Родился в 1929 году в г. Сумы. В 1949 году начал службу в МГБ СССР. С 1975 по 1983 гг. возглавлял Управление КГБ СССР по Черниговской области, с 1983 по 1986 гг . - Управление КГБ СССР по Ворошиловградской области. Генерал-майор (1978 г.), почетный сотрудник КГБ СССР.
С.С. – Что Вы можете рассказать о начале войны?
Д.А. – Родился я в Сумах. Дом, где я родился, был большой – помещичий. У нас была коридорная система – наша семья занимала две комнаты, там еще у кого две было, одна, три. Не воды, естественно, не было, ни газа – ничего не было. Воду носили с улицы.
Мои первые впечатления о войне – это когда немцы бомбили нас. После чего родители ушли к родственникам из центра города на окраину, а домик стоял на пригорке и я видел как самолеты шли и как в центре падали бомбы.
Потом буквально сразу после бомбежки (я не помню, сколько прошло дней) мы смотрим как по этой улице (называлась она Лебединская – на Лебедин шла, советское время - Кирова) немцы едут на лошадях. Крепкие, откормленные лошади. А там, на углу дома была уличная колонка с водой и там они начали поить лошадей. Мы, пацаны, бегаем возле них, смотрим. Вот это первая, так сказать, встреча была с немцами. Никаких конфликтов, никаких вопросов.
После этого мы пришли домой с братом. А когда мы уходили, он написал по-немецки: «Товарищи солдаты, здесь живет многодетная семья, просим ничего не трогать» (он на год старше, уже немецкий знал – учил в школе). И действительно, лежали только остатки от сваренной картошки, а так все в порядке.
Видно, что немцы были, но все осталось на месте. Это нас удивило, хотя там грамота брата висела, а на ней портреты Сталина и Ленина, фотографии родителей.
Второй такой эпизод. Помню, как-то к нам - в тот домик, где мы были у родственников, ворвались немцы. А мать заготовила (где-то достала или сварила, уж не знаю) трехлитровую банку смальца. Немец увидел ее – начал забирать. Мать кинулась и буквально отняла, из рук вырвала. «Киндер – вот, то – то». Немец ушел.
С.С. - А немец молодой был или пожилой?
Д.А. - Пожилой, видимо дети были. Потом мы узнали, что в пятой школе, которая находилась по улице Троицкой (у нас та красивый Троицкий собор – полный аналог петербуржского, вот только несколько в других размерах), находится лагерь военнопленных. Мать наварила целое ведро гречневой каши, и мы с ней пошли. А это было километра три. Когда мы пришли, и я видел этот ужас: наших ребят, солдатиков, раздетых, разутых. Это был где-то конец октября – холодно, грязь, все чавкает. Страшное зрелище было. Мать отдала эту кашу, покормила и мы ушли. Никто нам не мешал.
Потом через какое-то время обстановка более или менее стабилизировалась и мы вернулись в свой дом. Следом вернулись и соседи. Однако вскоре с продуктами возникли проблемы. Начались походы как у всех в Украине - в село. Все, что было ценного, мать из дому вынесла на обмен.
Отец у меня – они разошлись с матерью и он еще до войны – в 1939 году уехал в Москву и там работал – дизайнером был нынешними словами. Помогал нам – тетрадки присылал, деньги (причем на всех троих – как положено). Красивый человек был, рыжеволосый, курчавый.
Мать начала ходить в село, потом я с ней. А как получилось - я как то проследил, что она уходит и пошел вслед, но так чтобы она не видела. Так незамеченным прошел шесть километров от Сум – до села Парного (это в сторону Курска на северо – восток) и тут объявился - мол, вот я иду тебе помогать. Так я начал ходить. Потом уже и старший брат Евгений подключился.
Потом когда все вытащили из дому, она стала покупать то зажигалку какую-то, то что-то еще – на рынке этом блошином в Сумах и эти вещи носила. Или заказывали конкретное. Она купит и ей за то, что она приносит – зерно, может кусок сала, просо, ячмень. Для зерна у нас была ступа: засыпаешь туда ячмень, добавляешь немного воды и бьешь. Ячмень, просо очищается и получается крупа.
Ну и было несколько случаев - очень тяжелые. Когда уже два дня дома ничего не было есть и мы ушли. А от второго брака у матери родилась Лариса – сестра моя. Два годика ей тогда было. Идем по обычному нашему маршруту: Парное – Рудневка – Николаевка – Русское – Градское (видимо Графское, но в Градское переделали) – это уже тридцать пять километров от Сум. И вдруг маме улыбнулась удача: она поменяла что-то (сейчас уже не помню что именно) на двенадцать килограмм ржи. Потрясающе хорошо.
