Егоров Юрий Алексеевич

Родился я в июле 1938 года в Ленинграде. Семья у нас была небольшая. Я был единственным ребёнком, родители, бабушка, сестра отца, вместе жили по коммуналкам. На пятерых у нас было две комнаты по адресу улица Марата, 34, а квартира, кажется, 30-я. Всего в той коммуналке жило четыре или пять семей.

Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни вашей семьи.

Отец - Алексей Владимирович работал инженером на разных заводах. В последнее время на Кировском. Сам он ленинградец, из путейской семьи. Его отец работал на железной дороге то ли мастером, то ли бригадиром. А вот мать из Рязанской области. Там есть такой городок Сасово. У них была обыкновенная крестьянская семья – середняки, но когда началась коллективизация, то её деда раскулачили. У него мельница что ли была, так его выслали куда-то за Урал и мать про него больше ничего не рассказывала. Мама там у себя окончила школу-семилетку, а это тогда считалось много, и её послали учительствовать на рабфак. Потом она чего-то поехала в Ленинград, познакомилась там с отцом, вот так они и поженились. Я довольно поздний ребёнок, родился, когда матери было уже 29 лет, а отцу 32. Мама в Ленинграде какое-то время ещё работала, но ближе к войне она уже только домашним хозяйством занималась. У матери ещё были младшие сестра и брат. Дядя Володя был примерно 1914 г.р. и в войну пропал безвести. Кажется в 42-м, когда случилась катастрофа под Харьковом…

У отца семья была побольше: две сестры и два брата. Все жили в Ленинграде. Младший брат отца Сергей по семейной традиции работал на железной дороге, диспетчером. Но в 1937 году у них на участке, когда он был дежурным смены, то ли поезд сошёл с рельс, то ли ещё что-то случилось. Короче говоря, произошла серьёзная авария. Вызвали всю смену и говорят – «Признавайтесь, кто устроил диверсию?» Там даже не спрашивали, что, чего… Ну, естественно, все объясняют техническую причину. Тогда всех поставили к стене: «Будете стоять, пока не признаетесь!» Он рассказывал: «Стоим час, стоим два, три, ноги не держат уже. Кто-то упал. Часовой его штыком колет – вставай! Опять стоим час – снова ноги не выдерживают. Начали падать, он опять колет…» В итоге он не выдержал: «Дайте только сесть, я всё подпишу…» А тогда ведь у Вышинского была концепция – «признание – мать доказательств!» В итоге суд ему дал 10 лет, и он их оттрубил в Воркуте. Всю войну и блокаду там провёл, так что ему в чём-то даже повезло. Потому что в блокаду умерли другой брат отца, сестра и многие другие родственники…

22-го июня помните?

Мы тогда снимали домик под Ленинградом. Смутно помню, как на трёхколёсном велосипеде там катался. Что-то взрослые там бегали, суетились, но чего, я, конечно, не понимал. Но на другой же день мы уехали в Ленинград. Завод сразу перешёл на военное положение, отец на работе постоянно,

А не думали уехать куда-то в тыл?

Вы знаете, люди как-то не думали эвакуироваться. Верили что ли, не знали, не думали, что немцы так далеко дойдут. Но в сентябре немцы разбомбили бадаевские склады, где хранились основные запасы продовольствия, вот тут только спохватились. Запасов нет, подвоза нет и массовой эвакуации не предвидится. Сколько-то вывозили по Ладоге, но немного. И только когда наступила зима, озеро замёрзло, вот тогда уже всё хорошо организовали. Начался подвоз продовольствия.

Но самое страшное время, это, наверное, декабрь 41-го. Лёд еще не встал хорошо, ничего не завозили и в декабре иждивенцам выдавали всего по 125 граммов хлеба из муки смешанной с целлюлозой… С ноября и примерно по 15-е января это продолжалось, пока более-менее наладили подвоз. Вот тогда люди начали массово умирать…

Отец какое-то время ещё ходил, работал, но вскоре настолько ослабел, что уже не мог работать. Хотя там была организована какая-то помощь, подкорм. Какие-то диспансеры организовали для совсем ослабевших. Его положили в такой диспансер, там он получал чуть побольше, но, конечно, отдавал мне и маме. В общем, в начале марта отец умер…

Отец – Алексей Владимирович

Мать рассказывала, что в какой-то момент настолько отупели от голода, такое равнодушие накрыло, что когда ей сказали, что отец умер, она даже не заплакала. Настолько обессиленные стали, все ждали, что вот-вот сами умрут… Она ходила на похороны, но где он точно похоронен, мы не знаем. Где-то на Пискарёвском. Там же сплошные братские могилы… Вообще, она про блокаду не очень рассказывала. Не хотела вспоминать… А я и не расспрашивал, как-то не принято было расспрашивать, это же страшная страница прошлого, вот мало что и сохранилось… Я уже позже о блокаде всё это узнал, много читал, а у меня самого только отрывочные воспоминания.

