Рутштейн Константин Абрамович

К.Р. – Родился 10/01/1922 в Никитовке Донецкой области.

Мой отец, Абрам Леонтьевич Рутштейн, до революции был купцом 1-й гильдии, владельцем чугунолитейного завода и, после окончания Гражданской войны, во время НЭПа. вновь занялся коммерцией, имел свой лакокрасочный завод, магазины, а также был членом правления частного банка. Отец вовремя почувствовал грядущие изменения в государственной политике по отношению к нэпманам, оставил все дела. и вместе с семьей переехал в Алчевск, где устроился работать на производстве, агентом по техническому снабжению металлургического комбината.

Но в начале тридцатых годов отца, как «бывшего нэпмана», все равно арестовали работники НКВД, это произошло во время так называемой «золототряски».

От отца энкэвэдэшники требовали отдать «на строительство светлого коммунистического будущего» золотые монеты, но отец сказал чекистам – «Монет нет. Есть часы, есть золотые кольца жены, хотите. забирайте, но монет у меня нет», но чекисты уперлись, подавай им монеты и все тут. Отец просидел в тюрьме несколько месяцев, а потом родня из Америки прислала нам 10 долларов США, мама пошла в НКВД и отдала эти доллары, взамен которых отца выпустили на свободу.

В Алчевске мы жили скромно. снимали половину дома на пятерых : родители, я, сводная сестра и моя бабушка. Страшный голод 1933 года жители Алчевска пережили только потому, что рабочие и служащие металлургического комбината получали на себя и на свои семьи повышенную норму хлеба по карточкам, а остальные…На улицах валялись по нескольку дней неубранные трупы умерших от голода крестьян…Страшный был год…

Я учился в украинской железнодорожной средней школе, и после окончания 10 классов поступил на исторический факультет Луганского педагогического института.

Еще в 1936 году вступил в комсомол, но ярым советским патриотом я никогда не был.

Отец ненавидел Сталина, считал его самым злобным врагом человечества, а советский строй считал полностью лживым и жестоким, и меня дома настраивал соответствующим образом.

В 1939 году, осенью, после «Ворошиловского призыва». в армию ушли мои товарищи по школе : Миша Мазий и Володя Лубинский, с которыми я дружил все десять школьных лет. Оба они погибли на фронте, Володя погиб под Одессой в 1941 году, а где на войне был убит Миша - я точно не знаю.

Осенью 1940 года я был призван в ряды РККА.

Г.К. – Куда Вас направили служить после призыва?

К.Р. - Я попал в Житомир, в 458-й корпусной тяжелый артиллерийский полк. оснащенный пушками - гаубицами калибра 152-мм, которые перевозили трактора ЧТЗ. Как бывшего студента меня зачислили в 1-ую учебную батарею, в которой за два года службы готовили младших лейтенантов запаса. Меня сразу назначили на должность наводчика орудия, я получил «наган» вместо карабина, но до начала войны из этого револьвера так ни разу и не стрелял, все стрельбы из личного оружия у нас были только из карабинов. Наш полк размещался в казармах на окраине Житомира, в Карбутовке, и входил в состав 36- го стрелкового корпуса, но нам было запрещено писать домой, где мы точно находимся и в каких частях служим.

Батарея наша была сформирована из людей как минимум со средним или среднетехническим образованием, было множество бывших студентов из Луганска, Баку. Ярославля, и только во 2-м огневом взводе был один младший командир всего с 4-мя классами образования, так он люто ненавидел всех «грамотных».

Командовал нашей батареей старший лейтенант Соколов, а взводным командиром был лейтенант Луханин, весьма приличный человек.

Кормили нас нормально, все получили сапоги. новое обмундирование. отношения между красноармейцами были самыми товарищескими. словом. служи – не хочу, хоть всю жизнь.

Г.К. - Полк был готов к войне?

К.Р. – Если честно вам ответить, … то, по моему личному мнению, конкретно наш 458-й корпусной ГАП совершенно не был готов к настоящим боевым действиям.

За все время были проведены только одни боевые стрельбы, но вместо 3 зачетных попаданий, наш взвод попал только дважды, и нам эти стрельбы засчитали как неудачные. Теоретически мы были неплохо подкованы, но к реальной войне не были готовы.

Г.К. – Приближение войны ощущалось?

К.Р. – Весной сорок первого года уже явно чувствовалось предвоенное напряжение.

За четыре дня до начала войны весь полк был поднят по тревоге и своим ходом отправлен к новой границе. Шли по ночам, а днем. до наступления темноты, дивизионы, люди и техника, прятались в лесной чаще. Уже в эти июньские дни многие из нас думали. что мы точно идем на войну, и когда 22-го июня нам утром объявили о начале войны, то многие ребята были морально готовы к этой страшной новости.

Г.К. – Когда батарея дала первый залп по немцам?

К.Р. – В первые дни войны. Мы стреляли по Дубно, который был просто забит немецкой техникой. Мы окопались на опушке леса, подготовили огневые позиции.

Нам разрешили выпустить по немцам по четыре снаряда из каждого орудия.

Потом появился какой-то незнакомый майор. приказал нам вывести орудия из леса и встать на позиции в чистом поле. Мы выполнили этот приказ, но только вырыли огневые, как последовал новый приказ. уже на отход на восток.

Начали отход, а там на бугорке стоит генерал – майор с пистолетом в руке и орет- «Стоять!Приказываю ! Бросить орудия и без промедления вперед, в оборону!».

Ему наши командиры возражали объясняли, что никто из них не имеет права бросить свои пушки, но генерал орал - «Всех расстреляю!», и размахивал пистолетом. Артиллеристы просто его не слушали, шли за своими орудиями и не обращали на него внимания.

Г.К. – Отход полка к Киеву все время был организованным, или были моменты. как говорится, «спасайся кто как может», каждый выбирался на восток сам по себе?

К.Р. – До Киевского окружения, наш полк сражался как организованная боевая единица, сплоченная и дисциплинированная. И в этом была заслуга нашего комполка полковника Шашника, кстати, еврея по национальности. Полковник Шашник вместе с нашим начальником штаба полка сгорел живьем в окружении, на глазах у моих однополчан уже в последние часы окружения, когда началась «Агония Киевского котла», когда все рухнуло, и часть окруженных командиров и красноармейцев пошла на прорыв, а остальные просто сдавались в плен. Полковник Шашник был ранен, и полком командовал уже лежа в кабине грузовика. Однополчане потом рассказывали, что у него была возможность улететь из окружения на санитарном ПО- 2. но комполка отказался бросить свой полк. Налетела немецкая авиация, полковник с начштаба спрятались под машиной. но их облило бензином из пробитого бензобака, и оба они вспыхнули как факелы и сгорели живьем. Ребята все это видели… Начальник штаба. незадолго до этого события, обмотал полковое знамя на свое тело, в надежде вынести его на себе из окружения, и наше знамя тоже сгорело…

С первого дня окружения вокруг нас уже царила сплошная неразбериха, был полный хаос. А в моем последнем бою, уже не было рядом с нами наших командиров, мы понятия не имели, где мы находимся, кто. вообще, занимает оборону рядом с нами, кто стоит за нашей спиной, и своими последними снарядами мы вели огонь по видимым целям, без корректировки с КП, НП, и тому подобное.

