Смоленцев Валентин Николаевич

Я родился в 1922 году в деревне Большой Сабанер, что была в друх километрах от районного центра Куженера. В этой деревне и мой прапрадед жил, и прадед, и дед с отцом.

Всего нас в семье было четыре ребенка. Я, самый старший, потом сестра, 1924 года рождения, за ней брат, 1926 года и, как называют в деревнях, поскребыш, брат 1931 года рождения. Кроме меня, в войне еще сестра участвовала, она под Москвой прожектористкой была, в зенитных частях. В 1944 году она вышла замуж за одного комиссованного фронтовика, родила ребенка. Работала она в Купчино, сейчас это Электросталь, и вот, однажды, она пришла с работы, и у нее начались колики в животе. Больница в четырех километрах от станции была, и туда ее доставили ее с опозданием, в результате умерла от заворота кишок.

За неделю до начала войны я окончил десятилетку в районном Куженер центре Марийской в то время автономной Советской Социалистической республики. Момент был исключительным – 22 июня в нашем районном центре собирался митинг по поводу 20-летия существования Марийской автономии. Мы кружились у трибун, и, о, удивление, впервые услышали стук метронома. А вслед за метрономом зазвучал голос Левитана: «У микрофона нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов». Его первые слова, произнесенные, как мне казалось, с ошибкой даже в ударении: «Граждане и гражданки Советского Союза, сегодня в 4 часа утра...» и последовало все, что известно теперь по любым хроникам: «Германия без объявления войны нарушила границы Советского Союза. Бомбардировке подверглись...». Перечислялись города, стоящие в сотни километрах от границы. Разумеется, никакого митинга не было, а ночью, когда радиостанция имени Коминтерна вела передачи последних известий, мы уже услышали, какие меры предпринимает Советское правительство для организации обороны и мобилизации всей страны на отпор врагу. Объявлялись затемнение десятков городов, призыв приписного состава.

Санкт-Петербург - Петроград 1914-1916 гг. Три брата из Б. Сабанера - Смоленцевы Иван, Николай (23.11.1893 г. - 2.10.1938 г., расстрел в Й-Оле), Семен

Разумеется, Куженер уже вечером начал действовать по приказам Генерального штаба. Вокруг военкомата сосредоточивались верховые колхозные повозки, на которых развозились заранее приготовленные на случай войны распоряжения. Страна вставала на рельсы жестокой схватки. Мы были воспитаны как патриоты, верили в силу своей армии, потому что пели до этого: «Если завтра война, если завтра в поход – будь сегодня к походу готов». «Мы врага разобьем на его территории». И подъем патриотизма в наших душах не знал меры. Казалось, нам достаточно будет двух – трех недель, и этот зарвавшийся агрессор будет не только изгнан с нашей территории, но и разгромлен. Через несколько дней в военкомат пригласили и нас, выпускников, мне тогда 19 год шел. Но в июле 1941 года меня не призвали, хотя мои одноклассники были направлены в военное училище имени Верховного Совета.

Через две-три недели после начала войны к нам, и в другие деревни нашего района пришли первые похоронки. Затем к нам в район прибыли эвакуированные из западных областей Украины. В наш район, в основном, прибыла молодежь преимущественно, а может быть, исключительно, еврейской национальности.

Следующий вызов меня в военкомат вызвали, кажется, в августе, но опять не призвали. Я в детстве болел туберкулезом костей, видимо, по этой причине меня и не призывали. В декабре 1941 года меня опять вызвали в военкомат и направили в Йошкар-Олу, на медицинскую комиссию, которая опять признала меня не подлежащим мобилизации. Так что призвали меня только в феврале 1942 года.

После призыва меня направили в город Волжск, где я прошел курс молодого бойца, который продолжался до июня 1942 года, после чего я попал в маршевую роту, которую направили на пополнение 107-й Особой Дальневосточной стрелковой бригады. Кстати, всю нашу подготовку контролировал представитель Генерального штаба, в то время полковник, Штеменко.

В июле 1942 года нас погрузили в эшелоны и отправили в Воронеж. Кстати, именно в этих эшелонах мы впервые за всю службу наелись. В Волжске нас кормили супом с чечевицей, неизвестным нам бобовым изделием порей, и вторым, тоже чечевицей, которая никак не разваривалась, а в эшелонах нас уже кормили макаронами с тушенкой.

Когда мы прибыли в Воронеж, наш эшелон подвергся немецкому авианалету. Мы видели, что немецкие самолеты выбрали своей целью именно вокзал. Взрывы, первые жертвы. А глубокой ночью мы двинулись на пополнение бригады.

Шли пешком. Перед нами шли машины с выключенными фарами. Водители ориентировались только по белой полосе на кузове впереди идущей машины. Когда вдали уже слышались взрывы снарядов, навстречу нашей колонны выехал верховой. Спрашивает: «Где комбат?» Мы сказали, что он впереди и верховой уехал. Через некоторое время последовала команда: «Принять вправо». Оказалось, три батальона нашей бригады были разбиты. А мы на передовую-то шли без всякого оружия, думали – там получим…

Утром поступил приказ, согласно которому командный состав направлялся в распоряжение Московского военного округа, а сержантский и рядовой состав направлялся в запасной полк. По дороге к запасному полку мы впервые увидели как едут знаменитые «катюши». Они шли под чехлами, скрытые от любых наблюдателей.