У нее все время Лариса в голове стоит – голодная и там еще сестра старшая осталась. Я говорю: «Я дойду обратно до комендантского часа». Было мне сколько? Это сорок второй год – значит тринадцать лет. Я беру эту рожь (жито называется на Украине), перевязываю себя – тут немного больший вес, здесь – немножко меньше. Здесь веревочкой перевязал, чтобы равномерно вес распределить и двинулся обратно.
Я когда пришел домой – мои ноги горели, хотя пройти тридцать километров для меня не было проблемой. Я летел домой. А уже на второй день я знал, что они должны возвращаться и за шестнадцать километров от Сум их встретил – около села Рудневка. Вот такие впечатления от того периода.
Зимой сорок второго года видел как по улице вели раздетых матросов. Страшный мороз был - градусов двадцать – двадцать пять. Их так и повесили.
С.С. - А что за матросы?
Д.А.- Моряки были просто где-то захвачены, может это с Днепровской флотилии. А почему они в Сумах оказались? Может с лагеря в лагерь перегоняли.
В городе также действовала подпольная организация, оставленная нашими при отступлении. Отравили подпольщики несколько немцев и их перевешали всех.
С.С. - А мужчины и женщины подпольщики – молодые были или в годах?
Д.А.- Молодые. Где-то я думаю двадцать пять – двадцать, до тридцати лет.
С.С. - А население с сочувствием к этим людям?
Д.А.- Конечно. Эпизод вот скажем был еще такой. Это уже сорок второй год был. Самолет был Прямо над городом летал немецкий самолет – мы его называли «драбына» на украинский лад – это разведывательный самолет, очень мощный, хорошо вооруженный, с пушкой [По всей видимости, речь идет о разведчике FW.189, который советские солдаты называли «Рама» - Прим.].
Мы, пацаны, сразу же все как один, на крышу залезли. И тут видим ее – его атаковали два советских истребителя. Атаковали и кружили, кружили. И кончилось тем, что немец загорелся и пошел вниз – за Псёл. Боже мы как кричали! Это был восторг неописуемый. Тут немцы, полицейские, но нас удержать было невозможно.
Помню еще такой эпизод. Обычно к нам на постой не направляли солдат – семья то многодетная, но однажды почему-то поселили венгра. Они отличались по форме, шинель немножко другого окраса была. А у нас еще с довоенных времен был патефон и пластинки - Петрусенко, Вадим Козин, Козловский, Лемешев.
Венгр немного говорил по-русски.
И как-то говорит: «Есть ли у вас пластинка Интернационала?»
Мать отвечает: «Есть».
«Подарите, пожалуйста, мне».
Мать: «Возьмите».
Он тогда вынимает свой вещмешок и отдам детям. А потом как уходил – оставил суконное, зеленое одеяло. «Постираете, пусть дети укрываются – оно чистое». Вот такой был эпизод, что касается немцев.
Был и еще случай. Мы очень похожи были на евреев – я был страшно рыжий, у сестры волосы вообще были темно – медного цвета. Волос курчавый, потому что отец курчавый и мать курчавая. И про мать некоторые говорили, что вроде бы еврейка. Ну, тогда не было проблем – еврей ты, украинец, русские – какие вопросы, не было вопросов.
Ну и кто-то написал на нас донос и мы узнали, что нас должны забрать и расстрелять. Это уже после того как евреев в городе расстреляли. Ну, что была вынуждена мать сделать – пригласила попа и нас всех пацанов одним махом покрестила.
Но немцы так и не пришли. Дело в том, что отчим работал с одним человеком, который оказался в полиции – Васей Резником. До войны был грузчиком в магазинах. Он хорошо знал нашу семью и когда пришел приказ арестовать, он говорит: «Какие они евреи? Я их знаю». Васе, кстати, потом дали десять лет – отсидел и вернулся.
Еще один случай. Мы пошли вдвоем с братом в село километров за двадцать пять - за день или два должны были вернуться. Идем обратно и видим сад – и такие хорошие яблоки, и так нам захотелось их. Ну, значит залезли мы в сад, начали эти яблоки есть и рвать. Вышел хозяин – забрал наши мешки с зерном. Что делать? Боже мой – кошмар. Мы стоим, плачем. В общем, выплакали – отдал он нам мешки, хворостиной по заднице надавал: «Заберите свои мешки и звидсы [отсюда – по украински]».