Организованного сопротивления немцам уже не было…

У нас во взводе еще до окружения, при отходе на восток. было немало памятных боевых эпизодов, удачных или трагических. Как-то ночью наш тракторист навернулся вместе с трактором с невысокого моста в реку, но трактор просто повис над водой под тяжестью орудия, оставшегося на мосту. Мимо нас проходили танкисты, мы их попросили –«Подцепите нас!», а они –«Не можем, немцы идут за нами по пятам. Не успеем, нас сейчас прямо на мосту сожгут». Тогда мы одну станину развернули на мосту, и танкистам было нечего делать, через нашу пушку на танке БТ не проедешь.

Они подцепили нашу пушку, а трактор рухнул в реку, но только мы своих догнали, как нарисовался «особист» – «В чем дело? Где трактор?». Тракториста сразу забрали «особисты», а потом они послали его «искупать вину», вытаскивать трактор из реки. Только он пошел по дороге, снова на запад, к мосту, как нарвался на заградотряд –«Ты куда? К немцам. что ли, собрался?». Короче, попал он в переплет.

Прошло какое –то время. и у нас случилось новое ЧП.

Стояли на закрытых позициях и целый день вели огонь по немцам.

Наши пушки имели дальность стрельбы до 17 километров, и командиры с передового НП корректировали огонь. И тут при выстреле у нас разрывает ствол пушки.

Я был оглушен взрывом и потерял сознание, а когда очнулся. то первое что я увидел, так это чужие мозги на мне. Я сразу схватился за свою голову, она вроде вся целая.

Оказывается, от взрыва оторвалась часть орудийного щита, которая, отлетая, снесла половину черепа бойцу из расчета, нашему земляку из Луганска.

Ствол на куски, а часть отлетевшего от него металла перебила ногу проходившему мимо нашему десантнику. Сразу собрали комиссию, и пришли к выводу, что причиной взрыва стал дефект снаряда. Мы с лейтенантом, со взводным, потом повезли сдавать на станцию покалеченную пушку, отправили ее на переплавку.

Зашли в столовую на станции, поели нормальной «гражданской еды», а потом зашли в парикмахерскую, словом, окунулись в мирную жизнь.

Был еще случай. Мы заняли позиции на пригорке, перед нами небольшая река. мост через нее. И вроде мы были в последнем заслоне. Я был за наводчика у своего орудия, а у второго орудия наводчиком был Херсонский. Появляется майор из пехоты –«Ребята, выручайте. Надо этот мост срочно уничтожить. Мои бойцы уже на этой стороне, но если немцы на танках пройдут по мосту. то они всех моих просто передавят».

Мы сказали майору, что у нас есть только бронебойные снаряды, на что он ответил –«Да стреляйте любыми, только разбейте мост». И мы из двух орудий стали долбить по этому мосту. Все сделали, как надо. Потом. через несколько дней, в дивизион приехал комиссар полка, всех построили. и комиссар объявил, что меня и Херсонского представили к награждению орденами Ленина и наградные листы отправлены в штаб 26-й Армии.

Запомнился один трагический эпизод. Это произошло в районе Новоград-Волынска.

С востока в небе появилась армада наших самолетов, которая летела бомбить немцев в Новоград–Волынске, а немцы уже успели подтянуть туда свои части ПВО, и такой точный заградительный огонь они открыли, что наши самолеты падали сбитыми на землю, один за другим, будто груши с дерева стряхивают. Все это происходило на наших глазах, мы были в шоке от этого увиденного кошмара.

Там не одна эскадрилья была сбита за считанные минуты.

Г.К. - Сама мысль, что Киев могут отдать немцам без боя. допускалась?

К.Р. - Треть европейской части страны отдали немцам за три первых месяца войны. так что мы должны были думать, по -вашему, что Киев самая непреступная твердыня?..

Нет, конечно. В сентябре сорок первого года «ура-патриотизма» у всех поубавилось, летнее отступление на многих морально подействовало отрицательно, хотя мы и отходили с боями. Через Киев мы проходили, кажется 18-го сентября.

У моста через Днепр скопилось большое количество техники. на переправе создалась очередь, и я. пользуясь моментом, отпросился у командира и пошел в город. навестить родных, семью тети. До сих пор не пойму как меня не остановили патрули.

Я был без документов, весь заросший, на поясе висели немецкий «парабеллум» в трофейной кобуре и «фрицевский» штык.

В Киеве оставался мой двоюродный брат, он не успел покинуть город по болезни.

У него была русская жена и трехлетний ребенок, и когда всех евреев погнали в Бабий Яр на расстрел, то соседка крикнула его жене -« Ты же русская. Выходи из колонны! Выходи, или ребенка погубишь!», она вышла и осталась живой…

Сказать, что в сентябре город производил впечатление обреченного на сдачу, я не могу, хотя по Киеву уже вовсю стреляла немецкая дальнобойная артиллерия. снаряды рвались в водах Днепра и местные жители на лодках собирали глушенную рыбу.

Помню, что мы заняли оборону где-то на подступах, позиции были прямо на старом кладбище, и от разрывов шрапнели расчеты прятались в могильных склепах.

Г.К. – Что происходило с Вами в последние дни окружения, перед тем как вы попали в плен?

К.Р. – Два наших орудия стояли рядом. Мы высыпали порох из снарядных гильз, развели костер и что-то варили себе покушать. Сложившаяся обстановка была непонятной никому из нас. и с нами уже не оставалось нашего комбата и командира взвода. Прибыл связной и передал приказ поменять позицию. Мы стали приводить пушку в походное положение, и тут я услышал непривычный резкий звук, и только повернул голову на него, как передо мной разорвался снаряд.

Осколки попали мне в голову, в глаз, в ногу, в спину, но самое серьезное ранение я получил в левое плечо, мне раздробило плечевой сустав. Не помню, что было дальше. Сознание и понимание происходящего вернулось ко мне только тогда, когда мой товарищ Витя Татоли вытащил меня из кучи убитых и раненых артиллеристов. и стал меня перевязывать. Он крикнул мне –«Костя. тебе глаз выбило!», быстро принес котелок воды и стал меня перевязывать, но раненый глаз видел.

Витя стал бинтовать мне раненое левое плечо, истратил на это несколько индивидуальных перевязочных пакетов, и вместо повязки получилась «подушка» из бинтов. Татоли посадил меня в кузов грузовика–полуторки, который повез раненых к мосту. к переправе возле деревни Барышевка…

Самое странное. я не чувствовал боли, ни после ранения, ни позже, когда уже попал в плен. Вообще не ощущал боли в ранах, словно, наступила какая-та блокада нервных окончаний. Сколько об этом врачей не спрашиваю, никто не может мне объяснить, почему это со мной происходило…

Приезжаем к Барышевке, а там, у подъезда к мосту уже скопились многие сотни машины, тысячи людей, и идет непрерывный немецкий обстрел из орудий.

Причем стреляли с четырех сторон, наше окружение уже было полным.

Переправа разбита. Татоли пошел искать для нас какой-то выходи из положения.

Рядом с нами загорелись машины со снарядами, и когда стали взрываться боеприпасы, то нам пришлось просто спасаться. Я, когда сползал с грузовика. видимо, выронил свой «наган», и когда отполз в сторону, то не увидел своего револьвера в раскрытой кобуре.

Попытался подняться на ноги, и у меня получилось. Мимо прошли несколько красноармейцев, я попросился идти с ними, но услышал в ответ: «Куда тебе с нами?! Мы ночью на прорыв пойдем, а ты своим бинтами нас сразу демаскируешь!».

