, кроме того, я научился играть в карты в карты, но не на деньги, мы играли только на интерес. В нашем расположении только и раздавались крики: «Двадцать одно!» или «Перебор!» Вскоре пять человек, в том числе и меня, отделили от остальных, и нас направили в 54-ю армию, в 294-ю стрелковую дивизию, я попал в 849-й артиллерийский полк. Меня определили командиром взвода артиллерийской разведки при полковой штабной батарее. Там имелся еще взвод связи, топо-вычислительный взвод и хозяйственное отделение. Когда мы все пришли в полк, и нас начали распределять по частям, то я довольно-таки неожиданно попал в штабную батарею. Может быть, сыграло свою роль то, что я успел поучиться в нескольких училищах, да и оценки были не последними в группе. Нашу дивизию направили под станцию Погостье. Немцы тогда оккупировали город Любань, и мы стремились его освободить, потому что хотели соединиться с частями 2-й ударной армии.

В то время, когда я прибыл, мы стояли в обороне. Думал, что на фронте мне сразу же дадут оружие, но ничего не дают. Занимались мы в основном сооружением наблюдательного пункта. В первую же неделю я на спор с одним офицером решил испытать смелость. Договорились о следующем – прямо на переднем крае становимся на бруствере в полный рост, вот мальчишество было, и каждый должен отстоять ровно минуту. Только я поднялся, и через секунд двадцать у меня пулей сбило пилотку, от звездочки, в которую попали, отлетел кусочек и упал мне прямо в руку. По всей видимости, немецкий снайпер просто-напросто пожалел мальчишку и не стал бить на поражение. Больше  я такими делами на фронте никогда не занимался. Сразу же повзрослел, тем более, что у меня на голове даже волосы подбрило.

Работа в обороне была не бей лежачего, как говорится. Все время приходилось копать и оборудовать НП, в обороне есть в обороне. Кормили нас хорошо, и там я начал курить, потому что офицерам давали крупнолистовой скрученный табак, да еще мы масло получали в качестве дополнительного пайка. Затем наступил август месяц, мы встали во втором эшелоне, на рубеже по реке Назия.

Вдруг в конце августа в двенадцать часов ночи нас срочно поднимают по тревоге и говорят, что нужно верхом двигаться вперед. От лошадей я уже фактически отвык, да еще ночью не выспался, повсюду крики: «Подъем!» Да еще и лошадь дают, уже несколько месяцев не езжу, но так как раньше умел, то приказали садиться в седло. И марш-бросок нашей 294-й стрелковой дивизии составил около сотни километров. Во время передвижения нас постоянно бомбили, причем здорово, в том числе во время передвижения по железнодорожной ветке через станции Войкобало и Волховстрой. В пути провели несколько дней, и рано утром мы были уже на переднем крае и выступили в бой. Бомбят нас немцы постоянно, а нашего самолета ни одного в небе. Это было начало Синявинской операции, мы начали бои и были введены в прорыв на участке 8-й армии у деревни Гайтолово, которая поразила нас безлюдностью. Говорили, что немцы, когда отступали, все местное и окрестное деревенское население согнали в какой-то сарай, после чего подожгли его. Люди сгорели заживо. В первые же дни наступления мы получили пополнение, даже один профессор к нам прибыл, ему лет пятьдесят было, не меньше, так что я оберегал его, до сих пор удивляюсь, как это он попал к нам в разведку. Потом его все-таки забрали в тыл.

В наступлении бои начались по-настоящему, поспать почти не удавалось, ночью постоянные бомбардировки, мы идем на Синявино, и так получилось, что приблизительно на третий день прорыва взяли в плен трех немцев. Их отрезали от контрнаступающей группы противника. Только к ним подошли, как те отбросили автоматы в кусты и подняли руки. И вдруг меня вызывают в штаб 294-й стрелковой дивизии, как изучавшего немецкий язык. Нужно было разговорить военнопленных, мы к тому времени почувствовали, что сопротивление со стороны врага становится все сильнее и сильнее. И мне удалось немножко выяснить, что к нам в плен попали солдаты 11-й армии Эриха фон Манштейна. Оказалось, что конкретно та часть, где служили военнопленные, откормилась где-то в Восточной Пруссии и теперь сосредоточилась в составе 11-й армии для решающего штурма Ленинграда. Все трое были участниками боев за Крым. Потом их, как мне сказали, расстреляли. Прорыв – дело горячее, не до пленных. Но мы получили от них крайне ценную информацию. Меня похвалили за точность перевода, начальник штаба дивизии даже особо отметил в приказе.

Дальше пошли бои, носившие тяжелейший характер, ведь в этом районе везде болотистая местность, хотя у немцев, когда мы захватили их позиции, блиндажи были беленькими, отделанными березой, везде правильные хода сообщения. Нам же приходилось воевать буквально в болоте. В окопах мокро было постоянно, только на отдельных возвышениях становилось полегче. Только начинаешь копать, и тут же собирается вода. Однажды к нам пришел парикмахер на передовую, спрашивает, где бы ему воду взять, а мы говорим: «Копни пару раз, и будет тебе, сколько хочешь жидкости!»

Меня после первых боев сделали офицером связи, потому что наша 294-я стрелковая дивизия была включена в состав 4-го гвардейского стрелкового корпуса под руководством генерал-майора Николая Александровича Гагена, и нужно было постоянно доставлять донесения в штаб корпуса. Сначала, когда лошади еще были, то я верхом ездил в штаб начальника артиллерии, а когда большинство лошадей побили, то топал пешком. Вообще же у нас были колоссальные потери. Мой взвод тоже понес тяжелые утраты, и мы в основном занимались больше связью, чем разведкой. Дело в том, что весь взвод связистов вышел из строя в первые же дни операции, кто ранен, кто убит, вообще, налаживание связи на войне было опасным делом. И мне разведчиков все время приходилось давать для наладки линий связи. Вскоре нам оставалось, как говорили в штабе полка, буквально несколько километров до ленинградских войск. Тогда я ничего толком не знал, но уже понимал, что операция была из рук вон плохо организована, непорядка имелось слишком много. В самый разгар боев я вступил в партию и как коммунист в одиночку стал ходить с донесениями в штаб корпуса, без сопровождающих, людей не хватало.

Бомбили нас постоянно, во время одного авианалета буквально рядом со мной раздался разрыв бомбы, и я очутился заваленным землей и деревьями. Откуда-то сверху с трудом слышу: «Товарищ лейтенант, вы живы?» Сам же засыпан, говорить не мог, только плевался землей. Но все-таки меня откопали, сняли кусок дерева, и когда я встал, то еле стоял, шатался. Посмотрел – край воронки, где уже начинала собираться вода, находился в паре метров от меня, и вся земля, поднятая взрывом, на меня упала. Как выжил, не знаю.

Как-то надо было найти новое место для наблюдательного пункта, и мы втроем – я, командир отделения и боец, с пилами пошли за деревьями, заранее определив место на карте, где будем располагать новый НП. Идем себе, и вдруг короткая автоматная очередь ударила прямо по пилам, были слышны удары пуль по металлу. И моего командира отделения ранило, пришлось тащить его на себе. Еле оттуда выбрались. Потом мы, конечно же, вернулись за инструментом, а в штаб доложили, немцы просочились к нам в тыл.

