Сибиряков Яков Григорьевич

Я.С. – Родился 26/11/1926 в местечке Пиков Калиновского района Винницкой области.

Мой отец Григорий Шварцбурд, участник 1-й Мировой войны и Гражданской войны, был настоящим коммунистом, очень честным и принципиальным человеком.

В двадцатые годы отца направили работать на сахарный завод в село Уладовка, и вся наша семья вместе с ним перебралась на новое место. Уладовка была чисто украинским селом, в нем проживали всего две еврейские семьи. Места наши считались глухими, и с «цивилизацией» село соединяла только узкоколейная железная дорога от сахарного завода до райцентра Калиновка. Ничего хорошего о своем детстве я вспомнить не могу, оно было тяжелым, безрадостным и очень голодным. Старший брат Михаил, (он был с 1919 г.р.), еще до войны стал кадровым танкистом, а сестра Геня (1920 г.р.) вышла замуж за армейского политрука Ивана Ивановича Прудкого, и я почти два года прожил с ними в Хмельнике, при воинской части, где считался воспитанником.

Но в 1940 году полк Прудкого был передислоцирован на Западную Украину, в Збараж, и было запрещено брать с собой воспитанников части на «новую границу», и, поэтому, мне пришлось вернуться к родителям в Уладовку. Начало войны стало для нас полной неожиданностью, уже через несколько дней в Уладовку перестали привозить хлеб из районной пекарни, и мне пришлось самому добираться до Винницы, к маминой родне, где еще можно было купить хлеб.

Вскоре мама поехала в Янов к своей больной матери, и взяла меня с собой, а еще через несколько дней к нам в Янов приехала сестра Геня, с двухлетним сынишкой Аркадием.

Мы не имели точного представления, что происходит на фронте, никто не призывал людей к эвакуации, и мы оставались в неведении, пока к нам не приехал заросший, весь черный Иван Иванович Прудкий. Он сказал –«Меня отпустили на полдня, чтобы я вас вывез на восток. Немцы скоро будут здесь. Собирайтесь. Поедете к моим родителям, в Черкасскую область», и пошел искать подводу. Он вернулся с подводой, а моя мама ему сказала –«Яшу забери. Я уже старая, мне немцы ничего не сделают. Я не могу оставить больную мать одну».

Я простился с матерью, и мы поехали до станции Калиновка. А там уже творился кошмар, станцию бомбили, беженцы брали поезда с боем, нам еле удалось втиснуться в вагон.

Пока ехали, то наш поезд несколько раз бомбили, и когда налетала немецкая авиация, то все люди высыпали из вагонов и ложились в поле, рядом с полотном железной дороги, а немецкие летчики, сбросив бомбы, переходили на бреющий полет и расстреливали пассажиров поезда из пулеметов. Как только немцы улетали, то поезд немедленно продолжал движение, и все кто уцелел после бомбежки, не оглядываясь, бежали к вагонам, и поэтому, в этих полях оставались лежать много раненых гражданских, а также десятки погибших людей, которых никто не хоронил. Помню один такой налет. Все бросились из вагонов в пшеничное поле, в том числе я с сестрой Геней, которая держала на руках двухлетнего сына.. Рядом с нами ложился на землю военный с женой и взрослой дочерью, и мы инстинктивно потянулись к нему поближе, а он стал на нас орать - «Вон, отсюда! Отползайте!». Когда налет закончился, и с паровоза раздались гудки - сигнал к движению, то все кинулись обратно к вагонам, а этот военный не смог подняться с земли, пуля попала ему в ногу. Его подхватили жена и дочь, и потащили раненого к вагону.

Я заметил у него в петлицах по три «шпалы», а на ремне у командира висела кобура, и я с недоумением думал в эти секунды, почему командир не стрелял по самолетам?, ну хоть бы для «фасона» пальнул бы пару раз...

Доехали до Черкасс, дальше добрались до Чигирина, где пережили очередную сильную бомбежку. Родители Ивана Ивановича жили в селе Шабельники, и добраться туда можно было только по реке, доплыть до пристани Бужин, а дальше идти пешком. Приехали к ним, нас хорошо приняли.

У деда, Ивана Палтоновича, был большой огород, своя корова, и он не бедствовал.