Потом я увидел машину с крытым кузовом, которая подбирала раненых. Меня «взяли на борт», но вскоре у этого грузовика кончился бензин, и нас перегрузили на другую машину. Рядом со мной находились раненые: капитан и политрук, внешне типичный еврей. Едем куда- то. и тут впереди появляется немецкий конный разъезд.

Политрук вытащил пистолет и, не медля, пустил себе пулю в висок. Капитан тоже хотел застрелиться, но другие раненые не дали ему это сделать, выбили пистолет из его руки.

А немецкий разъезд ускакал. немцы даже не стали проверять, кто в грузовике.

Дальше мы разбились на мелкие группы, и пошли из окружения на восток каждый своей дорогой. В моей группе было трое, и один из нас был сбитый летчик, имевший карту. Днем мы отсиживались в лесах, а ночью шли к линии фронта.

Главной проблемой для меня было отсутствие воды. После ранения всегда дико хочется пить, но у нас не было с собой фляжек, и нам не удавалось нарваться на ручей в лесу или на речушку по дороге, а заходить в села - мы опасались.

Еды тоже не было, но, помню, как летчик дал мне кусок рафинада.

Ветки в лесу срывали с меня бинты, а я их потом на привале снова наматывал.

На третий день рассвет нас застал на картофельном поле. Там, по краям поля, были вырыты глубокие канавы, такие широкие траншеи выше человеческого роста, и в них мы решили переждать светлое время суток. Утром на поле появились немцы, стали его прочесывать, и ребята открыли по ним огонь. Отстреливаясь, они выскочили из этой канавы, а я с одной действующей рукой не смог этого сделать…

А потом над канавой появился немец, он увидел меня. наставил на меня винтовку и что-то произнес. Я думал, что он сейчас будет меня убивать, но вместо выстрела немец дал мне понять жестом, чтобы я ухватился за ствол его винтовки. Так я и сделал, он меня вытащил из траншеи, а потом повел на поляну, на которой уже находилось человек тридцать пойманных, взятых в плен окруженцев, и приказал мне сесть среди них.

Оказывается, нас взяла в плен тыловая немецкая часть.

А на этом поле были. еще до нас, вырыты окопы, я сел на бруствер, и только тут до меня окончательно дошло, что со мной сейчас случилось. А у меня в кармане гимнастерки комсомольский билет, а в коробочке от противоипритного пакета сложены письма из дома. Я незаметно сбросил все это на дно окопа, и стал ногой засыпать документы землей. Мимо идет немец, увидел у меня на руке часы и сказал: «Дай мне часы. Я тебе за них дам хлеба. Ведь все равно отберут». Я отдал ему часы, но этот немец с хлебом так и не вернулся. Зато другой немец показал себя человеком. Наступил вечер, похолодало. Рядом со мной сидел дядька лет сорока, такой щирый усатый украинец, который, видно, к плену хорошо подготовился заранее. У него было большой набитый всяким съестным и добром «сидор», шинель, и еще плащ-палатка. Так другой немец, проходивший мимо пленных. забрал у этого дядьки плащ-палатку и отдал ее мне…

Так начался для меня плен…

Г.К. – Внешне Вы выглядели типичным евреем?

К.Р. – Я бы не сказал. Внешне я тогда был больше похож на славянина.

Да еще на станции парикмахер сбрил отросшую за первые месяцы войны бородку, с которой я бы выглядел « очень похожим на еврея», а документы я успел закопать на поляне, и, поэтому, когда конвой поднял всех взятых в плен и погнал куда-то, то я. конечно, испытывал чувство тревоги, но в панику не впадал в эти мгновения.

Тех, кто не мог идти сам, раненых, немцы посадили на подводы.

Привезли нас в село Гоголево, где судьбу раненых решали два человека – врач нашего полка и санинструктор, с которым мы одно время служили на одной батарее.

Они стояли на входе в недостроенный коровник, превращенный в место сбора раненых, и решали, кого «в лазарет», а кого в общий лагерь. Врач меня не узнал и сказал –«Этого в лагерь», но батареец резко ответил ему –«Нет!». Завел меня в коровник, положил мне под голову немного соломы. Рядом со мной лежат на земле двое раненых, которые меня сразу «раскусили», и спрашивают –«Ты себе новую фамилию уже придумал?».

Я сказал первую, что пришла в голову –«Руман», (был у нас до войны сосед- военврач с такой фамилией), но ребята заметили –«Не пойдет», и тогда я назвал –«Сердюк» -«Ну, это совсем другое дело. Ты накройся плащ –палаткой, и лежи без движения. Сейчас снова будет проверка, так мы скажем, что ты тяжелораненый, без сознания».

Так я прошел первую проверку в плену, когда немцы в Гоголево выискивали евреев среди раненых. Но сколько еще таких проверок ждало меня впереди…

Г.К. – Лагерь в Гоголево был большим?

К.Р. – Это место больше походило на сборный пункт военнопленных. а не на обычный лагерь. Пустырь, обнесенный колючей проволокой. за которую согнали несколько тысяч пленных. Из недостроенного коровника был хорошо виден весь лагерь.

Дымила полевая кухня. к которой с поля в корзинах приносили картошку, и, как есть, немытую и нечищеную, ее сразу вываливали в котел и варили какое-то время.. получалась вода с разваренной картошкой, которую «кружкой» раздавали пленным раз в день. У многих не было котелков, так наливали эту «еду» в пилотки, в подолы гимнастерок, и просто в ладони, и за эту мизерную порцию грязной картошки из котла люди давились и дрались в очереди.

За лагерем была глубокая яма, в которую немцы сбрасывали выявленных среди военнопленных евреев, и там их просто морили насмерть голодом, или.бывало, что немцы веселились, устраивали «тир», собираясь толпой над ямой, пристреливая уже не имеющих сил подняться с дна ямы евреев…

А потом всех раненых погрузили на подводы и отвезли из Гоголево в лагерь военнопленных в Дарницу. У меня рана в плече стала гнить, и от гнойной вони из нее нельзя было голову налево повернуть. Где-то по дороге меня осмотрел какой-то гражданский медик, он содрал бинты с плеча, а там, в ране, уже белые черви копошатся.

В Дарнице раненых просто бросили на голой холодной земле, и здесь нам пыталась помочь только одна военврач –еврейка, но у нее не было ни бинтов, ни медикаментов, ни инструментов.А через пару дней ее вместе с другими евреями забрали. как выяснилось, на расстрел, так. вообще, никто не приходил к раненым, хоть с какой-то медицинской помощью. Мне тогда сильно повезло, поскольку среди раненых в этот день селекцию в поисках евреев в Дарнице немцы провели частично. Я еще чуть сам себя не выдал.

В Дарницком лагере немцы уже выпускали из лагеря местных украинцев, бывших жителей Киева и области, и одного из таких «уходящих домой», на волю. я попросил сообщить о себе моим родным, но. не подумав, назвал их настоящую фамилию - «Лившиц, улица Тургенева 22». И он меня не продал.

И даже передал жене моего двоюродного брата, где я нахожусь, и как меня можно вытащить из лагеря, признав местным украинцем, родней и киевлянином.

Она со своей сестрой пришла в Дарницу, но нас. раненых, немцы на машинах уже отправили в другой лагерь. в Житомир.

