Шавич Яков Нахумович

Я.Ш. - Родился 5/4/1925 в городе Вильно (Вильнюсе), входившим в то время в состав Польши. Родители были портными, простыми людьми далекими от политики, и только в 1938 году (когда в Вильнюсе появились еврейские беженцы из нацистской Германии, и наша семья, как и вся община, стала помогать несчастным), в моей семье впервые пошли разговоры о том, что и нас, в будущем, возможно, ожидает подобная горькая судьба.

До этого момента, даже когда в 1937 году по радио мы услышали речь Гитлера, нам казалось, что до Польши эта "коричневая зараза" не доберется. Первого сентября 1939 года, в день начала Второй Мировой Войны немцы бомбили радиостанцию в Вильнюсе, расположенную неподалеку от нашего дома. Была объявлена всеобщая мобилизация в польскую армию, и в одну из сентябрьских ночей по нашей улице загрохотали танки, в город зашли "русские Советы ", Красная Армия. Через некоторое время Вильнюский край был передан Литве, хотя в самом Вильнюсе литовцев фактически не было, в городе жили в основном только поляки и евреи.

Г.К. - Каким было отношение жителей Вильнюса к новой власти, когда в 1940 году Литва стала советской?

Я.Ш. - По-разному... Например, вильнюсские евреи радовались приходу новой власти...

Многие раньше думали, что Советский Союз это настоящий рай для трудового народа, оплот демократии, но у большинства взрослых людей все иллюзии быстро испарились, вильнюсское НКВД быстро все расставило "по своим местам".

Началось массовое "выселение буржуев и националистов " в Сибирь, но критерии для высылки никому не были непонятны, "под раздачу путевок" попадали и семьи рабочей бедноты и обычные люди, никогда ранее не состоявшие в какой-либо политической партии. Все быстро осознали, что надо "держать язык за зубами", никто вслух прилюдно поступки новой власти не обсуждал. Закрыли все частные предприятия и бывшие польские учреждения, были введены ограничения на частную торговлю.

Отец стал трудиться в государственной артели. Мне тогда было 15 лет, и коммунистическая пропаганда оказала на мое мировозрение большое влияние.

Я вступил в комсомол, искренне верил во все, что нам говорили коммунисты и комсомольские вожаки. Новая власть отменила плату за обучение, и в 1940 году стал учиться в механическом техникуме. О том, что в скором времени может случиться война с немцами, никто серьезно не думал, пакт Молотова-Рибентроппа ввел многих людей в заблуждение.

Г.К. - Как Вам удалось уйти на Восток в первые дни войны?

Я.Ш. - Двадцать второго июня город бомбили, и уже на следующий день я уходил из Вильнюса. Ушел, потому что был комсомольцем, и знал, что немцы убивают комсомольцев и коммунистов. Отец дал мне на дорогу триста рублей и сказал на прощание: "Сынок, надеюсь, что мы еще встретимся..."...

Мои мать, отец и младший восьмилетний брат Файвель погибли в гетто...

Из Вильны шел с тремя товарищами-комсомольцами, и когда мы добрались до "старой польско-русской" границы, то дорогу на шоссе беженцам преградил заградотряд из пограничников. Все проходы были ими заблокированы, нам в лицо говорили: "Западников - не пропускаем!". Ночь мы провели прямо на земле, а на следующее утро услышали, что на восток пропускают только коммунистов и комсомольцев по предъявлению партбилета. Мы обошли горящий Минск, сели в стоящий на "голом месте" эшелон, проехали на нем километров тридцать, потом налетела немецкая авиация , разбомбила эшелон и нам пришлось лесами добираться пешком до Орши.

Нас собралась целая группа вильнюсских парней, человек пятнадцать.

Кругом паника, постоянные бомбежки, по дорогам идут колонны войск в разные стороны. Ночью мы вышли из леса, кушать нечего, стали искать еду в разбомбленном эшелоне. Пошли дальше..., и тут на дороге нас задержал заслон НКВД, всех посадили под арест, ведь никто из нас не знал русского языка и не мог объясниться с чекистами.