Наших самолетов я в небе так и не увидел, зато несколько раз во время походов в штаб с донесением видел налет немецких бомбардировщиков. Во время авиудара на земле начинается катавасия, как мы говорили: «дьякон Кир тузит попа Афанасия». И вдруг однажды сзади меня раздалась очередь – смотрю, зенитка стоит. Дальше двинулся, смотрю, какой-то пригорок, снова бомбардировка пошла, и когда прервалась, то я увидел на полянке какие-то металлические рамы в земле под углом, на которые грузят реактивные снаряды, похожие на снаряды для «Катюши». Глянул на них, там кричат: «В укрытие!» И у меня на глазах эти снаряды подключили, и они вместе с ящиком взлетели в воздух. Уже в небе деревянная рама рассыпается, для меня это было очень интересно. Но когда меня увидели наши солдаты, то раскричались: «Ты чего здесь стоишь? Давай двигай отсюда!»

Я сдружился с командиром нашей штабной батареи капитаном Борисом Протасовым, тоже баянистом, мы с ним играли постоянно. Вдруг нам пришел приказ о передислокации. По карте посмотрели, решили идти к одной удобной позиции, дело было днем. Вдруг на пути стоит наша пушка, из какого-то дивизиона, причем расположена на прямой наводке. Смотрим, а впереди немцы наступают на наши позиции, контратакуют, такая у нас была мешанина. Там была поляна, ручеек течет, по карте смотрим, что-то непонятно, не совпадает. Оказалось, что здесь идет уже передний край, наши траншеи, а немцы в атаку на нас прут, тогда мы подбежали к 76-мм пушке с коротким стволом образца 1902/1930 годов с резиновыми колесами. Автоматные очереди уже поблизости от нас раздавались. Прибежали к орудию, и видим, что там некому стрелять, из расчета только правильный и заряжающий есть. Протасов говорит: «Иди к пушке, отсюда четко видно немцев, я буду тебе командовать!» Подошел к правильному, дождик крапает, я нагнулся к панораме, а вода течет по ней, ничего нельзя разобрать, врага не вижу. Посмотрел над щитом, и вижу, что немцы перебежками двигаются, рядом со мной лежат ящики со снарядами, и тут убило заряжающего. Тогда я правильному приказал подавать снаряды, а сам стал целиться прямо в ствол. У меня был глазомер хороший, стали бить по команде Протасова довольно-таки метко, потом и правильного автоматной очередью, дальше самому приходилось снаряды в орудие вставлять. И всего 24 снаряда я по врагу выпустил, какие, не смотрел, картечь или осколочно-фугасные, но немцев мы отогнали. Конечно же, в этом была не только моя заслуга, со стороны пехоты пошла активная стрельба, пулемет бил по врагу. В общем, совместными усилиями остановили врага.

Кстати, в отношении оружия хочу сказать, ведь официально у меня никакого не было. Я в ходе боев начал спрашивать, как же так, и посоветовали найти себе оружие, или в бою добыть. На передовой много автоматов и винтовок валялось, но я все как-то не брал себе. А тут после боя заметил, что на той стороне за ручейком, на одном из деревьев сидит «кукушка». Засек его, потому что нет-нет, да оттуда короткие очереди идут, а потом вдруг мелькнуло что-то. Ведь листья уже были желтые, хорошо видно передвижения. Бой тем временем окончательно затих, и Борис Протасов подошел ко мне, сказав при этом: «Идем к пехоте». Я взял автомат у убитого правильного, и мы в один вырытый окопчик сели. А сам запомнил то место, где кукушка засела. И начал смотреть, думаю, надо бы фашиста оттуда снять. И вот из этого автомата ППШ начал стрелять, кукушка заметил, началась у нас перестрелка, потом я его очередью снял, он с грохотом и шумом оттуда свалился. Не знаю, был это немец или финн, как мне потом говорили в полку ветераны еще советско-финской войны 1939-1940-го годов. Затем Борис Протасов написал в армейскую газету «В решающий бой!» или даже во фронтовую, точно не помню, заметку о том, что я открыл личный счет мести. Когда она была напечатана, заплатил сразу за пять номеров, хотел домой ее отправить, укрыл в планшетку, но выбросил ее при выходе из окружения в ночь с 29 на 30 сентября 1942-го года.

Дальше у меня произошел неприятный случай с майором, командиром штаба полка, он располагался в землянке поблизости от нашей. Наши землянки были небольшие, потому что там бесполезно было глубоко копать, стояла вода даже в небольшой ямке. Я дежурил по штабной батарее, и майор мне сказал: «Разбуди меня в четыре часа дня, обязательно, мне надо отдохнуть, но потом нужно проснуться». Тут началась бомбежка, и я как-то немножко выключился из службы. Потом майор вдруг выскакивает из землянки, и кричит, мол, я его не разбудил, и направляет на меня пистолет. Начал оправдываться, но он ничего и слушать не хочет, грозится расстрелом. К счастью, его другой офицер из штаба увел, для того, чтобы майор успокоился. Этот случай был для меня крайне неприятен. Потом я узнал, что начальник штаба передал мои наградные листы руководству за тот бой, где я сбил кукушку. Но потом какое там награждение, когда мы очутились в окружении.

Ночью меня вдруг вызывают в штаб дивизию и приказывают сопровождать передислокацию стрелкового батальона на новое место. Ну что же, веду батальон, сколько их осталось. И попали под артобстрел, кто шел впереди меня – были убиты, меня же откинуло в сторону и контузило крепко, нос и глаз до сих пор плохие. Кровь текла из носа и уха. Но я в госпиталь не пошел, ведь и госпиталей-то уже не было, нас практически окружили. Как я это узнал? Иду на следующую ночь с донесением в штаб артиллерии корпуса, где они находятся, примерно знал, хотя месторасположение штаб менял часто. Потом подсел на повозку, ездовой куда-то в тыл двигался, попали под артобстрел, я был в шинели, и когда соскочил с повозки, то одежда никак не пускает. Что такое, не могу понять. Оказалось, что осколок ее к дереву пригвоздил, попав мне между ног. Пока возился, обстрел закончился, и мы с ездовым дальше поехали, потом остановили нас, спрашивают, куда двигаемся. Объясняю, что еду с донесением в штабную землянку. Оказалось, что это заградотряд, за которым уже были немцы. Это событие произошло 20 сентября 1942-го года.

Возвращаюсь обратно к себе в штаб 849-го артиллерийского полка. Нашел свою часть, наблюдательный пункт и укрылся в землянке. Ну, в общем, потом сообщили, что мы действительно окружены. Питание прекратилось, все девять дней в окружении по ночам У-2 бомбили передний край противника. Слышим, как они летят, мотор имел характерный звук, потом затихнет, и раздается взрыв, это они бросали маленькие бомбочки на немецкие позиции. Затем через какое-то время что-то свистит и плюхается на землю. Это мешки с хлебом, и наша задача заключалась в том, чтобы найти этот мешок в болоте. Сложное дело, но нужное, ведь каждому в день давали одну столовую ложку месива. Вскоре уже никто толком не знает, где наши позиции, а где немецкие.

В окружении я однажды наблюдал поистине страшную картину. Помните кинофильм  «Александр Невский» Сергея Эйзенштейна? Я ее смотрел еще до начала Великой Отечественной войны. Хорошо запомнил эпизод, когда девушки после Невской битвы ищут раненых на поле боя, а везде вповалку лежат тела. Так вот, когда одну полянку проходил – та же самая картина, как в фильме лежат вповалку солдаты. Оказывается, это были солдаты 2-й ударной армии, она продолжала атаковать врага несмотря ни на что. Эту часть бросили, чтобы прорвать блокаду, они попали под перекрестный огонь пулеметов и все полегли. Страшная картина, вам рассказываю, и до сих пор стоят перед глазами тела, лежащие вповалку. В это время налетели бомбардировщики, и я упал неподалеку от этой полянки, причем поел клюквы, которая росла рядом со мной. В окружении при любой удобной возможности надо хоть что-то есть.