В запасном полку нас начали сортировать по личным данным. Лейтенант, старший лейтенант и капитан опрашивали каждого бойца. Интересовались образованием, возрастом. Меня опрашивал старший лейтенант. Спрашивает: «Какое у вас образование?» «Среднее», – у меня же десять классов было, тогда это редкость. Старший лейтенант сразу: «Какой дурак направил вас, готового артиллериста, в пехоту?!» И направил меня в артиллерийский полк, который был вооружен 152-мм пушками-гаубицами. В полку я попал не в огневой взвод, а в артиллерийскую разведку. Наша задача – выдвигаться на наблюдательные пункты, и, вместе с командиром батареи, корректировать огонь. Причем мы должны были не просто указывать цели, но и готовить данные для расчетов орудий, угломер, прицел и т.д. Хотя, конечно, все это определяли не мы, а командир, находившийся с нами на наблюдательном пункте. А орудия нашего полка в это время могли находиться на расстоянии до 5 км от передовой. Вот в составе этого 76-го Гвардейского пушечного артиллерийского полка РГК я участвовал в боях под Воронежем, Старым Осколом, освобождал Белгород и Сумы.

Куженер, лето 1940 г. Валентин Смоленцев, сестра Люся и Зина Вязкова

Лето 1935 г. Ученик 4-го класса

Первый мой бой был в январе 1943 года под Старым Осколом. 12 января 1943 года мы на своем Воронежском фронте перешли в наступление и как снег на голову свалились на голову мадьяров. Громили их прямо в их окопах. Наш полк вторым-третьим эшелоном наступал, впереди пехота прошла и вот мы с мадьярами сталкивались – они нам навстречу в своих коричневых шинелях шли и все говорили: «Гитлер капут, Гитлер капут. Сталин гут, Сталин гут».

Однажды мы на крыше дома организовали НП, а немцы его обнаружили и обстреляли нас. Хорошо они болванками стреляли, которые стены-то пробивали, но не взрывались, так что мы остались целы.

После Оскола наш полк пошел на Белгород. Мы шли за пехотой, так что непосредственно в бое за Белгород не участвовали, а вот в марте 1943 года, когда немцы начали контрнаступление…

Мы тогда под Сумами стояли, в стереотрубы город видели, и тут немецкое наступление. А там тогда жестокая распутица началась, и вот по этой распутице нам пришлось спасать наши пушки, да еще запасы снарядов. Пушки у нас тяжелые были, так что трактора их еле-еле тащили.

После Сум мы встали в полосу обороны, которую занимали до 5 июля 1943 года. Участвовали в боях на южном фасе Курской дуги. Вот здесь мы уже видели меткие попадания наших снарядов, поднимавшие в воздух и укрытие противника и тела. Здесь же мы впервые увидели как Илы в пике поражали противника РСами. Курская битва для нас была эпохальной. Участвуя в этих боях мы, как артиллеристы, обеспечивали наземное наступление огромной массы бойцов, тогда еще рабоче-крестьянской Красной Армии.

После победы на Курской дуге наш полк наступал на Киев, в районе Канева мы обстреливали немцев, находящихся на правом берегу, а 6 ноября вступили в освобожденный Киев. После чего пошли дальше на запад, к Виннице.

В январе 1944 года, в Винницкой области наш 76-й гвардейский пушечно-артиллерийский полк РГК попал в окружение. Там как получилось, наш полк стоял в селении Яблоневка Винницкой области, немцы нас засекли и начали обстрел. Пушки полка были приготовлены к огню, но так как немцы прицельно по нашим позициям ударили нам отдали команду: «Пушки в походное положение!» Мы, под огнем, свели станины, прицепили пушки к тракторам, погрузили снаряды и начали отступать, и вот это и было ошибкой командира полка. Мы же по дорогам должны были идти, не по целине, а тут январь 1944 года, пашню развело – не пройдешь. Немцы наступают, уже танки появились, но нам удалось без потерь отступить к лесу. А в лесу еще другие части оказались. Они как нашу технику увидели – пушки, трактора, все за нами, считали, что мы спасем всех.

Люся - сестра (1924 г.)

Когда стемнело, нам приказали двигаться по главной дороге, которая через железнодорожную насыпь шла. Все обрадовались, к своим идем. Пошли по дороге, а немцы ее перекрыли и открыли по нам огонь. Мы идем, немцы по нами трассирующими пулями бьют, а мы орудия развернуть не можем – развернешь – и они там останутся. Так нам прорваться не удалось. Стало светать – нам приказ: «Назад!» Поднялись мы на взгорье, которое частично железнодорожной насыпью создано было и тут нас, с той стороны, где мы сутки назад были, танки обстреливать стали. Началась паника. Приказали пушки и трактора в ров сбросить. Я со своим лучшим друже на прицепе ехал, а когда паника началась, он в одну сторону упал, а я в другую, там ров был, в котором вода во время дождей или половодья собиралась, вот в этот ров я и упал. Так вот и получилось наше окружение, которое длилось тридцать семь дней.

