Самойлов Николай Васильевич

Я родился 11 сентября 1925 года в г. Сталино (ныне Донецк). Мама была уроженкой Ленинграда, в 12 лет переехала в мой родной город, отец же сам курский, также переселенец. Они встретились в Сталино и здесь  женились в 1921-м году. Отец трудился шахтером, мама стала домохозяйкой. У меня было две сестры – старшая Надя и Лариса, которую мы все называли Ляля, она родилась в 1939-м году. Перед войной я окончил девять классов, очень большое образование по тем временам. Отлично помню 22 июня 1941-го года, день начала Великой Отечественной войны. Так как я увлекался искусством, то в выходные зачастую бывал занят. У нас в Сталино был прекрасный Дворец пионеров, где я занимался в изостудии. И 22 июня мне нужно было купить краски и карандаши для учебы, необходимо было идти в универмаг на ул. Артема, тогда там был самый крупный выбор различных товаров. И вот мы вдвоем или втроем с товарищами подошли к витринам, начали смотреть краски. Вдруг слышим, что на площади что-то говорит громкоговоритель, и мы все из универмага туда побежали, думаем, что же такое стряслось. Пришли на площадь, встали, смотрим, женщины уже плачут, мужчины хмуро слушают. Тогда я узнал, что в 4 часа утра началась война с фашистской Германией. Отец сразу же ушел на фронт, так как он был 1900 года рождения. Мам осталась одна с нами и маленькой Ларисой.

Я также хотел идти на фронт и пошел в военкомат, но так как мне было всего неполных 16 лет, военные говорят: «Ты, сынок, погоди. Еще успеешь повоевать. Иди и жди». Затем Красная Армия стала отступать, в октярбе враг подобрался к Сталино. Наши войска отступили через город 19 октября 1941-го года, и сутки никакой власти не было. Утром 21 октября немецкие солдаты вошли в город, погода была паршивая. Дождь. Около нашего дома проходила дорога из булыжника, смотрим в окно, появились немцы на лошадях. Вскоре к нам в дом привезли полевую кухню, которая свободно прошла в здоровые ворота, построенные моим отцом. Немцы тут же сломали фруктовое дерево, поставили свою кухню и начали кочегарить. Там у нас были дрова и сучья, заготовленные на зиму после обрезки деревьев – все это пошло у оккупантов в ход. Вели себя по-хозяйски. Поели они, и на этом закончилась моя первая встреча с немцами. Оставались враги у нас на ночь, а утром опять ушли. Я так понял, что это передовые части, которые идут в наступление и преследуют наши войска. Вскоре после начала оккупации появились полицаи. Всегда есть доносчики, которые готовы донести на соседа. Мой отец работал в шахте и был членом партии ВКП (б), о чем практически сразу же стало известно полицаям. Так что они пошли по домам искать и расстреливать советских руководителей и коммунистов. Хорошо помню день облавы. Мы с Надеждой, старшей сестрой, внезапно услышали, как на краю улицы поднялся какой-то шум. Тут же соседи начали передавать друг другу, что полицаи кого-то забирают и убивают, у прислужников немцев есть специальный, заранее составленный список комсомольцев. У нас был отдельный дом и кусочек земли, он шел пятым от края по нашей стороне улицы, так что я успел Надежду через забор перебросить к соседям. А самому деваться некуда – полицаи тем временем подходят к нашим воротам. Лихорадочно думаю, что же делать, а у нас из летней кухни на чердак дома вела лестница. Саму лестницу убрал и решил туда спрятаться – был в школе хорошо подготовлен физически, так как я меня был прекрасный физрук. Так что подтянулся на руках, крышку люка закрыл, тихонько сижу. Слышу, зашли полицаи, и начался разговор с моими дедушкой и бабушкой Самойловыми по отцовой линии, они с нами жили, а мамы в тот день не было, она куда-то уходила. После войны отец говорил, что одного из этих полицаев он знал, тот также работал в шахте. По всей видимости, они не столько нас с сестрой искали, сколько мою тетку, муж которой был руководящим работником, но они перед самой оккупацией эвакуировались в г. Камышин Сталинградской области. Разговор вскоре переключился на мою персону, полицаи стали интересоваться, где это я. Мой старый дед говорит: «Я не знаю, где внук мой, сегодня его не видел». Тогда прислужники оккупантов его прикладом саданули, и кричат, мол, говори. А потом отошли от стариков, слышу, что один из полицаев говорит, мол, по всей видимости, сижу на чердаке. А там труба шла из кирпича, я за нее и спрятался, а снизу открыли огонь по чердаку, пули не задевают, но все равно очень страшно. Тогда мне делать нечего, я открываю люк и выхожу. Они шомпола достают, и бьют меня со всей силы с двух сторон. Да еще и деду досталось, кричат: «Ты, брехло! Внука-комсомольца укрывал!» И как его взгрели, но сильно не били, потому что он был совсем старый, зато мне от души всыпали. После побоев забрали меня с собой, спрашивают, где сестра. Отвечаю, что знать не знаю, полицаи смеются и говорят, мол, и ее найдут. В итоге Надю также нашли и нас обоих посадили в камеру временного задержания, она была специально сделана в виде огороженной территории на окраине Сталино, туда молодежь моего возраста сажали. На следующий день к камере прибежала мама, пошла к начальнику, упала в ноги, говорит, что так и так, не надо детей забирать. В итоге нас продержали сутки, и благодаря тому, что мать сильно просила, и, по видимому, что-то дала начальнику, нас с Надей выпустили. Вот когда враг нас выпустил, то тут я со всей очевидностью понял, что на нашу землю пришли звери, которые могут убить любого.