В ночь с 29 на 30 сентября 1942-го года мы пошли на прорыв. Днем пришел приказ о том, чтобы выйти из боя. Именно такая там имелась формулировка. Мы начали взрывать материальную часть – оставляли по два снаряда на каждое орудие, один из них вставляли с внешней стороны в ствол, а другой в затвор. После чего бежали в укрытие, и делали выстрел. Раздавался оглушительный «Бум!» И как красивый букет разрывался ствол, ведь нарезная внутренняя часть орудия становилась видна. Мы всю матчасть взорвали, если не хватало снарядов, то мы выбрасывали пушки в воронки с водой. Этот штрих я запомнил на всю жизнь.

Под вечер капитан Борис Протасов как командир штабной батареи дал мне бойца, и приказал, мол, иди по карте, показал, что нужно двигаться по просеке, но как появятся немцы, сразу же к ним вернуться, чтобы нам искать другое место для выхода из боя. При этом, ни при каких обстоятельствах не ввязываться в бой. Немцы к тому времени нашу 294-ю стрелковую дивизию уже практически одолели, и мы уже не могли оказать сопротивления. По пути я нашел автомат ППШ, у меня же оружия не было, вроде бы передернул затвор, все нормально, действует. И я с бойцом направился по карте. Бинокля у меня с собой не было, дошли мы до полянки, рядом росли кусты, гать шла, их там вообще много имелось. Все вокруг мокрое, конец сентября, еще и холодно. Вдруг увидел, что на той стороне полянки метрах в пятидесяти от нас в кожанке впереди идет рослый немец, видно, какой-то командир, за ним большая цепь, топают смело, ведь в них никто не стреляет, ничего такого. И они не стреляют, и наши. Вдруг из кустов метрах в семи от нас появился один немец, по всей видимости, передовой разведчик. Я сразу же начал стрелять, а бойцу говорю: «Быстро назад!» Враги нас увидели и кричат: «Хальт!» Мой боец в одну сторону, я в другую, и бегом оттуда. У моего солдата оружия не было, а я все-таки взял. Потом бросил ППШ, и стремительно побежал налегке по этой гати, мне в спину несутся крики и автоматные очереди. У меня шинель была пробита пулями в нескольких местах, но в меня ничего не попало. Падал, скользко, но все-таки выскочил. Причем по дороге к нашим видел, что по гатям двигаются немцы, их боевые порядки, в отличие от наших, были сосредоточены. Враги шли цепью. И автоматы во все стороны били, как в «Чапаеве», немцы были уверены в том, что с нашей стороны сопротивления уже не будет.

Добрался до Протасова, дорогу обратно запомнил, здесь уже собрались остатки войск, в том числе и командование. Увидели меня, капитан Борис Протасов ахнул: «Ты живой?» Оказалось, что мой боец раньше прибежал, и рассказал о том, что меня убили. И он также проинформировал о немцах. Тогда Борис приказал взять ефрейтора, и сказал, что впереди есть асфальтированная дорога, надо и ее проверить. И снова – если только появятся немцы, не вступай в бой, ничего, и обратно придти, сообщив обо всем командованию. У меня оружия снова нет, а неподалеку карабин валялся, проверил затвор, вроде все нормально, и мы с ефрейтором пошли через кусты к дороге, мне ее примерное местонахождение показали по карте. Только вышли к ней, и опять нарвались на какой-то немецкий передовой отряд. Причем навстречу мне вышел тот самый офицер в кожаной куртке. Так что пока я бегал, он уже здесь очутился. Немец в меня целит из автомата, а я с карабином завозился, и он выстрелил, я тут же упал, пуля задела только плечо, но боец успел в него из своего оружия выстрелить и убил наповал, тем временем неподалеку еще немцы виднелись. В общем, мы все-таки вырвались с ефрейтором из этой ловушки, и прибежали обратно к своим. Боец снял с меня шинель, вовсю кровь течет, и какой-то медработник по приказу Протасова обработал рану. Хорошо помню, как Борис одно слово сказал: «Перевяжи!» Перебинтовали мне все правое плечо. После этого Протасов снял с себя серый плащ, и я стал капитаном, если судить по погонам. И мы пошли на прорыв уже организованно, в нашей колонне двигалось около 400 человек. Начинается ночь, мы все время идем. Причем шли в районе той самой деревне Гайтолово, мы входили в прорыв. По пути течет Черная речка, она впадала в реку Назия. И когда мы начали на берег выходить, неподалеку кричат: «Братцы, не бросайте нас» Видимо, какие-то наши раненые там были, спрятанные в укрытии. Это был тяжелый момент, мы ведь идем к речке цепочкой и не можем повернуть в сторону, времени нет. Знали, что моста и ничего такого на Черной речке нет, поэтому спилили березу, к счастью, река была довольно-таки неширокая, и по этому импровизированному мосту начали переходить, балансируя на стволе.

Я дошел до середины импровизированного моста, поскользнулся, так как двигаться мне, перевязанному, было неудобно, и свалился прямиком вниз в воду. Хорошо, у меня была шевелюра, упал до дна, оттолкнулся и подпрыгнул, и кто-то меня схватил за волосы и вытащил. Кричали: «Держись!» Выход был очень тяжелый, уже на той стороне речки Черной кто-то дал мне пистолет, маленький, как будто дамский. Дальше мы проходили уже через немецкую территорию, она была занята противником. И на пути стоит лошадь, уже глубокая ночь, но видно, как немцы вдалеке фыркают в воздух ракетами, я попытался сесть на лошадь, но, видимо, она была немецкой, начала шуметь и фыркать. Хотел ускакать к нашим позиция, вот такое было желание, но взобраться на лошадь так и не смог.

Дальше мы под «ишака» попали, он ревет очень похоже при стрельбе, так назывался шестиствольный немецкий миномет. Земля прямо тряслась от разрывов его снарядов. Это кошмар был. Никаких просек не было, прорывались напролом через лес.

Потом наткнулись на какую-то землянку, в которой сидели немцы, и бросили туда гранты. Но наиболее тяжелый момент прорыва получился перед самым выходом из окружения. На пути лежало болото, сунулись в обход, но немцы начеку, открыли сильный огонь, и пришлось топать через это болото. Оно было хотя и неглубокое, но мокрое, а в стороне расположен дзот, откуда все время строчил крупнокалиберный пулемет, причем ловил цель тогда, когда враг пускал ракеты. И я вынужден был ползти и тащить с собой в качестве прикрытия труп убитого товарища. По дороге несколько пуль опять в него попали. Мне это делать с одной рукой было очень трудно, но все-таки выбрался оттуда. Утром начали собираться, и выяснилось, что из моего взвода вышли только двое, оба раненые, один в две ноги, а второй в одну ногу. Я же был с одной рукой. И мы пытались помочь друг другу, выходили из болота. Уже утро, часов шесть, рассвет, и опять мы видим Гайтолово. Немцев уже нет, видно, этот дзот был последним рубежом врага, который они смогли удержать, и когда мы стали выходить к деревне, немцы по нам стреляют трассирующими, но до нас трассы уже не достают, все идет выше голов. Я не знаю, сколько точно человек вышло, но со мной вышло двое солдат, а до начала наступательной операции в моем взводе было тридцать два человека. Всего из нашей группы в четыреста человек вышло меньше тридцати. Вдруг смотрим, впереди уже окопы наших войск. Оттуда по нам начали стрелять, так что мы стали кричать: «Свои! Да свои!» Радость была у всех огромная, и я с заросшим рыжим бородачом обнимался. Только обнялся – и сразу же вырубился. После я узнал, что выходили и одиночные солдаты, всего прорвалось 38 человек из всей нашей группы.