Тридцать семь дней личный состав полка находился в тылу немецко-фашистских войск, укрываясь в селах. Причем, мы жили непосредственно в домах местных жителей. А по домам ходили перешедшие на сторону немцев, все призывали вступать в армию Власова, так мы маскировались. Мол, он муж этой женщины, отец этих детей. А через тридцать семь дней мы смогли прорваться. Правда, предатели нашлись, кубанские казаки. Один из них в нашей батарее бы. Фамилия у него характерная – Просвиркин. Командира нашего полка, замполита и начальника штаба выдали немцам. Когда немцы к нашему командиру полка и замполиту пошли, они покончили жизнь самоубийством, потому что не выполнили приказ об отводе полка и несли ответственность за окружение.

Правда, мне и еще двенадцати солдатам в первый день окружения удалось укрыться в глубоком рве, под железнодорожной насыпью и на второй день нам удалось выйти.

Из нашего полка там четыре человека оказалось, а остальные – пехотинцы, во главе со старшим лейтенантом. Старший лейтенант организовал оборону, проверил боезапас, который у нас в вещмешках был. Мы днем неприкосновенный запас, что в вещмешках был, съели, а ночью укрылись в одном домике. И нас рассказали, что по линии железной дороги какой-то полковник свой полк выводил. Показали, куда он шел, и говорят: «Он вышел. Идите туда». На исходе ночи мы двинулись в том направлении, но семь пехотинцев раньше нас ушли. Мы часа на два подремать легли, а они скрылись от нас.

Ну ушли так ушли. Мы вшестером двинулись. Впереди шел сержант из нашей батареи, у него компас был и карта. Местные мужики показали куда ему двигаться «от Орши узкоколейка». Мы шли парами – впереди одна пара, потом еще одна, а я в третьей был. Если какая опасность – первая ложится, вторая ложится. Когда наша пара спустилась вниз, смотрим – лежат. Мы минут пять подождали – нет, никто не зовет нас, ничего. А кричать-то нельзя, вверху дорога и будка, кто его знает, кто там в этой будке находится. Минут, наверное, десять прошло, и мы пошли дальше. Смотрим – то что мы приняли за лежащих людей – поваленные деревья, а обе эти пары вперед ушли. Мы оказались в диком положении – карта и компас у сержанта, как идти мы особо не прислушивались, так что не знаем. Остались мы вдвоем со связистом из нашего полка.

Поднялись на узколейку, смотрим – влево много следов идет, как раз туда полковник свой полк выводил. И мы пошли по этим следам. Вправо, куда приняли эта четверка, и по этим следам. По дороге, сперва, лошадь обнаружили, подбита была. Потом рацию нашли. Мой спутник проверил ее и говорит: «Она повреждена». Идем дальше. Прошли мимо какой-то рощи, а там немцы были, но нас они не заметили, а вот когда после нас верховой поехал, его немцы выстрелом сняли. Стало светать. Мы смотрим, внизу какие-то стога, ручейки. Вышли на берег ручья и обнаружили двух человек из нашего полка. Мы у стога соломы спрятались, смотрим – к нам двое идут, причем без оружия. Они, возможно, нас за немцев приняли и положили свое оружие, возможно, сдаться хотели. Я возьми и назовись «76-й полк». Так они и поняли, что мы из одного полка.

Рассвело. Мы на берегу неизвестного ручья находимся и тут видим, к нам с той стороны ручья шестеро человек приближается. Мы решили, что немцы, все, отступление кончилось. Приблизились к нам, Боже мой праведный, – наши в полушубках. Впереди майор. Перешли на нашу сторону: «Откуда?» Мы говорим: «Из окружения». «А какое окружение?» А нас же только танки окружили, пехота подойти не успела, так мы и смогли выйти.

А для тех, кто к нам вышел – они про окружение не знали. А тут – раз, в сумерках двое маячат, потом еще двое. Но майор нам командует: «Приказано всех, кто выходит одиночками, отправляться в определенный пункт», – забыл уже как называется. Пришли мы туда, и оказалось, что тылы нашего полка в окружения не попали, знамя было сохранено. Мы в расположении какого-то стрелкового батальона были, и там услышали, что раз знамя сохранено – наш полк будет восстанавливаться. Направили нас в Житомир. Наши еще в окружении находились, а мы до марта в Житомире были. На меня возложили задачу собирать все письма для нашего полка, до марта у меня полный вещмешок писем набрался. В марте началось наше наступление, окруженцев освободили и направили в Житомир, где они все через проверку СМЕРШа прошли. Я видел как проходила эта удивительная, но, как я считаю, совершенно оправданная процедура. Возвращается командир, например, начальник штаба дивизиона. А в это время ведь уже были погоны, а он без погон, без орденов. У него спрашивают: «Где погоны? Где ордена?» «Закопал в лесу». «Отправляйтесь обратно. Обнаружите – тогда разговор будет продолжен». И так со всеми. При этом, например, того кубанского казака, Просвиркина, и других, кто яшкался с агитаторами из армии Власова, их быстро обнаружили.

