Я родился в деревне под Белгородом. У моих родителей был свой дом, рубленный, из дерева и хозяйство – корова, свинья, коза, кролики, два улья пчёл, куры, собака. То есть, вот за всем этим нужен был уход и я помогал родителям в уходе за хозяйством, в том числе, и в приготовлении пищи для животных, в том числе, и научился в ручную доить корову, козу.
Папа, Николай Михайлович Решетняк, был мастер на все руки: портной, столяр, маляр, а мама, Фёкла Анемподистовна была домохозяйкой и колхозницей. Всего нас было четверо детей – я, брат Николай 1923 года, сестра Мария 1926 года и Надежда 1938 года.
В 1938 году, после окончания семилетки я поступил в Харьковскую специальную артиллерийскую школу. В школе нам выдали форму с петлицами, на которых было написано 15 США – 15-я Специальная школа артиллерийская, но жили мы не в казармах, а по домам, каждый день, по утрам, приходили как в обычную школу.
После окончания девятого класса мы были направлены в Чугуевские военные лагеря и вот здесь меня захватила война. Мы были на учениях по тактике, и где-то в 10 часов услышали сигнал тревоги. Вернулись в лагерь, нас собрали и объявили, что началась война. Дивизия, которая находилась в этом же лагере, тут же собрали, и убыла на Южный фронт, а нашу школу, по приказу Верховного перевели на военное положение, причём объявили: кто не желает дальше быть в школе, может не приходить. Таких у нас в школе оказалось всего двое, а остальные остались. Вскоре нашу школу эвакуировали в Среднюю Азию, в город Усть-Каменогорск, в Казахстане.
В Казахстане мы досрочно сдали экзамен за десятилетку, и нас отправили в Рязанское артиллерийское училище, которое к тому времени было эвакуировано в Талгар, это не далеко от Алма-Ата.
Нас эвакуировали, а мы хотели на фронт. Во время Московской битвы в Алма-Ате сформировали курсантскую бригаду и отправили на оборону Москвы, а нас, тех кто помоложе не взяли: «Вы ещё успеете».
В 1943 году я окончил училище, и в звании младшего лейтенанта меня направили на Западный фронт.
Сначала я попал в запасной полк, а потом меня направили командиром взвода инструментальной разведки 401-го артиллерийского полка 88-й стрелковой дивизии. В полку было три артиллерийского дивизиона, а в каждом дивизионе по одной батарее 122-мм гаубиц и две батареи 76-мм пушек. И вот в этом полку мне довелось пройти остальную всю войну. После освобождения Витебска, 88-й стрелковой дивизии было присвоено почетное наименование Витебской, за успешные боевые действия по освобождению Минска, дивизия награждена орденом Красного Знамени, а после Минска дивизия наступала по направлению Молодечно – Лида – Гродно, форсировала Неман.
Наша дивизия тогда разделилась – один шёл на окружение Гродно, а два других освобождали Друскинская, а мне командир полка приказал: «Бери, третий дивизион и обеспечивай переправу через Неман, и поддержку 611-го полка». У Немана стояли рубленные сараи, мы их разобрали, сделали плоты и на этих плотах переправлялись, а немец же видит, что мы переправляемся, и открыл огонь, осколки летят, и вот этими осколками меня и ранило. Мне Оля раны перевязала, а на следующий день приехал врач полка и наложил здесь швы.
За успешные действия по форсированию Немана 401-й артиллерийский полк получил наименование Неманский, а я был награжден орденом орден Красной Звезды.
После освобождения Гродно меня назначили помощником начальника штаба полка по топографической разведке, для артиллерии важно знать координаты и своих позиций, и координаты целей противника, вот подготовкой этих данных я и занимался.