Очнулся так – открываю глаза, вокруг все белое, я-то привык, что все черное, а это была палатка медсанбата, и мне делают перевязку. Закрыл глаза – через некоторое время открываю, опять перевязка идет. Потом спрашивают фамилию, и выясняется, что мне пришло письмо. Оказалось, из города Рыбинска, где в госпитале лежал тот командир отделения, которого я вынес от немецких автоматчиков. Он мне написал письмо с благодарностью, в котором рассказал, что он лежит в госпитале, все вроде бы нормально. Затем оказался во втором эшелоне, куда меня перенесли на носилках. Мне сделали операцию. Ну, потом, когда я уже встал с операционного стола, пришел приказ на эвакуацию в тыл.

Нас эвакуировали на берег Ладожского озера, это было уже 30 сентября 1942-го года. И в этот же день нас направили в тыловой госпиталь. Там всех из группы прорыва ждали сгущенка и сливочное масло. Оказалось, дополнительный паек полагался всем тем, кто вышел из окружения. А тех двух раненых бойцов, что со мной вышли, и меня как офицера определили в другую от них палату. Вдруг на следующий день мне говорят, что мои бойцы умерли. Спрашиваю: «Как?! Отчего?» Выяснил, что отравились. Вот так, не от ран. А я сразу же вспомнил, что мы десять дней были фактически без питания, а кушать-то хочется. И мой взвод сварил что-то такое, просили и меня отведать. Налили в котелок, я понюхал, запах страшно неприятный. Оказалось, что они кинули в воду кусок дохлой конины, которая уже начала разлагаться. Видимо, от этого они и умерли. Я был единственным, кто не смог съесть из котелка. Хотя голодали мы сильно, но ни одной ложки в рот не взял.

Двадцать три ветерана 294-й стрелковой дивизии, приехавших на встречу участников прорыва, состоявшегося 29-30 сентября 1942-го года, Малый Дмитрий Петрович крайний слева, 26 сентября 1987-го года

Потом на следующий день вдруг приносят завтрак, но уже нет никакой сгущенки. В чем дело? Оказалось, что вышло опровержение ТАСС, в котором говорилось о том, что наши войска не были в окружении, был осуществлен обычный выход из боя. И весь дополнительный паек сразу же накрылся, стали кормить как обычно. Опровержение ТАСС – это серьезная штука, говорилось о том, что информация Гитлера об окружении нескольких советских дивизий является наглой ложью. В общем, все такое. Потом через некоторое время меня эвакуировали в Тихвин, и там я пролежал где-то месяц с лишним. С плечом все возились, ходил первое время с «пропеллером» на руке. Мы находились в Тихвинском Богородичном Успенском мужском монастыре, врезались в память покатые высокие своды. Кстати, я вспомнил важное событие в истории музыки, связанное с Тихвином –  здесь родился знаменитый русский композитор и дирижер Николай Андреевич Римский-Корсаков. Мне это как музыканту было интересно, ведь при выходе из окружения выбросил баян и планшет, в котором лежало пять штук газет с заметкой обо мне, кинул все в какую-то жижу, скопившуюся в воронке от авиабомбы.

В госпитале я познакомился с одной девушкой, Лидией Бондаревой. Она мне понравилось, а затем и я ей, мы с ней после переписывались. Она жила на берегу Ладожского озера. Потом, когда уже выписался 15 ноября 1942-го года, то сразу же встал вопрос, куда мне направлять – в свою часть, конечно же. Тогда мне начальник госпиталя говорит о том, что надо отправиться в штаб Волховского фронта, и я поехал в город Неболчи, где штаб располагался в то время. Это было относительно недалеко от госпиталя, ведь раньше фронтовое командование находилось в Малой Вишере. Явился туда, доложил о своем состоянии, дал на руки справку о выздоровлении. Спрашиваю, где расположена моя 294-я стрелковая дивизия. Оказалось, что ее остатки до сих пор проходят переформировку во втором эшелоне. И я в район Мулино поехал, когда явился в штаб дивизии, там начальство уже другое, мне сказали: «О, прибыл тридцать шестой». Я так до сих пор не знаю, счет велся не то от офицерского состава, не то от всей дивизии, выбравшейся из окружения. Меня начальник артиллерии дивизии оставил при себе, и я стал заместителем командира штабной батареи. Так что, оставаясь младшим лейтенантом, пошел на повышение. И вдруг нам дают задание провести лекции с командирами стрелковых батальонов, там капитаны и майоры собирались. По артиллерии надо рассказывать, я вспоминал чего-то, пояснял особенности работы угломера, с большими и малыми делениями. Когда приходил на занятия, то дежурный приказывал собравшимся: «Встать!» И я поначалу чувствовал себя крайне неудобно, когда вставали старшие и по званию, и по годам офицеры. Потом вдруг начальник артиллерии 294-й стрелковой дивизии мне говорит: «Собирайтесь, поедем в одно место». Пришло распоряжение нашей дивизии на передний край отправляться, какую-то часть заменять, мы заняли оборону на Волховском фронте в районе болота Соколий Мох между Погостьем и Киришами. Здесь выяснилось, что мы заменили части 6-й бригады морской пехоты, в которой практически не оставалось солдат. Там населенных пунктов не было, и нам сказали, что напротив находятся позиции «Голубой» испанской дивизии. Когда мы прибыли на передний край, была уже зима, конец 1942-го года. Мы с начальником артиллерии ехали на лошадях, по карте смотрим, вроде уже немецкая территория, решили срочно обратно двигаться. Как-то все обошлось, у полковника все на карте было все четко нарисовано. Тогда нашей дивизией командовал подполковник Виктор Антонович Вержбицкий, настоящий боевой офицер, он любил во всем точность.

Когда мы оказались на переднем крае, начальник артиллерии дивизии приказал мне взобраться на большую ель, метров тридцать высотой, на которой был оборудован наблюдательный пункт 6-й бригады морской пехоты. И я полез на верхушку дерева, а это было утром, морозное время. И вдруг с нашей стороны стреляет артиллерия, а я с биноклем сижу на площадочке, и смотрю, как артиллерия 6-й бригады морской пехоты разбомбила немецкую баню, и оттуда прямо на снег выскакивали голые враги. Было интересно понаблюдать за происходящим. Все посмотрел, уточнил расположение вражеских позиций по карте, я их в бинокль хорошо рассмотрел. Но когда стал потихонечку спускаться, видимо, вражеский снайпер меня заметил, и вдруг вжик – пуля от ствола срикошетила. Я тогда мгновенно сориентировался, надо ведь как-то защититься, замер и все такое, и решил спрятаться за ствол ели. После чего спустился, и все рассказал командиру. Начальника артиллерии дивизии очень все заинтересовало, ведь мы должны были занять этот участок вместо 6-й бригады морской пехоты. Но боевых действий мы тогда так и не стали вести.