Г.К. – Такой факт. что еврей выжил в Житомирском лагере военнопленных – это. вообще. за гранью возможного, упоминаются только единичные случаи, в «Черной книге» у Эренбурга. В работах историков Шнеера и Поляна отмечается, что в этом лагере массовые проверки в поисках евреев среди пленных немцы устраивали десятки( !) раз, со всей своей немецкой изощренной скрупулезностью и с фанатичной ненавистью к евреям... Как смогли выжить в лагерном аду?

К.Р. – В Житомирском лагере раненых разместили в лазарете, в госпитале для военнопленных, который находился в одном из корпусов бывших танковых казарм в Богуне. От общего лагеря госпиталь (гросслазарет) был отделен забором из рядов колючей проволоки. Здесь лежали многие сотни и сотни раненых, но лечить их было нечем, немцы не выдавали для русских раненых никаких медикаментов или перевязочных средств.

Главным врачом лазарета был военврач Иван Гаврилович Алексеев, который прятал евреев среди раненых, сознательно шел на смертельный риск, но никого из евреев немцам не выдавал. Немцы боялись заходить в лазарет из-за страха подхватить вшей или хуже того заразиться инфекцией во время эпидемий, но все равно они регулярно приходили в госпиталь только с одной определенной целью, выявить евреев среди раненых военнопленных, и отправить их на расстрел.

Нередко по утрам я видел в окно. как из основного лагеря ведут под конвоем, в одном нижнем белье, группы выявленных, пойманных, избитых до полусмерти евреев на расстрел, и каждый раз думал, что и моя судьба будет такой же.

Страха перед смертью не было совсем, он у меня просто полностью исчез, тем более, когда рядом ежедневно погибали десятки людей.

Но хотелось только одного - умереть без мучений. А как я выживал…

Вот, примеры…Обычно немцы приходили на облаву с постоянным переводчиком, пожилым русским, который говорил, что выучил немецкий язык. находясь в плену во время 1-й МВ. Вдруг гул по лазарету. немцы пришли искать евреев.

Я подошел к доктору Алексееву –«Иван Гаврилович, как мне быть?» -«Иди во двор, спрячься и оставайся там. жди, пока не позовут».

Алексеев во время проверки поставил вместо меня другого человека, и когда я вернулся в палату, то соседи по нарам стали спрашивать – «А ты где был?»…

Спали мы на голых нарах, зимой бывшие казармы не топили, а выбитые окна только прикрыли листами фанеры. Миллионы вшей ползали по нашим телам и между нами, вши «съедали» людей заживо, и весь день мы только тем и занимались, что били этих вшей. Обессилевших раненых санитары поднимали на 2-й этаж нар, где было насыпано немного соломы, так эта солома, от мириад вшей, шевелилась. «как живая»…

Кормили нас «хлебом» - смесью из древесных опилок и молотого кормового неочищенного проса, и этот хлеб только вызывал кровавый понос, в госпитальный туалет зайдешь, а там все стены в крови, как на бойне.

У меня развился остеомиелит, гной тек из плеча. но нечем было даже рану промыть.

Потом я заболел сыпным тифом. как и весь наш госпиталь. Смертность была массовой, но я выжил, как-то выкарабкался. То бредил, то терял сознание.

Пайку хлеба менял на «чай», а простой воды, хотя бы попить, в здании не было.

Приносили «чай», это была вода с «малясой» ( отходом сахарного производства).

И только переболел сыпным тифом, как в лагере началась эпидемия дизентерии, и я. потеряв последние силы от кровавого поноса, уже даже не поднимался с нар.

Мой сосед по нарам. еврей, выдававший себя в лагере за татарина, брал мою пайку хлеба и менял ее у баландеров на найденные у немецкой кухни кости. Эти кости он пережигал на костре, а получившийся пепел перетирал в порошок, и им меня лечил…

Когда я пришел в себя. то фактически ничего не помнил, где я. и кто я.

Весь волос выпал. Сам встать с нар.без помощи. я не мог.

Первое, что я вспомнил, так это номер своей воинской части…

В один из зимних дней. в начале февраля 1942 года, ко мне подошел госпитальный завхоз и передал мне, что Алексеев предлагает меня перевести в другой лагерь, там уже прошла очередная селекция в поисках евреев, а у нас такая тотальная проверка только ожидается на днях, но я ответил, что от Алексеева никуда не уйду.

Военврач Алексеев создал в госпитале свою подпольную организацию, и одна из его групп. готовилась к побегу. Наш «госпитальный» участок Житомирского лагеря военнопленных был окружен колючей проволокой, на которой были навешаны пустые консервные банки, а по периметру стояли пулеметные вышки. и еще вдоль проволоки ходили патрули из полицаев. Убежать было фактически невозможно, но одна из групп Алексеева, в которую входили шесть человек из скрывавшихся в лазарете командиров и евреев, раздобыла кусачки для резки проволоки и предприняла попытку побега.

От входа в барак до колючей проволоки они кинули один за другим шесть соломенных матрасов. по ним подползли к проволоке. но первый, кто полез через проволоку, за нее зацепился, поднялся шум, и полицаи из патруля сразу открыли огонь. Пять беглецов были убиты на месте, а шестой. раненый. успел заскочить назад в здание лазарета.

Утром пришел со сворой немцев лично комендант лагеря и в бешенстве стрелял в трупы. Стали искать шестого, но не нашли, он в это время спрятался в топке неработающей котельной. Тогда комендант лагеря через переводчика заявил Алексееву -«Не выдадите нам беглеца, весь лазарет будет расстрелян!». Но никто не выдал…

На следующий день немцы пришли уже с собаками, а беглец в это время поменял место, пробрался на чердак, но когда он понял, что ему все равно не уйти от преследования, то бритвой перерезал себе горло. Немцы нашли его на чердаке, истекающего кровью. но еще живого, выволокли его во двор и прислонили к стене госпитального здания.

Алексеев попросил у немцев –«Дайте ему самому умереть спокойно», но немцы пристрелили нашего товарища…

Затем пришлось пережить очередную селекцию, опять искали евреев.

Мы к этому времени были одеты в старую немецкую форму зеленого цвета. на которой с двух сторон были краской написаны латинские буквы SU, и выглядели все как из одного инкубатора. Проверяли стандартно, заставляли снимать штаны, и тех у кого были признаки обряда обрезания крайней плоти, сразу отводили в сторону.

У нас туалет был разделен стеной на две части, так я через него незаметно перелез на другую сторону, где уже собирали прошедших проверку, и сел среди них. Но это заметил полицай из охраны. который сразу поднял шум, позвал немцев, но перепутал и по ошибке, вместо меня, указал на другого пленного, его выволокли. проверили еще раз. убедились, что он не обрезанный, и нам разрешили вернуться в здание госпиталя.

Весной 1942 года, меня вместе с другими. переводили в общий лагерь.

Представьте себе узкий коридор со «стенками» из колючей проволоки, длинной метров десять - двенадцать, по которому мог пройти только один человек.

В конце коридора с одной стороны стоит немец, с другой - полицай, и каждый пленный должен был остановиться перед ними. приспустить штаны. и показать проверяющим, что он не обрезан. И когда пришла моя очередь идти по коридору, с той стороны подъехала машина, из нее вышел немец в черной форме, подозвал к себе немца, стоявшего у противоположного ко мне края проволочного коридора, и они стали между собой о чем-то разговаривать.

