Дмитриева Вера Федоровна

Война глазами ребенка (Военное воспоминание «Детство»

Дмитриева Вера Федоровна (17.07.1930)

Девичья фамилия – Павлова (вся деревня была Павловых)

Грамоты и звания:

Ударник 6-ой пятилетки, ветеран труда, 5 почетных грамот.

Здесь проходило мое детство: Московская область, Лотошинский район, деревня Марково-Корневское

Всю жизнь хочу узнать что-нибудь о судьбе моего отца:

Павлов Федор Алексеевич родился в 1900 году. До женитьбы  работал приказчиком в торговле, потом на кожзаводе. На фронт был призван в июле 1941 года, в истребительный батальон. Военкомат находился в Лотошине. Ни одного письма от него не получили. И какой номер части не знаю.

Теперь я осталась одна. Брат и сестра, Коля и Женя, умерли, и хлопотать некому по нашему отцу. А мачехину сыну это не нужно, потому что он его не помнит, ему было два года, когда взяли отца на фронт. Еще он обижается, что ему мало платили за отца – в то время 3 рубля. А я вообще ничего за отца не получила. В 13 лет пошла в РУ №50 на военный завод (Кунцево 3-да-304). Мы не учились, а работали в цехах. Я лично взвешивала пули, укладывала и контролировала. Мачеха тоже уже умерла, она нашего отца не искала. Мы с ней знались до конца ее жизни и похоронили ее в деревне Стрешневы Горы, в Маркове. Там же мой брат Коля и родная мать Поля, нет отца там с ними. Не знаю, успею ли я что узнать об отце, доживу ли я. Только один ответ – пропал без вести!

22 июня 1941 года началась война. Мне тогда было 10 лет. Мама умерла в 1937 году. Поэтому, когда отца в июле взяли на фронт, мы остались с мачехой Олимпиадой Федоровной (девичья фамилия – Постнова). Нас было трое: Я, сестра моя Женя (1928 года) и брат Коля (1932 года).

В октябре немцы подходили к нашей деревне Марково-Корнеевское. Прежде, чем войти в деревню, они решили пробомбить ее с воздуха. Я не знаю, в чем причина бомбежки: обыкновенная деревня, большак (большая дорога) был от нас за 5 км. Единственный местный объект, который можно было назвать стратегическим – это завод из красного кирпича по выделыванию кожи, который стоял между нашей деревней и Фролосковым.

Итак, в октябре мы пошли в школу. Тогда я училась в третьем классе. Школа у нас была хорошая, из красного кирпича, двухэтажная, стоит по сей день. Мы ее очень любили.

Не успели мы войти в школу, нас встретила уборщица. Она сказала, что учителя все эвакуировались и чтобы мы шли скорей домой, так как немцы уже под деревней Ивашково. Чтобы попасть домой, нужно было пройти немного полем. Тогда я увидела, как навстречу нам летел самолет. Он летел настолько низко, что я помню лицо летчика. Мы шли гуськом по дорожке, когда он начал по нам строчить из пулемета. Я не помню, сколько нас было человек, но мы все легли между грядками с картошкой. Мы так и лежали, пока самолет не улетел на другой конец деревни. В детстве мы называли один конец деревни (Марково) «Шанхай», а другой (Корневское) – «Бутырки», не знаю почему.

Фашист улетел на «Шанхай» бомбить. А мы никак не могли дойти до деревни, он нам не давал: то улетал, то опять возвращался и строчил по нам, но бомбы на нас не бросал и никого не убил.

И вот мы пришли в деревню. Я жила в Маркове, дом мой стоял посередине деревни, а вместе с Корнеевской деревней было домов 100 примерно. Когда я пришла к своему дому, он вовсю бомбил деревню, все больше бомб бросал на Марково. Летал над деревней, наверное, минут 40. То строчил из пулемета, то бросал бомбы взрывные, то зажигательные.