В сарай, где нас держали под конвоем, пришел политрук, внешне похожий на еврея, и спросил на идиш: "Что евреи едят в субботу?", мы ответили: "Фаршированную рыбу", и он понял, кто перед ним, сразу сказал чекистам: "Отпустите их, это евреи".

В Смоленске мы сели на поезд-"товарняк", увозящий беженцев вглубь страны, и через несколько недель пути оказались в Пензе, где "литовских беженцев", человек пятьдесят, поселили в общежитии. Среди нас были один депутат ВС Литвы и один известный коммунист из ЦК КП Литвы. Они добились, чтобы нас распределили по заводам.

Я через неделю оказался в селе Николопестровка, где стал работать на военном заводе №354 (бывший стеклозавод "Красный Гигант") выпускавшем оптику для армии, трудился по своей специальности - слесарем в инструментальном цеху. Работали ежедневно, без выходных, смены по 12 часов. Меня поместили на постой в деревенский дом, к замечательной женщине, Груше Черновой, муж и сыновья которой уже были на фронте.

Г.К. - Когда Вы призвались в армию?

Я.Ш. - Я ушел в армию добровольно. Еще зимой 1941-1942 всех мужчин - "литовских беженцев" мобилизовали и отправили на формировку Литовской стрелковой дивизии.

Но меня не взяли в армию по возрасту. Я несколько раз приходил в военкомат, "качал права", и требовал, чтобы меня забрали, но мне тогда только исполнилось семнадцать лет, и повестку не давали. Но как-то приехал на завод представитель Литовского Советского правительства, по моей просьбе он написал письмо в военкомат и меня взяли в армию, как добровольца. Направили меня в Балахну, где находился запасной батальон 16-й СД, но сама Литовская дивизия к тому времени уже отбыла на фронт.

В запасном батальоне я пробыл почти год, был определен в учебный взвод, готовивший минометчиков на 82-мм и 50 мм минометы. Кормили все время пшенкой, но голода в запасном батальоне не было. В запасном батальоне я неожиданно встретил несколько своих одноклассников, которые также успели уйти на Восток в июне сорок первого.

Г.К. - Находясь в Балахне, Вы знали, что происходит с Литовской дивизией на фронте? Разгром дивизии под Алексеевкой как-то обсуждался в запасном батальоне?

Я.Ш. - Мы ничего толком не знали, и когда после выписки из госпиталей в запасной батальон прибыли раненые под Алексеевкой, то они ничего не рассказывали, это уже были "советские люди", которые просто боялись говорить вслух о том, что произошло с дивизией в феврале-марте 1943 года и по чьей вине случилась эта трагедия.

Уже потом, на фронте, мне участники тех боев все подробно рассказали, как гибла 16-я СД в орловских снегах...

Г.К. - Почему так долго находились в запасном батальоне?

Я.Ш. - Командир батальона запретил отправлять на передовую солдат младше 18 лет. Весь двадцать пятый год рождения собрали вместе в одном подразделении и отправляли в маршевую роту, на передовую, только по достижении восемнадцатилетнего возраста.

Но постепенно шла отправка на фронт, Литовская дивизия нуждалась в пополнении.

Моего товарища по школе Сендеровича отобрали в спецроту 16-й СД, готовившей партизан и диверсантов для работы в немецком тылу на территории Литвы, обучили на радиста и забросили на парашюте в составе группы в Рудницкую пущу.

Гольдберга, с которым мы все годы сидели за одной партой, отправили в пехоту и в одном из боев он погиб. В стрелки с маршевой ротой ушли Авраам Версес, Хаим Шер, в "сорокопятчики" попал другой мой одноклассник Мотель Табориский, убитый в январе 1945 года. Летом 1943, нас, примерно 60 человек-"запасников", собрали в маршевую роту, и объявили, еще в Балахне, что мы едем на пополнение 224-го артполка 16-й СД. Это известие многие из нас восприняли как добрую весть, шансов выжить в артиллерии было намного больше, чем в пехоте.