А полк тем временем восстанавливался. Прибыли пушки-гаубицы, американские трактора, они меньше наших были и маневренней. Полк до мая формировался. Мы тщательно готовились – новый же состав прибыл, надо им о оружии нашем рассказать, о службе разведке, и так далее.

Вернулись и некоторые наши офицеры, в том числе мой комбат. Я тогда к офицерам зашел, письма отнести, а они сидят, обсуждают нового командира полка. И говорят, что служить с ним не будут, а лучше к Кузнецову, нашему старому комполка, в бригаду пойдут. И тут я им письма из своего вещмешка выкладываю. Они так обрадовались, что ничего не потеряно, все сохранено. Оставили меня за чаркой, поют песню, которая до сих пор у меня в памяти. Я название ее не помню, но она ностальгическая, любовная: «Дороги разошлись и мы чужими стали».

Формировку мы закончили в конце апреля-начале мая. И нас направили в Западную Украину, в район города Луцка. Мы за американскими тягачами шли, которые пушки тащили, прицепы, наполненные снарядами. Когда проходили через деревни, на с ликованием встречали украинцы, они даже не могли всю радость по поводу освобождения выразить. А мы, молодые бойцы, наверное, больше всего молодых девушек примечали.

Так мы оказались на новом театре действий, от которых до границы Советского Союза было рукой подать. Там я впервые встретился со штрафниками. Мы один хутор заняли, и через него как раз взвод штрафников прошел. Плечи гимнастерок были оголенными, без погон, пилотки без звездочек, ремней не было. Этот взвод шел, как будто, без особой команды. Гвалт перекличек, перемежаемый матом, бравадой, за которой, скорее всего, скрывалась обреченность. И вот это войско произвело на нас впечатление героев, которым все по плечу.

Как они вооружены были, я не заметил, возможно они оружие ближе к фронту получить должны были. Надо сказать, штрафники разительно отличались от тех пехотинцев, которые находились на нашем хуторе.

Обычные пехотинцы спокойно отдыхали, а вот у штрафников настроение было такое – смелость. Никакой обреченности среди них не чувствовалось. Вероятно, у них действовал один девиз: «Либо пан, либо пропал». И вот этот девиз придавал им особый настрой. Они не признавали стройного шага, не признавали ответы вроде: «Слушаюсь, исполняю». Все это им было излишне. Вероятно, если бы мне было суждено самому быть штрафником и участвовать в сражениях, которые выдерживали они, мне бы легче было понять их отличие от других защитников Отечества.

23 мая 1944 года я был ранен. НП на крыше одиночного домика располагался, и я вел наблюдение через стереотрубу. Что удавалось заметить – записывал в журнал, который мы вели. Это вторая половина дня была, стереотруба своими окулярами на запад смотрела, и отблески солнца попали в окуляры. Немцы это заметили и открыли огонь по домику. Первый же снаряд домик и поразил. Меня ранило и с крыши сбросило. Кроме меня там помощник командира нашего взвода был, сибирский колхозник, лет, наверное, тридцати четырех, и он меня от домика оттащил.

Меня санинструктор на скорую руку перевязал, а потом эвакуировали – медсанбат, полевой госпиталь, а потом тыловой госпиталь в Житомире. Мне под лопатку осколок попал, так его, сперва, вытаскивать не стали, он не мешал.

Украина, июль 1944 г. Житомир, госпиталь

Госпиталь в Житомире находился в здании довоенного клуба, десятки раненных в огромном зале лежали. Я уже к выписке готовился, зарядкой занимался, а тут ежедневный обход, проверка температуры, а у меня температура за 39 подскочила. Молодой хирург-грузин как увидел это, сразу: «На стол его». Действительно, оказался на столе. Накидывают на меня простыню: «Давай ему маску». Я знал, что те, кто знал прелести алкоголя, досчитывают чуть ли не до цифры 70. Начинаю считать, а мне оказывается, и считать-то не нужно. Хирург говорит: «Сейчас мы сделаем определенные уколы. Тебе больно?» Я говорю: «Да». «Не ври. Я тебе еще ничего не сделал». Вместо общего наркоза местную анестезию сделал, то место, где осколок был, разрезал, зондом своим металл нашел и говорит: «Стучит? Сейчас этот осколок и мой палец достанет». Действительно, через некоторое время достает: «Смотри, Смоленцев», – и бросает его к стене. Я на осколок смотрю, а он с ноготь был, говорю: «Маленький же». «Э, нет. По нашей классификации – это большой».

После этой операции продолжилось лечение, а рана все не заживает, оказывается, с этим осколком какая-то инфекция была внесена, в результате мне потребовалась вторая операция, тут уже с общим наркозом и вставлением в рану дренажа. Ткани зарастают, а кожа не успевает, и из раны все та погань идет, которая осколком занесена. Июнь, июль, август – я смотрю, большинство прооперированных уже выписывают, у них раны зарубцевались, и на пересыльные пункты направляют, а у меня все не зарастает, а пока не зарастет – не выписывают.