У меня командиром батареи был капитан Григорий Шатохин, мы с ним спали в одной землянке, когда нас разбомбили. Но так, чтобы прямые боевые действия вели – такого не было. Единственное, куда меня часто посылали – надо было что-то уточнить, расположение войск или позиций противника, и мы время от времени вынуждены были на открытом месте ночевать. Как-то стало особенно холодно, нашли ствол ели, зажгли его, и ночь провели фактически прямо на снегу. Все-таки позиции были неблагоустроенные, что будет дальше, оборона или наступление, мы не знали. Вдруг привезли подарки на Новый 1943-й год, бойцы и офицеры фактически сформированной штабной батареи сгрудились у грузовиков, и тут Григорий Шатохин говорит: «Слушай, вот тебе подарок». А на коробке было написано: «Самому смелому бойцу!» Засомневался, мне ли он адресован, ведь я же командир, а не боец. Но он настоял, что эта коробка предназначена лично для меня. После оказалось, что он переписывался с одной девушкой и лестно меня рекомендовал. Открываю посылку – там письмо от молоденькой москвички, кроме того, лежит кисет вышитый и рукавички ручной работы, очень теплые и удобные. Также в коробке лежала маленькая чекушка водки. А в письме был указан адрес, решил я с ней переписываться. Конечно, горячительное мы совместно с Григорием ликвидировали.

Через несколько дней вдруг меня вызывают в штаб дивизии. Говорят присесть на стул у комнаты, где располагался начальник артиллерии, жду немного, и выносят мне удостоверение и билет в Москву. Для чего? Наркомат обороны Советского Союза затребовал офицеров-фронтовиков. Это был январь 1943-го года. Мы знали, что недавно погоны ввели, но их даже в глаза не видели и, тем более, не надевали. Выдали новый полушубок, все такое, мне самому интересно в столицу нашей Родины поехать, да еще есть московский адрес от девушки, которая прислала посылку. Ехал на поезде через какой-то металлургический центр, из труб которого шел дым, потом на пути был разбомбленный Волховстрой. А в Вологде, где у меня произошла пересадка из одного состава в другой, случилась неприятность. Я пришел на базар рядом с железнодорожной станцией, меня патруль остановил и сделал внушение, что нужно покинуть рынок и не ронять честь офицера такими походами. Так что на фронте я даже не знал, что появлением на базаре могу что-то уронить!

Когда прибыл в Москву, то первым делом нашел Дом Наркомата обороны Советского Союза, который располагался на Гоголевском бульваре. Метро уже действовало, прибыл в наркомат, там приказали придти через пару дней, и спрашивают, где я остановился. Показал адрес москвички, работники наркомата обрадовались и приказали подождать, дальше узнаю, куда и чего. Ну, появилась уйма свободного времени, я пошел по Москве, гуляю по улицам. Вдруг навстречу идет патруль в составе трех военных. Остановили меня и спрашивают, почему это я не в форме. Удивляюсь, в чем дело. Оказалось, они ищут на полушубке погоны, но я объяснил, что еще не получал их на фронте. В итоге забрали меня с собой в комендатуру. Там начинают разбираться, я объяснил все, как попал сюда. Ну ладно, отпустили, но только предупредили «Имей  в виду, что могут опять остановить!» Ведь одет как военный, а погон-то нет.

Так что пошел по указанному в письме адресу. Меня очень хорошо приняли, кстати, окна были заклеены, их еще не расклеили. В квартире было практически пусто, поинтересовался, в чем же дело. Оказалось, что семья топила зимой печку, и в качестве дров использовали мебель. Мария Болеславовна Фофанова была матерью, имелся сын-подросток, старшая дочь по фамилии Непомнящая, и Юля, которая писала мне, хорошая девчонка. Меня за стол усадили, в центре стоит винегрет, который я очень и очень давно не кушал. Обрадовался сильно. В общем, хорошо встретили, все такое. После ужина решил пойти в Академический Малый театр Союза ССР, там как раз шла новая пьеса Александра Евдокимовича Корнейчука «Фронт». Пришел туда, человек с фронта, без денег, разрешили идти только на балкон, при этом не раздеваясь. Уже шел спектакль, но я его немножко посмотрел. А за имевшиеся деньги купил программку.

Малый Дмитрий Петрович (справа) с сослуживцем на военных курсах, г. Алма-Ата, 1949-й год

Потом пошел я обратно, ночевал у Фофановых, меня уложили на матраце на полу. Утром проводили, с Юлей же мы договорились, что будем переписываться. На следующий день прихожу в Дом Наркомата обороны Советского Союза и получаю направление в Коломну, где формировались многие артиллерийские дивизии Резерва Главного Командования. Это было уже начало февраля 1943-го года, когда я туда добрался. Прибыл сначала на станцию Голутвин, оттуда в деревню Старое Бобренево на другой стороне Москва-реки. Как раз здесь дислоцировалось командование и части учебного артиллерийского центра Московского военного округа. Где-то спать положили, с другими ребятами начал ждать направления в часть. И вот это формирование что-то сильно задержалось. Сначала меня хотели отправить в какой-то 2-й артиллерийский корпус прорыва, я даже начал с кем-то знакомиться, потом вдруг приказ отменили. Началась какая-то чехарда, то на одну должность, то на другую. Может быть, где-то и я не показался. Затем вдруг надо ехать в город Озеры на берегу Оки, а норма-то питания третья, после фронта. Когда на фронте бои были, и питания не было, то можно и потерпеть, ведь ты знал, что паек обязательно будет. Здесь же в супе, как мы шутили, одна вода, а посередине х… Канитель с формировкой продолжается, в Озерах со старшим лейтенантом мы на квартире остановились, чем-то вроде начинали заниматься, бывали какие-то лекции, потом даже в фактически сформированную часть направили, и мы туда в итоге все равно не попали. Тогда я написал письмо Иосифу Виссарионовичу Сталину – прошу отправить меня на фронт, потому что чувствую в этом необходимость. После Озер мы оказались в каком-то другом месте, как-то я шел по линии железной дороги, на мне планшетка болталась, и вдруг я чувствую, что она так сильно бьет по ноге, что я теряю сознание. Был полуголодный, деньги из офицерского аттестата не мог тратить, ведь еще с фронта все время посылал свой оклад престарелым родителям, они в 1943-м году оба умерли. Так что свободных денег не было, один раз попытался что-то купить на базаре, а там везде цыганки, одна попросила дать ей погадать по руке, и говорит: «А тебе осталось мало жить!» Увидела короткую линию жизни, вот так вот. Мало я ей дал за это, много у меня не было, но она именно так мне сказала. По всей видимости, увидела, что военный человек, вот и дала ожидаемое предсказание.

Так что когда я, шатаясь, явился в санчасть в Коломну, у меня температура тела была тридцать пять и семь десятых – колоссальная слабость, чувствовал, что мне плохо. Посоветовали одно – улучшить питание и побольше спать. Какое там спать, ответа нет от Сталина, я потом еще написал. А волынка все тянулась, но вскоре меня назначили командиром взвода управления при 8-й батарее 278-го гаубичного артиллерийского полка 63-й гаубичной артиллерийской бригады 22-й артиллерийской дивизии. На вооружении у нас стояли 122-мм гаубицы М-30 образца 1938-го года. Причем дали мне уже сформированный взвод управления, началась учеба, ребята неплохие, и вдруг нас быстро собирают. Оказывается, всех везут на расстрел. Тогда под Коломной собрали представителей очень многих воинских частей, и устроили показательный расстрел. Все-таки многое в армии было на страхе построено. Мы присутствовали при этом неприятнейшем действе, расстреляли одного дезертира. Это факт на всю жизнь врезался мне в память.