Я на «ватных ногах» прошел эти десять метров по коридору и тут полицай, по виду среднеазиатский нацмен, меня придерживает, останавливает толчком руки в грудь. Немец обернулся к нам и спросил –«Юде?», но полицай, после секундной заминки, сказал – «Нихт!», а потом и мне –«Проходи». Как мое сердце выдержало в эту минуту…

Г.К. – В общем лагере проверки продолжались?

К.Р. – Да, продолжались. Но мне опять везло.

Один раз я нарвался на двух своих однополчан, и они меня не выдали. Стою в своем загоне у колючей проволоки, и мимо меня, с той стороны ограждения, проходят двое из нашего полка. Я не могу понять, почему сдуру остался стоять на месте, а не «растворился» в толпе пленных, но эти ребята меня заметили и сразу ко мне подошли. Рассказали, что их. как знающих немецкий язык. немцы сделали писарями в лагерной канцелярия, и что толку. по их мнению, от этого немного, но они могут есть баланду на лагерной кухне. сколько угодно, сколько влезет, и могут свободно перемещаться по лагерю. Они сказали –«Подожди, Рутштейн, сейчас мы тебе баланды принесем».

А кормили нас тогда в лагере только одной баландой, вонючей помойной бурдой. давали по маленькому черпаку в день на человека, а хлеба не было, даже эрзаца.

И я оставался на месте, ждал однополчан, хотя понимал, что они меня могут запросто выдать немцам на расправу. Но ведь не выдали! Вернулись с полным котелком баланды, но желудок ее не принял, отвык от такого количества…

В один из дней нас погнали в баню, а на выходе из бани проверяли, опять искали евреев. Я еще до входа в баню попросился у конвоира в туалет, полицай кивнул, мол. иди, и я рискнул. через туалет пробрался на сторону, где на пригорке уже проверенных пленных собирали группами в колонны по четыре. и встал в строй такой колонны.

Немцы принялись пересчитывать, получается один лишний. Конвоиры стали психовать, откуда лишний, на нас посыпались удары, а потом старший конвоир заорал –«Руссише швайн!»,… и нас погнали дальше. Но это «дальше» оказалось совсем непредсказуемым, нас пригнали на железнодорожную станцию, где каждому выдали по буханке эрзац - хлеба из опилок, а затем нас загнали в вагоны –«телятники», набили в каждый вагон людей под завязку. закрыли их наглухо, и нас куда-то повезли.

Через несколько дней кто-то из наших увидел через обвитое колючей проволокой маленькое окошко у потолка вагона, что мы проезжаем по территории Польши. Определил по названиям.

Но наш путь продолжался еще несколько дней, и за это время нам больше не давали хлеба, и что самое страшное, совсем не было воды. Когда нас стали выгружать из вагонов в Южной Германии, то по пути следования от истощения, от голода, умерло в каждом вагоне от трети до половины пленных.

Но из одного ада мы прибыли в другой. Нас привезли в пересыльный лагерь, находившийся недалеко от немецко-чешской границы. В этом лагере пленных вообще не кормили до отправки куда либо, понимаете, вообще не давали никакой баланды, нам был положен только «чай» (в бадьях заваривали листья с деревьев), и этим «чаем» нас. если так можно выразиться, «кормили»…Пленные поголовно опухали от голода, и на территории этого пересыльного лагеря съели все на земле, до последней травинки или корешка, а с необструганных досок на заборе, содрали всю кору.

Нас привезли сюда на истребление, немцы ждали. пока мы все вымрем от голода.

И только перевод из лагеря в рабочую команду спас мне жизнь.

Г.К. – Куда отправили на работы?

К.Р.- Я в составе группы пленных попал в рабочую команду на сахарный завод.

На завод привозили сахар –сырец, это была масса красного цвета в мешках, и мы по настилу поднимались с тележками в вагоны, брали в вагоне мешок с сахаром, и назад. бегом с тележкой к транспортеру. А конвоир нам тогда сволочной попался, лютый, нас в это время бьет прикладом, других «развлечений» у него не было. Кормили пленных рабов на этом заводе так - баланда из вареной брюквы без соли, но хлеба нам не давали. Кроме того пережженный сахар мы растворяли в воде и получалась сладкая водичка для питья. В начале 1943 года этот зверюга – конвоир уехал в отпуск к себе домой на три дня, а когда вернулся из дома, то стал тихим. Сидит на штабелях с мешками и нас не трогает, а почему? – не поймем…Ко мне подошел пожилой немец и повторяет все время – «Сталинград! Сталинград!», а я не понимаю, о чем он, и тогда немец позвал поляка и тот нам перевел, что немцы в Сталинграде потерпели поражение. по всей Германии объявлен траур. Запомнился еще один пожилой немец, старший мастер завода.

Когда у него было дежурство в вечернее время, то он отдавал свой ужин кому-то из нас, каждый раз подкармливал другого. В конце зимы мы узнали, что часть из нас отправляют работать на аэродром, чистить снег, а у нас никакой одежды, никакой подходящей обуви, на ногах – деревянные колодки на босу ногу, и тогда я с товарищем Николаем подошли к этому пожилому мастеру и попросили –«Помоги остаться на заводе», на что нам немец ответил –« Я тебя с Николаем отправлю отсюда в первую очередь. У вас длинные языки, и вами уже гестаповец интересуется».

Попали с рабочей командой на аэродром. Здесь уже у нас был нормальный конвоир, поляк – фольксдойч по имени Антек, который пленных не бил и на них не орал, и поэтому считался хорошим. А вот другие конвоиры лютовали.

У меня задники на колодках отпали, так я на ноги тряпки наматывал, и целый день в них по снегу. На обед нас заводили в помещение, тряпки оттаивали, а потом опять в поле, на снег, на мороз, так ног я уже не чувствовал, будто деревянные чурки вместо них.

Жили мы в ангаре, посередине которого стояла печка –«буржуйка», но она не могла дать тепло на такое большое помещение. Мы спали на нарах. и на ночь немцы приказывали снимать с себя одежду, а нарушителей этого приказа избивали.

Вскоре пошел слух, что нас весной перебросят на новое место, и тогда я с товарищем подошел к конвоиру Антеку - «Помоги попасть в нормальное место».

Не знаю, помог он, или нет, но в составе небольшой команды пленных я был отправлен батрачить в графское имение графа фон Вартенбурга. а не попал куда- нибудь на каторгу на рудники, на подземный военный завод или в шахты, где пленные не выдерживали больше трех месяцев и погибали от голода, болезней и непосильного труда.

Г.К. – Где находилось имение графа и что оно из себя представляло?

В каких условиях содержали в нем советских военнопленных?

Как гражданские немцы относились к пленным?

К.Р. - Имение графа находилось неподалеку от Бреслау (Вроцлав) в районе Оляу. в большом селе Вайгвиц, и это имение считалось весьма богатым.

Кроме всевозможных построек во владении графа находились большие сельскохозяйственные угодья. Всего у графа было семь фамильных имений.

На каждой большой пароконной фуре была надпись. имя нашего хозяина -«Пауль, граф Йорк фон Вартенбург». Граф, как и его младший брат, был офицером вермахта.

Вот сюда и привезли рабов - батраков : нашу группу из 22 русских военнопленных.