Я познакомился со своими сверстниками, и целый день пропадал на реке, а что там, на фронте, творится, даже не задумывался, так как верил, что Красная Армия любого врага сокрушит и сюда немцы точно не придут. Как то утром просыпаемся, а все село забито немецкими и итальянскими солдатами. Через несколько дней немецкая власть издала приказ –«Всем неместным - зарегистрироваться в управе ». Пошли туда. Я записался Яковом Сибиряковым, эту фамилию выбрал случайно, сестра подсказала, у них в части служил некий лейтенант Сибиряков.

Наступила осень, и тут однажды к деду приходит полицай и говорит –«Невестка и хлопец должны явиться в Чигирин, в полицию». Стало ясно, что кто-то уже на нас донес, мол, «невестка жидовка, а ее муж комиссар». Иван Иванович до призыва в армию был сельским фельдшером, и сохранились его «гражданские документы». Геня внешне на еврейку совсем не была похожа, курносая, с длинной косой. Но что делать со мной? Иван Палтонович мне сказал -«Иди, пройдись по селу, и скажи всем хлопцам, что ты нашел дядю в Черкассах, и уезжаешь к нему жить».

Дед тем временем вырыл для меня яму в сарае, где-то размерами метр на полтора, и прикрыл ее досками. Сестра с Иваном Палтоновичем и с маленьким Аркадием поехали в Чигирин, где эсэсовцы вместе с полицаями посмотрели на нее, заключили что она - не «юде», и сказали –«Свободна». Потом проверили сынишку, посмотрели, не обрезана ли крайняя плоть, потрогали череп, и говорят –«Она не врет, они украинцы». Полицаи тем временем посмотрели на документы Прудкого, что он сельский фельдшер, а не политрук, и все разрешили вернуться в Шабельники.

А я спрятался в яме в сарае, и провел в этом убежище два с лишним года, до декабря 1943 года.

Г.К. – Два с лишним года просидеть в яме, каждый день ожидая облавы и смерти…

Как все это смогли выдержать в свои пятнадцать лет?

Я.С. – Потому и выдержал, что был совсем молодым, а иначе, … сошел бы с ума.

Нередко плакал по ночам от безысходности…Хотелось выжить…

По утрам, когда бабка Химка приходила доить корову, она приносила мне что- нибудь покушать. Зимой, иногда, на ночь забирали меня в хату, а летом по ночам, пока не начались облавы, я ненадолго выбирался из сарая, посмотреть на звездное небо, а так сидел два года в яме и ждал какой-нибудь развязки.

Летом 1942 года, когда немцы подошли к Волге, а полицаи в селе проводили облавы, угоняли молодежь в Германию, дед Иван решил от меня избавиться, «прибрать» меня.

Что именно тогда произошло, мне потом сестра рассказала. Дед сказал, что прятать меня дальше опасно, что если меня найдут, то расстреляют всю семью, а дед хотел чтобы хоть внук остался живым. Он уже вырыл в поле яму, чтобы меня закопать, но бабка его отговорила, что нельзя такой грех на душу брать… Благодаря бабе Химке я остался жить, и за это, всю свою жизнь, был ей благодарен, да будет ей земля пухом.

Кругом одни бескрайние степи, везде полицаи и немцы, мне просто было бежать некуда, о партизанах до зимы сорок третьего никто не слышал, местных партизан в округе не было.

Один раз, на два часа остановился в селе какой-то отряд от Ковпака, идущий в глубокий рейд по немецким тылам. Сестра подошла к командиру отряда, рассказала все обо мне, и попросила забрать меня в партизаны. Но командир, услышав, сколько время я прячусь в яме, и что стал доходягой, ответил –«Нет. Он с нами не дойдет».

Начальником полиции в Шабельниках был бывший петлюровец, до войны работавший кучером в городе, возил прокурора на пролетке. Он что-то подозревал, и тогда ему дед Иван сказал - «Ты меня знаешь. И братьев моих помнишь. Старайся мою семью не трогать», и начальник полиции ему ответил –«У меня к тебе никаких вопросов нет». Понимаете, там все села раньше были «бандитские» и «махновские», а сам дед и его братья, Михаил и Иосиф, были людьми известными в округе, и их крутого, буйного нрава многие побаивались. Один из братьев деда был чекистом, и погиб в схватке с бандами. После этого разговора полицаи к деду уже не приходили.