В этот день у нас много погибло мирных жителей, детей и стариков. Брат и сестра учились со мной в одном классе. Мой одноклассник Витя Плетнев и его сестра Валя сгорели в своем доме. Я когда подбежала к своему дому, мне мачеха дала подушку и брата Витю, ему было 2 года.

Витя (1939 года рождения) был ее единственный родной сын, а мы втроем – не родные. И я с Витей и подушкой. Она мне сказала идти на огороды, а на огородах тоже все видно этому летчику, который летал над деревней. Потому что была осень, листьев на деревьях не было и прятаться было некуда. И я бегала от этого самолета с одного конца деревни на другой. И не одна я бегала, нас таких было много. Потом я убежала на огород, положила подушку и села на нее между грядок. Брата Витю я держала на руках и старалась его укрыть от пуль. Я уже бегать с ним устала, а в доме было находиться опасно. Когда самолет улетел, выяснилось, что наш дом загорелся. Мачеха с сестрой моей Женей, что могли, то вытащили. Получилось так, что вытащили только одежду. Корову удалось вывести на улицу, там ее спасли, но дом от огня спасти не удалось. И у многих так: у кого крышу снесло, у кого окна вылетели.

Мы поселились у одной женщины. Она была больна, все больше лежала на печи, а сына ее взяли на фронт. С нами жила еще одна семья – Крашенинниковы. У них тоже много было детей, но сколько не помню. Знаю, что была ранена в бедро девочка Маша моего возраста. И сколько мы жили там, наверное, вместе с ними недели две-три, она лежала и кричала день и ночь. У нее, как потом выяснилось, был осколок в бедре от бомбы.

Через день после бомбежки появились немцы, мы очень их боялись. Они начали головы откручивать у кур и гусей и кричали «матка», «яйко» и «млако». Лезли в печку, где всегда варилась еда, всё съедали, и нам вновь приходилось варить. А этот 1941 год был очень урожайный, у нас было всё: и хлеб, и картошка, и свекла, и морковь на зиму. Сена для скота в стогах стояло много, но их поджигали, чтобы не достались немцам. Мы их тогда «немцами» звали, а более старые, которые помнили еще 1914 год, звали «германцами».

Мать Крашенинниковых пошла к врачу немцу. Умоляла вынуть у дочери осколок, он вынул. Они свой дом отремонтировали и ушли от нас. Мы остались одни с больной женщиной-хозяйкой дома, к нам поселили немцев, были и поляки, и чехи, и венгры. Они были поварами, и наша мачеха каждый день к 2:15 носила ведро молока и корзинку картошки. Если не отнесешь – расстрел. Они, правда, нас не обижали, когда узнали, что мы сироты. Мачеха своего сына Витю отнесла в свою деревню к своей матери в Стрешневы Горы. Она с нами не всегда ночевала, больше у своего сына, ему всего 2 года было. Придет, сварит что-либо, корову подоит и уходит. Немцы съехали с квартиры. Это было, когда их погнали из Москвы. Немцы нам говорили, мол, к 7-му ноября Москва капут. Мы были детьми и им никогда не верили. Уж очень они были злые. Не верили, что они останутся с нами навсегда. Мы им говорили: «Нет, не возьмете Москву вообще».

Однажды мачеха не пришла к нам и мы остались совсем одни. Нам было очень страшно. Вечером уже наступил патрульный час (8:00), когда я взяла подушку и пошла к бабушке Устинье, к маме родной мамы. Мы не могли у нее остаться жить, потому что не было места, там и так жило много народа. Был сильный мороз, много снега. Иду по расчищенной дорожке, а навстречу идет постовой и говорит: «Пук! Паритизан!». Мы подумали, что он сейчас нас застрелит, как партизан. Я ему сказала, что иду к бабушке ночевать, что боюсь. И он бы застрелил, но в это время мимо проходил немецкий офицер, спросил, что случилось. Я ему все объяснила, он пощупал подушку и пропустил. На второй день мы с братом родной матери, Павлом (Паля) Степановичем (он был белый билетник) взяли корову и мачехин сундук с добром. На санках увезли к бабушке и закопали в снег.