В госпитале я видел единение нашего комиссара с попом. Двор госпиталя. Мы стоим в коридоре госпиталя, на первом этаже. Видим, как во двор прибыла делегация украинских граждан, разумеется, православных, во главе со священником. Встречает эту команду верующих комиссар госпиталя. Рядом со мной стоит человек лет сорока, не раненный, а, наверное, из обслуги госпиталя. Он смотрит и говорит: «Ты смотри-ка, вон стоят комиссар, самый жестокий антирелигиозник, и поп. Видывал когда-нибудь что-нибудь подобное?» Я его намек понял, но ничего не сказал, только улыбаться начал. И вот верующие стали передавать раненым целые плетенки с яйцами, медом, овощами, фруктами. И комиссар все это принимал от священника, а священник крестил и продукты, и самого комиссара со словами: «Во имя Победы Войска русского, Войска отечественного». Для нас, воспитанных со второго класса на такой частушке: «Как у нашего попа, у попа у Яши околела попадья от советской каши», на фоне сносимого с нашего удивительного храма креста, для меня эта картина шла в унисон со словами того солдата.

Февраль 1945 г. Госпиталь в городе Розвадув, Польша

Когда мне стало лучше, меня назначили старшиной команды выздоравливающих. Я организовывал охрану госпиталя, был знаком со многими врачами. Еще у меня задача была – следить за событиями на фронтах. У меня карта была, на которой я отмечал продвижение наших войск на Запад. И вот с этой картой я ходил по палатам тяжелораненых, которые с коек встать не могли, показывал куда наши войска идут. И тогда там случай был. Опытнейший врач, москвич, ему лет, наверное 50 было, послушал меня и говорит: «Какой дурак вас в артиллерию послал? Вы же признанный комиссар. Вы столько вносите оптимизма в тех, кто вас видит, слышит». Как под Воронежом получилось, только там старший лейтенант говорил: «Какой дурак тебя послал в стрелковую часть, когда ты готовый артиллерист?» – а здесь – «Ты готовый комиссар».

Госпиталь за фронтом идет. Из Фастова на территорию Польши, из Польши в Германию, выздоравливающие отряд за отрядом меняются, а я все никак госпиталь покинуть не могу.

В Польше, совместно с поляками, я встретил Новый 1945 года, помню поляки гимн свой исполняли «Еще Польска не згинела», и только 8 марта 1945 года, уже в Германии, меня выписали из госпиталя. Восемь месяцев я в госпитале находился.

Отправили на пересыльный пункт. Там один офицер, старший лейтенант-армянин, отобрал некоторых солдат, в возрасте от 20 до 40 лет, на курсы санинструкторов. Попал в эту группу и я. Я старшему лейтенанту говорю: «Я артиллерист, я должен попасть в свой полк». «Где нам нужно, там и будешь служить».

Эти курсы готовили санинструкторов для пополнения войск в Чехословакии, там очень большие потери среди медиков были. Опытнейшие врачи нас два месяца учили. Анатомия, физиология, определение разных болезней, организация первой помощи в полевых условиях и так далее и тому подобное.

Наши курсы располагались в двухэтажном особняке бежавшего на запад фашиста. Конец апреля, мы готовимся сдавать экзамены и получать свидетельства об окончании курсов, под Берлином ожесточенные бои идут. Берлин пал, а нас никуда не отправляют, война к своему концу подошла.

В ночь с 8 на 9 мая, во втором часу ночи, мы услышали по радио голос Левитана: «Фашистская Германия капитулировала. В Карлхорсте подписана безоговорочная капитуляция».

Меня, как немного знавшего немецкий язык, с группой других санинструкторов, направили в группу советских войск в Австрии. Причем, я уже не гвардии рядовым был, как в артиллерии, а старшиной медслужбы. Наша группа шла через Прагу, Братиславу в Вену. Прибыли мы в 6-й механизированной корпус, и там вновь мое среднее образование обнаружили. Старший лейтенант, который был статистом начальника медицинской службы дивизии, говорит мне: «Ты мне нужен. Я одессит, я уеду, мне дальше медобразование получать надо», а – он только фельдшером был, – «а ты будешь статистом начальника санитарной службы дивизии. Вот тебе портфель, вот тебе печатная машинка». И там я готовил справки на тех, кого по болезни, или по ранению демобилизовать должны были. На зеленой бумаге мои справки, подпись Зайцева, подпись Смоленцева, печать «Подлежит демобилизации после перенесенной болезни, ранения».

Австрия, август 1945 г.

И вот так, статистом, я, сперва, в Австрии служил, потом нашу дивизию в Венгрию передислоцировали и из Венгрии, в 1946-м году меня отпустили в отпуск, хотя меня должны были скоро демобилизовать. Из отпуска вернулся в дивизию, которая в это время была под Берлин переведена. И в Берлине дослуживаю до ноября 1946 года, до демобилизации.