Никто в селе до осени сорок третьего года не имел малейшего представления, какое сейчас настоящее положение дел на фронте, чья сила берет, и даже само освобождение села произошло внезапно. Утром мне говорят –«Вылезай из ямы! Наши пришли!»…

Г.К. – Что происходило с вами после освобождения села от немецкой оккупации?

Я.С. – Уже через два дня после прихода Красной Армии пошел слух, что в райцентре заработал полевой военкомат, и я тотчас же решил уйти на фронт добровольцем.

Пошли с сестрой в Чигирин, что находился в 15 километрах от нашего села.

В Чигирине еще находилась какая-та боевая стрелковая армейская часть, и среди офицеров мы увидели одного старшего лейтенанта, внешне похожего на еврея. Так оно и оказалось, мы подошли к нему, отвели его в сторону, и сестра в нескольких предложениях рассказала ему все что со мной происходило во время оккупации. Мы задали ему только один вопрос, как поступить дальше, какую фамилию назвать в военкомате, Шварцбурд или Сибиряков?

Лейтенант ответил –«После войны со всем разберетесь, а пока лучше пусть останется русским и Сибиряковым. Кругом одни хохлы из оккупации. В спину в бою выстрелят, и все…Лучше не рисковать…». В военкомате спрашивают – «Кто такой? Доброволец? Отлично! Это у нас всегда - пожалуйста!» Никакой медкомиссии, проверок, никаких лишних вопросов.

А выглядел я тогда просто ужасно, наверное, скелет смотрелся лучше и здоровее, чем я.

Кругом только мобилизованные украинцы из района, и я среди них единственный - доброволец и «русский». Нас собрали в колонну и отправили в запасной полк, за тридевять земель.

Г.К. – Куда привезли?

Я.С. – В запасной полк в Бийске. Это был не армейский ЗАП, а натуральный концлагерь.

Зима, лютая стужа, а нас одели в старое тряпье, в рваные шинели. Вместо шапок выдали буденовки, и при этом запретили при любом морозе опускать «уши» у буденовки.

На ноги выдали «обувку по сезону» - разбитые ботинки и обмотки. В этом ЗАПе был такой сильный голод, что если рассказать, то не всякий поверит. Мы получали пайку хлеба, кипяток вместо чая, и все… В ЗАПе было несколько ездовых лошадей, так их вскоре пустили под нож, но разве этой кониной можно было прокормить такую ораву людей. Командование договорилось с окрестным колхозом, что те помогут нам картошкой, и каждое утро мы совершали марш – броски по снегу, бежали километров десять до места, где находились колхозные бурты с мерзлым картофелем, нам насыпали его в вещмешок, так когда шли обратно, мы, незаметно для сержантов, через дырки в вещмешке вытаскивали картошину и ели ее прямо в строю, как яблоко грызли. Люди в этом бийском запасном полку теряли последние силы и умирали от истощения.

Я не думаю, что нас морили голодом сознательно, но сам факт такого скотского отношения к людям забыть не могу. И когда кто-то начинал жаловаться, то сержанты из «постоянного состава» орали на нас –«Хохлы–суки! Скулите, падлы?! При немцах вам лучше жилось?! Закройте ваше поганое хохлацкое хайло!»… Началась волна самоубийств, только в нашей роте человек пять повесились, или покончили с жизнью, вскрыв себе вены на руках. Нас там просто «довели до ручки». Что меня там спасло. Когда я уходил в армию, то сестра мне отдала карманные часы своего мужа. Я эти часы продал гражданским в ЗАПе за две тысячи рублей. Каждый вечер у колючей проволоки, окружавшей запасной полк, собирались местные торговки, которые приносили оладьи из картошки с отрубями, и продавали их красноармейцам по десять рублей за штуку. И я два–три раза в неделю покупал по десять оладушек, и только этим себя спас, а иначе бы загнулся. В этом «концлагере» мы пробыли два месяца, пока нас из Бийска не перебросили в Красноярск, где при запасной дивизии шла формировка новых полков.