В феврале сначала погнали немцев из деревень. Немцы согнали коров угонять в Германию и тетка (Лена, жена Пали) с дядей Палей, братом Витей и сестрой Женей – все повели корову, а я осталась дома с маленькой трехмесячной двоюродной сестрой Ниной. Тут прилетел наш самолет и начал строчить из пулемета. Я спряталась под кровать с маленькой сестренкой. Немцы, крича «русь», разбежались. Наши женщины и дети взяли своих коров и привели домой. А мы спрятали свою под мостом дома (там отгорожена небольшая комната, туда загоняли овец), а дверь заставили чем попало и забросали сеном, чтобы немцы нашу корову не нашли. А они и искать не стали, потому что наши наступали им на пятки и были уже близко. Немцы зажгли сначала штаб, где стоял главный дом, который был рядом с нами. Все люди, которые жили в деревне, почувствовали, что немцам конец и что деревню будут сжигать. У нас были вырыты на огороде окопы, копали еще, мне так кажется, в 1940 году. Копали буквой Г и засыпали. Стелили бревна сверху и засыпали землей. Мы начали таскать из дома сначала хлеб, рожь, овес, пшеницу, горох, закопали все это в снег. Снега было очень много в ту зиму. Потом кое-какую одежду и мачехин сундук – мы его не открывали, на нем висел замок, а ключ был у нее. Мы вытащили и бабушку, которая лежала, у нее болели ноги и не ходили. Тем временем конец Корневского уже подожгли. Горели дома, мы очень торопились. Если немцы видели кого-либо на улице, убивали: собак, коров, лошадей, а людей и подавно. Уже стемнело, когда немцы с факелами и керосином подошли к нашему дому. Мы их видели, а они нас нет из-за снега. Кроме этого, они очень торопились.

Чтобы сжечь всю деревню, последним шел карательный отряд. Все горело, все в дыму. Идем – стрельба. Рядом дом с нашей бабушкой. Варакины пошли его отстаивать. Мой дядя (я писала, он белобилетник) был больной, у него болели легкие и еще несколько мужчин, которые во время оккупации пришли домой, потому что дальше было некуда – везде немцы. Они прятались от них и наш дядя тоже. Немцы зажигали дом с одной стороны, а они с ведрами снега стояли с другой. Немцы зайдут с той стороны – все погасло, опять обливают керосином и зажигают. А мужчины опять снегом. И дом не сгорел. Немцы ушли, все дома сгорели, но один дом отстояли.

Теперь начали наши войска по нам стрелять. Деревня сгорела, немцев у нас в деревне уже не было, а наши все из катюши бьют по нам. Хорошо, мы в этих окопах сидели. А на окопе стояла корова, привязанная к яблоне. Цветом корова была белая с рыжим, нам ее не было видно, но было слышно, как она мычала. Видно, боялась. Ее ранило в челюсть, но она осталась жива. Когда кончился бой, мы гуськом пошли в дом. Все было заминировано.

Уже под утро мы все легли на полу, а несколько мужчин дежурили, как бы опять не вернулись немцы. Я, конечно, не спала, да и никто не спал. Все боялись, что немцы придут и подожгут. Но уже рассветало, и я услышала крик: «Вставайте!». Наверно, немцы идут в белых халатах и на лыжах. Мы встали и стали смотреть в окна. Все спрятались, они стали кричать: «Есть кто живой?!». И мы услышали русскую речь. Все высыпали на крыльцо, а они нам кричат с дороги не ходить, всё заминировано. Подошли саперы и начали разминировать. Только тогда мы вышли – стали плакать и их обнимать.