Демобилизовали меня и сразу вопрос: «Куда идти? В Марийскую республику?» Никакого образования у меня нет, ничего нет. В это время в Германии создают школу для детей советских офицеров, служивших в Германии, и я пошел в Политуправлении. Предлагаю свои услуги, для работы в школе. «Что можете?» Я говорю: «Я немного немецкий язык знаю». «Направить преподавателем». Я говорю: «У меня педагогического образования нет. Какая-нибудь другая служба есть?» «Пойдете воспитателем интерната?» Там же школы как создавались – вот школа, и в нее направляют детей из частей, находящихся в радиусе 70 км от школы. Они с понедельника до субботы учились, а в воскресенье с родителями были. Я попал в Магдебург. Провел там один учебный года и влюбился в девушку из Дзержинска, которую в школу прислали, у нее два курса геофака пединститута было. Уволился из интерната и поехал с ней в Дзержинск. Здесь окончил пединститут и остался работать. Очень я Дзержинск люблю.

- Спасибо Валентин Николаевич. Еще несколько вопросов. Первая военная зима, вы ее застали в тылу. Она тяжелая была?

- В Марийской республике я бы не назвал ее тяжелой. Даже не смотря на то, что в армию было много мужиков призвано, хорошие колхозы и в 1941 году сохранили уровень производства. Поскольку приписной состав нашей армии был значительно призван в действующую армию, колхозы, набравшие к 41-м году хорошие в основных чертах уровни хозяйствования.

Эти колхозы, еще в августе-сентябре мобилизовали всех, кто был неколхозником, или несовершеннолетних на уборку картофеля. В нашем колхозе, например, он назывался Промколхоз «Восход» 10% от убранного доставалось колхозникам. Дровами снабжались из ближайшего леса, причем колхоз выделял лошадей, телеги и сани для доставки дров. Потом, с мельницы выделяли муку. Крестьянские семьи, оставшиеся без своих мужчин-хозяев, имели определенные льготы. Очень хороший приработок имели трактористы и комбайнеры, они сразу несколько колхозов обслуживали, и все колхозы им выделяли продовольствие.

- Как вы оцениваете офицеров вашего артиллерийского полка?

- На Курской дуге у нас командиром полковник Кузнецов был, он потом командиром бригады стал. Он очень хорошим профессионалом был, опыт еще до войны накопил. Запомнился он нам двумя-тремя, может быть, эпизодами такого свойства.

Артиллеристы в обеспечении питания были в лучшем положении, чем пехотинцы. Нам продовольствие, в частности горячее питание, доставляли в термосах из ближайшего тыла. И все равно бывало, когда нам, так сказать, штатного рациона не хватало. Нашу батарею трое ребят из хозвзвода выручали. Они башкирскими татарами были, в результате любая подбитая лошадь давала нам мясо. Так что, под Воронежом, мы брали котелки у крестьянок и варили там конину, которая очень сильно нас выручала.

Кроме того, старшина знал пути снабжения не только за счет конины. Он по ближайшим деревням всегда находил крупу, на колхозных складах ячмень находил, просто, пшено и направлял все это нам в котел. Он, во время перемирия на Курской дуге, даже умудрился устроить выпечку блинов. Но, однажды, старшина позарился на корову одной крестьянки. Этот случай дошел до комполка и старшине трибунал грозил – это же мародерство. Все дошло до командира полка. Но командир поступил по своему. Он скомандовал: «Найти пострадавшую». Нашли. И он ее убедил: «Примите вот наши армейские денежки для покупки новой коровы, может быть, лучше той, которая попала в солдатский паек». Колхозница, посмотрела, поняла, что сумма, выдаваемая командиром полка, более чем достаточна, и, с благодарностью, ушла. А старшина, кормитель и поитель нашей батареи, продолжил служить, но уже осторожнее стал. Кроме того, этот случай послужил предупреждением другим.

А потом Кузнецова назначили командиром бригады и к нам пришел новый командир, не помню его фамилию. Он такого глубокого военного образования не имел, самонадеянный был, и в результате наш полк в окружение попал.

- Валентин Николаевич, вы были призваны в 1942 году. В конце июля 1942 года был издан приказ Сталина №227 «Ни шагу назад». Вы его знали?

- Конечно. Мы тогда под Воронежем были, на формировке артиллерийского полка. Утро, завтрак, а потом построение. Весь полк в каре построился и нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего №227. В приказе описывалось, какой сейчас исключительный момент, какие трудности на фронте. Я до сих пор в этом строю стою, слушаю приказ и помню сногсшибательную реакцию на этот приказ.

- Со СМЕРШем сталкивались?

- Один раз. Я тогда в полевом госпитале был, моя раненая рука была к плечу подвязана. В палатке мне рану обрабатывают и тут в палатку вводят двух мужчин, лет под 40. С ними хирург и два офицера СМЕРШа. Хирург сперва у одного, а потом у другого требует показать руки. Первый, в присутствии офицеров СМЕРШа руку показывает. Хирург задает вопросы: «Каким это образом рука была ранена в ладонь? И каким это образом на ней оказались признаки пороха?» Я весь во внимании. Врач рассказывает, человече начинает объяснять, но настолько неправдоподобно, настолько не совпадает с его легендой. Как это? И как это порох? И как что? Порох-то – впрямую же стреляли, рядом. Второй с раненым пальцем. Тоже дает, а они, видно, из одного гнезда что ли, друг другу помогали, вероятно. Другой тоже не может дать никакого объяснения. И хирург, причем он стоит не один, а с той, которая обрабатывала меня, тоже хирург, констатирует: «Самострел». И их СМЕРШ забрал.