Помню, что у нас буржуйка стояла. На дрова ломали стулья, мебель. Отец откуда-то приносил какие-то палки, ветки. Книги жгли… Как мы в бомбоубежище спускались. А вот лучи прожекторов, как зенитки стреляли, это я уже совсем смутно вспоминаю. Вот помню, как нас по Ладоге везли. Как в эшелонах ехали. Там такая жуткая вшивость была. Мама рассказывала, что у неё на шее как ленточка висела из вшей. Она её сняла и бросила в снег…

А мама потом не рассказывала, как им пришлось выкручиваться с продуктами? Всё-таки вы были маленьким ребёнком и вам не любая еда, наверное, подходила.

Вот ведь тоже глупость, ничего мы в детстве не спрашивали, не интересовались. В детстве мы почти не спрашивали про войну, про блокаду. Сейчас, конечно, очень жалеем об этом. Помню только, рассказывала, что я всё время ходил за ней и канючил – «Мама, кушать… Мама…» Ну, они от себя что-то немножко отрывали. Слышал, что-то из обойного клея делали. Знаю, что рвали сосновые или еловые ветки и отвар делали, всё-таки какие-то витамины. И какие-то кожаные вещи варили. Отец с работы олифу что ли приносил и из неё что-то делали. Ну а если был жмых, то это вообще – богатство. Опилки добавляли… Но в принципе мы оказались совсем неподготовленными, никаких запасов не имели. Знаю, что некоторые меняли на продукты какие-то ценные вещи, но мы чёрным рынком не пользовались, потому что у нас ничего ценного не было.

А родственники не могли помочь?

Да нет, все в разных местах жили, далеко друг от друга, транспорт не ходил, так что связи почти не было. Да и все в таком же положении оказались. В блокаду умер старший брат отца. Умерли двое его детей, т.е. мои двоюродные братья… Вот жена, кажется, выжила. Ещё умерла одна сестра отца. Про её семью, правда, не знаю. Но мы же после войны в Ленинград не вернулись.

Уже в январе 42-го началась массовая эвакуация, и стали составлять списки. В них включали, прежде всего, тех, кто был не нужен в городе и без кого можно обойтись. В том числе и нас с мамой включили. А сестра отца и бабушка остались. Бабушка уже старенькая была, больная, и её видимо уже не брали. Она умерла где-то через полгода… А вот сестра пережила всю блокаду.

Нас вывезли в середине апреля 1942 года. Но я только смутно помню, как сидели с мамой в кузове грузовой машины. Она потом рассказывала, что нас даже обстреливали. Недалеко разорвался снаряд, и впереди идущая машина ушла под воду. Это ведь уже весна была и на льду Ладоги вода начала выступать. Говорит, мы просто объехали эту воронку и видели, как та машина погружается. А люди в кузове как сидели, никто даже не пошевелился, не пробовали выскочить, настолько были ослабевшие… А нас всё-таки вывезли. У меня даже сохранилось эвакуационное удостоверение. Там стоит штамп с первой остановки – «выдан бутерброд».

Эвакуационное удостоверение

Потом долго ехали, должны были отвезти на Урал, а попали мы почему-то аж на Северный Кавказ. В Краснодарский край. Привезли нас в какую-то станицу. Тут с нами как-то оказались наши хорошие знакомые, друг отца – Алексей Палыч Пилицын. С ним жена, мать и дочка с сыном. Я, кстати, с Ирой Пилицыной до сих пор переписываюсь. Наши матери стали работать в колхозе, а он сам в МТС вроде работал, а мы, дети, в детском саду. Примерно до июля там прожили, а тут немцы пошли на Кавказ, представляете? Мы побежали куда-то дальше в тыл. Помню, эпизод. В каком-то селе проезжали громадную лесопилку, а наши её при отходе подожгли и как там всё горело двое суток, это что-то невообразимое… Короче говоря, бежали-бежали и прибились в какой-то глухой хуторок. Какое-то время там жили.