Когда мы туда прибыли, то нас встретил старшина. Он посмотрел на нас, «законченных доходяг», и у него, видно, что человека бывалого, от удивления лицо перекосило. Он зычно произнес – «До столовой, строем… Отставить строем! Разрешаю идти, кто как сможет, и можете держать друг друга за руки». В красноярской запасной дивизии была уже совсем другая жизнь, иная атмосфера. Здесь кормили почти сносно, началась нормальная боевая подготовка, и мы потихоньку ожили и снова хоть в малой степени почувствовали себя людьми, а не забитым голодным быдлом. Месяца через три стали приезжать «покупатели», и забирать к себе людей из ЗАПа. Первыми прибыли танкисты и артиллеристы, и всех, кто выглядел здоровыми, забрали к себе. Потом еще приезжали разные «купцы», разбирали людей, и в итоге нас осталось совсем немного. Прошла еще пара недель, и в июне 1944 года из остатков отобрали всех 1924-1926 года рождения, а таких оказалось человек сто, и отправили всю эту группу в ВДВ в город Киржач.

Г.К. – В какую воздушно-десантную бригаду Вы попали?

Я.С. - В 25-ую бригаду. По прибытии в часть, первым делом, нас спрашивали – «Какое образование?». И когда я ответил, что имею семь классов образования, то меня сразу, как грамотного, отправили в саперный взвод при штабе бригады.

Во взводе почти все ребята были из Сибири, имели по 4 класса образования, и я со своим семиклассным обучением считался там почти «профессором».

Сибиряки были все ростом под метр восемьдесят и выше, а я в яме так и не успел вырасти, и имел тогда рост всего 1.58, был самым маленьким во взводе.

В нашем взводе оказались отличные молодые ребята, особенно мне запомнились мои близкие товарищи: Труш, Ячменев, Шипицин, Сиянко, Захаров.

В боях Сиянко погиб, Ячменев был тяжело ранен, а он был самым смелым из нас.

Через несколько дней после прибытия в бригаду нам представили нашего командира взвода.

Это был лейтенант Алексей Хворов, бывший инженер. Он оказался хорошим человеком и заслужил уважение у личного состава взвода.

А затем началась специальная и десантная подготовка. Прыгали много. До отправки на фронт мы успели сделать по тридцать прыжков и несколько раз было,что в один день мы делали по два прыжка. Первые прыжки делали с аэростата, с инструктором, с высоты 500 метров, а потом десантировались с «Дугласов». Самым неприятным делом для нас являлись ночные прыжки.

Вообще, при каждом учебном прыжке на бригаду было по 2-3 погибших, и этот факт заставлял нас серьезно относиться к очередному прыжку. Были отказчики, которых сразу списывали в пехоту, отправляли на фронт. Кормили нас усиленным пайком, мы получали порции масла и сахара.

Саперный взвод изучил все основные виды немецких и наших мин, основы минирования и разминирования, и к диверсионной работе во вражеском тылу мы были готовы.

Вооружили нас автоматами ППС и ППШ, а в каждый учебный прыжок, помимо основного снаряжения, мы брали с собой картонный «кирпич», обмазанный смолой, коробка с одной тысячей патронов к автомату. Среди нас не было бывших фронтовиков, и поэтому никто нам не мог толком объяснить, что на самом деле ожидает нас в немецком тылу или на передовой.

Отрабатывали «Захват населенного пункта в немецком тылу». Нас десантировали группами примерно с пятнадцати самолетов и сразу после приземления мы атаковали «опорный пункт противника». Не помню, чтобы на учениях было одномоментное десантирование всей бригады.

Мы носили при себе финки–стропорезы, но, например, не знали рукопашного боя.

В один из дней, наш взвод сидел на поляне, где мы знакомились с устройством десантного мягкого грузового мешка. Хворов в тот день отсутствовал, и я вместо него вел занятия, читал ребятам вслух текст инструкции к этому десантному мешку. Вдруг появляется большая группа старших офицеров, впереди два генерала из штаба ВДВ. Подошли к нам, взвод встал по стойке смирно, и я доложил, что отдельный саперный взвод находится на занятиях. Генералы по очереди стали задавать мне вопросы, я на все ответил четко и правильно, и тогда один из генералов сказал комбригу - «Дать этому бойцу звание старшего сержанта», и меня сразу назначили на должность помощника командира взвода, но по званию я оставался ефрейтором.