А потом опять в халепу [неприятность – по украински] вскочили. Уже идем перед Рудневкой (это шестнадцать километров от Сум), а там ярок и камыши растут - высокие, красивые. Мы с зерном залезли в грязь, чтоб нарвать их. С этими камышами и пришли домой как кочегары! Черные, в грязи, помыться негде. Дети понимаете ли, но зерно принесли. Вот так.
И еще один эпизод с войны – уже перед самым освобождением. Рядом с нами был колоссальный склад аптечный, разрушенный. Там разные травы были, бутылки. Очень много было минеральной воды – «Боржоми» и так далее. Всего там было с довоенного периода и немцами оно не было разгромлено, не было уничтожено. Мы там собирали марганец в коробочках и глицерин. И когда их соединяешь – взрывается.
И вот мы пошли в очередной раз вчетвером – мой брат и еще двое с нашего двора ребят - этот марганец собрать. По стеклу босые ходим и вдруг я слышу – тишина, никого нет. Я оборачиваюсь – и вот так - нос к носу - стоят три жандарма: с бляхами, автоматы висят. Я не знаю, что у меня щелкнуло, но я бросился между ними – и бежать. И очнулся - я уже в подвале. Могли, конечно, убить.
Перед освобождением нас начала обстреливать наша артиллерия и так - кто куда. Уже немцев не было два дня, а они попадали. И рядом во дворе, через дом упал снаряд. Я забежал в этот двор – дым вокруг. Захожу – развороченные трупы, женщина лежит знакомая (мы все друг друга знали) и кишки у нее вывернутые, и ребенок убитый.
И мы решили – раз там дом горит и наш загорится. Что там из вещей было, документы забрали и решили уйти. Все горит, город пустой. Брат уехал раньше, на тачке отвез что – то. А я с мамой везу на двух колесах вещи. Спустились мы с горки и идем мост через реку. Смотрим – а от этого моста три немца на велосипедах со страшной скоростью жмут к нам. Мы ничего не поняли, а немец (опять же пожилой) кричит: «Матка, киндер вэк,вэк».
Там недалеко стояли здания - называются резницы – там резали скот и продавали. Мы с мамой туда и заскочили. Я говорю: «Мама, открой рот». И в это время взрыв такой силы, что если бы не немцы, то и кусочков от нас с ней не осталось.
Тоже вот эпизод. Бомбили нас - и наши тоже. Хорошо бомбили – буквально от нас где-то в метрах семидесяти была биржа, где был учет кого надо было угонять. И видимо или сумчанин или точно наши определили, но в балкон попали, а не в биржу.
Страшно было, когда бомбили, но мы уже привыкли. У нас стены были в доме капитальные, половые перекрытия между первым и вторым этажом деревянные и чердак высокий. Мы уже никуда не бегали – просто стояли в коридоре. И вот пацаны все и дрожали естественно, чтобы не попала бомба – ни немецкая, ни наша. Это из наиболее ярких впечатлений.
А уже после того, как загорелось, тогда уже – безвластие. Когда начала гореть библиотека возле института, мы пошли с пацанами. Я взял на пожарище Чехова, Толстого, притащил домой и читал. А потом когда пришли наши – мы, конечно, вернули эти книги.
Ну и сильное эмоциональное воздействие, когда уже мы утром как-то проснулись и пошли домой. Дом наш не загорелся. Возвращаемся потихоньку и вдруг я вижу: на перекрестке улиц Воскресенская и Сургонинская идет лейтенант. Ладненький пацанчик - с автоматом и с ним значит четыре или пять человек в обмотках, с «лаптями» – погонами большим (мы таких не видели до этого). Видимо, взвод разведки был.
У матери оставалась одна буханка хлеба – она вынесла отдала им. Вернее не им – лейтенанту. И в этот же вечер около беседки (есть такой символ города Сум) какая-то часть - не актеры даже - концерт давала. Все пацаны сбежались, босыми, естественно, какая там одежда Господи, ходили в чем угодно. И пели, пели.
С.С. - А вот когда наши войска вернулись - как изменилось с продуктами и с жизнью? Как нормализовывалась ситуация?
Д.А. - Изменилось. Мы на второй день были в школе. Я закончил четыре класса до войны. Мы парты начали складывать и послезавтра пришли уже учиться.
Было ли сложно? Я вам скажу – ну вот скажем зимой было холодно, сидели в одежде, естественно. В то время была чернильница – называется невыливайка. Мы ее носили на груди, ведь если оставишь в классе, то надо писать, а она замерзла. Никаких тетрадей – где-то какой-то шматок найдешь, еще где-то достанешь кусочек бумаги.
