Л.К. – Я родилась 18 марта 1938 года в городе Киеве. Жили мы на Подоле, в тогдашнем Октябрьском районе. Мой отец работал простым рабочим, перед самой войной его призвали на военные курсы. Сначала он был «кремлевским курсантом», а потом их перебросили в Перемышль. Вот там он и встретил первые дни войны, на самой границе. Где-то на второй или на третий день он получил ранение и попал в госпиталь. А мы находились здесь, в Киеве. Когда фронт начал приближаться к Киеву, мама решила уехать. А уехать куда? К прабабушке. Она жила в Киевской области, Васильковском районе, в селе Винницкие Ставы. Когда Вы едете из Киева по Одесской дороге, то с правой стороны Винницкие Ставы, а с левой стороны еще одно село – Пинчуки. Вот туда, в Винницкие Ставы, мы и переехали. Нас у бабушки собралось очень много, потому что еще и родственники приехали.
И мы из села уже не возвращались. А мама вернулась в Киев, потому что ей нужно было забрать вещи. А вскоре из Пинчуков пришла моя бабушка и забрала нас с братом Володей туда – там мы и находились все время оккупации. Мама к нам туда не приезжала – задержалась в городе, а потом не смогла оттуда выйти. Они с женой папиного троюродного брата пытались вернуться, но по дороге, где-то в Боярке их бомбила наша авиация, и им пришлось вернуться назад. А когда Киев заняли немцы, то они не могли пройти, потому что там была закрытая зона.
А.И. – Что вообще происходило в селе при оккупации?
Л.К. – Ничего особенного. Партизан у нас не было, полиции тоже не было. Никого мы не видели. Немецкая власть в Пинчуках не была представлена никак. А еще дело в том, что мы не в центре жили, а на такой дальней улице. На эту улицу можно было попасть, только объехав вокруг села и переехав через речку – там речка есть небольшая. Поэтому вот этот наш закоулочек был тихий и спокойный, туда никто не ходил. И мы далеко оттуда не ходили, а зимой вообще сидели в доме – зимой там не очень-то погуляешь.
Вообще до осени 1943 года мы жили спокойно, а вот когда уже подошла линия фронта, когда стали немцев из Киева выгонять, то они заняли наше село. А вскоре все население села было вывезено в Германию. Вы меня спросите, почему это произошло. Дело в том, что где-то в двадцатых числах октября недалеко от села сбили советский самолет. А летчик остался жив – или удачно приземлился, или спустился на парашюте, не знаю. И он пришел в село, к нашим соседям. Соседи спрятали его в погребе, кормили, перевязывали рану – он был немножко ранен. Я так думаю, что если бы его не ранило, то он ушел бы куда-то дальше.
Немцы его разыскивали где-то неделю, прочесали не только наш закоулочек, но и все село. Ничего им узнать не удалось, и они ушли из села. Но глаза же есть у людей – видимо, кто-то этого летчика заметил и донес в комендатуру. Опять приехали немцы и пошли прямо к этому погребу. Хотели, чтобы летчик сдался, а он не сдался. И кто из немцев туда к нему пытался залезть, тот оттуда уже не выходил. В общем, он убил несколько человек, но потом его ранили, раненого вытащили из погреба и буквально порезали на куски! Все это видела моя бабушка и нам рассказала.
Через несколько дней, в начале ноября, все население Пинчуков начали вывозить. Опять прочесали все село – искали партизан. Но у нас никаких партизан не было, потому что мужчин не осталось – одни старики, женщины и дети. А уйти нам некуда, потому что везде же немцы. Я помню – подъезжает к бабушкиному дому такой огромный грузовик, развернулся, с него слазят солдаты и начинают грузить нас в кузов. Там был не один такой грузовик, а целая колонна – ехали по улице и забирали всех до единого человека. Может быть, кто-то и смог скрыться, но это было очень сложно, потому что уже лежал снег, и все следы были видны. Хотя я думаю, кто-то, наверное, все-таки ушел. Немцы действовали очень быстро, потому что уже отступали – наши их поджимали. В общем, немцы нас забрали, а с какой целью – мы не знали.