После Белоруссии нашу дивизию направили на разгрома Восточно-прусской группировки немцев, мы прорывали немецкую оборону в районе Мазурских болот, и вот что характерно – немы, отступая, отняли у людей весь скот – коров, свиней, и гнали их на запад, а в районе Мазурских болот мы смогли отбить одно такое стадо, голов 150-200 коров. А они не доенные, мычат. Мне мои говорят: «Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, что-то они так мычат?» А я говорю: «А посмотри на вымя». Один говорит: «Вот я бы подоил…» А я говорю: «Умеешь доить?» «Да». И на следующей день мы организовали дойку. Коровы выстроились в очередь и я говорю своим: «Вот смотрите насколько дисциплинированные! Они не дерутся, а стоят в очереди».
Потом про это стадо доложили командиру корпуса и он приказал отправить молоко в госпиталь, а само стадо в Белоруссию, в госпитале подобрали раненных женщин, которые умели с коровами обращаться, и отогнали стадо в Белоруссию, через неделю они вернулись, привезли акт о передачи колхозу этого стада.
Когда начались бои в районе Мазурских озёр, мы освободили небольшой городишко. Разместились в доме, мне сержант доложил, что дом пустой, а я слышу – где-то детский плач. Я говорю: «Ты ж всё проверил». Ну-ка… Шурнули в низ, вытащили старика немца и у него ребёнок на руках. Ребенок плачет, голодный. Так я своим ребятам говорю: «Ну-ка по вещмешкам пошарить, накормить и этого мальца, и деда». Как этот дед на колени упал, со слезами благодарит. «Нам же сказали, что как только прейдут русские, всех расстреляют. А кто не хотел из немцев уходить, тех сами немцы расстреливали, – говорит. – Но я вот как с ним в подвале остался так меня и не нашли».
После взятия Кенигсберга, мою дивизию отправили на Первый Украинский фронт, под Корбус, на Берлинское направление. Мы уже изготовились к прорыву этой полосы и наступлению на Берлин, но в это время чехи подняли восстание, захватили Прагу, а немцы пытаются их там подавить, и чехи обратились к нам за помощью. Наш корпус повернули от Берлина на Прагу, и вот мы до 15 мая добивали немецкую группировку в Чехии, а там эсэсовцы были и власовцы, они сдаваться не хотели. Мы уже знали, что немцы капитулировали и старались солдат сохранить – снарядов и мин у нас много было, так что – как только по нам откуда-нибудь выстрелят мы сразу туда из пушек и минометов, и бьем, пока они белый флаг не выкинут
После войны нашу дивизию перебросили на югославскую границу, а потом на Кавказ в Ставропольский край, штаб дивизии был в Пятигорске, а мой полк в Георгиевске, там я хотел уволиться, настроение было, что «хватит служить, мы задачу по защите Отечества», а мне командир полка говорит: «Так, слушай, вот у меня бумага о том наборе в военный институт иностранных языков. Может и пойдёшь туда учиться?» Я согласился. А потом нашу дивизию расформировали и меня перевели на должность начальника штаба дивизиона в 81-й корпусной артиллерийский полк. Там я прослужил полтора года, а в 1956 году поступил в Харьковскую артиллерийскую радиотехническую академию.
После академии меня назначили на Дальний Восток, старшим инженером разведуправления Дальневосточного военного округа и там я прослужил 10 лет. Был старшим инженером, начальником отдела радиотехнической разведки, а в 1965 году перевелся. Меня сперва под Ригу хотели перевести, в радиоразведывательный центр, но я сказал – хватит, и меня назначали заместителем начальника военной кафедры в Горьком, мы там готовили специалистов для частей радиотехнической разведки. В 1972 году я уволился в звании полковника и переехал в Гродно, к семье жены, почетный гражданин Гродно.
– Спасибо, Александр Николаевич. Еще несколько вопросов. В Рязанском училище как обстояло дело с подготовкой? Боеприпасы для учебы были? Стрельбы вели?
– Нет, в училище мы больше теоретической подготовкой занимались. Нас готовили на тяжелую артиллерию, 152-мм пушки-гаубицы, 122-мм гаубицы, и вот мы их изучали, учились делать расчеты, но стреляли мало, снарядов практически не было.
– Первое ваше назначение на фронте – командир взвода инструментальной разведки, расскажите поподробней про эту разведку.
– Есть звукометрическая и оптическая разведка.
