Васильева (Мутилина) Вера Васильевна

Я, Васильева (Мутилина) Вера Васильевна, родилась в 1921 году в городе Киеве.

Тогда тоже было тяжелое время, и мою маму послали в Киев работать заведующей железнодорожным детским домом. Её задачей было собирать всех бездомных детей.

Мои родители работали учителями. Оба они родом из-под Москвы. Мой папа, Василий Дмитриевич, был замечательным человеком. Он родился в 1888 году в крестьянской семье и был старшим из тринадцати детей. Когда он подрос, то отправился пешком в Москву учиться. Он освоил множество специальностей. Был учеником у слесаря, у столяра, у иконописца, у сапожника. Мы в семье не знали, как это ходить к сапожнику: папа сам чинил обувь. Работая в школе, он преподавал математику, рисование и черчение и ещё музыку. Он играл на всех инструментах. Как ему это удавалось, я не знаю.

Мама родилась в 1897 году в Твери. В девичестве носила фамилию Трунёва. Её отец был священником. И, как она в последствии признавалась, самое страшное для неё было заполнение анкеты. Она мечтала стать артисткой, но отец запретил, и она стала учителем. Педагогом мама была от Бога. Была удостоена звания "Заслуженный учитель". Умерла она, рано оставив нас, пять человек детей. Я старшая. Брат Василий 1923 года, другой Владимир 1924 года. В 1926 году родилась сестра, а в 1927- самая младшая.

Мои братья были воспитаны передовыми людьми, патриотами. Росли аккуратными, следили за своим внешним видом. Брючки на ночь клали под матрац, чтобы сохранились стрелочки. Будучи ещё мальчиками, они рассуждали так: "Мы не будем ходить в обмотках, а поступим в военное училище". Это детские рассуждения, но так и было. Ещё до войны Василий после седьмого класса поступил в артиллерийское училище, а Владимир в лётное. Василий прошел всю войну. Помню, письма от него приходили то с фронта, то из госпиталя, то снова с фронта, то опять из госпиталя. С войны пришел весь израненный. В голове стальная пластина. Работал в школе военруком. В школьном подвале организовал тир. Ребята к Василию тянулись. Но он им поставил условие, что учиться обязательно хорошо. Если будете двойки получать, то не будете ко мне ходить. Родители его чуть не на руках носили. Преподаватели тоже были довольны. Ну, а новое правительство его загубило. Он взял все свои деньги и вложил в один из фондов. Помните, тогда всех зазывали, вложите, мол, и получите вдвойне. Он к ним ходил, просил: "Отдайте мои. Не надо мне никаких процентов. Отдайте мои". Ничего ему не отдали. Так он и умер.

Володя тоже сразу попал на фронт. Помню, в своих письмах писал: "Я на “примусах” летаю". Что это за самолёты были такие? Он мне часто писал, но в 1943 году письма прекратились. Что стало с Володей, я не знаю. О нём не было ни извещений о смерти, ни о том, что пропал без вести. Так мы ничего не узнали.

До трёх лет я жила в Твери у маминых родителей. Потом мама меня забрала. Надо было нянчить младших братьев. Няня из меня была "хорошая". (Смеётся). Ребёнок плачет, меня посылают посмотреть. У него в коляске лежит бутылочка. Я эту бутылку высосу, а он всё плачет. Я возвращаюсь, говорю: "Плачет". Мама, посмотрев, говорит: "Не понимаю, почему он плачет, и бутылочку всю выпил".

Не знаю, по какой причине, но папа ушел из школы и стал заключать трудовые договоры на работу главным бухгалтером. Бухгалтером он тоже был от Бога. Я сама видела, когда приближался финансовый отчёт, к нему сразу: "Василь Дмитриевич, Василь Дмитриевич, помогите". Он за ночь баланс весь проверит, составит, поможет. И вот он заключал договоры, и мы чуть ли не весь Союз объездили. Но каждый раз возвращались в Москву, где было наше основное место жительства. Перед войной папа заключил договор в Джельфу. Это Азербайджан. Мы туда приехали всей семьёй, но город оказался маленьким. В нём даже не было школы. Тогда мы переехали в Нахичевань. Это Нахичеванская Автономная республика в составе Азербайджана. Вот там нас застала война, и мы уже не могли вернуться. Нам дали хорошую квартиру. Мама работала в школе учителем русского языка и литературы. Трудилась в три смены. Тогда в школе были три смены: утренняя, дневная и вечерняя. Мы с сёстрами учились в той же школе, где работала мама. Это было нелегко. Мама сказала, что если вы будете плохо себя вести, то я не смогу сделать замечание другим ребятам. И вот весь класс убегает в кино, а я сижу одна. Или ещё как-то нахулиганят, я не участвую, я всем пример. Ребята на меня не обижались, понимали.