От одного "маршевика" я узнал, что в артполку, в 1-м дивизионе на 2-ой батарее служит ездовым двоюродный брат моего отца по фамилии Орман, и решил попробовать попасть на эту батарею, и когда нас привезли на фронт и за нами пришли "покупатели"-артиллеристы, то я сразу заявил: "Хочу на 2-ую батарею", никто не препятствовал.

На этой батарее как раз не хватало 2-х наводчиков, мне устроили небольшой экзамен по математике, задали несколько элементарных вопросов, я дал правильные ответы , и мне сказали, что я буду назначен наводчиком в расчет 3-го орудия.

Г.К. - Как Вас приняли на батарее? Кто служил в ее составе, кто командовал подразделениями батареи?

Я.Ш. - Приняли меня на батарее хорошо, я оказался самым младшим по возрасту, и все батарейцы меня стали звать по-литовски: "Мажукас" - "маленький".

Батареей командовал капитан Жемайтис, бывший кадровый офицер Литовской Армии времен правительства Сметоны. Моим артвзводом командовал старшина, литовец Мужникас, а офицером - "старшим на батарее" был литовец, лейтенант Смольскис.

Я попал в расчет 76 -мм орудия, в котором было всего 4 человека: командир орудия - литовец Банулис, заряжающий пожилой еврей Курманд, я и подносчик снарядов из "русских литовцев". Тремя другими расчетами командовали евреи, и все четыре наводчика орудий на батарее являлись евреями Этельбойм, Магидович, мой земляк Хармац, Сегаль, два Каца (один из них учился до войны со мной в одной гимназии). Отделением артразведки командовал мой товарищ Борух Рожанский, связистами - Давидович. Парторгом батареи был русский из Паневежиса, сержант по фамилии Киселев. Русских ребят на батарее было всего несколько человек, одним из них был бывший уголовник по фамилии Яковлев. Многим он из-за своих "блатных манер" казался ненадежным товарищем, но на деле все было наоборот, - настоящий герой. 1/5/1944 немцы внезапно атаковали наши передовые позиции, пехота стала отходить, а сержант Яковлев, находясь на окруженном НП, вызвал огонь на себя, да еще организовал отражение атаки личным оружием, и сказал всем, кто был с ним рядом на НП: "Если кто побежит, лично пристрелю!". В конце войны среди ездовых батареи появились два пожилых среднеазиатских нацмена, но их фамилии из моей памяти стерло время...

Прибыл на батарею, прицел 76-мм орудия я знал раньше, но никогда из орудия не стрелял. Мой командир орудия Банулис, литовский коммунист, человек прямой и смелый, сразу мне объяснил: " Делай все, как мы. Видишь, что мы в щель прыгнули, сигай за нами, видишь, мы назад к орудию, тоже не отставай. Когда стреляем, услышишь команду "Огонь!", сразу открывай рот и смотри, чтобы никто не стоял на откате орудия. А остальное - ты сам все скоро поймешь"... Выдали мне карабин, патроны.

Ну, и, главное, ко мне, к орудию, каждый вечер приходил мой дядя Орман и многое разъяснил, многому научил в солдатском деле. Все приходит с опытом, я быстро "насобачился", и вскоре влился в жизнь батареи как полноправный боец и надежный грамотный наводчик. Проблема была вот в чем, - на каком языке общаться? - уроженцы Вильнюсского края - "поляки" ни слова не знали по-литовски, а многие литовцы из "кадровиков", как и мы, "поляки", - с трудом говорили по-русски. В "еврейских расчетах" поначалу все команды отдавались на идише. Но я быстро "схватил" литовский язык и уже через полгода говорил по-литовски бегло и без акцента.

Но со временем на всей батарее все команды в бою отдавались на русском языке.