Я был начальником штаба пионерской дружины, до комсомола тогда еще не дорос. Потом секретарем комсомольской организации.
Были постоянные «воскресники». «Боролись» с российской школой – там учились дети вождей местных, районного масштаба, а у нас в украинской школе (Первая Сумская) - голота – то есть люди бедные. И мы всегда и на олимпиадах, и на спортивных соревнованиях, и по сбору металлома (в развалинах собирали) были первые. После войны вернулся наш директор довоенный и учительница – Соболенская.
С.С. - А были в городе те, кто сотрудничал с немцами ?
Д.А.- Ну, конечно, были. У нас была учительница математики – до войны закончила пединститут, во время войны работала в бирже. Мы все были в нее влюблены. Когда «копнули» – оказалось, что она оказала помощь сотням людей, не дала отправить их на работу в Германию.
Разные люди были. Вот, во дворе у нас жили люди, у которых сын был летчик. Не помню герой или нет - фамилия его Савченко была, но во всяком случае орден Ленина у него на груди был. У нас это вызывало восхищение - до войны орден - Боже мой. Но оказался потом предателем и работал потом на немцев.
С.С. - Сумы – это же родина крупных партизанских соединений? Что-то было о них слышно?
Д.А. - Помню, в феврале 1943 года была какая-то операция небольшая: то ли выбросили десант, то ли просто партизаны шумели, но недалеко от Сум. Двенадцать километров на северо-восток есть село - Чернечина. Была стрельба, рассказывали, что были партизаны. Больше о партизанах больше ничего не знаю. О подпольщиках я знаю, что они действовали – давили немцев
Во всяком случае, у нас таких трагедий, какие были на Черниговщине - я много лет в Чернигове работал начальником управления, не было. Так, в Корюковке Черниговской области за две ночи было уничтожено без малого семь тысяч людей. В ответ за то, что партизаны там убили двух или трех человек полицейских и немцев. В Сребном – я был там депутатом, там шестьсот человек. И так вся Черниговщина: не только эти два села.
Мне потом рассказывали мои коллеги – секретари райкомов партии - разные были партизаны. И потом цифры эти, что выдают за партизан тысячи – это конечно блеф. Масштабы не соответствуют той статистике. Вот у нас в советское время было два знаменитых партизана – это Сидор Артемьевич Ковпак – настоящий герой и конечно наш черниговский – Федоров, дважды герой тоже.
С.С. - А как вот началось ваше движение к органам? Скажем – первый шаг.
Д.А. - Первый шаг – ну очень просто. У меня с войны вернулся только один брат – Юрий Тихонович Рощенко – единственный из пяти: второй брат погиб под Ржевом (Саша Диченко – лейтенант, командир взвода разведчиков), третий – под Ростовым, четвертый – Александр Ройченко – Герой Советского Союза – был смертельно ранен при освобождении Киева и похоронен здесь рядом – село Носовка. [Александр Александрович Ройченко (9.10.1911, Сумская область — 5.10.1943, Киевская область). Родился 9 октября 1911 года в селе Хотень, ныне поселок городского типа Сумского района Сумской области, в семье крестьянина. Украинец. Окончил 7 классов и школу ФЗУ. Работал токарем на Сумском машиностроительном заводе имени М. В. Фрунзе.
В Внутренних войсках ОГПУ СССР с октября 1933 года. Служил в 114-м отдельном дивизионе, в 37-м и в 56-м полках НКВД. В 1937 году окончил военное училище пограничной и внутренней службы имени К. Е. Ворошилова. Служил помощником начальника, с сентября 1938 года — начальником пограничной заставы на Дальнем Востоке. В 1942 году служил в 50-м резервном полку войск НКВД.
Участник Великой Отечественной войны с 1942 года. Воевал на Брянском и Центральном фронтах. Командир минометной роты 1033-го стрелкового полка старший лейтенант Александр Ройченко в составе штурмовой группы 26 сентября 1943 года преодолел Днепр в районе села Страхолесье Чернобыльского района Киевской области Украины. Минометчики способствовали стрелковым подразделениям в захвате плацдарма. 29 сентября участвовал в отражении двух контратак противника и в атаке по расширению плацдарма. Старший лейтенант А. А. Ройченко был ранен в бою и умер 5 октября 1943 года. Похоронен в городе Носовка Черниговской области.]
Отец погиб 11 февраля 1942 года. Ушел в ополчение и погиб под Москвой.