А как вас, беженцев, встречали на Северном Кавказе? Просто некоторые ветераны вспоминают, что в отдельных станицах станичники чуть ли не в открытую ждут немцев.

Нет-нет, сочувственно относились, плохого отношения я не помню. Но там ведь было всё организовано, беженцев централизованно распределяли по домам, и НКВД очень строго следило за этим, так что особо не забалуешь.

В общем, немцы нас догнали на этом глухом хуторе. Ведь мы ехали на подводах, а они на танках и машинах, и, конечно, быстренько нас обогнали. Помню, зашли в дом, солдаты как обычно разбежались собирать по домам – курки, яйки, млеко… А к нам видимо зашёл их старший, какой-то офицер. Мы там сидим, и он спрашивает у хозяев: «А это кто?» – «Да, это наши родственники». Но он же видит, что мы не похожи на местных. – «Найн! Найн! Партизанен!» Ну, тогда они признались: «Это беженцы из Ленинграда». Так что вы думаете? Он сразу позвал солдат. Они нас окружили, чуть ли не щупали, как диковину какую-то: «О-о, Ленинград!» Они-то ведь слышали, что там в Ленинграде творится… В итоге, никого не тронули, ничего не взяли и ушли. Мало того, оставили нам консервы, галеты, а детям дали сахара и конфет. Так что вот такой эпизод.

Сколько-то мы там ещё прожили, потом после Сталинграда началось наше наступление. Наша армия стала продвигаться к Ростову, и немцы, боясь, что их отрежут, стали уходить с Кавказа.

Семья Пилицыных

Когда немцы ушли, мы там ещё какое-то время прожили, а потом Алексей Палыч где-то сговорился, и мы переехали в небольшой посёлок за Нальчиком. В этом Докшукино работал спиртзавод, и его туда взяли главным инженером. Наши матери тоже работали на этом заводе. Там мы и встретили Победу. Я ещё в школу не ходил, но 9-е мая помню. По радио объявили, везде флаги висят… А вечером воинская часть, которая там стояла, устроила салют. Пускали ракеты, стреляли… Все, конечно, были счастливы.

Как сами считаете, что вам помогла выжить в блокаду? Многие объясняют так – нас Бог спас…

Нет, я от мамы такого никогда не слышал. Думаю, она тогда и не верила, только под конец жизни стала пробовать молиться. В доме у нас икон не было, отец бы не разрешил. Хотя я даже не знаю, был ли он коммунистом. Вот бабушка была очень набожная. Меня ведь так и не покрестили и она меня всё пыталась взять окрестить, но отец не разрешал.

Известно, что у многих блокадников осталось очень строгое отношение к еде.

Осталось. Даже у меня, если я вижу, что крошки остались, то я их собираю. Но нам повезло, что мы сразу попали на Кубань, а там край зажиточный и мы немного отъелись. Помню, поили нас молоком прямо из-под коровы или козы. Вспоминаю такой эпизод – сидели мы за столом, я и дети Пилицыных, хозяйка нам налила молока и ушла. Но тут козлёнок прибежал, вскочил на стол, и выпил это молоко. А мы боялись его отогнать (смеётся).

Хочу спросить о вашем отношении к Сталину. И как ваша мама относилась к нему?

В целом, спокойно. Не считала его извергом каким-то. Но ведь мы это всё узнали только позже. Я, например, вспоминаю, что в 1956 году, когда прошёл ХХ-й съезд партии учился в училище. Там у нас в учебном отделе висел портрет Сталина. Большой, на два этажа. По лестнице как поднимаешься, он тут висит. И вот нас всех, курсантов, вызвали на партийное собрание, зачитать доклад Хрущёва. Но мы же молодые совсем, по 18-19 лет, так что нельзя сказать, что мы особенно переживали. Идём обратно, спускаемся по лестнице, а там уже висит портрет Ленина. До собрания ещё Сталин висел, а после уже Ленин…

А я же хорошо помню и смерть Сталина. Мне тогда уже 14 лет было. Ну, мы уже знали, что он заболел, что тяжелое положение, в принципе ожидали… Вдруг объявляют – «Товарищ Сталин умер…» Переживание было.