Затем объявили учебные стрельбы. Направили на определенное место, мы соорудили наблюдательный пункт, все такое, у меня же во взводе отделение артразведки, отделение связи и топо-отделение, я отвечаю и за связь, и за разведку, и за ориентирование на местности. Начались стрельбы, мы наблюдаем за разрывами, и тут объявили десятиминутный перерыв. Мы заранее вырыли ходы, сделали все как положено, цели и карты подготовили. Отдыхали в итоге час, как нам после сообщили, перерыв решили увеличить, мы все вылезли на бруствер, у кого-то в руках появились фотокарточки девушек и родных, показываем друг другу, что-то рассказываем. Только дежурная часть солдат осталась на НП. Потом смотрим, подходит время, уже скоро надо возвращаться на позиции, но перерыв еще не закончился, когда услышали выстрел. Я тогда подумал, что, по всей видимости, почему-то решили раньше начать. Но тут как фронтовик почуял неладное – уже умел по слуху определять, куда летит снаряд. Чувствую, на нас, кричу: «В укрытие!» Неподалеку от нас раздался разрыв, причем не в сторону предполагаемого фронта, а позади в нескольких метрах. Столб земли и осколков поднялся, часть солдат успела спрятаться, впереди меня ефрейтор бежал, и я вижу, у него на спине кровь, спрашиваю: «Ты ранен?» Да нет, он цел. Остановились, оглядываемся, а командир отделения разведки, который только что показывал карточку девчонки, с которой переписывался, согнулся и хекает, у него кровь изо рта идет. Я тотчас же вернулся к нему и спрашиваю: «Что с тобой?» Он говорить не может. А перевязочного пакета, как назло, нет, тогда я сразу же с себя, быстро сообразив, снимаю нижнюю рубашку, разрываю ее на лоскуты и перевязываю командиру отделения голову. Через некоторое время уже бегут офицеры от орудий. Что такое вообще произошло, непонятно. Раненого сразу же на автомобиле скорой помощи куда-то увезли. Мы его два раза навещали в госпитале, он не мог говорить, потому что осколок попал ему в челюсть с правой стороны. Меня же затем раза три СМЕРШ вызывал, таскали туда, чтобы я подробно рассказал, как и чего произошло. То один спрашивает, то другой. Затем оказалось, что, во-первых, немножко раньше начали стрелять, почему, так и до сих пор не знаю, а во-вторых, заряжающий не доложил один пакет с порохом, ведь у наших 122-мм гаубиц М-30 было раздельно-гильзовое заряжание. И получился недолет. Вот такие были дела.

Меня смершевцы вскоре оставили в покое, уже наступил август 1943-го года. Нас посадили в состав, и мы куда-то поехали, через какое-то время прибыли на Белорусский фронт, который до октября 1943-го года именовался Центральным. У нас пушки уже таскали «Студебеккеры», имевшие пять передач вперед и одну назад. Один момент я помню очень хорошо. В белорусских лесах мы двигались в сторону передовой в темное время суток, днем могли попасть под бомбежку. В кузове «Студебеккера» сидит весь мой взвод, а сам нахожусь в кабине рядом с водителем. Там же в кузове снаряды, но я за них не отвечал, ведь сам не из боевой батареи. Как-то едем ночью, там грязь, неровная колея по просеке, то зажигаем фары, то отключаем. И так вся дивизия движется. Тут смотрю, водитель уже клюет носом. Приказываю: «Стоп, вылезай». На свое место его усадил, а сам начал вести «Студебеккер», у меня уже фактически должны были быть шоферские права, потому что мы учились еще в Фергане на ГАЗ-АА и тяжелом артиллерийском тягаче «Ворошиловец», так что получил несколько уроков вождения и представлял, что надо делать. Водителю, который отвечал за автомобиль, и сидел рядом со мной, поспать все-таки не удалось, он постоянно хватался за голову и кричал, мол, что я вообще делаю, постоянно поправлял меня. Все-таки нескольких уроков вождения было недостаточно.

На передовой мы засели на берегу реки Сож около города Ветка. Там еще был мост, на той стороне немцы, а тут мы. Мы соорудили наблюдательный пункт, и здесь началась, как я считаю, настоящая война. Ведь тот ужас, который происходил в болотах, нельзя назвать войной, это была жестокая схватка, а той классической войны, к которой нас учили, там и в помине не было. Там одно происходило – кто кого первым убьет. Наш наблюдательный пункт располагался рядом с землянкой командира стрелкового батальона. Напротив нас на противоположном берегу располагалась какая-то деревушка. Но вскоре выяснилось, но с подготовленного нами НП обзор был очень маленький. С той стороны был высокий берег, мы же находились на пологом месте, но менять позицию нам запретили, так как готовилась какя-то наступательная операция.

В той деревушке была построена церковь, и я любил наблюдать в бинокль и стереотрубу в сторону позиций противника, все как положено. Однажды смотрю, на колокольне блеск, и пропал через некоторое время. Думаю, там, наверное, наблюдатель засел. Оттуда было очень удобно рассматривать наш берег, я же имел право открывать огонь, у нас-то 8-я батарея, она на определенном расстоянии сзади расположена. И я решил открыть огонь, после четырех снарядов сбил верхушку колокольни, не знаю, уничтожил или не уничтожил наблюдателя. Но, в общем, у меня была хорошая глазомерная подготовка, поэтому всегда давал точные координаты. Ведь с картой дело иметь, на это нужно время, надо расстояние вычислить и так далее. Если же командовать стрельбой орудий в бою, нужно знать, сколько, куда и чего выстрелить, как направить прицел, тут быстро надо соображать.

Потери у нас были колоссальные, бои были позиционные, но тяжелые, пусть и не на открытой местности, но постоянные обстрелы приводили к большим потерям, так как приходилось постоянно налаживать связь, вскоре практически все отделение связи все где-то сгинуло. Пришлось вместо них посылать наблюдателей-разведчиков, но и они постепенно выходили из строя, и я одного из них отправил на линию, а сам около стереотрубы наблюдал за врагом. Смотрю, пятнадцать минут его нет, потом двадцать, полчаса. И связи также нет, в трубке телефона ничего не слышно. Тогда я последнего разведчика оставляю на НП, а сам пошел по линии. Прямо по проводу двинулся, там лесок был, вокруг один разрыв, другой, смотрю, провод тянется к воронке, в которой лежит мой разведчик. Он сжался весь, а я с автоматом ППШ подполз, кричу ему: «Что такое?» боец весь трясется, шок у него такой, его ругаю: «Ты что вообще творишь! Немедленно давай связь налаживай!» Ничего не помогает, только когда поверх его головы очередь дал, только тут он очнулся и сжал руками провода. Я ему сказал: «Если надо, зубами скрутишь!» Вижу, что он скрутил провод, хотя сам проверить это не мог, и вместе с ним двинулся обратно на НП, смотрю, чтобы он чего-нибудь опять не учудил. Но, что самое главное, связь была налажена. Были у меня и рации РБМ, но их практически не использовали, потому что немцы быстро пеленговали сигнал. Хотя еще раньше в ходе Синявинской операции именно по этой рации я слышал, как кто-то из немецких офицеров отдавал команды, там была какая-то руготня, что-то из которой мне стало понятно. Это был единственный случай на фронте, когда я воспользовался радиосвязью.