Так, вот когда вернулся в сорок шестом году младшим лейтенантом – воевал с сорок четвертого по сорок пятый – две звезды у него, Отечественная война. Его сразу же в Систему взяли. Госбезопасность.
Я несколько раз вместе с бригадой музыкальной школой выступал с концертами в Управлении, в госпиталях.
К нам с братом начали присматриваться. Я - секретарь комсомольской организации, ничем себя не скомпрометировал в годы войны, отец сложил голову на фронте, братья все.
Более того, такая ситуация была – когда вот эти ребята пришли – разведчики, они спросили где наиболее мелкое место, чтобы можно было Псел вброд перейти. Я поехал – показал. Ну как поехал – там идти двенадцать минут. Я это не считаю даже каким-то эпизодом героическим.
И тогда нас начали проверять – год целый. Меня пригласили на собеседование. «Как вы? Согласны – не согласны. Согласны – давайте». А еще в десятом классе был перед праздниками я ходил в патруль с нашим местным опером – капитаном Коробченко. Проверяли нет ли листовок, каких-то надписей. Пока шли, он много рассказывал рассказал про работу.
Но я думаю, что главное – это секретарь комсомольской организации, учился великолепно и в музыкальной школе. Был чемпионом области и получил приз за одно из первых мест в общеукраинской олимпиаде по двум видам спорта.
Просто отбор был – нас сто пятьдесят человек проверяли, а в итоге взяли пятерых – моего брата и еще трех человек. В их числе был племянник дважды Героя Советского Союза Супруна.
С.С. - Что дальше?
Д.А.- А что дальше – я поехал в Москву. Голым, почти босым – в парусиновых туфлях, которые носил два года, в курточке лыжной, которую получил в качестве приза в сорок седьмом году в Одессе за второе место по метанию диска. Брюки какие-то были, майка и трусы. Больше ничего у меня не было. А еще чемодан деревянный, вернее фанерный – с металлическими штучками и замочком.
Меня должны были отправить, по-моему, куда-то на спецподготовку, но видимо некоторая эмоциональность, я так сейчас думаю, сыграла отрицательную роль. Со мной поговорила майор Соколова – как сейчас помню суровая женщина. И говорит: «Ну что ж поезжайте в Киев». Ну, в Киев, так в Киев. Слава Богу, там жила вторая жена моего отца. Они меня очень тепло приняли.
И двадцать первого сентября сорок девятого года я впервые переступил порог главного здания КГБ Украины (тогда это было МГБ) на улице Владимирская – называлась она тогда Короленко, сейчас опять Владимирская.
А через два дня был назначен помощником оперуполномоченного в отделение по линии борьбы с антисоветскими проявлениями среди молодежи. Отделение возглавлял Григорий Львович Содиков – еврей. Ну и работало там, по-моему, восемь человек. Посадили меня в углу, дали документы: «Читай».
К этому времени закончилась реализация двух дел групповой агентурной разработки – «Край» и «Грачи», по которым разрабатывались члены киевского городского провода ОУН. Причем эта подпольная организация в самой столице действовала до 1949 года и это несмотря на колоссальную концентрацию контрразведывательных подразделений. Что интересно – организацию возглавлял студент Института физкультуры, русский по национальности - Игорь Пронькин. Его захватили просто – вычислили эмиссара, который приехал с указаниями (с «гипсами») и когда тот приехал, взяли их вместе.
Причем санкции на помещение его в внутреннюю тюрьму МГБ Украины еще не было. Что сделали хлопцы (а это были Иван Теремков и Вася Кондратьев): взяли рулон бумаги и завернули его (он был невысокий), прорезали в тех местах, где глаза и рот, завязали сверху и снизу и остались с ним ночевать в кабинете. Утром получили санкцию и отвезли в тюрьму.
И что интересно, несмотря на специфические методы ведения следствия, он ничего не сказал, кроме того, что «Да, я руководитель киевского городского провода ОУН. И ничего больше вам не скажу». Более того сказал: «Пока я жив и сколько я буду жить – я буду бороться за независимую Украину».
Потом он, по-моему, получил двадцать лет. Потом было мощное Норильское восстание и там погибло очень много людей. Танками его задушили. Возглавлял восстание, естественно, «Північний провод ОУН» [Северное отделение Организации Украинских Националистов], который действовал в Норильске (вернее, в трех крупных северных лагерях - Инта, Воркута, Норильск) на протяжении нескольких лет. Такой уровень конспирации, обратите внимание.