Г.К. - Какой стрелковый полк обычно поддерживал Ваш артдивизион?

Я.Ш. - В основном нас придавали 167-му стрелковому полку полковника Мотеки.

Кроме этого мы участвовали в общей артподготовке перед каждым наступлением.

Мы заранее знали, что намечается наступательная операция: если каждую ночь на передовую подвозили снаряды, пополняя наш боекомплект или делая резервный, то становилось ясно, скоро пойдем вперед. В июне 1944 года, когда началось общее наступление в Белоруссии, мы, за сравнительно небольшой промежуток времени, выпустили без остановки свыше 200 снарядов во время артподготовки, ствол орудия накалился докрасна.

Г.К. - С прямой наводки или "с марша" часто приходилось вести огонь?

Я.Ш. - Нет, такой вид стрельбы характерен для наступления, а мы с осени сорок третьего года и до конца июня 1944 года "топтались" на одном месте, стояли в обороне, где орудия дивизиона находились в полутора-двух километрах от передовой и вели огонь с закрытых позиций. Но были моменты, когда орудия нашей батареи, входящей в состав дивизионного артполка, (а не в полковую артиллерию), в обороне выводили даже на "нейтралку", для подавления немецких огневых точек.

В Белоруссии, под Городком, на одном участке немцы под покровом темноты выводили свою пушку на прямую наводку и в упор стреляли довольно удачно по боевым порядкам нашей пехоты. Моему командиру Банулису дали приказ - на рассвете вывести свое орудие на прямую наводку, и покончить с этой "наглостью". На рассвете я эту пушку вторым снарядом уничтожил, поднял в воздух вместе с расчетом прямым попаданием.

А с марша стрелять пришлось уже в Прибалтике, возле Кельма. Мы шли в колонне и из леса нас начали обстреливать. Батарея развернулась прямо на дороге, каждое орудие выстрелило по опушке леса по десять снарядов и сразу стало тихо. Поехали дальше...

Мой последний бой, который произошел в октябре сорок четвертого, шел с прямой наводки, нас выдвинули впереди пехоты и объявили, что на нас движется танковая дивизия СС "Герман Геринг" ...И утром на нас действительно пошли немецкие танки...

Г.К. - Из личного оружия артиллеристам Вашей батареи приходилось вести бой?

Я.Ш. - Были отдельные случаи. Запомнился эпизод в болотах под Витебском, когда батарея заняла позиции на краю, как говорили, непроходимого болота, и ночью на нас вышла немецкая разведгруппа. Я стоял в карауле возле орудия и услышал шлепки по воде. Позвал командира, еще несколько бойцов из расчетов. Соблюдая полную тишину, приготовились к бою, поставили ручной пулемет, и потом, по команде открыли огонь по болоту прямо перед нами. Утром обнаружили тела трех убитых немцев, на ногах специальные маты из соломы - "мокроступы" - с помощью которых разведка преодолевала топь.

Г.К. - На батарее были политработники? 16-я дивизия все-таки особая, национальная.

Я.Ш. - Нет, штатных политруков у нас не было, но на батарее были свои парторг и комсорг. Из политработников дивизиона запомнился Путриняс, после войны он стал секретарем горкома в Паневежисе. Один раз к нам на огневые позиции пришел даже сам комиссар дивизии (начальник политотдела). Под Шауляем, на дороге на Куршенай нас выставили на прямую наводку на танкоопасном направлении. Комиссар выстроил восемь человек: всех командиров орудий и наводчиков, и с пафосом, с надрывом в голосе, потребовал от нас, чтобы мы поклялись, что не отойдем с занятых позиций ни на шаг. Ему прямо в лицо ответили, что в строю перед ним семь евреев и один литовец из "старых" коммунистов, так что мы и без всякой клятвы умрем, но не отступим назад...

Г.К. - Непривычный национальный состав подразделений 16-й национальной СД вызывал какую-то реакцию или недоумение у красноармецев из обычных частей?