Во время позиционных боев наши танки все-таки где-то прорвались на фланге, но не через мост на нашем участке, я их увидел в стороне. Немцы с одной высоту начали сильный обстрел, наши солдаты полезли на нее, и я отчетливо видел в бинокль, как человек ползет наверх, а потом медленно скатывается вниз. Бои шли ожесточенные именно в этом месте, ведь наша 22-я артиллерийская дивизия относилась к частям Резерва Главного Командования, и мы постоянно ожидали начала крупного наступления. Так что я четко видел, как один наш танк идет в гору, и вдруг бах, он взорвался, да настолько сильно, что башня отлетела вместе с орудием в сторону. Я тогда решил, что все танкисты наверняка погибли. При мне противоположный берег не взяли, я был тяжело ранен.

Ночью в начале ноября 1943-го года я вышел по нужде, только присел, а тут с той стороны реки прилетели трассирующие пули, немцы все время били наугад. Меня ранило в ногу, причем я прямо эту трассу видел. Еле добрался до наблюдательного пункта, был в ватных брюках, а стоял ноябрь месяц, у меня в крови все штаны, я их потом с собой забрал в госпиталь. Чувствую, что мне вообще плохо, прошу перевязать, никак не могут приловчиться, вынуждены были разрезать штанину. Я говорю: «Водка есть?» К счастью, ее уже принесли, многих ребят в живых нет, ранены или убиты. Так что штук десять порций выпил, тем временем меня перевязали, так что я напился как следует, и вырубился. Меня перевезли в тыл в какой-то госпитальной машине, при этом я лежал на верхнем этаже, хочу привстать, мне же надо по нужде, а ничего не получается. Тогда я от безысходности запел: «Ты моряк, красивый сам собою…» И отключился.

После очнулся в дивизионной 548-й медсанроте, которой командовал капитан Хмелидзе, его жена там тоже работала. Он осмотрел мои раны, при мне брал в руки пилу и отпиливал раненым конечности. Все на моих глазах, хотя я и отворачивался, ведь мне неприятно было смотреть, это тяжелое дело. Пролежал я в медсанроте, наверное, с полмесяца, медики думали, что у меня легкое ранение, потом вдруг пошла температура, мне сделали операцию, прочистили все вроде бы. Но у них фактически ничего не получилось. В это время ко мне пришел корреспондент, и тут я узнаю, что 26 ноября 1943-го года освободили Гомель, находившийся неподалеку от нашего месторасположения. Затем из медсанроты меня перевели в город Новозыбков, в какой-то госпиталь. Меня положили в палату для тяжело раненых, потому что у меня пошла сильная температура и дрожь. Там рядом со мной лежал на кровати старшина, познакомился с ним, зовут его Ваня Бердов, разговорились, и я рассказал ему случай с танком, а он внезапно говорит мне: «А я из этого танка!» Ваня оказался водителем танка, смог вылезти оттуда, и когда он вылезал, рядом разорвалась граната, осколком ему отсекло половину мизинца, и ранило в ногу. Из Новозыбкова нас куда-то поездом опять отправили, Ваня стал моим другом. Мы друг друга по-дружески звали так – я был «Ядрен-Доршиш», а он – «Едрихин-Штрихин».

Через Брянск ехали, пока нас перевозили, все раненые лежали вповалку на нарах в четырехосных вагонах, нас сопровождал санитар, который специально топил печку, расположенную посредине вагона. Когда же открыли двери в Брянске, то я увидел деревянные шпалы, они были порваны. Оказалось, что это немцы, когда отступали, их взорвали и до сих пор шпалы не убрали. Затем ночью нас куда-то привезли, и выгрузили, меня тащат куда-то, а зима, сани с салазками стоят, по одной лошади в каждой, я попал на них первым, и на меня сверху нагрузили еще несколько человек. Можете представить себе это дело, лошадь бежит вперед, снег из-под ее копыт попадает мне на рот, я постоянно отплевываюсь, но ничего больше не могу сделать. Потом нас привезли, начинают мыть, дело было ночью, женщины вокруг раненых бегают, говорят, мол, не стесняйся сынок, сколько мы таких вымыли. И встал вопрос о том, что меня хотели определить в госпитальную офицерскую палату. Я спрашиваю, сколько там человек, оказалось, всего десять. А Ваню как старшину в общую палату определили, где лежало 95 раненых. Решил к нему пойти, чтобы не так скучно было.

Оказалось, мы приехали в город Людиново, относившийся тогда к Орловской области. После мытья отнесли в палату, ночь на дворе, электричества нет, блохи замучили, оказывается, в этом здании во время оккупации у немцев располагалась конюшня. Утром, когда проснулись, Ваню положили рядом со мной, мой сосед прямо ночью умер. Вообще же ночами там тяжело приходилось, страшные воспоминания. Для того, чтобы отвлечься, я стал сочинять в голове музыку. Нотной бумаги нет, я лежачий, операцию сделали одну, потом другую, после которого температура моего тела поднялась до сорока одного и пяти десятых градусов. Все врачи хотели отнять у меня ногу, а я не давал этого сделать, и даже Ване говорил: «Гони всех этих ампутаторов от меня!» Он стоял на моей страже, я же начал эпиграммы писать. Про Ваню написал: «Хромая стала его ножка, и я, ругаясь сгоряча, он похудел еще немножко, да так, что рожа просит кирпича». Потом про одну сестру-хозяйку, которую ругали все медсестры, написал: «Зовут ее Челита, хотя и непохожа. Какой-то жидкостью налита, противная ведь рожа!» Надо было что-то мне делать, а не могу, меня не поднимают.

Вскоре наступило хорошее время, температура тела спала, так что меня с кровати подняли. И медсестра Аня Графова меня сопровождала в первом выходе, я потом с ней переписывался. Когда она меня вывела наружу, то я потерял сознание от свежего воздуха, и потом никак не мог обратно зайти в здание, потому что меня мутило от запахов. Такой страшный воздух был в палате – как я там живой остался, не знаю, люди умирали пачками в этом госпитале.

Мы же все патриоты, хотели из госпиталя попасть сразу на фронт, бить немцев. Меня же все не выписывают, я начал писать музыку, про Аню Графову написал фокстрот «Кубышка». Но нотной бумаги нет, тогда стал просить девчат достать мне чистые листы. Где они их возьмут? Стали вырывать из книг фотографии с чьими-то портретами, у которых обратная сторона была чистая. Я же их заставлял пять линеек нарисовать, и писал ноты. Лежал на Новый 1944-й год как раз в госпитале. Вдруг по радио впервые услышал новый гимн Советского Союза. Я как-никак, с музыкой дело имел, в музыкальном училище учился. И вдруг Ване говорю: «Да какой же это гимн? Это гимн партии большевиков!» Эта мелодия действительно лежала в основе нового гимна, ведь музыка в обоих случаях была написана известным советским композитором Александром Васильевичем Александровым.