И Игорь Пронькин тоже входил в руководство этого провода. И когда подавляли это восстание, то он был смертельно ранен осколком снаряда из танка. Такая вот потрясающе интересная история.
Что еще по этой же теме Вас интересует? Я могу сейчас назвать цифры - сто тридцать семь тысяч было убито повстанцев на Западной Украине в ходе войсковых операций. А 138, по другим данным 140 тысяч, было схвачено и отправлено на каторжные работы. А еще 203 тысячи детей, стариков и женщин вывезли в степи Казахстана и Сибири. Большая половина, конечно, из них погибла там, из-за морозов. Получается почти пятьсот тысяч - каждый десятый гражданин, проживавший в западных областях, был репрессирован
Вопрос возникает – скажите, а могли ли действовать эти пятьсот тысяч на протяжении десяти лет без поддержки абсолютного большинства населения? Нет, не могли. Это первое. Второе – поддержка особенно была мощной до 1950 года включительно. Потом она стала меньше в силу тех социально – экономических преобразований - начали создавать новые учебные заведения, технику, построили заводы радиоэлектроники, машиностроительные, автомобильные, телевизионные и так дальше. Выросла новая интеллигенция, выросло новое поколение людей.
Уровень жизни изменился в лучшую сторону, исчезла безработица – может за сто лет впервые. И люди по-новому стали смотреть на советскую власть. И постепенно большинство людей стали ее поддерживать.
И когда начали возвращаться с лагерей и спецпоселений те, кто отсидели по пять – десять лет, то они увидели другую Украину – школы, детские садики, учебные заведения. Миллионными тиражами издавался Шевченко, Леся Украинка, Коцюбинский, Гончар – классика, причем издаваться стали и классики русской литературы на украинском языке. То есть поток информации пошел – уровень культуры людей повысился, расширился кругозор.
Коренным образом оменялась ситуация и многие из них те, кто боролись против советской власти, стали более лояльными. Хотя после десяти лет каторжных работ это достаточно трудно. Но тем не менее, к пятьдесят девятому году ситуация в принципе изменилась – я вам говорю о внутриполитической обстановке. И возник другой вопрос – националистические проявления все равно имеют место быть. И председатель Комитета – он был кандидат наук, завкафедрой Харьковского института инженерного транспорта, потом – завотделом в ЦК, и потом его назначили в пятьдесят четвертом году председателем КГБ Украины, говорит: «Надо исследовать, что сегодня, какие происходят процессы. Как реагируют вернувшиеся из заключения? Как реагируют на политическую обстановку вернувшиеся со спецпоселений? Как реагирует новое поколение интеллигенции западных областей Украины? Надо изучить этот вопрос». И вот нас всех двадцать пять опытных оперативных работников отправляют в западные области, во многие районы.
Я попал в крупный райцентр Тернопольской области – Борщев. Начал там работать – читать сообщения агентурные, встречаться с агентурой: с разных кругов – прежде всего из тех, кто вернулся из заключения. Везде были наши источники, надо сказать. Ну и собрал это все, свое мнение составил. Все свои замечания изложил начальнику райаппарата – симпатичный парень был, смелый и энергичный - Александр Добровский.
Мне уезжать, а он говорит: «Альберт Николаевич, сегодня праздник религиозный, поужинаем вечером у меня дома, а утром в Тернополь и уедете. Приедет ко мне мой друг – директор школы с женой, посидим». Ну, какие вопросы – поужинать, так поужинать. Сели за стол, выпили по чарке, другой, потом за жизнь заговорили.
Оказалось, что директор школы мой земляк с Сумщины. Окончил пединститут в Сумах и уже семь или восемь лет работал там просто учителем, а потом директором школы. Говорит: «У меня вот в школе нет такого ученика, у которого кто-нибудь из близких родственников не был бы убит или не был на каторжных работах или не был выслан».
И потом он рассказал одну историю. У него в отличниках один парень, у которого в семье пятеро братьев. Отец погиб еще раньше – был расстрелян до войны как украинский националист, старшего брата убили в ходе войсковой операции. Второй после старшего брата был замордован службой безопасности ОУН.
Так вот - когда заканчивалась войсковая операция была такая метода – трупы убитых повстанцев выкладывали в селе, чтобы опознавали. Причем мать не подошла к своему убитому сыну, не прикоснулась к его трупу, потому что если бы она его опознала – выслали бы всех троих в Сибирь. Вот такая трагедия была у народа - тысяч и тысяч людей.