Сначала нас перевезли в Белую Церковь, там просидели несколько дней. В Белой Церкви бабушка познакомилась с двумя семьями не из нашего села – у одной женщины было четверо детей, а у другой пятеро. И дальше мы уже ехали все вместе. Погрузили нас в деревянные товарные вагоны и долго везли. Вначале приехали в Катовице – там был пересыльный пункт. После этого нас снова погрузили и перевезли в город Розенберг, тоже на пересыльный пункт. И последнее место, где мы находились – это город Эльс, от Берлина не очень далеко. Там мы уже находились постоянно. А когда мы ехали по Польше, по Германии, нас часто останавливали в разных местах, ночью – помню, что пропускали встречные поезда, они шли на восток груженные.
А.И. – В поезде была охрана?
Л.К. – Была – немцы в защитной форме, в зеленой такой. Я не знаю, где они сидели – в вагоне мы их не видели. Я Вам не рассказала, как мы хотели сбежать. По дороге состав останавливался, и мы могли дверь открыть сами по себе. Открывали, некоторые спрыгивали и убегали. Но охрана есть охрана. Мы с бабушкой тоже вылезли из вагона и побежали. А зима, снег лежит, еще и в гору надо идти. В общем, до половины горы добежали, а дальше не смогли – ну что Вы хотите, пожилая женщина, да еще с такими малыми детьми. В общем, охрана нас догнала и вернула назад. И предупредили – еще раз и стреляем.
Один раз стояли на какой-то станции, и как-то так получилось, что параллельно нашему поезду остановился еще один, который тоже ехал в Германию – хорошие вагоны были, пассажирские. И я смотрю – красивая женщина стоит в окне. А у нас двери были приоткрыты, и бабушка стоит рядом со мной, ну и брат тут же. И она позвала, чтобы мы подошли. Оказалось, что это украинка, едет с офицерами в Германию. Спрашивает бабушку: «Знаете, куда вы едете?» Бабушка говорит: «Мы не знаем. Откуда ж нам знать?» А эта женщина говорит: «Неизвестно, будете вы живы или нет. Оставьте девочку со мной». А бабушка отвечает: «Нет, я не оставлю. Это мои внуки и я должна их сберечь» – «Ну вы же не знаете, будете ли вы живы!» – «Что будет, то и будет. Как со мной будет, так и с ними». Она нам дала конфет, и мы ушли.
По дороге нас собирались отделить от взрослых и забрать. Говорили, что у немцев есть разные химические заводы, и там берут кровь у детей. Мы ехали с бабушкой, так хоть какая-то защита была. А тем детям, которые ехали без взрослых – тем хуже было. Конечно, было страшновато. Однажды на перевалочном пути нас всех вывели, посадили в какой-то железобетонный подвал, забрали одежду – видимо, хотели отделить детей и забрать в какие-то другие лагеря. Простояли мы в этом подвале очень долго – может быть, сутки, не знаю. Можете себе представить, что там творилось – крик, стон. А потом все-таки нам возвратили всю одежду и поехали дальше. Почему-то не разделили – не знаю, по какой причине. Единственное, что мне понравилось – это то, что мне дали буханку хлеба. Хлеб был такой тырсатый, но это неважно. Главное, что сверху буханки было повидло! Вот это повидло мне запомнилось.
А в это время Киев освободили, мама поехала в Винницкие Ставы к прабабушке и там узнала, что нас забрали. Как искать, где искать, если все село вывезли? Правда, пару человек помоложе удрали и вернулись домой. Они рассказывали, что всех нас увезли, но куда увезли, никто не знал.