Австрия, Медсанбат 6-ой Механизированной дивизии Август 1945 г.

- Какой национальный состав был в полку?

- Русские, украинцы, кавказцы.

- Со среднеазиатами сталкивались?

- В артиллерии их не было, но один случай я расскажу. Они на моей памяти броско отличились. Я про этот случай ни в каких мемуарах не встречал.

Это уже в августе 1942 года было, мы уже материальную часть полка получили, прошли учения и нас направили в Воронеж. Станция Масловка, километрах в двенадцати от Воронежа. Мы, наблюдатели, несли службу на водонапорной вышке. Снабжение не очень было, немцы листовки сбрасывали, замполиты эти листовки у нас собирали, но мы все равно их читали. Рацион мы свой пополняли картошкой с огородов. Причем копаем картошку и приговариваем: «Эх, хорошо бы было к этой картошке колбасы». А ее и быть-то не могло. А потом уже говорили: «Эх, хорошо бы было уж не колбасы, а хотя бы соли». А соли тоже не было.

И вот, в один день, мы эту картошку копаем, и тут – хоп, мимо нас по этому селу движется небывалое войско. Мы в гимнастерках цвета хаки были, а эти в ультрамариновых кителях. Движется отряд, по моим оценкам – батальон был, ну может рота. Мы стоим, понять не можем: «Что за форма-то такая?» –тогда-то на нашей стороне ни поляков, ни чехословаков не было, это позже, под Киевом, мы уже рядом с чешской бригадой воевали. И вечером, а может в середине следующего дня, мы узнали, что это киргизское войско прошло. Тогда, видимо, было принято решение создать национальные отряды, чтобы они команды не на русском, а на их родном языке были, видимо, для тех, кто русского языка совсем не понимал. И вот эти киргизы прошли мимо нас. Позже мы узнали, что этот отряд прошел через Масловку, а потом полностью сдался немцам.

Но ни в одном источнике я про эту попытку создать национальные войска не встречал, а факт остается фактом.

- Вы сказали, что под Киевом рядом с вами была Чешская бригада.

- Да, действовала Чешская бригада во главе с генералом Свобода. Они, после оккупации Чехословакии, надеясь на пролетарскую солидарность, перешли в СССР, прошли проверку, а потом на Урале из них сформировали бригаду.

- Какие с данной бригадой были взаимоотношения?

- Самые дружеские. Они вообще говорили, что в Советском Союзе отношение к простому человеку гораздо добрее и внимательней, чем в Европе. В районе Фастова мы с ними часто на посиделках встречались, и встречи там носили характер именно интернациональной дружбы, я бы сказал славянско-пролетарского единства.

Причем, некоторые их выводы относительно СССР и Европы меня поражали. Например, там некоторые молодые ребята были, которые в Чехословакии пытались в ВУЗы поступать. И вот они говорили, что система отбора в Чехословакии антигуманной была. «Что значит, – заявляли они, – ошибиться в каком-нибудь примере по уровню равного школьному и быть не зачисленным в институт? У вас так при зачислении в вузы не было».

- Как награждали на фронте?

- Массовое награждение началось с зимы 1942 года, со Сталинградской битвы. И то бывало – человека наградили, а он ранен и награда его долго искала, могла и не найти. А я в 1946 году только медаль «За победу над Германией» получил.

- Вы восемь пробыли в госпитале, были старшиной команды выздоравливающих, какое настроение было у раненных? На фронт или, как говорится, здесь посидеть, полежать в тылу?

- Те раненые из команды выздоравливающих, которые из-за длительного пребывания моего в одном и том же госпитале входили в строй несущих охрану госпиталя они, в массе своей, молодые были и никогда не сосредотачивались на каком-то тягостном настроении, что им придется вернуться в строй, как только их выпишут из госпиталя. Не смотря на то, что их могло ожидать впереди – они были оптимистами. Но случаи, когда раненные стремились больше на фронт не попасть встречались.

Молодой хирург, который меня оперировал, обход вел. Рядом со мной лежит молодой украинец. Хирург требует: «Согни ногу». Этот молодой раненый кричит диким криком: «Больно, не могу». Хирург требует: «Согни ногу». «Не могу. Что ты там хочешь?» Хирург объясняет: «У тебя ранение только в ткани и связки. И ты ногу должен тренировать». Крик, вся палата этот крик слушает. Причем, накануне, при объявлении воздушной тревоги, этот добрый молодец одним из первых бросился со своей койки прочь из палаты. И все это видели. Нам стало ясно, что этот легко раненый человече пытается освободить себя от попадания на фронт. Хирург, знающий цену этой имитации, этой рисовки, командует: «На стол». Для гарантии еще его прооперировал, но в нашей палате этот украинец больше не появлялся.