Пришли в школу, нас посадили, но никаких уроков: «Будете писать сочинение – «Сталин жил, Сталин жив, Сталин будет жить…», типа такого. А у нас же мужская школа, так старшеклассников организовали дежурить у портрета Сталина, который у лестницы висел. Военком выдал учебные винтовки и два человека по часу дежурили…

Тогда в Кишинёве памятник Сталину стоял рядом с кинотеатром «Патрия», гипсовый, метра три высотой, так в день похорон очередь к нему начиналась почти от главпочтамта. Мимо арки и до самого памятника. Я тоже ходил. Люди цветы несли, многие плакали. Причём, все это добровольно, никого не принуждали.

А сейчас я считаю, что Сталин был одновременно и величайший гений, и величайший злодей. Хотя Пушкин написал, что гений и злодейство несовместны, но он сумел совместить и гений и злодейство. Что больше, оценить трудно. С одной стороны, как Черчилль сказал, что он принял Россию в лаптях, а оставил её с атомной бомбой. С другой, про Ельцина, которого «демократы» превозносят, можно сказать, что он принял Россию с атомной бомбой и оставил её в лаптях…

Я много думал про Сталина, про его роль в нашей истории. Ведь он принял страну в 20-е годы, когда она была разорена, промышленности, считай, что нет. И он тогда на съезде сказал, что «европейские страны прошли индустриализацию за двести лет. А нам нужно пройти за десять, иначе нас сомнут!» И он этот путь прошёл. Но как? Он загнал десятки миллионов крестьян в колхозы и на первых порах заставил их работать фактически бесплатно. Миллионы людей отправил в ГУЛАГ, и они бесплатно строили дороги, каналы, заводы, добывали руду, уголь, лес. А всю прибыль он пустил на строительство фабрик и заводов, закупку оборудования. Гениальнейшее решение! Да, в итоге мы прошли этот путь, но какой ценой… И вот как оценить – хорошо это или плохо? Ведь есть выдающийся результат! А если б он этого не сделал, Германия бы нас просто смяла… Поэтому люди и шли в бой за Сталина и за партию! Всё-таки он был очень умный человек. А какой дипломат! А то, что столько людей потеряли, так в России людей никогда не жалели. Якобы ещё в XVIII-м веке один фельдмаршал, посылая полки на явную смерть, сказал: «Коней жалко, а солдатиков чего жалеть – бабы ещё нарожают!» Вот и Сталин людей не жалел и его помощники тоже…

У меня тесть воевал на печально знаменитой Невской Дубровке, так он рассказывал, какие там потери были огромные. Полк высаживали, а всего через несколько дней от него оставался всего батальон…

Тесть – Иванов Александр Петрович

Там он был тяжело ранен, остался инвалидом, и его комиссовали из армии. Если не путаю, то в конце 42-го он вернулся к семье, они жили на Петроградской стороне, улица Калинина, сейчас это Ленина, дом 10, и вместе с женой и дочкой пережил до конца блокаду. Сейчас, конечно, очень жалею, что никогда его не расспрашивал. Ведь он три войны прошёл. Он был 1899 года рождения и в Гражданскую воевал у Будённого. Дослужился до командира взвода. Потом в Финскую кампанию его призвали, тоже немного повоевал. Он прожил 94 года, но при всех этих ужасах, что повидал на своём веку, он до конца своей жизни оставался убеждённым коммунистом. И к Сталину положительно относился, он для него был и остался – наш вождь!

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

В Докшукино мы прожили до 1947 года. Там я и в школу пошёл. А Пилицыны сразу после войны уехали. У Алексея Павловича в Ленинграде остались знакомые, и они ему прислали вызов. Но даже не в свою квартиру вернулись, а вселились в какой-то каморке и несколько лет там ютились. Потом им только от завода что-то дали на Васильевском острове. А мы вернуться не смогли. Там установили такой порядок, что без вызова нельзя в Ленинград приезжать. Т.е. обязательно нужно вызов иметь и НКВД за этим строго следило. Но ведь из области сразу понаехала куча народу, позанимали квартиры, а своих, получается, не пускали… Мы попытались, а нам говорят: «Вызов нужен!» Тогда вас примут и жильё дадут. А кто его даст?

Короче говоря, мать списалась с братом отца, который в Воркуте освободился и остался на поселении, и он пригласил нас к себе: «Приезжай! У меня тут комната в бараках есть…» И мы уехали туда.

Но всего год там прожили. Барак на двадцать семей, комнатка крохотная. Зимой бараки по крышу заносило, только трубы из снега торчали, с крыши на санках катались. Но мать что-то не поладила с братом отца, списалась с младшей сестрой, которая жила в Кишинёве. Приехали к ним, жили на углу Пушкина и Шмидта (ныне ул.Митрополита Варлаам).