В городе начались частые облавы, причем участвовали в них в основном полицаи, которые выполняли приказ немецкого командования. Кстати, на шахте, где работал отец и которую наши войска при отступлении взорвали, был назначен руководитель из немцев. При этом предателей развелось, что ужас. Так, главный инженер той шахты сразу же стал начальником работ, он восстанавливал взорванные штольни. И многие люди в открытую говорили при встрече с ним, мол, как же тебе не стыдно, ты же советский человек. Но все равно, он продолжал работать на немцев.

А затем мы с сестрой попали в подпольную группу Павла Колодина, организованную в городе. Павел Колодин учился с Надей, они окончили десять классов, дальше они хотели поступать в институты, но тут началась война. Павел пошел добровольцем в военкомат, но так как у него был туберкулез костей, то он в армию не попал. Помню, что он очень сильно хромал, поэтому я крепко удивился, когда в ноябре 1941-го года он первый раз пришел в город как связной Центрального штаба партизанского движения с Большой Земли, как мы тогда называли неоккупированные территории Советского Союза. А в декабре он прибыл насовсем, и создал подпольную группу, в которую вошли мой двоюродный брат Володя Панченко, я, моя сестра Надя, еще один мой одноклассник, горбатенький, но он сильно не помогал, потому что почему-то лояльно относился к немцам. А мы под руководством Павла создали ядро группы, стали настоящими подпольщиками. Володя Панченко возглавил боевой отряд, в которую в общей сложности вошло двенадцать человек, но после массовых арестов молодежи нас осталось только восемь. С Большой Земли нам передали рацию, автоматы, боеприпасы и взрывчатку. Я стал подрывником, изучил все виды мин и взрывных устройств.

Мы действовали по указанию командования, главная задача заключалась в том, чтобы взрывать железную дорогу для того, чтобы остановить все движение поездов, то есть подвоз боеприпасов, продовольствия и горюче-смазочных материалов к линии фронта. В населенных пунктах мы никогда не взрывали, только на перегонах. Первое время активно работали в районе города Волноваха, это большая узловая станция, взрывали полотно на подступах к городу. В целом же до г. Красноармейское мы ходили. Зимой, конечно же, приходилось очень трудно, одеты были легонько, сильно замерзали, у меня кожа на руках к металлу примерзала. Начали мы свою подрывную деятельность в 1942-м году, выходов у нас было много.

Как только начались взрывы, немцы ответили драконовскими мерами, хватали всех молодых и там уже делали с ними, что хотели. До зимы 1942-1943-х годов наш отряд очень многое сделал. Благодаря нашей работе было совершено столкновение поезда, перевозившим личный состав, с грузовым эшелоном. Дважды мы разбирали железнодорожное полотно в районе станции Оленовка (или Еленовка) Волнохавского района. Пускали немецкие поезда под откос. А затем стало совсем хорошо, потому что нам прислали с Большой Земли мины, установленные на неизвлекаемость. Тогда стали создавать группы в два-три человека по выбору командира, и мы разгребали щебенку на железнодорожном полотне, и ставили мину-«сюрприз». Она очень простая – действует по принципу нажатия кнопки звонка входной двери. Кнопка для активизации мины должна быть утоплена, и когда перестает идти сигнал, в мине происходит замыкание. Мы ставили толовую шашку килограмм в пять, взрыватель и три штуки армейских электрических батареек. Потом надо соединить два проводка, и насыпать сверху грамм тридцать, не меньше, но и не больше, щебенки. После чего поставил шунтирующую кнопку, все заровнял и все. Больше никто не должен и близко подходить к месту закладки мины, стоит тронуть кнопку, и все, раздается страшный взрыв, от тола пяти килограмм разносило все вокруг в приличном радиусе. Первое время немцы не знали, как бороться с такими минами. Они с собаками ходили вдоль полотна, находили такие мины, и думали, что стоят стандартные взрыватели. Вызывали минеров, те начинали разминировать, и раздавались взрывы. Оккупантам стало действительно трудно, они не знали, что же делать. Ведь даже я сам боялся разминировать такую мину-«сюрприз», потому что место установки было так хорошо замаскировано, что не помнил, какой кусок щебенки где лежит. Но вскоре немцы все-таки нашли способ бороться с такими минами – они кидали кошки, привязывали их к длинной веревке, прятались где-то далеко за деревья, и тянули их. Если попадали на мины, то взрыв происходил. При этом, естественно, в воздух летели рельсы и шпалы. Так что как бы враги не хотели, все равно мы разрушали железные дороги.