Итак, вся деревня сгорела, жить негде. Нам сказали, что в родной деревне нашей мачехи, Стрешневы Горы, дом матери нашей мачехи не сгорел. Тетя Лена, жена нашего дяди Пали, повела меня, брата Колю и сестру Женю в Стрешневы Горы. У тетки оставаться было нельзя, потому что у нее своих трое детей и все сгорело, она ушла в деревню Дулепово, в которую немцы не успели сжечь, наши войска их выгнали. Итак, тетка оставила детей у своей матери, а нас повела к нашей мачехе. Пришли к дому Постновых, видим, что стоят еще военные и кухня полевая. Из дома вышла мачеха и сказала, что не возьмет нас, некуда ей. Мол, отец наш погиб, дома у нас нет, и ей некуда нас взять. Мы заплакали, а тетя Лена, которая нас привела, уже ушла к брату нашего дяди Пали, в другую деревню. Мы остались на крыльце при сильном морозе. Слезы у нас замерзли на щеках, идти было некуда и не с кем, хотя нашего отца взяли в армию защищать нас. Но он был далеко от нас или уже погиб и ничего так и не узнал. Сколько нам без него пришлось пережить! Мне сейчас 67 лет я пишу и плачу, а слезы капают на бумагу, так как отца нашего так и не нашли. Он пропал без вести. Куда я только не писала и не ходила. На Поклонной сказали, что очень много однофамильцев от того же года рождения (1900 год).

Итак, еще не уехала полевая кухня, и повар нас накормил. Ели мы, как помню, суп лапшу и кашу. Потом вышла из дома на крыльцо бабушка Ольга, царство ей небесное, мы сидели на крыльце на морозе, и она сказала, чтоб мы шли в дом. Когда мы пришли к мачехину дому и попросили нас взять, сказали, что у нас корова жива в Маркове, она все равно нас не взяла. А вот ее мать, бабушка Ольга, взяла. Впустила в дом, в доме уже было много народа, но дом был большой: и кухня, и подвал с окошками. Везде жили люди, старики и дети. Потому что фашисты все сожгли, в деревне стояли печные трубы, бегали крысы и догорала картошка в бывшем подполе. Мороз был -35 градусов. Спали на полу, на соломе. Вши всю ночь спать не давали, заедали. У меня началась чесотка. У брата и сестры ее не было, а у меня не знаю откуда.

Мачеха меня возила ко врачу в деревню Турово, там принимали весь район Лотошинский больных в одной избе народу было очень много, стояли на улице. Мне дали зеленки и мази, он сразу давал лекарства, это был военврач. Мне помогли эти лекарства, чесаться я немного перестала.

Потом мачеха с моей сестрой Женей (ей было 13 лет) взяли санки и поехали за коровой и сундуком в Марково. Привели корову и привезли сундук. Потом еще ездили за пшеницей и рожью, которая лежала в мешке в снегу. Понемногу народ стал расселяться из дома бабушки Оли. Люди выкопали землю и сделали землянки с маленькими окошечками. Нам сразу дали муки по 2 кг на человека от парторганизации, но у нас была корова, а больше ни у кого коров не осталось, всех угнали немцы. Мачеха месяц примерно давала молоко бесплатно детям маленьким. Корова отелилась зимой и давала 25 литров молока. А мясо – много валялось убитых лошадей на поле, ходили с топорами и рубили. Так как была зима, мясо было нормальное, еще из этого мяса варили суп. Так мы жили у бабушки Оли еще месяц, родным мы были не нужны, хотя у отца 5 братьев и 1 сестра. Но они также на фронте, а один дядя Гриша был председатель сельсовета, он не успел уехать и его не взяли пока на фронт, оставили раздавать зерно колхозникам со склада, чтобы не досталось врагу. Он весь урожай 1941 года раздал, всем досталось очень помногу, так как был урожайный год. А сам не успел уйти, спрятался в подполе, а немцы его нашли. У нас староста (обычный крестьянин, немцы его назначили старостой) был предатель, потом его же немцы сами и убили. Так моего дядю Гришу, отцова брата, увезли в район Лотошино и там в капюшоне повесили!

В феврале 1942 года мачеху вызвали в район в партком, и она принесла много одежды. Для нас обуви там не было, а нам нужна была обувь, наступила весна, а нам обуть нечего!