В 1955 году я окончил 1-ю железнодорожную школу, и решил поступить в военное училище. В военкомате мне предложили поступать в Николаевское училище военно-морской авиации. Поехал туда, поступил.

В училище

В 59-м выпустился и по распределению попал штурманом в торпедную авиацию на Балтийский Флот.

Ну, а тут как раз Никита Сергеевич заявил, что армию нужно сократить на миллион двести тысяч, и мы попали… Приехали на базу, а нам говорят: «Куда вас девать? Тут сокращение такое… Кто хочет – увольняйтесь!» Ну, я немножко послужил в Эстонии, потом попал в стратегическую авиацию в Белоруссию. Но мы уже почти не летали, только штаны протирали, и я подал рапорт на увольнение.

В полете

В 1960-м году демобилизовался и вернулся к матери в Кишинёв. Четыре года отработал токарем на заводе «Виброприбор». Одновременно учился на заочном в Одесском политехе да ещё в аэроклубе занимался. Но потом смотрю, от такого плотного графика учёба страдает, и поехал в Ленинград. Перевёлся на очное отделение в институт точной механики. Окончил его в 68-м, там же женился на моей Татьяне.

А когда учились в Ленинграде, ходили к своему дому на Марата?

Вместе с мамой ходил, когда она приезжала. Чтобы сказать, что сердце ёкнуло, не могу. Я ведь той жизни почти не помню. К нашей квартире даже не ходил. Что я им скажу? И мать тоже не ходила. Хотя она, конечно, сожалела, что мы не смогли вернуться в Ленинград, но от неё ведь практически ничего не зависело. Правда, я думаю, что будь понастойчивей, она бы могла добиться вызова, ведь родственники отца там оставались.

После института мы с женой работали в городе Осташков, что на озере Селигер. Там на закрытом острове построили целый завод, который выпускал приборы для спутников, баллистических ракет. Я ведь на ракетном отделении учился. Остров закрытый совершенно, там когда-то была фирма Королёва, где испытывали первые ракеты. Серьёзнейший завод, изумительный, по последнему слову техники. Прямо в лесу прорублена просека, дома, завод стоит, воздух, чистота, красота…

В итоге пять лет там проработал. Стал уже зам начальника сборочного цеха, но такая работа не по мне. Потом перешёл в конструкторский отдел, вот эта работа мне нравилась. 2-комнатную квартиру получили, старший сын там родился, ну а потом заскучали. Там всё прекрасно, отличный клуб, библиотека, и артисты разные приезжали. У всех по моторной лодке, грибы, ягоды, природа, рыбалка, всё что хочешь, но скучновато. Народу всего две тысячи людей, а мы всё-таки городские жители, тем более, после Ленинграда.

Приехали в Кишинёв, и вначале я пять лет проработал конструктором в отделе механизации на заводе «Сигнал». А потом услышал, что строится завод гражданской авиации, а я же себя всегда числил как авиационника, и перешёл туда. Построили завод, начали работать, со временем стал начальником конструкторского бюро. Но потом не поладил с директором и ушёл на завод «Пищемаш». Там семь лет поработал, а уже Союз распался, такой развал кругом начался. В общем, там я до пенсии доработал, а уже всё закрылось, работы нет, пенсия мизерная – 110 лей… А у жены было вообще 95, не знаю, как выживали… Потом вернулся обратно на завод гражданской авиации и работал там до 2013 года, пока он окончательно не закрылся.

При слове война, что самое первое вспоминается?

Конечно, я помню какие-то моменты из блокады, эвакуации, но в целом война на мне не отразилась. Каких-то переживаний я не испытывал. Всё-таки я был слишком мал в то время. Ну что мне там, три года всего… Я жил только текущим моментом: поесть, поиграть. Уже только в эвакуации стал кое-что понимать. Мы с мальчишками много играли в войну, а в том районе прошли бои, кое-где остались неразорвавшиеся боеприпасы, и я помню, как несколько ребят постарше подорвались на них… Уже потом, став взрослым, я много интересовался историей войны, блокадой, военным флотом, авиацией. До сих пор люблю смотреть фильмы о войне, интересуюсь политикой, военными конфликтами, которых в наше время всё больше и больше. Те, кто пережил войну, знают, что война это страшно, но боюсь, человечество никогда не поумнеет…