А мы с бабушкой в это время уже ходили за колючей проволокой – попали в концлагерь. Проволока такая высокая, что выйти оттуда было невозможно. В нашем бараке сидели только советские граждане – в основном, с Украины. Мужчин не было, только женщины и дети. А в лагере сидели военнопленные из разных стран, но отдельно – здесь французы, там поляки, и каждый барак отгорожен. Мы не могли к ним зайти, они не могли к нам. Единственное, что для нас было хорошо – им Красный Крест передавал посылки. Ну и кое-что нам перепадало, потому что они видели, что тут дети и помогали. А жили мы в деревянных бараках, спали на огромных деревянных лавках. В бараке стояла печка-буржуйка, но эти лавки все равно были вечно холодные. Кормили, конечно, нас ужасно! Ну что сказать? Картошки мы не видели, а только вылавливали лушпайки из котла, если попадалось мясо, то всегда черви плавали сверху, а вместо картошки в основном была брюква.
В Эльсе находился завод по ремонту железнодорожных вагонов, и наша бабушка работала там уборщицей. Ей тогда было пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет – еще трудоспособный возраст. В нашем бараке все, кто мог работать, работали на этом заводе – утром их забирали, а вечером привозили. Я знаю, что женщины работали на уборке помещений. А старики, которые не могли работать, целый день сидели с нами, с детьми. Выходить на улицуне разрешали – дверь откроешь, станешь, в дверях постоишь, а дальше идти нельзя. А когда начинались налеты нашей авиации, то немцы выгоняли всех из лагеря на какие-то огороды, и там мы находились во время налета.
Иногда случалось так, что бабушка ходила работать на кухню – ну, не только она, а с другими женщинами. И кто-то, допустим, готовит еду для охраны, а очистки откладывает, чтобы принести в барак. Те, кто ходил туда, обували вот такие огромные валенки и прятали туда картошку. А раз у нас в бараках были печки, то мы могли чего-то испечь. Но это было очень опасно. Если б только поймали, то были бы большие неприятности – там же разные люди служили в охране. Многие немцы к нам относились плохо. Хотя, например, бабушка очень хорошо отзывается о мастере, который был у них на заводе – он всегда ей какой-то бутерброд для нас передавал. Так что были среди немцев и нормальные люди.
А.И. – А кто служил в охране лагеря?
Л.К. – По-моему, вся охрана состояла из немцев. Был один немец, невысокого роста – очень вредный, мог на детей направить винтовку или наган. Он часто ходил между бараками в нашей зоне, ко всем придирался. А другие охранники были нормальные – если тихо себя ведешь, то тебя не трогают. Другие люди – и поведение совершенно другое. Но все равно мы очень боялись. Как-то раз мой брат с одним товарищем, Толиком, украли обувь. Почему-то им показалось, что у бабушки нет обуви. Что они делают – ночью (бабушка даже не знала) полезли в мастерскую по ремонту обуви. Залезли через форточку, набрали обуви, притащили ее в барак – какие-то лаковые туфли, еще что-то. А они же маленькие были – всего по семь лет. Это ж надо было додуматься! Когда бабушка это увидела, она была просто в отчаянии! Говорит: «Что ж вы наделали?!» И мама Толика говорит: «Что ж вы наделали? Вы можете себе представить, что с нами теперь будет?! Так, идите туда и, как хотите, зашвырните ее обратно! Не нужна нам обувь!» Они пошли обратно и положили ее назад в мастерскую. Ну, Вы понимаете, малыши, хотели как лучше…
Между прочим, среди наших в бараке тоже были такие люди, не очень. Например, была одна мама со взрослой дочкой, и у дочки моего возраста девочка. Так вот с ними никто не общался – они как-то сторонились нас, а наша бабушка сторонилась их, потому что они как-то негативно относились ко всем остальным. Вечно что-то подсматривали, подслушивали, и бабушка боялась, чтоб они не донесли. Дальнейшая судьба этих людей нам неизвестна – непонятно, куда они подевались после освобождения.
А.И. – В лагере была большая смертность?