К зиме 1942-1943-х годов стало плохо с кормежкой, особенно тяжело приходилось с хлебом, но нам как подпольщикам иногда перепадало кое-что из денег, можно было сварить какой-нибудь кондер, то есть густую похлебку и хотя бы наполнить желудок. Кроме того, в этот период снова начались массовые расстрелы. У нас была молочная фабрика неподалеку от дома, и там в хлеву, где содержали коров, находились наши военнопленные. И вот нам  кто-то из сочувствующих охранников лагеря сообщил, что в такое-то время от фабрики в Михайловку поведут этих пленных. Командир боевой группы Володя Панченко принял решение отбить наших солдат, попавших в плен к немцам. Кстати, сами немцы только возглавляли этот лагерь, в нем зверствовали полицаи. И колонна построилась соответствующим образом, во главе шел единственный немец, по бокам топали полицаи. Вышли они рано утром, погода прохладная, при этом всего несколько человек из военнопленных имели шапки. Мы незаметно пробирались за колонной, и внезапно услышали несколько выстрелов – это полицаи убили двух пленных красноармейцев. Мы были хорошо вооружены, имелись автоматы ППШ, так что подобрались к остановившейся из-за расстрела колонне и атаковали противника. Немец и несколько полицаев было убито, остальные вражеские прислужники разбежались. Так мы освободили целую колонну военнопленных, и сказали им, мол, разбегайтесь. Кто куда только может, там и прятался. Очень помогли местные жители, с готовностью укрывавшие у себя беглецов. Как мы позже узнали, в Михайловке наших солдат ожидал концлагерь и гибель. Мы спасли много красноармейцев.

После этой операции немцы словно взбесились, начали хватать всех подряд. Мою сестру Надежду арестовали, она сидела в гестапо. Там ей дали три года лагерей. Павел Колодин также был схвачен во время облавы, и перед освобождением Сталино расстрелян. В те последние дни перед расстрелом, пока сидел в тюрьме, Павел передал нам записку, в которой говорилось о том, что все равно наша Родина победит. Никогда не забуду тот день, когда оккупанты вывели из тюрьмы всех арестованных на площадь и расстреляли перед народом.

Мы были хорошо вооружены, имели один ручной пулемет, и горели желанием отомстить врагу за гибель наших товарищей. Случай представился при освобождении города от оккупации. Но нас погубила самонадеянность, ведь после успехов в подрывной деятельности и освобождении колонны военнопленных мы вообразили себя опытными военными. Это было 8 сентября 1943-го года, отступающие из Сталино немцы засели во фруктовом саду, внутри которого протекала небольшая речушка, враги же заняли оборону на противоположной от города стороне речки. И наш командир Володя Панченко говорит: «Мы попробуем их сбить с позиций». Справа от немецких позиций шла железная дорога, мы засели за полотном, быстренько заняли огневые позиции. Командир настаивал на атаке, говорил, что мы тем самым хорошо поможем Красной Армии. Да и мы сами были глубоко убеждены в том, что враги от нас побегут. ВА это время показался один немец, который был в разведке, наш пулеметчик прицелился по нему и выпустил очередь. Тот упал, а потом по-пластунски уполз куда-то в лесок. И они засекли, что мы засели в засаде. А с левой стороны уже подходили наши войска, нам были уже видны отдельные солдаты. И мы решили показать кузькину мать этим немцам, начали обходить их с фланга и стрелять. Противник же дождался, пока мы выйдем на открытое место, и открыл шквальный огонь. Володя Панченко, Ваня Лапин, Филипп Корзинкин и Анатолий Мягченко погибли на месте. Почему? Потому что мы были не готовы к войне. Как партизаны, мы знали, что делать, а вот как наступать и воевать, представления не имели. Но все равно, в итоге Сталино освободили, и оставшиеся в живых из нашей группы влились в состав Красной Армии. За участие в подпольном движении меня в 1944-м году наградили медалью «Партизану Отечественной войны» II-й степени. Это очень ценная и редкая медаль, которой я сильно дорожу.