Я.Ш. - Конечно... Часто на стыках с нами стояли "русские" части, и когда бойцы из этих подразделений слышали у нас нерусскую речь, а литовский или идиш, то у всех это вызывало неподдельный интерес, мол, кто такие? Один раз сидим на позициях, разговариваем на идише, рядом стоят противотанкисты из "русской", обычной части. Подходит к нам оттуда какой-то боец и спрашивает по-русски: "Ребята, вы что, все евреи?" - "Не все, но половина наберется" - "А меня все на батарее донимают, что я один еврей за всех наших на передовой воюю!". Наш взводный, кстати, литовец по национальности, говорит ему: "Тогда веди свою батарею к нам в гости, мы угощаем"...

Межнациональные отношения в самой Литовской дивизии были нормальными, за все время в армии я только один раз, еще в запасном батальоне, услышал от одного "российского литовца" по фамилии Ненис оскорбление - "Жидовская морда".

В казарму зашли, и мы, евреи с минвзвода, его сразу избили, "от всей души".

Г.К. - Дивизия была, как иногда ветераны выражаются - "местечковой", но соблюдалась ли уставная армейская субординация в отношениях между офицерами и рядовыми красноармейцами и сержантами?

Я.Ш. - Если командиры были из бывших офицеров Литовской Армии, то дисциплина и все что с этим связано были железными, без малейшего намека на панибратство.

В стрелковых ротах был намного проще в отношениях между бойцами и офицерами.

Наш командир батареи Жемайтис был "кадровиком", на батарее мы его почти не видели, он почти все время находился с "управленцами" на ПНП (передовой наблюдательный пункт) и оттуда корректировал стрельбу своих орудий. Когда он появлялся на батарее, то первым делом по возвращении с передовой шел проверять коней, для него лошади были важнее других проблем, ведь орудия наши были на конской тяге, перевозились низкорослыми выносливыми дикими монгольскими лошадьми. Жемайтис был, как и все офицеры-литовцы, педантичным и строгим, всегда подтянутый, трезвый и серьезный.

Но взводным командиром у нас был старшина, который "дистанцию" с бойцами расчетов не соблюдал... Один раз мимо позиций батареи идет мой старый товарищ и земляк, капитан Коэнцадик. Я кричу ему: "Сережа!", и тут комбат Жемайтис на меня оскалился: "Как ты ему кричишь, какой он тебе Сережа?! Для тебя он - товарищ капитан!", но тут подошел Коэнцадик и сказал: "Для него я всегда останусь Сергеем"...

Г.К. - Как кормили артиллеристов в 224-м артполку?

Я.Ш. - Обычно: каша, гороховый или пшенный суп..., мяса мы почти не видели...

Про голодный период в начале 1943 года под Алексеевкой вам уже рассказали, да и я сам тогда еще находился в Балахне. Зимой 1943-1944 под Невелем и в Белоруссии тоже было довольно голодно, даже хлеба не хватало, доходило до того что и дохлая конина в нашем рационе шла на "Ура". Первым делом в артиллерии заботились о фураже для лошадей, а потом уже вспоминали, покормлены ли бойцы?...

У нас как-то лошадь после удара о землю покалечилась и исдохла, составили акт - "убита осколком при артобстреле", и закинули конину в котел полевой кухни.

Наш взводный, старшина, поел вместе со всеми, и тут ему говорят, мол, как лошадка, товарищ старшина, вкусной получилась?, а он как узнал, что поел "дохлую" конину, взбесился, достал "наган" и кинулся убивать нашего повара - высокого полного литовца, тот еле от него смылся, да еще сутки прятался "от возмездия"...

Вспоминается один курьезный случай. Когда в Восточную Пруссию зашли, то нам приказом запретили что-либо есть в немецких селах, мол, все продукты специально заранее отравлены. Но заходим в дом, а там висят "частоколом" копченые колбасы, как удержаться и не попробовать? Рядом свинарник, схватили трех свиней, пометили их крестом , и стали кормить их колбасой, "на пробу", час-другой подождали, все свиньи еще живы, тут и мы принялись колбасу "употреблять", да набирать про запас.