А он продолжает: «Как относятся? Конечно, сейчас лучше живут, но поймите – пришли – забрали Бога, сказали, что Сталин и Маркс вместо Бога. Церкви закрыли, священника, который был душей села, выслали в Сибирь и там он умер. Забрали по половине отар овец, пасовища, кусок земли».
Фантомные боли той трагедии и героических и трагических страниц истории Украины и сегодня сказываются.
С.С. - Были еще командировки в западную Украину или вы только по Киеву работали?
Д.А.- Нет, я после командировки в Харькове возглавлял контрразведку, потом был начальником Управления, не мог ехать, так как у меня было свое направление. В Виннице работал, потом в Чернигове работал, в Луганске работал.
С.С. - А еще вот такой вопрос – такой переломный год пятьдесят третий. Как в Конторе это происходило?
Д.А.- Состояние неопределенности. Поняли, что будут перемены. При этом далеко не все плакали. Вот мы жили – еще двое жили. У меня было одиннадцать метров площади с женой и с нами жил участник войны - Борис Михайловский, награжден был Орденом Красного Знамени и две Звезды у него было. Толковый хлопец из Винницкой области.
Когда нам говорили, что Берия – шпион, что Берия – тот, мы так скептически к этому относились. Но много не говорили, потому что там не надо было много говорить. Мы же понимали друг друга, что это чушь собачья. Умный сильный соперник был для Хрущева. И неизвестно как бы он повернул страну.
С.С. - А методы работы изменились после ухода Берии?
Д.А. - Да, я считаю, что изменились. Существенно изменились. Во-первых, я не знаю такого случая, чтобы где то с пятьдесят четвертого года чтобы кого-то избивали. Мы же все общались между собой. Да, допрашивали, но чтобы били – я этого не знаю.
А в тридцать три года - в возрасте Христа – я возглавил Харьковскую контрразведку. А так как город - это такая концентрация секретов, что с ума сойти можно, то и харьковская была одной из крупнейших территориальных контрразведок в Советском Союзе.
Был один случай. К нам приехали два французских разведчика – Но и Перэ. Энергичные ребята - талантливые и грамотные разведчики, с женами. Так хорошо работали, что много беспокойства доставляли нашим коллегам в Москве. Дошло до того, что мне лично позвонил первый заместитель Второго главка Главного управления КГБ СССР – генерал-лейтенант Щербак: «Альберт, что я тебя попрошу – у вас там как раз будут учения – вот они на них едут. Танк новый появился и его испытания будут проходить. Так, ты дай им возможность сфотографировать, собрать это дело, а потом подумай повод, как изъять все. Но официально задокументируй».
Днем и ночью трое суток я почти не спал - думал, но при этом мы все видели и слышали, все знали. Я не буду говорить, как это делается, но было дело. Короче, они всю информацию собрали и ситуация такая – завтра они уезжают и увезут эту информацию!
У меня в подчинении был капитан Феденко – очень симпатичный парень, хороший хлопец, энергичный. Работал по иностранцам. Вот он и говорит: «Альберт Николаевич, товарищ майор. Давайте мы вот что сделаем – организуем небольшую пьяночку. Соберем несколько наших сотрудников, девчат - сотрудниц наших, молодых, симпатичных. И организуем праздник. В этом же ресторане французы будут праздновать, расслабятся. Мы знаем, где лежит эта пленка, где эти материалы лежат. Когда они расслабятся, выпьют по две - три стопочки. Мы – тоже и тут якобы начинается небольшой спор, и я в это время поднимаю стол и переворачиваю стол со всеми бутылками, склянками. Мимо воли они все равно дернутся и мы возьмем их тепленькими». Мне план понравился и я попросил полковника Титова – был в то время такой начальник городского управления милиции: «Гриша, выдели мне потрясающе талантливого вора – агента». «Раз надо – поможем контрразведке».
Мы в «Интуристе» в те годы, что хотели то и делали, поэтому так и получилось – огромный стол переворачивается и брякает о пол. Пока французы отвернулись – сумочки, где находились пленки, нет.
Они в шоке - сразу к администрации. А тут сидит такой себе руководитель «Интуриста» - мой начальник Первого отделения Критерий Николаевич Руссинов (его направлением была работа по выявлению агентуры на канале въезда иностранцев в Харьков).
Он сразу – «Пишите заявление». Была тщательно отработано – какая сумочка, какой цвет, какой фотоаппарат. Ну чтоб потом нельзя было отказаться. Они написали. Тут же француз у нас под рукой «как бы случайно» оказался, который все перевел. Отдокументировали, документы отправили в Москву. И их через двое суток – до дому, до хаты отправили.