В дивизионе шесть постов звукометрической разведки. Они расставляются по два поста и засекают звук выстрела немецкой батареи. Пост засекает выстрел батареи, передает направление, время прихода звуковой волны и на основе данных с трех пар строится треугольник и определяется позиция противника.
Оптическая разведка – примерно то же самое, только засекали уже не звук, а вспышку выстрела. Вот под Оршей там был случай, батарея шестиствольных миномётов несколько раз запускал мины по нашим позициям, и, чтобы найти ее, я из нашей первой траншеи вылез. Засек вспышку, а на местности я ориентировался довольно прилично, и смог определить координаты. Передал на позиции и батарею подавили.
– Какие бои на вашей памяти были самые тяжелые?
– В Восточной Пруссии. Там немцы оказывали дикое сопротивление. Они тогда перебросили из-под Берлина свои новейшие танки, «Королевские тигры», а нашей дивизии был приданы 152-мм самоходки. И вот когда немцы двинули свои танки, наши самоходчики выдвинули свои самоходки и открыли огонь. Причем так хорошо – когда этим «Тиграм» попадал снаряд в башню, то он башню просто срывал.
При том, что характерно, когда мы выходили к морю - немцы начали выгонять угнанный скот, как говорится, сам не гам и людям не дам, и вот он лежали рядами – лошади, коровы, свиньи. Спасибо, Черняховский с толком относился к этому. Когда уже Кенигсберг взяли и группировку эту уничтожили, было много пленных, и он приказал пленных вывести и выкопать глубокие траншеи и закопать эти трупы, чтобы не распространялась зараза. Это же уже апрель месяц, жара.
– Вот вы рассказывали, что в Чехословакии снарядов не жалели. А как вообще со снарядами было? Снарядов всегда хватало, или экономили?
– Вообще-то экономили. Когда готовилась операция, то снарядов подвозили достаточно, а так – зря не стрелять. Мы же знали, как их делали. Я когда еще в Усть-Каменогорске был, там рядом горное предприятие и мы ходили туда помогать рабочим, и видели детей 12-13 лет за токарным станком. Им показали, как его включать, как что делать и он стоял. Поэтому, когда говорят, что юноши, дети и те работали, защищали Отечество – я это видел своими глазами.
Ну и потом – для нас характерно было засечь координаты цели, рассчитать, подготовить данные и потом уже по этим координатам стрелять.
–«Наркомовские» вам ежедневно выдавали? Или только во время операций боевых?
– Нет, это было только когда боевые операции были, а так нет. В тоже время были у нас любители. Даже случай был – прибыл к нам как-то новый зам командира полка, любитель этого дела. И вот он возле командного наблюдательного пункта стоял, а я послал разведчика с донесением в штаб полка. Он его приостановил и что-то такое начал ему. Тот ему говорит: «Что такое», а тот: «Выполняй приказ начальника» и за пистолет. Я, когда увидел такую штуку, вынужден был с автомата поверх головы очередь пустить. Говорю: «Ну-ка брось пистолет, а то я прошью насквозь». Он пистолет бросил, я солдату говорю: «Забери и принеси сюда». Он принёс. Я командиру полка когда доложил, тут же его убрали и больше он не появился.
– А с табачным довольствием как?
– Курить начал я начал лет в 10. Готовил отцу самосад, а его надо было пробовать. Вот я и начал пробовать. Так мне батько сказал: «Вон на улицу, там пробовать. А в хате нечего пробовать» Ну, таким образом, потихоньку курил. И курил на фронте, нам привозили махорку, закрутишь ее и смолишь. В Германии уже и трофейные были, а в 1959 году у меня родилась меньшая дочь, и я думаю: «Чтобы им подарить?» Думаю: «Брошу-ка я курить, чтоб не травить их». Полетел проверять полк в бухте Провидения, там мои разведчики были, в Магадане сели, для дозаправки, вытащил я пачку, выбросил всё, сказал: «Всё. В рот больше не беру» И с тех пор не курю.
– А как на фронте относились к политработникам, особистам?