Будучи уже солдатом, я принял участие в освобождение Украинской ССР. Наша группа влилась в состав 416-й Таганрогской стрелковой дивизии, меня определили в 1373-й стрелковый полк. Стал рядовым бойцом. В первом же бою нас послали на танки в качестве десанта. Я вам честно скажу, танковый десант – это страшно. Планировался прорыв в глубину обороны противника, нужно было опередить отступающих немцев. При приближении к вражеским позициям танки остановились, и начали вести огонь из орудий. Тут раздалась команда: «Вперед!» Все мы спрыгнули с танков, одеты были в шинели, сзади вещмешок болтался, в руках автомат, на ногах ботинки с обмотками. И двинулись перебежками вперед. Сначала я хотел держаться поближе к танку, но тут смотрю, что опытные солдаты-фронтовики стараются от танка подальше отбежать. Я решил последовать их примеру, после чего подбежал к одному солдату в возрасте, интересуюсь у него, в чем же дело, чего они подальше от танков держатся. Тот отвечает: «Чудной ты человек, по танку сейчас будут стрелять, как начнут лупить, осколков будет миллион. А когда ты или впереди танка, или сбоку подальше, то бояться надо только пули». Это была для меня первая военная наука, тут я сразу же понял, что на войне нужно держать ухо востро. И учиться всему на передовой. Затем мы поднялись в атаку, ворвались в траншеи противника, немцы сопротивление оказывали, но большинство из них ушли заранее, остались только смертники в качестве прикрытия. Их всех до единого убили или тут же на месте расстреляли. Хорошо помню лицо молодого немца, он испугался, и не мог даже стрелять. Глаза вылупил, и смотрел на нас, видимо, умом тронулся. Его кто-то пристукнул. В начале атаки было у нас шесть танков, два сгорело, у одного подбили гусеницы, остальные целые остались.

После успешного прорыва обороны противника мы остановились и начали окапываться. Многое мне дали старые кадры. Уже при первом же рытье окопа я обратил внимание на то, что большинство опытных фронтовиков делали левую часть бруствера выше правой. Они мне говорили: «Сынок, делай повыше, в бою ты слева все видишь, а справа прикрыт. Поэтому стреляешь по с левой стороны, и всегда сможешь укрыться от пуль за правым, более высоким бруствером».

Теперь я бы хотел сделать небольшое отступление и рассказать о том, чему в целом научился на передовой. Фронт учил нас делиться радостью и не замыкаться в горе, учил прямо и ясно смотреть на мир, терпеть неудобства и боли, а еще быть отзывчивым, ибо тебе самому когда-нибудь потребуется эта отзывчивость. Представь себе, что такой мнительный человек, как я, боящийся простуды, ложится прямо на мокрую землю в лужу, не чувствуя при этом никакого неудобства. При этом на передовой я такое положение веще считаю вполне естественным, потому что вокруг меня нет даже сухой кочки. Редко куривший до этого, здесь я докуриваю за товарищем цигарку, ем с ним из одного котелка. Война мгновенно научила нас не обращать внимания на мелочи быта. Нет, мы не опустились, просто на фронте выковывалась удивительное умение довольствоваться малым, забыть о прихотях, я бы так сказал – жить конкретно, а ведь мы были, особенно по современным меркам, почти детьми. Кто считал, что жизнь и фронтовая дорога под обстрелом равнозначна тропинке к дачной рощице – тот быстро разубедился в этом. Другое дело, какой ценой. На фронте я часто бывал доволен, ибо научился извлекать радость из ржаного сухаря. Знаешь, один раз я нашел сухарь в вещмешке, а есть хотелось страшно. Это был не шоколад – лучше шоколада!

Теперь вернусь к своей фронтовой судьбе. После танкового десанта командир посмотрел на меня и говорит: «Ты знаешь что, у тебя образование неплохое, выдам направление в артиллерию. Согласен?» Я ответил утвердительно. Попал в небольшой 61-й запасной артиллерийский полк, где в течение двух месяцев нас готовили по ускоренной программе. И я прошел все обучение, начиная от подносчика снарядов, до заряжающего, обладал знаниями панорамы и наводчика, буссолью прекрасно владел. Кто немножко был грамотен – тех на все должности в артиллерии натаскивали.

После обучения попал в 1054-й артиллерийский полк нашей 416-й Таганрогской Краснознаменной стрелковой дивизии. В моей батарее на вооружении состояли 76-мм пушки  ЗИС-3. Наша батарея постоянно придавалась наступающим стрелковым батальонам как наше основное противотанковое средство, поэтому воевали мы на прямой наводке. Командир орудия получал приказ двигаться за пехотой. Как у нас говорили, сражались «огнем и колесами».