Л.К. – Понимаете, таких случаев было много, но умирали в основном старики. Я помню, что умерла одна старушка из бабушкиного села, мы ее хоронили. А детских смертей я не видела, хотя мы все ходили опухшие. Только потом, когда уже приехали в Киев, то привели себя в порядок, подкормились.
А.И. – Лагерь бомбили?
Л.К. – Нет. Бомбы на нас не падали – может быть потому, что наши летчики знали, что это концлагерь. Самолеты пролетали мимо, но мы их страшно боялись. А 8 мая 1945 года брат увидел, что над лагерем появился советский самолет и сделал «восьмерку». В тот день был налет, а когда он кончился, нас загнали в бараки. Вечером легли спать, утром встаем, а вокруг мертвая тишина. Вышли мы на улицу, а никого нет: ни охраны, никого. И вся эта толпа заключенных побежала к воротам, ну и мы с бабушкой тоже, хотя не знали, куда бежать. Недалеко от лагеря было какое-то селение, прибежали туда, четырнадцать человек – мы и вот эти две семьи, с которыми бабушка дружила. Заскочили в какую-то конюшню – хочется же куда-то спрятаться. Залезли туда и сидим тихонечко. Хозяева ничего нам не говорили, да и мы ж не в дом зашли, а только в конюшню. А через какое-то время открылись двери, и в конюшню зашли наши солдаты. И уже забрали нас с собой, а на следующий день официально объявили о победе. Но нас пока не отпускали, мы были при армии. У них там был свинарник, хлев – так вот взрослые обхаживали свиней, телят, а дети ничего не делали. Нам там было хорошо, потому что военные кормили, отношение было хорошее. Потом начался вывоз в Союз, но сказали, что нас не будут отправлять, пока не вывезут других. И мы продолжали жить при воинской части. Бабушка написала маме письмо, а мама уже написала папе и сообщила, где мы находимся. Папа приехал к нам, но вот что произошло: мы в лесу на горке собирали чернику, а он ехал на грузовой машине и стоял на подножке. Бабушка его даже видела, говорит: «Вот смотрите, ваш отец!» Но он проехал мимо, так нас и не нашел – может быть, времени не было, я не знаю. И только в ноябре месяце он вернулся из Германии в Киев, а мы приехали еще позже – уже перед Новым годом. Выехали мы последним эшелоном, нам сказали: «Если вы не погрузитесь сейчас, то пока останетесь в Германии». Оставаться еще непонятно на сколько, и непонятно, на каких правах – конечно, бабушка расстроилась. А поезд был настолько перегружен, что мы и не думали туда влезть. Но случилось так, что нам помогли. Как ехали – это был какой-то кошмар, очень тесно. Через трое суток приехали в Фастов. Эта женщина с пятью детьми (их фамилия Бойко) была из села Фастовец, ее муж приехал на подводе, забрали всех к себе. А потом сообщили моей прабабушке, что мы уже здесь, и они тоже приехали на подводе, перевезли нас в Винницкие Ставы. А в Пинчуках бабушкиного дома уже не было – в 1943 году в него попала бомба и полностью его разрушила. Где-то через неделю родители забрали нас в Киев – они с папой уже жили на площади Победы, им там дали квартиру. Ну, а квартира какая – евреи уехали в Ташкент, остались свободные квартиры, и их распределяли среди военных. Когда маме сообщили, что мы уже у бабушки, она сказала: «Не может быть!» Потому что когда папа нас не нашел, она очень переживала, а многие люди приезжали из Германии и говорили: «Сколько мы ездили, искали их – и ничего!» Мама даже по гадалкам ходила. Одна гадалка сказала ей так: «Не торопись и не ищи». Разбросала карты и говорит: «Вот смотри на карты: двое детей за решеткой. А твой муж придет на месяц раньше твоих детей». Так и случилось – вот такое совпадение. Ходила к разным предсказателям – может быть, Вы знаете, в те годы в Лавре был такой дядя Вася слепой. Так вот мама пошла к нему, а он сказал: «Не беспокойтесь, они живы! Все будет хорошо».