В конюшне для нас отделили секцию. сделали изгородь из колючей проволоки, а на ночь дверь в нашу секцию закрывали на замок. Мы сделали для себя нары, получили бумажные матрасы набитые соломой. У нас было два постоянных конвоира: поляк Антек, про которого я уже рассказывал, и пожилой немец, старший конвоир, который к нам относился довольно спокойно, без агрессии.

С едой было просто катастрофическое положение - на человека полагалась круглая булка хлеба на неделю, это получалось примерно 150 граммов хлеба в день, и, кроме этого, старая немка варила для нас суп из шпината. И больше ничего нам не полагалось!..

Граф. когда навещал свое имение, мог зайти в секцию, где находились пленные и спросить у нас. как дела, есть ли жалобы ?И когда мы ему сказали, что приходится голодать, то граф спросил управляющего имением–«Тебе что, нечем их кормить?», на что управляющий ответил - «Эти русские свиньи и того что мы им даем. не съедают»… Чтобы не помереть. приходилось постоянно воровать хоть что- нибудь на полях.

Все добытое сдавалось в общий котел, а позже нам разрешили, чтобы еду для нас готовил один из пленных, Вася из Ярославля. Мы знали. что если нас поймают на воровстве овощей, то сразу отправят в концлагерь. За любую «серьезную провинность». за неповиновение или за «саботаж», наказанием было – отправить в концлагерь.

Отношение местных немцев к нам было ненавистным, как к скоту, как к бессловесному быдлу, которое должно только безропотно пахать от зари до зари, а потом сдохнуть.

Помню, в один из дней, когда у немцев был какой-то праздник и все они отдыхали, пленных выгнали в поле. и приказали рассаживать капусту, по два в ряд, дали рассаду. Мы сажали без корешка, а местный немец заметил и стал орать –«Саботаж!».

Указал на меня. как на главного саботажника, и меня до прибытия из отпуска старшего конвоира, поставили копать канаву. Приехал конвоир – «Константин, в чем дело? В лагерь, обратно захотел? Расскажи честно, что произошло?». Я объяснил. что не знаю как нужно сажать капусту, никто нам ничего не объяснял, а сам я городской. мне что дали. то я и в землю сунул. И конвоир это дело замял.

Только воровство помогало нам выжить. Брали все что могли, овощи на полях, муку с мельницы. Один раз я своровал на поле сразу 52 картофелины.

Например. погнали нас чистить графские рыбные пруды, которые были разбиты на отсеки. Последний отсек – это была бетонированная яма в которой разводили карпов. и немцы приходили к пруду получать рыбу по карточкам.

Мы своровали семь откормленных кукурузной мукой рыбин, там. у рыб, на брюшке «сало» было толщиной в два пальца. Одну рыбину отдали конвоирам, а остальные сварили, но как вареную рыбу есть без соли…

Или приехал граф на охоту с друзьями. Охота была на зайцев, и все местные крестьяне и мы, пленные должны были участвовать в загоне зайцев. Постреляли немцы зайцев, а когда стали собираться назад, в имение, то обнаружилось, что нескольких тушек не хватает. Приказали конвоирам –«Проверьте у русских под шинелями». А у меня там. под шинелью, как раз два убитых зайца висят на поясе. Конвоир их нащупал, но меня не выдал… В другой раз украли фазана, и тут поделились с конвоирами.

Кроме самого графа, в имении был единственный немец, который нам сочувствовал, тракторист Мельцер. Каждое утро он брал троих пленных. помочь ему в заправке трактора, подводил нас к бочкам с горючим, а там, рядом. стояли бидоны с молоком вечерней дойки, и Мельцер разрешал нам это пить. Но там уже не молоко было, а сливки. и мой организм их не принимал …

Граф тоже к нам неплохо относился. Один из местных мне рассказал, что жена у графа еврейка, и из-за этого ему запрещено появляться в доме родного отца.

Кроме того. он рассказал, что в одном из имений у графа есть столяр –еврей, которого граф не отдал эсэсовцам на расстрел. Летом 1944 года в имении пошел слух, что граф с женой перелетел на самолете к англичанам, а его младшего брата, офицера вермахта, повесили в гестапо за участие в заговоре против фюрера.

Г.К. – В вашей группе, какими были отношения между пленными?

К.Р. - Старались не конфликтовать. Отношения между своими ребятами были нормальными. Я больше общался со своими близкими товарищами, двумя Николаями. один был военфельдшер из Чувашии, а другой Николай - до войны работал инженером на спичечной фабрике в Белоруссии. У нас было в группе два немолодых человека. которые о себе говорили так –«Мы братья, мы – казаки». С одним из них я как-то повздорил на поле. и он стал орать-« Мы знаем, кто ты! Знаем!». Вечером, когда все пленные были в отсеке, в конюшне, один из наших, кстати, настоящий казак, парень по прозвищу Иван Рябой. собрал всех и сказал- «Видите крюк, на котором лампочка висит. Так вот, если кто-то из нас будет выяснять что-то про других товарищей. кто они и откуда, то я того лично вот на этом крюке повешу! Всем понятно!? А теперь ложитесь спать». И на этом «дело» закончилось, больше никто никому в душу не лез с лишними вопросами…

Г.К. – Были попытки агитации на вступление в армию Власова?

К.Р. – Один раз к нам приехал агитатор из РОА. и даже ночевать остался в нашем закутке. Идейного в нем ничего не было, и он открыто говорил, что во власовскую армию идут только чтобы в лагере с голоду не помереть, или в надежде, что на фронте смогут назад, к своим перебежать. Никто из нашей группы во «власовцы» записываться не стал.

Г.К. – Что происходило с Вами, когда фронт подошел к району Бреслау?

К.Р. - Когда мы услышали канонаду, то сразу у нас стало хорошее настроение. Потом увидели, как через имение графа проходит обоз украинских «казаков» - предателей. Прошло немного времени, и наш конвой по приказу сверху погнал нас на запад.

По дороге у меня открылись старые раны, и когда два моих друга, два Николая, решили бежать, я не мог бежать вместе с ними. Сил не оставалось, а обузой в побеге я им быть не хотел. Они сбежали ночью, когда нас вели по краю леса.

Запомнилось, как нас вели мимо Лейпцига, и как там вся земля была вспахана, сплошные воронки после американских бомбежек. В дороге нас не кормили, и мы питались тем, что сами находили по пути. Не доходя до Эрфурта нас построили, стали приходить бауэры и разбирать для себя работников. Я попал к пожилому бауэру, который сносно ко мне относился, хотя два его сына были на Восточном фронте.

Кормили меня неплохо, передвигался я без конвоя. Как-то слышу шум с улицы, а это мимо нас гонят под конвоем колонну узников в полосатых робах.

Один из несчастных попросил воды, я побежал к нему с кружкой, и тут немец конвоир дал очередь из автомата прямо мне под ноги. Хозяин подбежал и потащил меня назад, в дом. и при этом кричал –«Ты хочешь чтобы тебя убили!?»…

Вот еще момент запомнился. Утром работаем в поле, и тут все небо стало почти черным от самолетов. это армада американских бомбардировщиков летела на Берлин.

В один из дней всех военнопленных снова собрали вместе, забрали нас у бауэров, и погнали на запад. Дошли до какого-то места, кругом слышны звуки канонады.