Вообще, знаешь, атаковать вместе с пехотой, это очень тяжелая работа. Когда командир орудия подавал команду подавить такую-то огневую точку, надо было занять удобную позицию, чтобы оттуда можно было вести точный огонь. Поэтому мы постоянно тащили орудия, на остановке тут же свою пушку немножко накрывали ветками, выкапывали хотя бы небольшую позиции, и старались, чтобы при этом сохранялся кругозор, ведь вражеские танки могли появиться, откуда ни возьмись. В 1943-м году немецкие танки Т-IV хорошо поражались нашей пушкой ЗИС-3, особенно когда она била по их броне сбоку. А вот когда на нашем пути при освобождении Украинской ССР появились мощные самоходные орудия, они имели сильную броню, и с ними было намного тяжелее. Тогда мы применяли 122-мм гаубицы на прямой наводке. Гаубичный снаряд – это необычайная сила против танков, и когда они стреляли под башню средним немецким танкам, то ее иногда отбрасывало на расстояние до 30 метров от немецкой стальной махины. «Тигры» же имели настолько сильную броню, что наши ЗИС-3 зачастую не могли подбить такие танки кроме как сбоку. По счастью, с «тиграми» мы редко сталкивались. А вот наши средние танки Т-34 были намного лучше и маневреннее стандартных немецких Т-IV.

Интересный случай произошел на Днепре. Мы в феврале 1944-го года подошли к поселку Великая Лепетиха, здесь мы должны были форсировать реку. По воде шли куски льда, поэтому мы сделали импровизированный плот на четырех бочках, поставили орудия и, потихоньку гребя веслами, двинулись. Переправлялись ночью, вражеский правый берег был высокий, мы находились снизу по отношению к позициям противника, и тут немец выпустил ракеты, после чего сразу же увидел нас. Открылась страшная стрельба из минометов и орудий, взрывной волной наш плот перевернуло, мы все попадали в воду, а холод страшный, ледяная вода обжигала тело. Ну, я поплыл, затем встал на ноги, когда глубина стала по грудь. Вышли на берег, все живые и никого не убило. Тут встал вопрос, что же делать, ведь сейчас все замерзнем и в сосульки превратимся. Но солдатская находчивость сыграла свою роль – прибежал один солдат и доложил, что нашел огромную вербу, старое дерево, в середине которого все сгнило, и мы там костерок разожгли. Немец нас не видит за стволом дерева, дым уходит в сгнивший ствол как в трубу. Первым делом я стал сушить ноги, у меня были ботинки с обмотками – и они все обгорели. Когда проснулись утром, и нужно было идти вперед, то обмотки рассыпались. На рассвете мы увидели, что немцы не могли вывезти свое снаряжение полностью, поэтому было много трофеев. Противник срезал глину, уложил в два ряда одеяла, и таким образом командование немцев на легковых машинах смогло отступить от берега. Когда мы пришли к этому месту, то увидели, что там лежало одеяло на одеяле, даже по три в ряд. Радости было много, и единственное, что ее омрачало, был один факт – немцы удрали.

После форсирования и боев у Днепра мы освободили г. Николаев, под которым у нас шли очень тяжелые бои, долгое время наши войска не могли его взять. Наконец 28 марта 1944-го года мы освободили город. Форсировали Буг и вот тут погода представляете, изменилась, в ходе сражений на небе стояло солнышко, а до Одессы мы еле-еле дошли через снег, дождь и ветер. Это было невозможно. Мы раздевались по пояс, и шли через лиманы по сгнившим деревянным мостикам. К счастью, местные жители определили направление для движения, где мелко. А вот от берега моря до лимана все было минировано и невозможно пройти. Там нас и ждали враги, но они не думали, что кто-то пройдет через широченный Тилигульский лиман в пургу. В ненастье немцы сидели в блиндажах. А мы прошли его сходу 1 апреля 1944-го года. И начали наступать. Здесь мы впервые встретили войска румын. Когда немцы отходили, то они старались быстренько выпустить по нам снаряды и пули, налегке оторваться и уйти. В то же утро встречи с румынами все произошло по-другому. Как обычно разведчики-наблюдатели докладывают командиру батареи о том, что противник уходит. И вдруг мы видим, что румыны двигаются не от нас, а к нам. При этом побросали оружие, бегут со всех ног навстречу к нам. Когда достигли наших позиций, представляешь, построились,  и кто-то старший из них повел их побыстрее к нам в тыл в качестве военнопленных. Здесь я в первый раз увидел румынское обмундирование – у немцев униформа была какого-то серо-мышиного цвета, а у румын – табачного цвета, и они носили такие же ботинки с обмотками, как и у нас.