В общем, встретились с родителями, а я совершенно не помню ни маму, ни папу! Вообще не помню! Они обнимают нас, а я не могу! Я считаю, что это чужие люди! Тогда папа говорит: «Давай заберем и бабушку?» Вот когда бабушка поехала в Киев, я тоже согласилась ехать. Родители ко мне и так, и так – и яблоко дают, и еще что-то там. А я – нет, ни в какую! Вот брат, на год старше – он всех помнил, и маму, и папу. А я потом целый год не могла привыкнуть к маме! Еще нам с братом поначалу было тяжело из-за того, что мы привыкли к немецкому языку. Мы его изучили в лагере, хорошо изъяснялись, а когда приехали в Киев, то брат еще кое-как, а я вообще с трудом могла общаться с людьми – настолько привыкла к немецкому.
Бабушка привезла из Германии документы – советская комендатура выдавала справки о том, где мы были. Так вот папа взял все эти справки и бросил в печку. Понимаете? В советское время мы это не афишировали. Даже мои соученики ничего не знали, я никому ничего не рассказывала. Только несколько лет назад, когда мы собрались на пятидесятилетие окончания школы, одноклассники узнали, что я была в концлагере. Хотя, конечно, нас это тяготило, хотелось кому-то рассказать, но в то время лучше было помалкивать. Уже потом, в 1994 году, мы с братом нашли семью Бойко, поехали к ним, встретились. Они к тому времени уже получили удостоверение узника, а нам пришлось устанавливать через суд, и они были свидетелями на этом суде. Все это удалось благодаря брату, он этим занимался.
После войны я окончила школу, потом геологоразведочный техникум, с отличием. Потом не могла поступить в институт, пошла работать и через два года поступила в Киевский институт народного хозяйства. А потом всю жизнь проработала среди военных –сначала экономистом-плановиком в Управлении начальника работ Киевского военного округа (УНР-87). Потом перешла на опытный завод «Днепр», который подчинялся секретному НИИ «Почтовый ящик №153». В 1994 году ушла на пенсию, а здесь (в Киевской организации ветеранов войны – прим. А.И.) работаю уже шестнадцать лет.
Вот так, многие годы пришлось скрывать свое прошлое. Когда я поступала в институт, то очень переживала – три месяца мои документы проходили проверку. Три месяца! Я брату говорю: «Там что-то не так. Может быть, где-то остались какие-то наши документы из концлагеря?» В общем, сильно переживала, но потом все-таки взяли меня в институт. Поступила, училась, и все равно на душе было неспокойно из-за того, что я обманываю. А когда я работала на военном заводе, то у нас всех тщательно проверяли в секретном отделе и ничего на меня не нашли. Если бы нашли хоть что-то, то я бы там и дня после этого не проработала! Я же секретную документацию вела.
А.И. – Как повлиял на Вашу дальнейшую жизнь стресс, пережитый в детстве?
Л.К. – После того, как мы вернулись в Киев, меня долго не покидал страх, какой-то необъяснимый – что опять увезут, что опять все изменится. А потом уже стало нормально, все понемногу сгладилось, а потом техникум, институт… Тут еще дело в том, что дома мы о концлагере никогда не говорили. Это было табу. Отец сказал: «Все! Ушло». И никто об этом не вспоминал. Конечно, папины и мамины друзья знали все, но они не задавали лишних вопросов – вот приехали, и слава Богу, что приехали. А что там с вами было – оно там и осталось.
Так что вот такие дела. Конечно, оно понемногу уходит из памяти, а иногда даже не хочется и вспоминать. Сейчас редко вспоминаем… Но когда что-то спрашивают наши внуки – тут уже начинаем рассказывать.
| Интервью и лит.обработка: | А. Ивашин |
| Набор текста: | Е. Никитченко |