Мы сидим на пригорке. Сверху, над нами, немецкая пулеметная точка, а внизу, перед нами. залег немец с фаустпатроном. Мы решили их убить, но пока думали, как это сделать голыми руками, появился американский танк. которого немец- фаустник сжег первым же выстрелом. Сразу появилось еще несколько танков, и этот бугор просто сровняли с землей, а мы побежали им навстречу. с криком –«Свои! Русские!». и нас не задело ни осколками. ни пулями. Побегаем к танкам, а американцы нам жестами показывают, мол бегите дальше, в тыл, кидают нам плитки шоколада, кричат нам –«Сталин!». Так закончился для меня плен, в котором я погибал и выживал 1506 дней …

Г.К. – Что происходило далее?

К.Р. – Нас в группе было где-то человек двенадцать, и мы просто заняли пустой дом на отшибе, а неподалеку от нас находился только что освобожденный лагерь для военнопленных, но русских в нем не было, там находились англичане, французы. сербы. Поварами в этом лагере были французы и они стали нас откармливать супом со свининой. У французов стояли рядами посылки из Красного Креста, в которых помимо консервов, кофе и галет, находились еще и игральные карты. Французы рассказывали, что сначала они получали эти посылки по одной на шестнадцать человек, а потом Красный Крест регулярно им поставлял по посылке на каждого раз в месяц.

Мы стали приходить в себя, выводить вшей, нашли себе новую одежду вместо наших лохмотьев. Стали обживаться на новом месте. Мне досталась французская военная форма, а белье мы меняли каждый день. Среди нас был один мужик, бывший главный механик МТС из Харьковской области, так он раздобыл трактор с «польским прицепом», и каждый день на тракторе ездил по округе, набирал всякого добра и продуктов, и все привозил к нашему жилищу. В округе мы были единственные русские военнопленные, но были и еще наши советские люди, бывшие «ост»-рабочие.

Мы были предоставлены сами себе. Американцы, контролировавшие этот район Германии, поначалу на нас внимания почти не обращали.

Пошли мы как-то в лагерь, а там торжественно построение и оркестр из пленных исполняет гимны тех стран, военнослужащие которых находились здесь. Исполнили все гимны, кроме советского, и тогда мы встали и сами спели «Интернационал».

В городке все было завалено ящиками с французским вином, которое немцы награбили, да выпить не успели, так мы набирали для себя шампанское, принимая его за крепленную газировку. Идем в очередной раз за вином, а навстречу видим наших русских ребят, которые тащат тумбочку. Мы еще подумали, вот, дураки, а там полная тумбочка швейцарских швейных иголок. На станции обнаружился эшелон. в котором перевозили личные вещи немецких партийных бонз. Когда мы туда пришли. то грабеж этого эшелона шел уже в полный рост. Мы для себя ничего брать не хотели, только один парень сказал -«Хочу найти себе хороший кожаный чемодан». Он выбрал себе подходящий чемодан, мы вернулись к себе, он его открыл, а там лежат изысканные вещи, высшие ордена рейха, золото, украшения, всякие предметы в позолоте.

Я себе ничего не брал, так как был уверен, что когда вернемся домой. то у нас все заберут. Из - за этих «трофеев» погиб наш харьковчанин.

Он каждый день выезжал на «сбор урожая», и хоть мы говорили ему –«Ну хватит тебе. Все равно никто тебе ни эшелона. ни вагона не даст, на вывоз этого добра на Родину», а он нас не слушал. Ехал он на своем тракторе с горки, а на тормозе у прицепа никто не сидел, так харьковчанин на уклоне перевернулся вместе с трактором и погиб.

Г.К. - Американцы агитировали бывших наших пленных оставаться на Западе?

К.Р. – Там где я находился. не было никаких агитаторов, ни советских. ни американских. Уже где-то появились наши офицеры, но все как-то мимо нас, видимо, наша группа была слишком малочисленной, чтобы вызвать к себе внимание.

Да и сама передача бывших военнопленных за демаркационную линию, на советскую сторону произошла очень буднично. В один из дней американцы подогнали машины, «студебеккеры», и сказали –«Садитесь. К своим, домой поедете». Мы начали грузиться, и тут один офицер, советский, сопровождающий колонны, стал командовать – «С большими чемоданами не положено», так его американцы даже слушать не стали, помогли пленным погрузиться и взять вещи любых габаритов, вплоть до «пианино» в кузове.

Доехали до «нашей границы», увидели у шлагбаума красноармейцев в грязном замусоленном обмундировании. Нам приказали пешком идти на восток.

Я шел налегке, без вещей. Принципиально у немцев ничего не брал.

Г.К. – На государственную проверку, сразу. при переходе границы, не забирали?

К.Р. - До самого Дрездена нас никто не задерживал. Мы заходили ночевать в пустые дома, и, складывалось впечатление, что эти дома были покинуты за минуты до нашего прихода. Шкафы были забиты одеждой и обувью. В одну из ночей остановились на ночлег у бауэра. и он нам стал жаловаться, что пришла Красная Армия, у него забрали всех лошадей и коров, перевернули и разбили всю мебель, а соседскую дочь танкисты группой изнасиловали и потом застрелили. Я не знал, что ему сказать на это…

Мы шли уже по «советской» части Германии, как столкнулись со страшным событием. Перед нами шла большая группа пленных, из возвращавшихся на Родину, так ее всю перебили, то ли скрывающиеся в лесах эсэсовцы, то ли бандиты из «Вервольфа».

Наша группа сразу вооружилась, тем более там, на местах недавно прошедших боев, брошенного, но годного к стрельбе, оружия, валялись целые «горы».

Ребята зашли в деревню, рядом с которой случилась эта трагедия, собрали в ней всех взрослых мужчин, завели их в лес и там расстреляли на месте.

Я не пошел их убивать, так ребята меня стали упрекать-« Как ты, еврей, их жалеешь?! Они же всех ваших поголовно убивали!». А я не мог стрелять в безоружных немцев, потому что у меня в эти минуты перед глазами стоял тракторист Мельцер…

Прошли через лежащий в развалинах Дрезден, перешли Эльбу по понтонному мосту, и дальше, в каком-то небольшом городке, нашу группу задержали и отправили на демонтаж электростанции алюминиевого завода. Никаких документов у нас на руках не было. Руководил демонтажем электростанции инженер –капитан Иванов, и когда мы завершили свою работу, он дал мне справку, что такой –то возвращается из плена на Родину. Наконец мы дошли до сборного лагеря, где прошли первую проверку в органах СМЕРШа. Лагерь не был огорожен колючей проволокой и нас никто в нем не охранял. Меня проверял пьяный смершевец, который мне «с порога» заявил –«Ты был у немцев переводчиком!» -« Не был!» -«Ты был у немцев переводчиком!», и так раз десять подряд, пока я ему не сказал –«Со мной тут десять человек, знающих меня по плену. Спросите у них, и они подтвердят, что я говорю правду».

Списки пленных успешно прошедших проверку вывешивали на стенде возле здания комендатуры лагеря. Меня в списках не было, и у меня было подавленное настроение, все ребята уже получили «нормальные» документы,( справки о пройденной проверке), и только я оставался в подвешенном состоянии.

Утром подхожу. и моя фамилия уже в списках тех, кому разрешено вернуться на Родину. Пошел в регистратуру, получил все справки. Нам приказали своим ходом добираться до Ковеля. где. как нам сказали, мы получим настоящие документы и где будут решать: кому из нас можно ехать домой, а кому придется дальше служить в армии. Пришли в Ковель. а там в комендатуре нам говорят – «Или сами домой добирайтесь, или ждите эшелона». А уже ходили слухи, что тех, кто добирается домой сам, своим ходом, «смершевцы» арестовывают на станциях, забирают справки об успешном прохождении госпроверки, и отправляют в Сибирь, в лагеря.