Г.К. - Когда перешли границу с Пруссией, какие чувства испытывали?

Я.Ш. - Воодушевление было сильным, и, конечно, главное - было дикое желание отомстить врагу уже на его земле. К тому времени мы все знали, что наши семьи поголовно уничтожены немцами и литовскими полицаями...

Перед первым залпом по немецкой земле, мы мелом писали на снарядах "послания", а потом по приказу командира - "По немецкому логову! Залпом! Огонь!"...

Пошли вперед и видим перед собой на дороге - уже висит большой плакат со словами "Вот она, проклятая немецкая земля!"...

Г.К. - "Трофейная лихорадка" имела место в Восточной Пруссии?

Я.Ш. - Нет. Может в конце войны она чувствовалась, но осенью сорок четвертого всех интересовали только трофейная выпивка и еда. Серьезные трофеи были в основном у пехоты и у разведчиков, артиллеристы шли уже "во второй волне". Я об этом вообще не думал, тем более, являясь наводчиком, был обязан находиться все время рядом с пушкой, не имел права отлучиться от орудия дальше, чем на несколько метров...

Один раз, в Пруссии, стоим на прямой наводке и видим, как со стороны немцев, по направлению к нам быстро движется карета, запряженная четверкой лошадей, извозчик в цилиндре, рядом еще какие-то "штатские", чуть ли не во фраки одеты, но видно, что все с оружием . Я приготовился выстрелить по ним, и тут узнал среди сидящих рядом с извозчиком своего земляка Иделя, из полковой разведки. Они угнали в тылу противника, в каком-то имении карету, загрузили ее трофеями, потом напились, сверху нацепили какие-то штатские шмотки, на голову цилиндры, и, пьяные, решили повеселиться... Их счастье, что я земляка признал, а то бы одним выстрелом всю разведку бы кончили...

Г.К. - Женщины служили на Вашей батарее?

Я.Ш. - Были две девушки, санитарки. Одна ППЖ комбата, а другая, постарше, лет двадцати пяти, никого к себе не подпускала.

Г.К. - Какими были потери на батарее?

Отправляли ли артиллеристов из 224-го артполка на пополнение пехоты?

Я.Ш. - До осени сорок четвертого существенных потерь на батарее не было, а потом, когда нас стали выводить на прямую наводку против танков, то начались серьезные потери... В пехоту от нас не направляли, причин тому я не знаю, но сколько раз поддерживаемый нами 167-й стрелковый полк оставался полностью обескровленным, от нас в стрелки никого не забирали, а вот у минометчиков или из тыловых подразделений забрать людей на пополнение стрелковых рот - это могли запросто...

Командир 167-го полка Мотека всегда воевал "напролом", людей не жалел, связисты нам потом рассказывали, как комполка время от времени требовал по связи от штаба дивизии: "Карандаши закончились, писать нечем. Срочно пришлите карандаши!"...

Г.К. - Каким было отношение к пленным и к "власовцам"?

Я.Ш. - Батарейцы в плен сами немцев не брали, пленных видели, только когда их конвоировали в тыл. Один раз был случай, рядом с нами стояла на стыке "русская батарея" из соседней дивизии. Мимо ведут пленных. И тут, "от соседей", вылетает со штыком в руке какой-то боец с криком: "Ванька, сука! Так ты, гад, с немцами!", и убивает ударом штыка одного пленного. Все к нему, оказывается, боец признал в пленном своего земляка, и на месте его зарезал... Все молча разошлись по своим местам, конвой повел остальных пленных дальше в тыл...

Г.К. - Как сложился для Вас последний бой?

Я.Ш. - Тринадцатого октября нас вывели на прямую наводку, поставили на насыпи, сказали, что на нас пойдут танки из панцер-дивизии СС. Мы закопались в землю, замаскировали орудия и стали ждать. У нас было 12 подкалиберных снарядов.