Г.К. – Вы сказали, что в 25-й бригаде не было десантников с предыдущим боевым опытом действий в немецком тылу. Но, по крайней мере, опыт других бригад, когда-то уже десантированных к немцам в тыл, как-то обсуждался среди бойцов или на занятиях?

Я.С. – Не помню такого. Ходили слухи и разговоры, что летчики осенью 1943 году по своей трусости или по ошибке сбросили две бригады в Днепр, и весь десант потонул.

Поэтому летчиков ненавидели, и любой десантник считал за правое дело набить морду каждому встречному в «тихом и темном углу» авиатору.

Поздней осенью 1944 года пошли слухи, что нас готовят в десант «на Венгрию», и когда нас отправили эшелонами к фронту, вместе с парашютами и со всем специальным снаряжением, то мы были уверены, что скоро пойдем в десант, а через несколько дней из нас сделали обычную пехоту.

На фронт мы приехали уже не десантниками 25-й ВДБр, а обычными пехотинцами.

Г.К. – Следующий вопрос сформулируем так – «Бои в Венгрии».

Я.С. – У меня в памяти события в Венгрии особо не сохранились. Прибыли под Будапешт, когда Пешт был у наших, а Буда в немецких руках, и стали готовиться к уличным боям.

Саперный взвод разместился в богатом поместье, хозяин которого сбежал с немцами, и здесь мы впервые увидели, как живут европейцы. Мы разгрузили свое саперное имущество, мины, ящики с толом, и стали обследовать это поместье. Когда обнаружили большой винный подвал, то нам стало, вообще - «…и жить хорошо, и жизнь хороша»…

Но вместо Будапешта нас бросили в район города Папа, потом были бои на реке Раба и стычки с немцами в районе города Шервар, в которых саперный взвод был мало задействован.

Запомнилось, как венгры стали массово сдаваться в плен, шли к нам под белым флагом в батальонных колоннах, а потом их без оружия отпускали по домам. Мы дразнили венгров –«Эй, немцы», а они в ответ кричали – «Нет! Мы мадьяры!».

Г.К. – Я прочитал один из Ваших наградных листов. Во время взятия Вены Вы лично спасли от взрыва один из мостов Дунайского канала. Как все произошло?

Я.С. – Это было, кажется, 8- го апреля. Саперный взвод находился при штабе полка, и командир приказал устроить ему НП на самом высоком месте. Нашли точку в районе мужского монастыря, откуда открывался прекрасный обзор, но тут прилетела американская авиация, около ста самолетов, и стала бомбить дунайский берег прямо перед НП. Все заволокло дымом,и нам приказали найти новый НП. Спустились вниз, видим мост через канал. Взводный приказал проверить, заминирован ли мост? Послал к мосту меня и Труша, но пройти к реке в полный рост мы не имели возможности, по нам с разных мест вели огонь снайпера. Пришлось где ползком, где перебежками, прижимаясь к стенам домов, по переулкам добираться до моста. Но все оказалось непросто, снайпера устроили за нами охоту, и я до сих пор не пойму, как нас не убили еще на подходе к мосту. Мы залегли в разрушенной пулеметной точке, в которую было прямое попадание, лежали среди кусков мяса, среди разорванных тел, и прямо передо мной в крови лежали карманные часы кого-то из убитых пулеметчиков. Решили сделать еще один бросок вперед, но опять - огонь по нам, и мы вдоль опорной стенки канала поползли прямо к мосту.

Там, возле моста, увидели двух бойцов с ПТР, которые лежали прямо на дороге, скрываясь за баррикадой. С нашей стороны въезд на мост закрыт баррикадой из шпал и кусков рельсов, баррикада метра два высотой, а сам мост длинной метров 80-100. Я на мост посмотрел, не видно никаких поверхностных повреждений, значит, скорее всего, немцы мины здесь не закладывали.