Я не была активной, никуда не лезла. На танцы не бегала. Была тихой, домашней девочкой. Я любила рисовать, вышивать. Я выпиливала, выжигала, фотографировала. Ни минуты свободной не было - чем только не занималась. Папа всему научил. Не любила ни на танцы ходить, ни гулять бегать. Вот такой ненормальный ребёнок. Несмотря на это, в школе меня постоянно куда-то выбирали и выдвигали.

Как-то уже в десятом классе ребята объявили мне бойкот за то, что я ни с кем не дружу (смеётся). Все девочки с кем-нибудь дружат, а я - нет. Ну, объявили и объявили. Я не обиделась. Как-то мы купались на реке Аракс, и я решила доплыть до островка. Аракс - быстрая река, а если ветер начнётся, то и вовсе захлебываешься. И я стала тонуть. Видя это, один мальчик из нашего класса подплыл и говорит: "Давай руку". А я сама тону, но руку не даю. Так я и потонула. Как меня вытащили, даже не знаю. Откачивали уже на берегу.

Война меня застала в Баку, на спартакиаде. И вдруг объявили войну. Спартакиада наша кончилась. Нас собрали в спортзал. Окна завесили чёрным. Потом отправили домой.

При известии о начале войны я испытала чувство страха и непонимания. Приехала домой. Там узнала, что братьев в училищах готовят к ускоренному выпуску. Я сразу пошла в военкомат проситься на фронт. Там мне сказали, что нужны санитарки, медсёстры, а у меня никакой подходящей специальности нет. Я поступила в госпиталь. Вы, конечно, помните, что в начале войны враг наступал. Поэтому к нам, в Нахичевань, сразу стало поступать много раненых. Их эшелонами привозили прямо с фронта… Это было что-то страшное. Раненые приезжали с загноившимися и зачервивевшими ранами. Надо было прочищать, промывать, перевязывать. Не было ни ваты, ни бинтов - стирали старые. Во дворе натянули веревки, на которых сушили стираные бинты. Я научилась их сворачивать. Но самое страшное - это первая перевязка. Бинты присохли, раненые кричат. Мне их было жалко, и я старалась бинты отмачивать водой. Некоторые тоже отмачивали, а большинство отдирали, не отмачивая, и больные очень кричали.

Госпиталь был очень большой. В палатах лежало помногу раненых. Лежали на койках, на топчанах, на постланных прямо на полу матрацах. Они кричат: "Сестра подойди! Сестра, утку!" Такая была суета, так мы уставали. Прямо уже падали.

К концу лета я уже самостоятельно могла ставить диагноз, научилась делать перевязки. Будучи уверенной, что на этот раз меня обязательно возьмут, я уволилась из госпиталя и снова пошла в военкомат. Мне очень хотелось на фронт. Тем более что оба брата были уже там и писали мне о том, что творится. На этот раз меня не взяли под предлогом, что я не умею стрелять. Сказали: "Что же Вы думаете, там нужно только перевязывать, а если потребуется защитить раненых, а вы стрелять не умеете". Снова я ушла со слезами.

Моя мама была очень активным человеком, и, наверное, поэтому ей поручили создать группу по военной подготовке. Нас учили военному делу и стрельбе. У меня были большие успехи в стрельбе. Я почему-то очень метко попадала.

Наш город стоял недалеко от пограничной реки Аракс. Помню, как-то за рекой, на горизонте, поднялась целая туча пыли. Распространился слух, что это идут немцы, но кто это шел и что это было - осталось неизвестным.

Так как я ушла из госпиталя, мне надо было устроиться на работу. Пошла в райком комсомола. Там дали направление в одну организацию, в другую. Взяли на должность машинистки, но мне не понравилось. Понимаете, там же азербайджанцы. Начались намёки, ухаживания. Ну, а я была гордячка. Пошла в обком партии, где меня взяли в особый сектор. Там я работала на отправке документов. Научилась запечатывать конверты и пакеты. Сургучная печать. Отправлять секретно: "сов. секретно". Но это длилось недолго. Вскоре главного бухгалтера взяли в армию и мне предложили занять его должность. Я прихожу домой и рассказываю всё папе. Он сказал, чтобы я соглашалась. А дело в том, что мы с раннего детства помогали папе в его работе, и я имела представление о бухгалтерском делопроизводстве. С работой я вполне справлялась. Для этого было достаточно моих десяти классов при толковом папаше. Ещё я подрабатывала кассиром. Выдавала зарплату. По закону бухгалтер не может быть одновременно и кассиром, но шла война - на такие нарушения смотрели сквозь пальцы. Помню, выдала зарплату секретарю обкома, а он мелочь не берёт. Я говорю: "А это что?" Он отвечает: "А мне не надо". Я говорю: "А я куда её дену? Если Вам не надо, возьмите и отдайте нищему". Вот такая я была.