– Ну, как? Были всякие и политработники, и особисты. Были порядочные, а были и «шкурники». Тоже этого не надо скрывать, что были такие.
Был у нас замполит, а мы взяли у немцев аккордеон и один из солдатиков на нем играл. Нет, дайте замполиту аккордеон. Ему не дали. Так он такое там выражал, что не дали ему эту штуку. Я говорю: «Пусть эти там развлекаются, солдатики. Тот знает как что подыграть, что споёт и так далее, и все это дело…» Так что, всякое было.
А особистов мы не боялись, знали, что если что, то за дело будет, а так – ничего не будет.
– Как к вам относились местные жители в Польше, Чехословакии?
– Эти нормально относились. Вот мы в Польше, помню, в Сувалках организовали такой вроде отдых для тех, кто с передовой и поляки, относились к нам порядочно, старались помочь. Потому что мы их освободили и то, что у них было, живность и прочее, мы же не трогали. Это не то, что фашисты отнимали.
– А какое было отношение к немцам вообще, то есть, была ли это какая-то лютая ненависть, либо это было отношение именно просто как к таким же солдатам, которые выполняют свою задачу?
– Как к врагам.
Я вот на досуге написал такие слова:
О памяти нашей
Память. У многих виски побелели
И головы стали седы (вот так как у меня)
Помнишь ли память советских солдат?
Тех, что тонули, взрывались, горели,
Танк обнимали со связкой гранат.
Помнишь ли, память, те страшные муки –
Пытки в гестапо и выстрел в упор.
Помнишь ли, память, кровавые руки?
Те, что ребёнка бросали в костёр.
Я почему об этом написал? Когда мы под Смоленском освободили детский концлагерь, немцы в нём высасывали у детей кровь для госпиталей. А детей кормили так, что одни скелеты. А вот один мальчик, дети нам рассказали, мальчик пытался дважды бежать. Его второй раз поймали, развели в лагере костёр и живого бросили в этот костёр.
Память моя, ты всё видела это,
Ты обязана помнить и знать.
Пусть моё сердце, как сердце солдата,
Не устаёт для тебя повторять.
Память, звени стоголосым набатом,
Не уставая от боли стонать,
Чтобы мы чтили, помнили свято
То, что нельзя никогда забывать.
Память стоит предо мною сурово
В строчках поэм, на нотном листе,
Мы не забыли солдата Смирнова
Что был врагами распят на кресте.
Это Смирнов Юра. Его распяли в штабе 77-ой стрелковой, вернее, как у них там называлась, штурмовая дивизия немецкая. Она обороняла – вот если представить себе карту, с Москвы, со Смоленска и дальше на запад туда, на Брест, идёт железная дорога, а параллельно ей шоссе. И вот этот участок дороги немцы особенно защищали. Почему? Потому что и шоссейная, и железная обеспечивали маневренность. Поэтому перед началом операции «Багратион» проводилась разведка боем. Что это такое? Это операция для того, чтоб выяснить где какие огневые точки. Юра был в составе десанта и не заметили как он, будучи раненым, упал с борта танка. Немцы захватили его, пытали, он ничего не выдал, хотя знал что готовится наступление. Когда его нашли в блиндаже – стоит так опора, и вот на этой опоре его и распяли.
Вот я и говорю, что «мы не забыли солдата Смирнова, что был врагами распят на кресте». Этих мы помним. Карбышева помним, из него сделали целую глыбу.
Сколько узнали тех, кто огонь на себя вызвали,
Но воскресали в легендах они.
Всем им неизвестным, но близким,
Бронзовый памятник в небо взметнём.
Пусть у подножья таких обелисков
Память пылает бессмертным огнём.
В то же время среди немцев были, которые, добровольно сдавались в плен. Но это те порядочные, которые не разделяли эти взгляды фашистские. Особенно уже там, в Европе. Я вот вспоминаю того старика, которого мы из подвала вытащили с ребенком – ну, чем виноват этот старик? Когда его принуждали делать то, то и то.
| Интервью и лит.обработка: | А. Пекарш |