Когда мы подошли к Одессе, то увидели, что немцы прорыли глубокий и широкий ров от Куяльницкого лимана до пляжа Лузановки. И воды в нем было по горло. Но хорошо, что там уже были партизаны, они помогли нам сделать шесть проходов в валу, тянувшемся вдоль этого рва. Пока мы бы еще своих саперов ждали – и мы в эти проходы прошли. Сильное сопротивление было оказано с Жеваховой горы, где немцы подготовились и заняли мощные огневые позиции. Вкопали орудия в землю. Тут было трудно пройти напрямик и сбить противника. Но группировка врага дрогнула, когда их начали обходить наши соседи – и они побоялись, что попадут в котел. Мы видим, что немецкое сопротивление начало ослабевать, уже не такое упорное, только отдельные огневые точки бьют, расположенные в подвалах и чердаках. Чувствовалось, что немцы думали уже не сдержать, а задержать наши войска.

Хорошо помню, как мы подошли к первому дому в Одессе на 6-м Наливном переулке, окруженном высоким забором из ракушечника. Перед нашим наступлением был издан приказ немецкого коменданта города о том, чтобы местные жители двери не открывали, так что даже при нашем приближении в окна никто не выглядывал, немцы сказали, что если кто будет смотреть, расстреляют тут же. Да еще и запугивали тем, что в рядах Красной Армии наступают калмыки, которые всех режут и убивают. Когда мы подошли к дому, то я сморю, тюль на окне чуть двинулась. Я встал сбоку, второй номер рядом, постучал в это окно, выглянула молодая женщина, у которой я первым делом спросил, где немцы. Она качает головой, и показывает знаками, мол, немцев уже нет здесь. В доме напротив на крыльцо вышла пожилая женщина, которую все звали бабушка Аня, как мы потом узнали. Она внимательно смотрит на нас – а я был в пилотке со звездочкой. Потом бабушка Аня говорит: «Сынок, а ты красноармеец?» Утвердительно киваю, тогда она мне по пилотке рукой проводит, по звездочке. Тут замечаю: «Сзади сейчас тысячи наших солдат идут!» Первое, что мы узнали – местным жителям сказали, что их всех убивать будут, но я развеял эти грязные немецкие поклепы и заметил, что никто одесситов, конечно же, убивать не будет. Снова спрашиваю, где же немцы. Впереди виднелась площадка между домами, и мне рассказали, что враги прибежали с Жеваховой горы, сели в машины и уехали в направлении на запад. Так мы вступили в Одессу.

Всю ночь шли бои, мы артиллеристы, поддерживали продвижение пехоты. В этих боях я взял военнопленного. Как так получилось? Влетел в один из «колодцев» между домами. Так называлось место во внутреннем дворе одесских домов, со всех сторон окруженное стенами зданий. Зашел я вдвоем с красноармейцем, а мне тихонько какая-то женщина говорит о том, что в одной из квартир прячется немец. Думаю, не может быть, но решил проверить. Пошли вдвоем, поднимаемся на второй этаж двухэтажного домика. Стучим, открывает нам старенькая женщина, при этом громко радуется: «Ой, наши красноармейцы пришли!» А я раз, и в комнату вошел – там горит лампа и стоит огромный здоровый немец, внизу за окном находится машина полевой кухни, он, по всей видимости, был поваром и хотел сдаться. Я ему приказал поднять руки, обыскал на предмет оружия и мы его забрали с собой. Нашли водителя из местных жителей, дядю Гришу, который соединил какие-то провода, завел и повел трофейную машину. Отправились мы с шиком на товарную станцию, только рассвет начался. Уже слышно,  что бой отходит дальше к западу, на улицах люди ходят, при этом по стенам домов пробираются. Вижу, стоит какая-то старенькая женщина с мешком, приказал дяде Грише остановить машину, женщина смотрит на меня, и удивляется, мол, перед ней настоящий живой красноармеец. Сует руку в мешок и достает мне кругленькие леденцы. После попросила помочь ей мешок донести по дома, я, естественно, помог. Оказалось, что неподалеку немцы оставили свой склад, на котором хранились различные концентраты и подарки, всего было навалом. Заскочили туда, водитель говорит, что там есть растительное масло. Так что мы закатили в машину бочку масла на всякий случай, и добрались до штаба. Пленного немца потом сдали в особый отдел.