Пролежал в госпитале до конца апреля 1944-го года. Самочувствие все никак не улучшалось, были только временные периоды выздоровления. Затем приехал какой-то генерал-медик, и Аня Графова мне рассказала, что это профессор, меня к нему понесут на консультацию. Когда он посмотрел у меня ногу и почитал историю болезни, то в заключении говорит: «Попробуем сделать вот так!» Еще одна операция. И фактически он меня спас, нога зажила. Вскоре понемножку, сначала с костылями, а затем и без них я начал ходить. Когда начал топать с палкой, стал строчить заявления об отправке на фронт, вначале одно, потом второе. И меня выписывают, я с палкой, перевязки еще надо каждый день делать. Но после пяти месяцев в госпитале я уже не мог, хотя Ваня еще остался там, я же все-таки добился отправки на передовую. И опять куда направили – в штаб фронта, находившийся на железнодорожной станции в городе Клинцы. Спрашивают, чего это я с палкой хожу, отвечаю им, что выписали, и хочу попасть в 22-ю артиллерийскую дивизию, которая, как оказалось, находилась где-то в районе Нового Быхова. Кстати, о том, как воевала наши дивизия в ходе Великой Отечественной войны, говорит ее полное наименование к маю 1945-го года – 22-я артиллерийская Гомельская Краснознаменная, орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого дивизия прорыва Резерва Главного Командования.

Малый Дмитрий Петрович, г. Симферополь, 2010-й год

В итоге нашел свою дивизию, и в штабе встретил бойца, которого тогда вылечил от страха. Ба, а у него на груди медаль «За боевые заслуги». Видимо, я смог его от боязни окончательно вылечить. Когда приехал, меня сразу спрашивают, чего я хожу с палкой. Опять отправили к капитану Хмелидзе в дивизионную 548-ю медсанроту. Он меня увидел и очень удивился, приказал раздеваться, смотрит рану, после приказал палку отбросить и походить. Через некоторое время смотрит – нога опухает. Так дело не пойдет, спросил, что и как у меня было по поводу операций, потом приказал не шутить с этим делом и отправляться в тыл.  В общем, я ночевал в медсанроте, пока мой вопрос решался. И я попал на первомайское собрание. Я не знаю, кто командовал нашей 22-й артиллерийской дивизией. В Новом Быхове нас собрали, офицеров со всей дивизии, на большом открытом месте стояли накрытые столы, сделанные из бревен. Приказали: «Встать!» После комдив нас поздравляет и говорит обычные слова, а потом внезапно начал: «Вы, офицеры, совсем не думаете, когда женитесь. И ваши жены потом вас же и дискредитируют. Надевают на вечер то, что у немцев считается нижним бельем, а вы с ними танцуете. Думайте об этом, когда выбираете себе подругу жизни!» Вот это я очень хорошо запомнил, а все остальное – обычное застолье, там было человек тридцать из офицерского состава, не меньше. На следующий день явился в медсанроту, мне Хмелидзе говорит: «Все, хватит, опять тебе надо в госпиталь». И оформляет карточку передового района, тогда-то ранен и все такое, и дал приказ ехать в Клинцы. Ну, когда я сел в поезд, а до госпиталя далековато было, состав же по направлению едет в Москву, в вагоне одни вояки собрались, спор пошел, смогу ли я стакан водки выпить, макая в нее хлеб, после чего есть его. И при этом надо весь стакан выпить. На спор, ну как же, давай попробуем. Сколько я этого хлеба съел и сколько водки выпил, не знаю, но эти Клинцы благополучно проехал. Скоро уже Москва! Ух ты, черт возьми, думаю, что же делать. В Москву приезжаем, проверяют документы, показываю карточку передового района, машут рукой, мол, иди в госпиталь. Показывают даже, куда двигаться. Ну, думаю, если Москва, то почему не Родина – Чкалов. И я отправился на Казанский вокзал, и поехал домой, хотя билета-то нет, только карточка и партийный билет, считавшийся документом, он тогда действовал как паспорт. Железнодорожные работники меня устраивали то туда, то сюда, иногда даже извинялись за неудобства, в общем, относились хорошо, я доехал до Чкалова, прямо на станции узнал, где находится ближайший госпиталь. Там посмотрели мои документы, и говорят, что надо идти в комендатуру, располагавшуюся в старом здании на берегу реки Урал, сейчас там находится музей истории города. Пришел туда, спрашивают, как это так получилось, что я должен был поехать в одно место, а прибыл в Чкалов. Объяснил все, как было. И меня направили в госпиталь № 1856. Он находился на улице Пушкина, после войны в этом здании располагалось общежитие Чкаловского государственного медицинского института. Начали меня лечить, процедуры всякие делать. Потом двоюродная сестра Раиса Степурина приехала в военной форме. Восемьдесят три раненых бойца и командира она вытащила из боя на себе. У самой при этом случилось опущение желудка и ранение в голову.

Пролежал там, потом меня вдруг переводят в другой госпиталь, на четвертый этаж здания Чкаловского педагогического института. В общем, в Чкалове побывал в трех госпиталях, как-то футболили туда-сюда. Меня выписали восемнадцатого сентября 1944-го года как инвалида войны III-й группы.

- Как мылись, стирались на фронте?

- Вши были. Мы не мылись, да и в землянках блохи имелись. Это страшнее, чем вши. Месяцами не мылись. Мазали чем-то тело, но в целом с насекомыми медики плохо боролись, вот в госпиталях вшей никогда не было.

- С пленными немцами сталкивались?

- Да, хорошо помню, что во время Синявинской операции они мимо нас в широких сапогах ходили. Вели себя нормально, то, что мы спрашивали, всегда отвечали.

- Что было самым страшным на фронте?

- Беспомощность. Когда ты, артиллерист, ничего не можешь сделать для наступающей на сильную оборону немцев пехоты.

- Как в войсках к замполитам относились?

- Я считаю, что все нормально относились. Или мне встречались хорошие замполиты, ведь на фронте меня принимали в партию.

- Чувствовалась ли какая-то дистанция между офицером и солдатом?

- Меня все время толкали на руководящую работу, у меня не чувствовалось никакой линии разграничения между бойцом и командиром. Я этого не любил. Нормальные были отношения.

- Какие ориентиры использовались на передовой при ведении вами артразведки?

- Я использовал любые способы, и обозначения на карте, и угол определял, и спичечную коробку использовал. Если  я вижу дерево или дом, то ориентиры привязывал по карте. Первое, что мы делали по прибытии на новое место – это выбирали ориентиры на местности, ведь от чего-то надо отталкиваться. Мне все время помогала глазомерная подготовка.

- В какую форму вы одевались как артиллерийские разведчики?

- Никаких маскхалатов, простая пехотная форма. Так у нас всегда было, и в 294-й стрелковой дивизии, и в 22-й артиллерийской.

- Как вы встретили 9 мая 1945-го года?

- Был в это время в Чкалово. Со старшим братом Павлом нас рано разбудили, часов в пять утра в окно стали стучать. Брат, служивший во время войны интендантом, раньше меня попал домой. Мы с ним пошли к Александру Васильевичу Баталову, у брата по линии жены Веры сестра была замужем за Баталовым. Я дружил с Колей Вятским, встретились с ним, и вместе двинулись к родственникам, они жили на улице 8-го Марта. Идем по улице Советской, везде множество народу, как увидят нас в военной форме, суют в руки банку, в которой самогон плещется. Мы пока шли, уже хорошо приняли на грудь. Потом попали к Баталову, он повел нас к своей родне, жившей около железной дороги. Там баян был, я стал играть. И вскоре вырубился. А брат пришел домой с моим галстуком, и говорит: «От Димы остался один галстук!» Вот так для меня прошло 9-е мая 1945-го года.