На противоположной стороне появился немецкий танк, «тигр», и пошел по мосту к нашему берегу. Я говорю пэтээровцам,-«Ну что же вы не стреляете, так вашу..!» -«Мы «тигр» не возьмем!», а танк в это время стал разворачиваться на мосту. – «Ну врежьте по нему, вот же, он борт подставил!»-«А у нас всего один патрон!». А танк вернулся по мосту на свою сторону, съехал вправо, и, видно, танкисты нас заметили. Снаряд разорвался прямо над нами, осколки кирпичей полетели на наши головы. Мы, не дожидаясь второго снаряда стали отползать с этого места, и через метров десять я наткнулся на люк на мостовой, знаете, такими прикрывают канализационные колодцы. Люк сдвинули, и вниз по скобам, метра три. Спустились, вроде все четверо целые, находимся в почти круглой бетонной трубе, а перед нами виден весь низ моста. Я прошел по трубе вперед, и увидел, что к мосту подвешены ящики со взрывчаткой, и от них под мостом на ту сторону идет «пучок» толстых проводов, все подготовлено к взрыву. Мы вышли из «трубы», меня ребята подсадили, я добрался до проводов и основной провод перерезал финкой. Провод не был натянут крепко, и с шумом упал в воду. И тут нас заметили и по нам открыли огонь из пулеметов, мы сразу назад, в «трубу», и пока огонь прекратился, прошло полчаса. Когда стихло, я вернулся к Хворову и доложил, что мост спасен от взрыва. К мосту подошли наши танки, тросами, под огневым прикрытием, растащили баррикаду, и пошли на ту сторону.

Вот, в принципе и я вся история с этим мостом через Дунайский канал в Вене.

Г.К. - После взятия Вены где воевал Ваш полк?

Я.М. - В Австрийских Альпах. Там со мной один эпизод произошел, о котором стоит рассказать, поскольку он подходит под определение - «чудом выжил».

Там шел жестокий бой за горную деревню, которая называлась Гитлердорф, мы еще думали, что это родина Гитлера, если австрийцы так деревню назвали. Три раза наш 1-й батальон ходил в атаку на эту деревню, и все три раза неудачно. Атаковать надо было с горы вниз, до моста через горную реку, и снова по склону, уже вверх, к деревне, и немцы сверху, просто, видя всю местность как на ладони, косили из пулеметов атакующих десантников.

Артиллерию и танки туда подтянуть не могли, горный рельеф не позволял пройти технике. Комбат затребовал к себе саперов, утверждая, что мост через реку заминирован, и комполка Кащук приказал Хворову прибыть в 1-й батальон. Взводный взял с собой пять человек.

Прибыли с лейтенантом к мосту в 1-ую роту, а ротный Хворову говорит –«Я уже больше половины бойцов здесь потерял». Стало темнеть.

С мостом мы разобрались, я спрашиваю Хворова – «Что дальше?» - «Пошли в штаб батальона». А штаб находился на горе, напротив этого Гитлердорфа, в каменном крепком доме.

Там, в штабе, было всего человек пять - семь, радистка, писарь, комбат с ординарцем, и еще кто-то из офицеров. Комбат нам говорит - «Ложитесь спать спокойно. У нас тут не дом, а настоящая крепость». И действительно, перед домом выложена стена из камней. Но комбат все же приказал прислать еще человек пять бойцов из одной роты, на всякий случай, чтобы, хватило людей для обороны штаба, если ночью немцы нас обойдут по горам. Предчувствовал нехорошее.

Ночью слева от дома послышались шаги, слышно, что к нам группа идет, а не одиночка, мы вскочили на ноги, и тут поднялась стрельба. А в ответ на стрельбу нам орут на русском языке –«Сволочи, вы что сдурели! По своим стреляете! Мать вашу!».

Комбат приказал – «Прекратить стрельбу!». Мы стали ждать, пока группа из темноты приблизится к дому, и тут в нас с близкого расстояния полетели гранаты.

Это были «власовцы» вместе с немцами, и на русскую речь «власовцев» мы так « дешево купились». Завязался бой, отстреливаемся, но нас моментально окружили с трех сторон.

Я оглянулся, а, кроме меня и Хворова, никого из наших уже рядом нет. Хворов кричит –«Отходим!Нас двое осталось!», -«Уходи первый! Я диск добью и за тобой!»…

Отстрелял последний диск, и побежал в темноте от дома, широкими прыжками.