Мимо нас прошел расчет "сорокопятки", среди них был мой одноклассник Мотель Табориский, мы с ним обнялись, простились друг с другом перед боем ....

В двухстах метрах от нас находился молодой лес, из него раздался гул танковых моторов. Первый танк вышел из леса и вторым снарядом я его подбил. Второй танк пытался оттащить подбитого "товарищи", подставил мне свой борт, и я ему сразу всадил снаряд, танк просто "взлетел на воздух". Потом из леса вышел БТР с пехотой, и я всадил в него несколько осколочных снарядов... Бой затих по всей линии...

На рассвете был густой туман, я встал протереть панораму и тут почувствовал удар и сильную боль. Снайпер попал в меня... Пуля вошла в спину, а вышла внизу живота, кровь пошла фонтаном... Я упал, смог сползти с насыпи в кювет. Рядом находились только санитары из пехоты, они не хотели меня подбирать, мол, "не наш, пусть артиллеристы его вытягивают", но наш разведчик Борух Рожанский вскинул автомат на санитаров и заорал: "Пристрелю!". В санбат принесли, ко мне вышел доктор Пташек, осмотрел меня и сразу распорядился: "Возьмите его немедленно на стол, он уже не кричит", в смысле - истек кровью, если даже нет сил кричать... Очнулся я только через восемь дней после операции. Ранение было тяжелым, проникающее в брюшную полость, пробит мочевой пузырь, перебиты кости таза...

Г.К. - Чем Вы были отмечены за подбитые танки?

Я.Ш. - В госпитале получил письмо от комсорга полка, в котором он сообщил, что за бой 13/10/1944 я представлен к ордену Боевого Красного Знамени, но весной 1945 года мне вручили орден Славы 3-й степени. Замполит госпиталя, вручающий награду, еще поинтересовался: "Почему тебе Славу третьей степени дали приказом командарма 2-й гв. Армии, а не как обычно, приказом от своей дивизии?..."...

Кроме этого, мне, как наводчику, полагалась денежная премия, 2.000 рублей, по 750 - за каждый уничтоженный танк, и 500 рублей за БТР. Но, в то время за эти деньги можно было купить только две буханки хлеба с рук на базаре. Сам орден забрали в 1957 году пограничники, когда я уезжал из СССР, заявили, что запрещено вывозить наградные знаки из страны, но орденскую книжку мне оставили.

Г.К. - В госпиталях пришлось долго находиться?

Я.Ш. - Из дивизионного санбата меня на санитарном У-2 отправили в шауляйский госпиталь, но через месяц оттуда перевели в госпиталь, размещенный в Двинской крепости. Потом санпоездом отправили в глубокий тыл в горьковский эвакогоспиталь.

В начале апреля 1945 года я попросил меня перевести в госпиталь на родину, в Вильнюс, меня отправили в гарнизонный госпиталь №2922. Как-то утром открываю глаза, а на соседней койке лежит с забинтованной головой мой близкий друг, артразведчик Рожанский, который мне рассказал, что произошло с батареей и с моими товарищами в дальнейших боях. Из госпиталя, на костылях, я пошел к своему дому.

Но нашей улицы просто не было - одни обгоревшие руины, разбитые остовы домов.

Дом находился рядом с вокзалом, и, оказывается, в январе 1945 года на станции Вильнюс загорелся и взлетел в воздух состав со снарядами для "катюш", пожар перекинулся на нашу улицу и не один дом не уцелел... А вся моя семья и все остальные родственники погибли в гетто... Потом я лежал в госпитале №4892, и только в сентябре 1945 меня комиссовали из армии как инвалида 2-й группы, еще целый год пришлось ходить на костылях... Пошел работать слесарем на завод "Эльфа", выпускавший электромоторы, а в 1957 году уехал из СССР, как бывший "польский гражданин", и сразу из Польши отправился в Израиль, где и живу с той поры...