Решили не рисковать и подождать эшелона. Вырыли с товарищами землянку на троих, нас кормили в продпункте, но у всех работники комендатуры забрали справки о проверке в СМЕРШе. Пришел эшелон, бывшим военнопленным приказали грузиться по вагонам. и когда поезд тронулся. нам чекисты объявили, что отныне мы считаемся строительным батальоном и что все бывшие пленные задерживаются для дальнейшей проверки и до особого распоряжения. Поезд остановили в чистом поле и нам приказали выбросить, если у кого есть, порнографические открытки.

А потом нас повезли дальше – «восстанавливать народное хозяйство».

Из всех известных вариантов, куда направляли на территории СССР стройбаты из бывших пленных : лесоповал, шахты и восстановление заводов, нам достался самый лучший вариант. наш батальон был направлен в Запорожье, на восстановление завода «Запорожсталь». Нас, человек 120-150. разместили в здании, где когда-то была школа, в классах поставили кровати, а в одном из кабинетов сделали штаб батальона. и там постоянно находились офицеры. Но командовали нами на строительных объектах гражданские специалисты, офицеры нас фактически не касались.

Никаких документов мы не имели, ни красноармейских книжек, ни паспортов.

Кормили нас один раз в день, давали обед в заводской столовой, и еще нам полагалось на сутки 200 грамм хлеба по отдельному талону. Со мной в комнате находился бывший пленный. человек средних лет, призывавшийся из Сталинграда. Мы с ним стали писать в различные инстанции, пытались разыскать своих родных, но все было бесполезно, нам приходили отрицательные ответы. Тогда я написал письмо в Луганск, на адрес наших русских соседей, и вскоре получаю письмо от отца, из Рубежного.

Соседи знали, что мои, вернувшись из эвакуации, перебрались в Рубежное, где отец стал работать начальником отдела технического снабжения на химкомбинате, и сразу дали моим родителям телеграмму. Вскоре родители приехали ко мне в Запорожье, и пробыли рядом со мной целую неделю. Я работал на шлакоблочном заводе. что находился в семнадцати километрах от Запорожья, и старшим прорабом у нас был Иван Яковлевич Евтушенко, человек исключительный, честный, умный и порядочный. Он сначала меня назначил десятником, в моем распоряжении были 7 грузовиков «студебеккеров», развозивших строительные материалы по объектам. и я распределял эти машины.

Пока мы были в Запорожье, то никаких дополнительных официальных проверок «особисты» больше не проводили, я не припомню, чтобы кого-то нас вызывали на допросы. И на рабочих объектах никто из простых работяг нас пленом не попрекал.

Только однажды, на Новый 1946 год, когда я собирался пойти в гости к гражданским ребятам - строителям, живущим рядом с нами в общежитии, меня внезапно вызвали в штаб нашего стройбата, где за накрытым столом сидели наши офицеры и один представительный мужчина в штатском. Штатский налил мне стакан водки и предложил выпить, но я отказался. Он усмехнулся и произнес –«Я начальник управления НКГБ по Запорожской области. У меня к вам только один вопрос. Как вы, еврей, смогли выжить в плену?». И я вкратце рассказал, как выжил, как меня спас Алексеев, и как мне везло.

И тогда начальник произнес –«Вы свободны. Идите, празднуйте»…

Г.К. – Когда Вас отпустили из стройбата?

К.Р. - Летом 1946 года Евтушенко помог мне взять отпуск, и я поехал в Луганск.

По Указу о демобилизации бывших студентов освобождали из армейских рядов в первую очередь. В Луганске институтские архивы не сохранились в войну, но после того как я получил письменное подтверждение от троих преподавателей, что учился в пединституте еще до войны, меня восстановили в рядах студентов исторического факультета.

Евтушенко помог мне получить расчет на работе. Он к тому времени уже был управляющим трестом «Запорожжилстрой», и очень хотел, чтобы я остался в Запорожье, обещал дать квартиру, найти работу для моего отца. а мне помочь с поступлением в строительный институт, но я не захотел. Вернулся в Луганск. а паспорта у меня нет. Пришлось снова ехать в Запорожье. и только зимой 1947 года я получил паспорт.

Большинство ребят - студентов в нашей группе были демобилизованные из армии солдаты и младшие офицеры. и между нами были нормальные отношения, тем более я никогда не афишировал, что был в плену, старался скрыть этот факт.

В 1948 году я женился на нашей студентке Асе Холопской.

Как раз в сорок восьмом снова стали сажать тех кто был в немецком плену, и я ждал, когда за мной придут с арестом из МГБ. но Бог хранил меня и на этот раз.

Г.К. – После войны довелось встретить кого- нибудь из тех, кто служил с Вами в 1941 году в 458-м артполку?

К.Р. – Троих ребят встретил со своего взвода, из нашего «луганского призыва».

Связист Исаак Свердлин попал в плен, смог выдать себя за татарина и выжить в плену. Мы, кстати, с ним стали сватами. Виктор Татоли тоже попал в плен. но осенью сорок первого, когда немцы стали освобождать военнопленных украинцев из лагерей, Витя смог во время этой «акции» вырваться из-- за колючей проволоки. После освобождения Донбасса он снова оказался в армии, и воевал до самого конца войны.

Выжил еще человек, второй номер моего орудия. Валентин, бедовый парень, авантюрист по характеру, который выбыл из строя еще в июле 1941 года, когда случайно попал между трактором и прицепом. переломал себе ребра и был отправлен в госпиталь. При выписке из госпиталя он соврал, что служил в Особом Отделе, и его отправили служить в ОО, а затем в СМЕРШ, в отдел, который занимался проверкой наградных листов и военнослужащих, представленных к орденам. Валентин. ничуть не стесняясь. стал мне рассказывать, как «под шумок» вписывал себя в наградные списки, «нахватал полную грудь орденов». Он через несколько лет после войны уехал из Луганска в Киев, где работал в республиканском ЦК Комсомола.

Точно знаю, что живым из Киевского окружения выбрался командир моего орудия сержант Хачик Акопян, бакинский армянин, до призыва в армию - студент финансового техникума в Баку. Он вышел из окружения и пробился на Донбасс, и там случайно встретил моих родных. О судьбе еще одного моего товарища. журналиста из Луганска Яши Фиргера, я так ничего узнать не смог.

После войны нашел доктора Алексеева. Иван Гаврилович работал заведующим хирургическим отделением военного госпиталя в Ставропольском крае. Мы стали переписываться, а потом я собрался поехать к нему лично, но тут получаю письмо от детей моего спасителя, в котором они сообщили. что Иван Гаврилович скоропостижно скончался. Уже здесь в Израиле, я добился, чтобы Ивану Гавриловичу Алексееву присвоили звание «Праведника Мира».

Г.К. – Где Вам довелось работать после окончания педагогического института?

К.Р. – В 1949 году я окончил институт и по направлению поехал работать в шахтерский город Антрацит Ворошиловградской(Луганской) области. Здесь в СШ №1 я проработал 19 лет учителем, а потом 20 лет директором школы. В 1951 году у меня родился сын Борис, а в 1957 году родилась дочь Алла, и оба они стали инженерами.

В 1994 году я с семьей уехал на ПМЖ в Израиль.