А там обрыв был, который в этой темноте нельзя было заметить, он был скрыт густыми верхушками деревьев. На мое счастье я «широко» бежал, и не рухнул камнем с обрыва, а как бы прыгнул с разбега в пропасть, но попал на верхушки деревьев, на макушки елей, а потом на ветви, которые пружинили и затормозили падение, а там метров десять с лишним «лететь» было вниз. Упал. Вроде ничего не сломано, кости целы, могу встать на ноги.

Слышу голос взводного –«Яша! Помоги!», а это лейтенант Хворов, живой, только ноги переломаны - поранены. А несколько из наших, которые убегая от немцев, обрыва не заметили, так и упали камнем вниз, разбились насмерть на скалах, и их тела лежали возле Хворова.

Я взводного перевязал и потащил на себе до перевала, на гору перед нами, а потом еще надо было вниз с ним как-то спуститься. Донес его до своих, Хворова отправили в санбат, а мне говорят –«Яша, беги в штаб полка! Предупреди! Они же штаб разгромить могут!».

Я к штабу, рассказал, что и как, все кто был при штабе тихо заняли круговую оборону, но до рассвета нас никто не атаковал. На второй день собрали всех, кто может держать оружие, включая ездовых и писарей, и мы пошли в атаку, отбивать гору, где был штаб батальона.

Но боя не случилось, так как немцы с «власовцами» уже оттуда сами ушли.

Г.К. – Вы по документам награждены двумя орденами Славы 3-й степени, а на всех фотографиях только с одним орденом. Можно поинтересоваться, почему?

Я.С. - С войны я вернулся только с одним орденом Славы. Прошло после войны несколько лет, и вдруг меня вызывают в военкомат. Прихожу, принял меня офицер, который заявил – «Тут тебе еще один орден Славы 3-й степени пришел. Но что-то странно, за один месяц и два ордена?... Вроде, за одно и тоже дали. Мы думаем, что это какая та ошибка. Да и зачем он тебе? Одного хватит.». Я ответил ему –«Ну, и Бог с ним», вышел и думаю, а может и действительно так.

Хотя знал, что меня дважды представляли к наградам, один раз на Славу, а второй раз на Боевое Красное Знамя. Но не хотелось мне тогда высовываться и «разбираться с начальством», как раз в разгаре была «Борьба с космополитами», и так на каждом шагу пьяные нам орали –«Пархатые жиды!», и у меня просто не было сил на всякую бумажную волокиту с наградным отделом.

Г.К. – По Вашей личной оценке, какие потери понес 348-й гвардейский стрелковый полк за два месяца боев в Венгрии и в Австрии?

Я.С. – Процентов 70 % от первоначального состава были убиты и ранены, выбыли из строя.

В нашем взводе из 26 человек в строю на 9-го мая оставалось 12 человек, но нам еще после объявления о капитуляции немцев пришлось несколько дней принимать участие в стычках с засевшими в горах эсэсовцами, и снова у нас были потери.

Г.К. – Вас ранило уже после официального окончания войны?

Я.С. – Да. Десятого мая. В альпийских горах при прочесывании наткнулись на группу немцев, завязался бой. Сверху нас забрасывали гранатами, и мне осколок попал в правую руку. Перебинтовали, я думал, что ничего серьезного, но пока я с этих гор спустился, и пока ждали транспорт для эвакуации раненых, немало времени прошло. Когда меня привезли в госпиталь в Сегед, то уже началась гангрена, и меня сразу положили на операционный стол и ампутировали правую руку. В госпиталях я пролежал до сентября 1945 года, а потом меня комиссовали из армии как инвалида войны.

Сибиряков Яков Григорьевич, 60-е годы

Г.К. – Как на передовой снабжали десантников?

Я.С. – Например, мы за два месяца боев ни разу не видели своей полевой кухни и питались тем, что находили в брошенных домах. Благо, народ там жил зажиточно, и в погребах всего можно было много чего съестного найти и набрать, начиная от копченых колбас и шпика, заканчивая банками, где мед был перемешан с маслом. Сто грамм «наркомовских» мы от своих снабженцев никогда не получали, но кто хотел выпить, мог легко «сообразить» местного вина.