Потом еще ее вызвали и сказали, что наш отец погиб, а дети вам чужие, их нужно отдать в детский дом. Мы уже были освобождены месяца полтора, но мы дети, еще не учились, сидели в этом доме, ждали отца. Мачеха говорила, чтоб мы не ждали, что он не придет, погиб. С нами никто ни о чем не разговаривал. Мы втроем плакали, что были никому не нужные, были чужими. Тогда я сказала мачехе, чтобы оформляла меня в детдом. Сестра и брат не хотели ехать в детдом, хотя сестра была старше меня на 2 года.

Когда меня оформляли в детдом, мачеха пришла и сказала, что завтра мы идем в Лотошино и я уезжаю в Москву, в детдом. Сестра и брат повисли у меня на шее и очень плакали. И я плакала. Я им говорила еще не поздно, мама сходит и вас оформит, и поедем в детдом все вместе. Они сказали, что не хотят ехать и не хотят, чтобы я уезжала. А я решила уехать. Я им сказала, что отец наш погиб, а плакать мне надоело и слушать ругань в нашу сторону. Сказала брату и сестре, что напишу, когда приеду в Москву, и, если там будет хорошо, что они ко мне приедут. Мы так думали.

Я приехала в Москву. Мы хоть и жили рядом с Москвой, но до войны в Москве ни разу не были. Не как сейчас: только родился, уже везут в Москву. Нас отец не брал никогда, а сам ездил туда за покупками. Помню, купил он мне красные чулки и парусиновые туфли. Мне было 9 лет.

Меня и еще 10 детей-сирот в начале марта 1942 года привезли в какую-то тюрьму на допрос. Все отобрали: хлеб, мясо, конину, которую мачеха на дорогу мне дала. Я ничего не ела, только плакала. И деревню жалко, и родных. Но в таком состоянии, в котором мы жили, я себя пересилила. Потом посадили в камеру для заключенных. Голый цементный пол,какая-то яма и высоко маленькое окно. За дверьми часовой – молодой солдат. Нас всю ночь водили на допрос. Меня раз 5, мне было 11 лет. Все расспрашивали, что мы делали во время оккупации немцев. Где-то в 4 часа ночи офицер нас всех вызвал к себе. Мы, конечно, очень боялись. Он сказал, чтоб мы ложились у печки (у него топилась маленькая печь). И мы легли.

Утром проснулись, он нам говорит: «Ну и спали! Москву немец бомбил, а вы и не слыхали!». А будить он нас не стал.

На трамвае нас повезли в Даниловский детприемник. Здание большое, сразу в санпропускник. Дали нам чистое новое белье. Нас было 11 человек из нашего района от 8 до 11 лет. Повели в столовую хорошую, накормили и дали большой кусок белого хлеба. Я, как и обещала, написала брату с сестрой, что здесь все хорошо, и они тоже уехали от мачехи.

Немец сжег все дотла и ничего не возместил нам ни за дом, ни за вещи, которые сгорели. Нужно было сразу после войны с Германии все спросить, какие она понесла нам потери? Потом меня привели в комнату, в которой я должна была жить до распределения в детдом. Но было много детей грудных, а мне 11 лет. И мне прикрепили детей пеленать, кормить, качать. Не помню сколько, но, наверное, детей 5. Я ели успевала. Но мне нравилась моя работа. Я очень любила маленьких детей. Когда у нас умерла мама, мне было семь лет. Я пошла в няньки у своих теток. Нянчила только что родившихся детей. Они мне обещали, что-либо купить из тряпок. Но время шло и ничего они мне не покупали. Только я попросила у дяди Пали лыжи. Вот дядя Паля и тетя Лена меня очень любили. И вообще я была любимым ребенком. Я много не говорила, что скажут, все делала, носила по 2 ведра воды с колодца, рубила дрова, полола огород. А когда родился у мачехи свой ребенок, мы его очень полюбили. Я его носила в ясли. У нас до войны в деревне были ясли, сад, школа, больница, два магазина, чайная, ларек. После войны ничего не осталось. Все сжег и разграбил немец. Они посылали своим семьям от нас посылки, грабили у населения, сундуки открывали и все посылали в Германию. Наша мачеха спала на сундуке, как на кровати, чтобы немцы не подумали, что это сундук. Благодаря этому сундук, и все ее добро сохранилось. А наши свидетельства о рождении сгорели – своего сына она спасла свидетельство о рождении, а наших не оказалось.