Тут возникло новое препятствие моему уходу на фронт. Оказывается, на работников обкома партии распространялась бронь. А тут ещё приезжает делегация из Тегерана. Мне говорят: "Вы останьтесь, поможете подать на стол". Я испугалась и снова побежала советоваться с папой. Он говорит: "Не оставайся". Я знала, что если не выйду на работу, то буду уволена, но в тот день я не вышла, а побежала в военкомат.

Была уже зима. Школа, где работала мама, не отапливалась. Дети на уроках сидели в пальто, а маме было неудобно стоять перед учениками одетой, и она простудилась и заболела. И вот в это тяжелое для семьи время я пошла в армию.

Когда меня мобилизовали, я сразу попала в автотранспортный батальон. 85-й Отд.Авто.Бат. Это была как бы школа. Там обучали обращению с машиной. В батальоне служили одни девушки. Меня сразу выбрали комсоргом батальона. Это была неосвобождённая должность. С девчонками работать тоже трудно. Потому что всё время жаловались: то к ним шофёр пристаёт, то ещё что-нибудь. Меня посылали с ними, чтобы их никто не обижал. Инструкторы-то были ребята. Ездили не на очень большие расстояния. Тот, кто обучается, сидит в кабине за рулём, а остальные несколько человек - в крытом кузове. Потом меняются.

Обмундировали нас хорошо. Выдали шинель и всё, что положено. Ещё мы получили юбки и синие чулки

Сперва у нас были машины ЗИС-5, трёхтонка. Потом получили ГАЗ-АА. По сравнению с ЗИС-ом это была просто игрушка. Позднее пересели на студебекеры. Это надо было ещё уметь туда забраться. Машина конечно хорошая, но очень тяжелая и туда трудно залезать. В ЗИС-е у меня ноги не доставали до педали газа, до муфты сцепления. С сидения тянешься-тянешься - тяжело. А на студебекер не забраться. Правда, управление у него легче и удобнее. Всё же предпочитаю отечественное. Я наверно патриот своей страны, поэтому пусть плохо, но моё.

Армия для женщины - это что-то страшное. Почему-то никто не соображал, что один раз в месяц человек должен болеть. А каждый день так же надо шагать, так же надо ездить. А как мы машины заводили. Стартёров не было. Заводили вручную. Это для женщины самое страшное. Вы не пробовали? Это очень тяжело. Крутишь. Самое главное вниз дотащить, а потом вверх. И надо следить, чтобы тебе руку не оторвало. У мужчины хоть сила есть, а у девочки, десятиклассницы, какие силёнки? Самое страшное - если в пути машина заглохнет.

Учили нас на совесть. Проходили всю технику. Сейчас как права получают? Приходят, вождение сдают, раз-раз - и права получил. А тогда проходили всё полностью.

Кто успешно заканчивал учёбу, тому присваивали шофёра и посылали на фронт. А те девочки, кто не сдал на шофёра, становились регулировщицами.

Меня направили, кажется, в 71-й мостостроительный батальон. Тут меня снова избрали комсоргом батальона. Думаю, что это политотдел дал команду. Помимо своей основной работы, приходилось ходить в роты, проводить собрания, другие мероприятия. Если у кого-нибудь близкий погиб на фронте или пришло письмо, что дома что-то случилось, или другие "сцены", то снова звали меня поговорить, успокоить, чем-то помочь.

В каком районе, области и даже на каком фронте я была, не помню или даже не знала. Батальон восстанавливал деревянный мост. Скорее, даже строил новый: из белых, свежих брёвен. Помню, стояли в лесу, в котором были выкопаны глубокие окопы и траншеи. Жили в землянках. Для освещения ребята мне сделали светильник из приплюснутой снарядной гильзы. У меня был автомат с круглым диском. С ним я везде ходила, но, слава Богу, стрелять мне не пришлось.