К утру мы окончательно освободили город. И нам дали сутки на отдых в Одессе. У меня здесь произошли интереснейшие встречи. Каждый старался солдатика приласкать и что-то дать. А я ведь был совсем молодым, так что местные жители ко мне с особой теплотой относились. Днем меня пригласили в штаб, который находился на Фруктовом ряду знаменитого «Привоза» около парка Ильича. По дороге меня остановил какой-то мужчина и завел во двор, здесь мы поднялись на второй этаж, здесь говорят: «Солдатик, стол накрыт, давай хоть винца выпей». А я тогда вообще не пил, но чуть-чуть выпил, покушали и поговорили. Только выхожу, ко мне подходит мужчина в летах, и говорит: «Сынок, я в кавалерии был у Буденного, идем, я тебе лошадь подарю!» Пошли с ним, прошли школу на ул. 10-летия Красной Армии, которая позже стала называться улица Советской Армии. Повернули в какой-то переулок, идем, мужчина мне рассказывает, как он воевал, потом останавливается и говорит: «Сынок, дальше я не пойду». Спрашиваю, чего так, он отвечает: «Видишь, впереди подъезд, там лежит жужельница, перегар угля, во дворе колонка посредине. Направо от нее повернешь, поднимешься по лестнице, там есть флигель, забитый фанерой – в нем лошадь». Удивляюсь, какая такая лошадь, одессит отвечает, что там спрятали скакуна какого-то большого немецкого начальника. Иду туда, захожу во двор, там о чем-то судачат сидящие женщины. Смотрят, солдатик заходит. Поздоровался с ними, поворачиваюсь – точно лестница, поднимаюсь по ней, оторвал фанеру, а там такая красавица лошадь, темная, вороной масти, на лбу звезда белая, прямо прелесть. Ко мне сбежалось много одесского народу, спрашиваю у них, чья же это лошадь, откуда-то сверху раздается голос: «Хозяин с немцами удрал!» Тогда я важно так говорю: «Красная Армия себе забирает». Одесситы скопом посадили меня на эту лошадь, я верхом никогда не ездил, пока доехал до улицы 10-летия Красной Армии, думал, что свалюсь и разобьюсь об булыжники. В итоге добрался до штаба, а там у нас старший лейтенант Сашко, кубанский казак, служил, так когда он увидел эту лошадь, кричит: «Николай, где ты такую красавицу взял?» Отвечаю, что подарили. Тот попросился проехать, так он на эту лошадь лихо вскочил, как по улице поскакал туда и назад, что аж пот с боков лошади стекал. В это время вышел адъютант командующего артиллерией нашей 5-й ударной армии. Спрашивает, чья лошадь, товарищи на меня указывают. Адъютант подзывает меня и говорит: «Слушай, надо эту красавицу моему начальнику подарить, а я тебе трофейный мотоцикл дам». Не знаю, сомневаюсь, ведь на мотоцикле я тоже не ездил, черт его знает. Но у нас в 1054-м артиллерийском полку офицером связи был капитан Шумейко, тот подошел к нам и говорит: «Бери мотоцикл, я могу ездить». Совершил обмен, а потом, когда мы перешли в наступление, Шумейко этот мотоцикл бросил в какой-то воронке под обстрелом. Кстати, наша 416-я Таганрогская Краснознаменная стрелковая дивизия Указом Президиума Верховного Совета Советского Союза за освобождение Одессы была награждена орденом Суворова II степени.

Дальше мы стали преследовать отступающих немцев, мы вышли на берег Днестра, тут стало уже сложнее, враг стал упорно обороняться, но мы все-таки заняли плацдарм на том берегу. Вся беда заключалась в том, что мы буквально вгрызлись в землю, но в течение недели не было ни одного нашего самолета прикрытия. В шесть утра немецкий самолет-разведчик Фокке-Вульф «рама» прилетал, вражеский летчик смотрел на нас, а после этого в воздухе появлялись звенья по три самолета и пикировали на нас. А у нас не было ни зениток, ни воздушного прикрытия.  До сих пор удивляюсь, как мы там выдержали, потому что на этом пятачке под постоянным обстрелом продержались до августа 1944-го года. К тому времени я уже стал сержантом, командиром орудия. И когда нас отвели во второй эшелон, покупаться и так далее, пришел к нам капитан из штаба дивизии, занял домик неподалеку, и говорит мне: «Зайди». Я вошел в комнату, он меня спрашивает об образовании, отвечаю, что имеется девять классов. Тогда капитан сообщил мне, что в нашем 1054-м артиллерийском полку отобрали 12 человек, в том числе и меня, которых направят на учебу. Как капитан мне рассказал, Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин приказал всех фронтовиков-сержантов с девятью-десятью классами образования направить для обучения в военные училища. Первое время меня определили во вторую Московскую артиллерийскую спецшколу, но у меня имелся фронтовой друг Яша Гоган, имевший всего семь классов образования, но также направленный в училище. Правда, его определили в Рижское пехотное училище, но мы долгое время вместе воевали, он мне говорит: «Слушай, Николай, попроси, чтобы тебе направление изменили». Я прихожу в штаб, там тот же капитан сидит, к тому времени уже мое личное дело завели, мандатная комиссия прошла. Я ему говорю: «Товарищ капитан, у меня к вам личная просьба. Направьте меня в Рижское пехотное училище». Тот сразу же догадался, что мы с Яшей фронтовые друзья, не можем расстаться. Так я попал в Рижское пехотное училище, где проучился месяца полтора-два, стал командиром курсантского отделения. И тут приехал к нам представитель Одесского Краснознаменного военно-пехотного училища. Причем он сразу же сказал, что в его учебном заведении обучать будут нас как положено, по два года, да еще сапоги хромовые выдадут. Мы все сразу встрепенулись. И они отобрали из Рижского пехотного училища человек пятнадцать, меня и Яшу в том числе, и наша группа отправилась в Уральск Казахской ССР, где тогда располагалось данное училище. После окончания Великой Отечественной войны наше училище вернулось в Одессу, и я его окончил в 1946-м году – это был первый послевоенный выпуск.