Дальше прошел месяц, меня немного подлечили и отправили в чкаловский детдом. Но остаточное явление чесотки еще оставалось. Меня сразу в изолятор, пришла сестра нянечка, была весна, апрель, кругом вода, а я в баретках. Она меня несла на своей спине до изолятора. Вот какие были тогда люди! Пролежала месяц, мазали мазью. Потом в баню отдельно от всех детей и меня вылечили. Пожила я в этом детдоме месяцев семь и нас распределили по всем детдомам, сказали, что привезут детей из Польши. Я попала в Малаховку, в детдом №1 (Советская улица д. 5). Дом деревянный, двухэтажный. Мы учились. Я училась в 4 классе, на отлично, меня хвалили всегда. Мы летом ходили в лес за дровами и ягодами, собирали для раненных. В Малаховке были госпитали, мы навещали раненных бойцов, пели песни, плясали, ставили пьесы и отдавали ягоды. Мне уже пошел 13 год. Еще у нас была пошивочная мастерская, мы там шили. И я шила для бойцов Армии нижнее белье, белые рубашки и кальсоны на ножной машинке. Я за эту работу получала 600 грамм хлеба.

Каждый день вставали рано. К шести часам утра быть на работе, а в 8:30 был завтрак. К девяти часам в школу. С мачехой поддерживали связь, переписывались. Хотелось очень в деревню, и я к ней поехала в 1943 году, летом, нас отпустили на две недели. Доехали с подругой на паровозе до Волоколамска, а потом решили пойти пешком. Но там стоял патруль и нас не пускали. Но какая-то пара сказала военным, что мы с ними, так мы прошли. Мачеха встретила меня хорошо. Дала мне с собой сухарей (насушила черных), дала картошки – детдоме тоже было голодно, мы всегда хотели есть. Потом мачеха пошла меня провожать, но я сказала, что не надо, пойду за подругой. Прошла лишних 2 км, но мне сказали, что подруга уехала еще вчера. Я пошла 5 км до станции пешком. Неожиданно остановилась волга, там было двое мужчин, работники Волоколамского райисполкома и парткома. Они предложили довезти меня до Волоколамска, показали дорогу до станции. Оттуда я доехала на паровозе в Малаховку.

Приехал вербовщик к нам из Кунцева из военного завода №304 набирать в ремесленное училище №50 при заводе. Мне было еще 13 лет, это было в марте 1944 года, я уехала в Ремесленное Училище (РУ №50). Учиться было негде. Сами ремонтировали себе классы, штукатурили, дежурили у котельной ночью, работали в цехах. Учиться было некогда, писать было не на чем. Книг не было тоже – одна книга на всю группу. Мы из детдома все были, девочки и мальчики нас звали инкубаторцы. Хотя у нас погибли на фронте почти у всех отцы, а матери умерли или погибли. В 1946 году меня аттестовали и выпустили из РУ №50 на Игольно-платинный завод имени «КИМ». Туда нужны рабочие, я пришла в цех №3, туда меня направил отдел кадров. Тишина, работали два станка и сидела одна женщина на готовой продукции. Она была больна туберкулезом, а муж ее был начальник цеха. Она начала меня обучать, как править иглу, чтобы она после обработки была прямой. Игла шла на ткацкие фабрики. Потом народ стал прибывать. Операция, на которой я работала, уже была последней и называлась «21». Игла шла очень кривая, я старалась, делала мало, но качественно! Так как работа была сдельная, денег хватало только выкупить продуктовую карточку за 300 рублей. Потом игла стала немного получше. В 1947 году я стала хорошо зарабатывать, и начальник цеха Иван Родионович Юданов собрал собрание цеха и при всех сказал: «Мы Павловой В. Ф. лекарства никакого не давали, она у нас стала перевыполнять план на 120-130%, мы ее премировали 200 рублями. На третий месяц он мне дал еще 200 рублей.