Конечно, подавленность в госпитале была, но она была другим мотивирована. Подавленность я у тяжелораненых видел, когда проводил с ними беседы. Ампутанты, с тяжелыми ранениями рук… Многие понимали, что их демобилизуют, и что они неполноценными работниками будут. Тут подавленность была.

- Вши на фронте были?

- Дорогой мой человече, Артем, меня тем более, познавшего азы медицины, до сих пор поражает, какой уровень медицинского контроля, медицинской службы обеспечило командование Рабоче-крестьянской Красной армии с ее Генеральным штабом и Верховным Главнокомандующим, с ее службой тыла.

Наш полк все время с одного участка фронта на другой перебрасывали. И вот прибываем, сразу команда: «Занять бывшее подсобное помещение какой-нибудь молочно-товарной фермы». Прибываем. Команда: «Произвести очистку внутренних помещений». Занимаемся сразу. Все лишнее выбрасывается. Стены проверяются, чтобы тепло не выпускали. Тут же под двухсотлитровыми бочками от горючего разводят костры, вся нательная наша одежонка вывешивается внутри вот этих бочек, выдающих крутой пар, и этим сверхградусным паром вши истребляются. А в процессе движения, в процессе перемещения – каждый день осмотр на форму 6. Сбрасываем в соответствующих условиях свои рубашки, гимнастерки, значит, механикой своих ногтей уничтожаем вшей. Потом это же, еще не постиранное белье, одеваем и идем дальше. При этом у нас, артиллеристов, твердо выдерживали график – баня через десять дней. Десять дней прошло, команда: «Отправиться в тыл». Какой-то овраг. Там моемся, разумеется с мылом, а потом уже приготовленное белье одеваем. Чаще всего, бывшее в употреблении, но выпаренное уже и выстиранное женщинами в тылу. И снова, до определенного момента, мы без вшей.

Лето 1947 г. Германия, Берлин

Перед началом весны – те же овражки, вне пределов своей дислокации. И там уже, кроме помывки, уколы. Уколы против паратифа, против брюшного тифа, против малярии.

Причем это было так организовано, что нашей медицины периода Великой Отечественной войны в сравнении с I мировой войной, показала совершенно иной уровень медицинской состояния войск.

- Вы были в Польше и Германии. Как войска относились к местному населению?

- В Польше был один неприятный случай. Среди команды выздоравливающих легкораненых было несколько националов. Один узбек, хорошо разговаривавший, другой, может быть, еще кто-то, третий был русский. Молодые, недавно призванные. Я, как старшина команды выздаравливающих, разводил их по объектам, где они должны были ночью нести охрану. И вот, в одном месте они обнаружили, что им можно поживиться посылками, которые нашим командованием разрешалось направлять в тыл. Эти посылки отправляла полевая почта и перевозила на машинах, «студебеккерах». Я не сразу про это узнал, а медсестры мне сказали, что вот такие добрые молодцы чем-то не тем занимаются. Они, помимо охраны, вычисляли такие вот машины и крали оттуда посылки. А происшествие произошло, которое и меня затронуло.

Они увидели приходившую в госпиталь очень красивую женщину-полячку. У этой женщины очень хорошая доха была, а меня она выделяла, как немного знающего немецкий язык/ Да и потом, у мен-то среднее образование, а у большинства четыре-пять классов было. И вот они однажды направились к ней и меня пригласили для беседы. А рядом польский завод находился и мне было очень интересно выяснить отношение поляков к нашей армии, ко всему. И вот, пока я с ней беседовал, эти мерзавцы, в прихожей ее квартиры эту доху сняли. Она, видно, не сразу хватилась, но на следующий день пришла в госпиталь, описала меня офицеру, и сообщила, что у нее доха пропала. Меня в госпитале тогда не было, не помню чем занят был, а медицинские сестры услышали рассказ этой женщины и мне передали. Я моментально вызвал тех, кто сопровождал меня и заявил, что сегодня же будет сообщено в трибунал, СМЕРШ. Спрашиваю: «Где?» К счастью, они с дохой ничего еще сделать не успели, только спрятали. Я на них такого страху нагнал, что они сразу доху притащили. Я моментально с этой дохой к этой женщине. Она поняла, что это не я сделал, а те трое, пока я с ней беседовал. Приняла мои извинения, мои заверения, что все они будут наказаны. И вот это спасло этих мерзавцев, которые, конечно, попали бы под трибунал и были подвергнуты если не расстрелу, то в штрафбат. Это же мародерство.

А что касается после нашей Победы – там ведь всякое бывало. И насилие было. Но их находили и судили.

- Вы сказали про посылки.

- Да, направление посылок было ограничено приказом Генерального штаба только одной посылкой в месяц. Пять килограмм на солдата и десять на офицера. Я, пока на территории Германии был, своей маме и сестре посылал. Но не имевшей особой ценности вещи.

- Валентин Николаевич, после войны вы готовили справки на демобилизации. Кого в первую очередь демобилизовывали?

- Раненных, те кто тяжело был, одного ранения хватало. Потом возраст учитывался, еще женский персонал демобилизовывался, за исключением медицинских учреждений.

- Спасибо, Валентин Николаевич.