Еще один был очень интересный случай. Я как-то вербовал американцы – начальника отдела НАСА: он попал в очень серьезную ситуацию и ему это грозило не простым выдворением, а чуть сложнее. И начал я с ним работать. Причем без санкции начал. Постепенно эти отношения как-то из рабочих переросли в человеческие. Внимание к нему проявлял: он заболел – я ему лекарства принес и так дальше.
И потом когда я шифровки – расшифровки с Харькова направил в Киев, а оттуда они ушли в Москву, мне команда: «С ним вместе - в Москву». Я приехал с ним, нас разместили в гостинице «Москва». Меня, правда, в однокомнатном номере, а он занял трехкомнатный. Тут я продолжал работу с ним: мне выделили двух докторов из структуры покойного гениального Королева – там тогда академик Василий Мишин возглавлял. Написал, что американец – я к этим спецам: «Ребята что еще? Дополнительные вопросы ставьте». Вообщем, поработали на славу. Но кончилось тем, что закончилось. Я потихоньку стал подводить американца к тому, чтобы продолжать эту работу, чтобы это не было сиюминутной выгодой.
И вот в один из дней нас ребята вывезли на субботу и воскресенье со старого Главка на подмосковную дачу. И мы там с ним расслабились – и шутили, и смеялись. Не было уже такого формализма. И потом вечером, когда мы приехали в гостиницу, поужинать, он говорит: «Альберт (я выступал под своим именем), я готов помогать».
С.С. - На английском разговаривали?
Д.А. - Да. Хотя нет – он говорил хорошо по-русски. Я его подвел к тому убеждению, что наша система цивилизации – будущее человечества, за нашими идеями, за идеями социализма. И у меня была настолько страстная вера в наши идеалы, обладал огромным объемом информации. Будущее – мы. Короче это было каждый день, каждый час, каждую секунду. Последовательно, системно внушал в него. Я так думаю, что он поверил именно в мои слова. В итоге он написал бумагу в поддержку нашей политики мира. Это было в некоторой степени политическое заявление, которое не было похоже на формальную подписку о сотрудничестве.
Но тут у меня возникли проблемы. Ведь вербовать иностранца без санкции руководства КГБ СССР – нельзя, это грубое нарушение приказа. Поэтому я прихожу в понедельник к начальнику отдела полковнику Драгуну, который курировал мою работу с ним. Звонит он начальнику - зампреду КГБ СССР – он же начальник Главного управления контрразведки страны Шульженко и говорит: «Тут надо наказать, Диченко грубо нарушил приказ Комитета – человека завербовал без санкции». А я к этому времени уже написал два рапорта одновременно: на вербовку и о состоявшейся вербовке.
Проходит минут сорок, перезванивают: «Вы там вы по Украине подготовьте приказ – наказать начальника Второго отдела УКГБ Харьковской области. Выговорок ему хватит. Ну, а следом и представление подготовьте – мы его наградим Орденом Красной звезды или Красного Знамени – он добыл то, что надо». Информация была очень важной - самому академику Мишину докладывали. Вот он захотел увидеть работника, кто такую ценную информацию добыл.
Отвезли в Президиум Академии Наук. Тут сидит один из тех, кто мне помогал формулировать вопросы - доктор наук и полковник Шамилов. Я сел. Пришел Мишин, начался разговор: «Сколько вы работаете?» Я говорю: «Уже почти тринадцать лет». «Где? Откуда? Где родились? Где учились? Были ли у Вас такие еще перипетии?». Говорю - «Таких не было».
А тут он раз: «А сколько он получает, американец этот?». Я назвал цифру. А Мишин и говорит: «Что ж по тому сколько он получает, он сдал почти все, что мог знать».
И дальше: «Если Вы еще двадцать шесть лет проработаете и ничего не добудете – считайте, что вы свою миссию в органах госбезопасности выполнили». Вот что такое Мишин (Королев №2) и как он владел вопросом - по зарплате определил уровень информативности агента!
С.С. - А на чем закончились с этим человеком отношения?
Д.А.- Он работал семь лет еще: в НАСА и на нас.
С.С. - А чем потом закончилось? Разошлись?
Д.А. - Это очень деликатный вопрос и я не мог знать наверняка, хотя у меня там друзья работали. Может он еще сегодня жив и здоров. Поэтому – вот так.
С.С. - А назвать фамилию его нельзя до сих пор?
Д.А. - Ну конечно я все знаю и фамилия какая и помню все, но нигде не называл. Это середина 60-х годов. Считайте, сколько прошло – тридцать пять лет.