Я стала хорошо зарабатывать и купила себе пальто зимнее, валенки белые, платье, юбки, только с обувью было трудно. Когда я еще раз ездила в деревню к мачехе, летом 1945 года, уже кончилась война. Повидалась с бабушкой Устиньей. У мачехи помылась в бане и чем-то заразилась. Или кто-то кому что сделал, а я налетела. Покрылась я нарывами. Положили меня в Лотошино в больницу, пролежала месяц, приходила ко мне мачеха раза два. Говорила, приехала, заболела, скоро ты отсюда выйдешь и уедешь. Не совсем я оправилась, на голове, на макушке был большой нарыв. Мне резали, я была вся обвязана бинтами. И пошло по всей голове, вши завелись. Волосы все выстригли, я приехала в училище и сразу пошла в кожную поликлинику. А как уехать из деревни, мачеха повела меня к бабушке Устинье в Марково, она сказала, чтобы меня врач отправил на 2-ю Мещанскую. Там были хорошие больницы и врачи. Я прихожу в Кунцево к врачу и говорю: «А мне всего 15 лет, направили меня на 2-ю Мещанскую, Вы меня не вылечите?». Доктор – мужчина в годах, по фамилии Клебанов, мне говорит: «И не таких вылечивал, я тебя вылечу». А я тогда не знала, что такое в годах, мне тогда и тридцатилетние казались стариками. Мне медсестра развязала бинты, все выбросили, и он сказал всю голову обработать, все опять выстригли, намазали и завязали, только одно лицо видно было. Целый год до самого выпуска меня лечили. Пришла я на «Иголку» еще с завязанной головой, хотя голова была чистая, я ее мыла с мылом, волосы не росли 2 года. Я пошла в аптеку в Кунцеве и сказала, что у меня не растут волосы на голове. Мне дали два пузырька грамм по 200 репейного масла. Я мазала и бинтовала голову, а волос все не было, а я была спокойна. Потом показались как ежик и начали расти, помогло репейное масло.

Потом выросли волосы, даже вились. Время шло, я работала, жила в общежитии, 20 человек в комнате, удобств никаких. Но была в Кунцеве баня, в которую мы ходили каждую неделю.В 1951 году я вышла замуж. Муж был очень хороший, работящий. Дмитриев Александр Петрович. Жили с ним в общежитии, где жили 15 человек ребят. Потом нам дали комнату на 2-ой Москве киевской железной дороги в бывшей конторе, ни туалета, ни воды.

В 1956 году я родила сына, а в 1958 году дочь. На «Иголке» я проработала 20 лет, до 1957 года. Уволилась из-за того, что сын часто болел.

А в 1959 году муж получил увечье. Он работал сварщиком. Сваривали трубу длинной 7 метров, шириной 4 метра. Леса оборвались и он упал, и на него упал весь инструмент. Он получил очень сильное сотрясение мозга. Ему дали вторую группу, а я еще не работала – сыну 3 года, дочери 1 год. Тогда на детей ничего не платили, ни копейки. Я пошла в кондуктора на 33 маршрут, а он оставался с детьми. Нам уже в 1957 году дали комнату 23 метра со всеми удобствами. Время шло, дети росли, окончили школу №710. Сын поступил в академию имени «Тимошенко», а дочь в институт МИИТ. А я отработала в прачечной от фабрики №21 приемщицей грязного белья 23 года. С мужем мы развелись уже 20 лет назад. Он мне говорил, что очень меня любит, а сам нашел помоложе, развелись.

Сейчас я живу с внуком сиротой. При рождении второго ребенка у сына умерла жена, но ребенок остался жив. Это было во времена ГКЧП, в августе 1991 года. Сейчас той внучке 13 лет, живет с отцом. Внуку 20 лет, живет со мной.

Есть еще одна внучка со стороны дочери. Ей 18 лет, живет с мамой.

Мне скоро будет 75 лет! Вот такая моя жизнь.

21.03.2005