В этом батальоне я пробыла недолго. Как-то шла в роту по узкой просеке, и меня сбил мотоциклист. Как это произошло, я не помню. Очнулась на земле, вижу, вокруг стоит народ - и снова потеряла сознание. Дальше у меня полный провал памяти. Лежала ли я в госпитале и сколько прошло времени, ничего не помню. Первое воспоминание связано с поездкой в телячьем вагоне. Куда и сколько я ехала не помню. Запомнилось, что вагон был полон военных. Посредине стояла буржуйка, к которой я ходила за кипятком. У меня была кружка, ложка, котелок с крышкой и вещмешок. Спала и накрывалась одной шинелью. Помню, один офицер сделал мне замечание: "Вот Вы прошли, задели меня и не извинились". Время от времени поезд останавливался и звучала команда: "Выйти проветриться. Мужчины налево, женщины направо". И все по кустам. Потом кричали: "По коням!" И все в вагоны. Так ехали долго, а сколько - не помню. Потом я оказалась в общем пассажирском вагоне. Народа было много: полный вагон - и все военные. Мне дали место в уголке рядом с окошком у столика. Я прижалась к стенке, стараясь никому не мешать. И уснула. Проснулась и вижу, что лежу на скамейке, только на самом краю сидит один военный. Увидав, что я проснулась, он говорит: "О, то боялись дотронуться, а тут всех распихали ногами". Мне стало так стыдно. Вот только эти несколько эпизодов остались в памяти, а сколько, куда я ехала - ничего не помню.

И оказалась я в 77-м отдельном полку связи. Он стоял в Ереване. Меня избрали комсоргом полка. Это была освобождённая должность. Выдали револьвер, который я всё время хранила в сейфе. Мне платили зарплату, дали офицерское обмундирование и представили к званию. Но я отказалась: думала, что присвоят звание и потом из армии не уйдёшь. Так же я отказывалась от наград и поощрений. Говорила, что никаких наград мне не надо, я и так передовая. Сразу называла кого-нибудь другого, что, мол, лучше, если есть возможность наградить вот этого, вот того.

Запомнился ещё один эпизод, связанный с моей должностью. Мой старший брат потерял мой адрес и на треугольничке написал просто: "Комсоргу полка Мутилиной Вере Васильевне" и, представляете, письмо дошло.

Помощником начальника политотдела по комсомолу у нас был такой Кошкин. Его я запомнила, потому что сестрёнки рассказывали, что он приезжал к нам домой свататься. Папа спросил: "А Вы у Верочки спросили?" Он сказал: "Не-е-ет". Папа говорит: "Ну, так чего ж Вы?".

Ещё запомнился капитан Омаров. Помню, только меня выбрали, дали кабинет, я сижу и думаю, что надо с чего-то начинать. Надо составить план работы. Тут входит этот капитан и начинает меня отчитывать. Говорит, что на фронте люди погибают, а я тут сижу и думаю, что мне делать. Нрав показал, и я его запомнила.

Начальником отдела кадров был Векслер. Имя-отчество не помню.

Однажды меня вызывают в политотдел. Там очень деликатный, вежливый офицер приглашает меня к себе. Предложил сесть, порасспросил, как мои дела. Сказал, что обо мне очень хорошо отзываются: "Комсомольцы к Вам обращаются с жалобами и по разным поводам". А я действительно как-то умела разговаривать, умела успокоить. Дальше он и говорит: "К Вам все доброжелательно относятся, так Вы прислушивайтесь и если услышите что-нибудь противоправное или что-то против власти, то Вы должны нам докладывать". А нам - это в "СМЕРШ". Я оскорбилась и думаю: мне доверили быть комсоргом целого полка и мне не доверяют, что я могу справиться, разобраться, против чего настроен человек, и разубедить. Ну, я расписалась в том, что никому ничего не скажу, и на этом разговор окончился. Всё, больше ничего не было. Думаю, что зря они опасались, потому что у народа настрой был очень патриотический.

Трудность моей работы заключалась ещё и в том, что все рвались на фронт, обращались, писали рапорты. Люди хотели на фронт ещё и потому, что там было легче. Приходили письма, в которых фронтовики писали, что вот у нас передышка, что вот день свободный, а мы-то не знали отдыха, никакого свободного дня. Сутки делились на три части: работа, сон, бодрствование. И никаких выходных. И когда писали с фронта, что вот у нас была бомбёжка, а потом тишина, то все рвались на фронт, чтобы пусть сперва бомбёжка, но потом - тишина. Чтоб можно было отдыхать, чтоб можно было свободно ходить. А здесь надо всё время подчинятся. В шесть часов подъём, зарядка, оправится - девчонки всё время жаловались, что от этой солдафонщины очень устаёшь.

Кормили плохо, по третьей смене. На первое рыбный суп, где в бульоне плавают одни косточки, на второе каша и компот. Если в частях, где служили мужчины, им выдавали табак, то нам никакой замены не полагалось.