Смотрите, на передовой мало кто обращал внимание, кто во что одет и обут, главное - чтобы патронов и гранат хватало, и было бы что «порубать», а если кто –то из бойцов нацепил на себя мадьярский китель или немецкие сапоги, так это считалось «в пределах допустимой нормы».

Например, у нас, отродясь, не было касок. А в саперном взводе не было ни одного миноискателя. Но кто тогда об этом задумывался?

Г.К. - А Ваш брат, кадровый танкист, выжил на войне?

Я.С. – После войны, на запрос о судьбе брата мы получили извещение –«Пропал без вести», и долгие годы я так и думал. Да и как он мог уцелеть, если служил в 1941 году танкистом на западной границе. Там все «кадровики» - танкисты поголовно погибли или попали в плен, еще в первых приграничных боях. В конце восьмидесятых годов у моего московского товарища близкие друзья поехали по гостевой визе к родным в Израиль, и там случайно столкнулись и разговорились с пожилым человеком, который сказал, что живет здесь с 1947 года, а вся его семья погибла во время войны, а сам он из Винницкой области и звали его раньше Михаил Шварцбурд,. Когда они вернулись «из гостей» в СССР, то просто, по ходу рассказа о поездке, упомянули эту встречу, а мой товарищ «ухватился за фамилию», ведь она довольно редкая. Сообщили мне об этом, достали телефон этого пожилого человека в Израиле, и я решился ему позвонить, думая, что, скорее всего, это просто мой однофамилец.

Я заказал разговор с заграницей, и как только он взял трубку, и мы произнесли первые слова, то сразу по голосу узнали друг друга. Это был мой родной брат Михаил, который в Израиле сменил имя на Моше Бен - Ами. Его жизненная история заслуживает отдельного рассказа.

Он прошел танкистом всю войну, несколько раз был ранен, много раз горел в танках, и когда после окончания войны пытался найти своих родных, то ему на запрос ответили, что никого в живых не осталось. Брат продолжал армейскую службу, имел звание капитана, пока в начале 1947 года, его, после разных проверок, не отправили «на новое место службы», взяв всевозможные подписки о неразглашении. Прибыл он на это « новое место», а там собрана группа из 200 молодых советских офицеров, опытных фронтовиков еврейской национальности, подготовленных для переброски в Палестину, воевать против англичан за создание коммунистического Израиля. Эту группу тайно перебросили по «польским паспортам» через Восточную Европу в Палестину, а вот следующие за ними, уже сформированные и подготовленные, подобные офицерские команды, так и остались в Союзе.

Видимо, товарищ Сталин эту «лавочку прикрыл».

Брат прибыл в Израиль накануне Войны за Независимость, и, как говорится, «сразу принялся за свою работу», был здесь одним из первых танковых командиров, участвовал в нескольких войнах, дослужился до звания полковника. Брат уговорил меня уехать к нему в Израиль, мы прибыли на ПМЖ в 1990 году, когда он уже был совсем болен. Михаил умер в 1991 году, и все последние месяцы его жизни я был рядом с ним.

Г.К. – Вам еще не было девятнадцати лет, когда Вы вернулись из армии инвалидом.

Тяжело было калекой возвращаться в мирную жизнь?

Я.С. - Я после комиссования поехал к сестре, в Шабельники, но жить там не захотел, и не потому, что жизнь там после войны была тяжелая и голодная, а потому что в этом селе к евреям относились с открытой ненавистью. Поехал в Днепропетровск, поступил в металлургический техникум. Себя жалеть времени не было. Да тогда на каждом шагу можно было встретить инвалида войны, кто без руки, кто без ног пришел с фронта,, но, главное, ведь мы остались живы, а миллионы и миллионы наших фронтовых товарищей или родных так и остались навсегда лежать на полях сражений или в расстрельных рвах.

После окончания техникума меня направили в Днепродзержинск, работать на вагоностроительный завод. Здесь, в Днепродзержинске я женился и остался жить. Там родились и выросли мои дети. Я работал начальником транспортного цеха, а потом и заместителем гендиректора известного на всю страну авторемонтного завода, который занимался ремонтом «импортного автотранспорта», мы ремонтировали эксплуатируемые в СССР «Шкоды», «Татры», «Икарусы». Моя послевоенная жизнь была связана с интересной и нужной людям работой.