- Как кормили в армии?

- Кормили так – утром на рассвете старшина притаскивал термоса, там каша с мясом, чай, в зимнее время сто грамм. Я не пил, отдавал свою порцию пожилым солдатам, а они мне в ответ давали сахар – такой вот бартер делали. Говорили, что мне еще рано пить. Затем в сумерках приносили ужин, в течение дня не кормили. Единственный раз были проблемы с питанием, когда мы форсировали Днепр. Была сорвана переправа, и в течение недели мы не получали ни крошки хлеба, перешли на подножный корм. В основном все ели кукурузу, но доводилось и конины попробовать от павших лошадей. Только этим и питались, потом, когда навели переправу, стали кормить прекрасно. Это единственный раз, когда мы на фронте испытали голод.

- Как мылись, стирались?

- «Выходи строиться на форму 20!» После такого приказа мы строились, приходила медсестра и проверяла нас на вшивость, кальсоны выворачивала. Конечно же, вшей было много. Как только мы уходили с передовой во второй эшелон, то были специалисты, которые прожаривали нашу одежду над бочками. Дело по ликвидации насекомых в одежде было непростым, однажды кто-то из наших солдат сказал, мол, он умеет прожаривать вещи, и в итоге спалил нам все обмундирование. Так что специальные люди на фронте везде нужны.

- Какое было отношение в войсках к партии, Сталину?

- Для меня Сталин всегда останется великим. Кто говорит о том, что Сталин деспот, тем ли моськам говорить о величии льва! Это человек, который очень многое сделал для Родины. Он знал командиров стрелковых дивизий по-фамильно. Во время Великой Отечественной войны Сталин по ночам работал и совсем немного отдыхал.

- Позицию для орудия сами вырывали?

- А как же, это было очень трудно. Для саперной лопаты норматив составлял один кубометр в час, я даже быстрее копал – потому что если не укроешься, то ты погибнешь. Иногда после команды «Стой!» так спать хочется, что лег бы и ничего больше не делал. Но нужно было окопаться, спрятать боеприпасы и сделать противовоздушную щель. Приходилось весьма трудно.

- Шрапнель использовали?

- Обычно у нас были бронебойные, зажигательные, осколочно-фугасные, кумулятивные и подкалиберные снаряды. Но шрапнель также использовали, правда, редко.

- Потери в артиллерии на прямой наводке несли большие?

- Необычайно большие. Как только противник засекал наше орудие, то тут же старался подавить его любыми способами. Иногда в ходе сильных боев расчеты орудий выбивало настолько, что даже наши артиллерийские разведчики и возницы приходили на смену подносчикам или заряжающим. До сих пор я не знаю, как мне так повезло, что я ни разу не был ранен. Только в моем расчете два-три раза мы полностью меняли подносчиков и заряжающих, в одном из боев погиб командир орудия. За недолгое время моей службы в артиллерии где-то 30 % личного состава батареи было убито, а раненых , естественно, было еще больше.

- Пришлось больше бить из орудий по танкам или по пехоте противника?

- По пехоте больше, особенно по огневым пулеметным точкам, которые засекали наши разведчики-наблюдатели. Каждый командир орудия получал задание, где указывались ориентиры около вражеской огневой точки, и какой тип снарядов надо использовать, чтобы ее уничтожить. Ведь под пулеметным огнем пехота всегда залегала – умирать-то никто не хотел. Поэтому старались, чтобы артиллерия дала дорогу. Отсюда стрелки и говорили, что артиллерия – это Бог войны.

- Как вы отпраздновали 9 мая 1945-го года?

- Я тогда все еще находился в Уральске. Вдруг ночью начался страшный шум и гам, все курсанты вскочили и выбежали на улицу, там уже импровизированные фейерверки из сигнальных ракетниц устраивают, кричат «Победа! Победа!» мы все обнимались и целовались. Не могли сдержать слез радости. Утром меня вызвал командир роты и говорит: «Быстренько напиши на плакате слово «Победа!» У меня был красивый почерк, я все написал, Утром мы построились, и был организован торжественный обед, перешедший в праздничный вечер. И все, на этом война для нас окончательно закончилась.