К союзникам лично я относилась с ненавистью. Мне противен был этот их обман, лживые обещания, эти консервы, которые они присылали как милостыню.

Работа была тяжелая. Наш полк обслуживал 45-ю армию Закавказского фронта. Но это был не воюющий фронт. Работа круглосуточная. Никаких выходных. Работали на аппаратах "Бодо" и "СТ" (советский телетайп). Поддерживали проводную связь в рабочем состоянии, чинили, устраняли обрывы.

У нас в полку тоже были одни девочки. Жили в огромном бараке, в котором стояли двухъярусные кровати. Рядом за забором из колючей проволоки находилась другая воинская часть.

Когда объявили о Победе, началось что-то невообразимое. Кричали, смеялись. Девчонки устроили в бараке тарарам. Ухватив двухъярусные кровати за спинки, грохотали ими о пол. Кто- то пожаловался командиру. Он вызывает меня и говорит: "Ты что, не знаешь, что там у тебя девчонки выпили? Ну-ка, разузнайте, что там у вас случилось". И вот я пошла узнавать. Долго не могла узнать, как такое могло случиться. Ведь наша часть была закрытая. Выяснилось, что ребята из соседней части перебросили через забор автомобильный баллон, наполненный вином. И девчонки по очереди тянули вино через ниппельную трубку. Вот так мы встречали день Победы.

В августе 1945 года я демобилизовалась. В Нахичевань я не вернулась, а поехала в Москву. Мама у меня к этому времени умерла. Помню, вызывают меня в штаб полка и говорят: "Мы Вам даём машину. Съездите домой", - а зачем не сказали. Я попросила у водителя руль и повела машину сама. А там дорога: с одной стороны гора, с другой стороны обрыв. Водитель всё время очень боялся, что я очень быстро ехала. Но ничего, водила машину хорошо. Ну вот. Я приехала, а оказывается, у меня умерла мама.

Приехав в Москву, я сразу поступила в педагогический институт на художественно-графический факультет. Стипендия была 170 рублей. Одна я ещё могла прожить на эти деньги, но вскоре ко мне приехали сестрички - институт пришлось бросить. Устроилась работать в Ленинградский райком комсомола заведующей отделом учёта. Поступила на заочное отделение Финансово-экономического института. Тогда не хватало юристов, и райком партии направил меня в организовавшуюся школу юристов. А там 460 рублей стипендия и рабочая карточка "Р-4". Ну, я, конечно, согласилась и ушла из института. Через два года я закончила эту школу. К тому времени мои девочки вышли замуж и остались в Москве. А меня направили работать судьёй в Новгородскую область. Там было ещё хуже, чем в армии. Я даже не знала, что такое бывает: ни электричества, ни радио. Квартиры нет, жила в помещении суда. Суд располагался в частном доме. Мне принесли целый мешок заявлений. До меня судьи там не было. И я с головой ушла в эти "дебри": это жалобы, алименты, незаконное увольнение с работы, это долги, это разделы, взыскания за увечия, не говоря об уголовных делах. И жаловаться некому и некогда. А зарплата была ниже низшего. Секретарь исполкома получал больше, чем я. Ужас один, ужас. У людей хоть крапива в огородах есть суп сварить, а у меня ничего нет. Даже хлеба по карточкам выкупить было некогда, потому что когда я заканчивала работу, магазины были уже закрыты или в них уже ничего не было. Ходила в шинели и сапогах. Правда, ещё в Москве купила себе туфельки, но носить их было некуда.

Один раз написала приговор, а прочитать не могу и потом ничего не помню. Очнулась на столе. Вокруг суетятся люди. Врач посмотрела и говорит: "Это голодный обморок". В поликлинике сказали, что у меня дистрофия.

Потом постепенно жизнь становилась лучше. Я поступила на работу в 1948 году и отработала 23 года. За это время вышла замуж. Появилось двое детей. Сейчас у меня две внучки, один внук и один правнук.

К Сталину у меня не было большой любви. Мне казалось, что он был обязан предотвратить войну. Он обязан был знать. Нет, я не видела в нём героя. А потом вот мой брат Володенька. Ему не было восемнадцати лет, а Сталин всю молодежь послал на фронт. Ну, что это? Пушечное мясо. Правда, они-то погибали геройски. Как же, им доверяют. Они первые летят. Не было у меня к Сталину патриотизма (любви). Я объективно смотрела на всех наших вождей. И сейчас тоже. Раньше руководили малообразованные мужики. Они ошибались, но хотя бы не вредили.

Санкт-Петербург 2011 год.