Кракова (Матушкина) Эльвира Николаевна

Родилась я в городе Сталинграде в сентябре 1931 года. Мой отец, Краков Николай Кузьмич, был кадровый военный. Его воинская часть была там, где впоследствии находилось Качинское военное училище. А тогда там был аэродром, и он там служил. До этого он несколько лет служил в Средней Азии, в Узбекистане. Там он воевал с басмачами на границе с Афганистаном, а затем служил в Ташкенте и Термезе. Мы с мамой все это время были с ним там. Несколько лет мы прожили в Ташкенте. В 1937 году мы возвратились в Сталинград, и отец вернулся в свою воинскую часть, в которой служил ранее. С 1937 года отца я не видела. Встретились мы с ним только в 1942 году, когда его оправдали, вернули все его регалии, как говорится. Он приехал сюда, в Сталинград, так как его воинская часть была где-то под Сталинградом и нашел нас. Несмотря на то, что я уже была взрослой, отца я узнала.

Мама моя в Ташкенте работала медицинской сестрой в госпитале. Так как мой дед был старшим дорожным мастером на строительстве Приволжской железной дороги, то после школы-интерната, а тогда дети работников железной дороги учились в Сталинграде в интернате, мама работала телеграфисткой. Она к тому времени была комсомолкой, а потом стала и членом партии. Работа телеграфистки, сами понимаете, подразумевала работу с секретными документами. В феврале 1942 года маму призвали в армию. Но у нее случился приступ аппендицита и ей дали временную отсрочку.

Я жила здесь, в Сталинграде, сначала ходила в детский сад, а затем училась в школе. Жили мы с мамой на улице Саратовской. Наш, самый крайний по левой стороне, дом был угловым с улицей Харьковской. Теперь это улицы Мира и Гагарина. Наш дом после войны восстановили, напротив него теперь планетарий. Училась я в школе №8 имени КИМ. КИМ – это Коммунистический интернационал молодежи. Когда началась война, нашу школу отдали под госпиталь. Напротив, через дорогу, в старом купеческом доме находилась библиотека. Это был большой деревянный дом на два этажа. В этой библиотеке мы учились в две смены. А в госпиталь мы ходили помогать медсестрам ухаживать за ранеными.

Кракова З.А. с дочерью Лирой и сестрой Марией, г. Сталинград, 1940 г.

- Это была ваша собственная инициатива или вас кто-то направлял туда?

- У нас были уроки оказания необходимой первой медицинской помощи. Нас учили как остановить кровотечение, как накладывать шины.

- Эти уроки ввели когда уже началась война? Или они были и в довоенный период?

- Когда началась война. До войны у нас таких уроков не было. Поэтому, когда я попала в госпиталь, то уже имела представление о том, что там делать и как.

23 августа 1942 года было воскресенье. У нас был очень большой и очень дружный двор. Я совсем не помню, чтобы у нас там случались драки или что-то подобное. Когда налетели немецкие самолеты, мы были во дворе. К самолетам мы уже немного привыкли – они обычно сбрасывали листовки. И в этот раз они тоже сбросили листовки. Но, вслед за листовками, посыпались бомбы. И вот тут началось! У нас к тому времени во дворе располагалась какая-то большая воинская часть. Сами понимаете, что там, во дворе, творилось в этот момент. Бомбить немцы начали с железнодорожного депо, а наша улица расположена параллельно железнодорожной ветке. Поэтому на нас и посыпались первые бомбы.

Когда немножко стихло, мы заскочили в свою квартиру. Жили мы на первом этаже. Все окна и двери в квартире были настежь. В чем были, в том мы и побежали к маме на работу. А работала она в физиотерапевтическом институте, который потом стал называться «обкомовской больницей». Находился он примерно там, где сейчас находится Дом Профсоюзов. Во время войны на месте Дома Профсоюзов был ТЮЗ, поэтому нынешний Дом Профсоюзов и сохранил полукруглую форму театра. Здание ТЮЗа в свое время построил один богатый купец для своего отца. Неподалеку от Дома Профсоюзов находится Дом архитектора, который когда-то построил немец, но не успел в нем пожить. А между ТЮЗом и Домом архитектора была кирха. У нас ведь тут раньше кто жил? Немцы, русские, поляки и евреи. Поэтому у нас в городе были и кирха и синагога, и церковь и костел. Вот в этой кирхе и находился физиотерапевтический институт. Главврачом и заведующим этого института был Евгений Петрович. Фамилию что-то не могу вспомнить! Всегда помнила, а сейчас не могу! Вспомнила – Морсаков!

Так как в первый же день войны в городе были развернуты госпитали в частности, около универмага, в здании, где сейчас Главпочтамт. В этом здании был до войны ресторан и гостиница. Когда мы пробегали с мамой мимо этого госпиталя, мы видели страшные вещи, видели, сколько туда прибывает раненых. Первые раненые стали поступать и во ФТИ. Правда, не много. И вот тут я впервые увидела, как оперируют человека. Морсаков – он по специальности не был хирургом, он был терапевтом. Но поступил к нему военврач с ранением ноги. Ногу надо было немедленно ампутировать, причем выше колена. И этот военврач попросил Морсакова ампутировать. Я как раз там была, все это видела, все это происходило на моих глазах. Морсаков говорит военврачу: «Я не хирург, я не могу проводить ампутацию, у меня даже подходящих инструментов нет!». Конечно, какой-то запас нужных инструментов для этого нашелся. Короче, стал он делать ампутацию. Мы стояли все и смотрели.

- Он дал ему перед ампутацией какие-нибудь препараты, например, морфий?

- Ничего, абсолютно! Этому военврачу было, наверное, лет сорок с небольшим. У него еще на глазах не очки были, а пенсне. Он говорит: «Делай!». Морсаков говорит ему, что у него нет никаких обезболивающих. «Делай! Я буду терпеть!».

Моя мама всю войну прошла старшей операционной медсестрой, и я с ней все время была в операционной. Так что я им в операционной тоже, чем могла, помогала: санитары, ведь, не всегда успевали. Как правило, куда меня посылали, там я и помогала. Но такой операции, как эта ампутация, я больше не встречала.

Морсаков ему отпилил эту ногу, а военврач, представляете, практически даже звука не произнес! Мы все стояли в шоке! Стояли и смотрели. И потом, какая у нас была операционная? Обычная кабина для физиотерапевтических процедур, в которой просто раздвинули стол и вот на этом столе и проводили ампутацию. Когда военврачу отпилили ногу, он только успел сказать: «Перевяжи сосуды...», - и потерял сознание.

- Откуда был этот военврач?

- Не знаю. Вероятно, он просто попал под бомбежку. Дело в том, что через день или два после бомбежки, немец высадил десант в районе Красного Октября и к нам привезли раненого танкиста-командира. Когда его привезли, у него были ранены обе ноги. Его положили, а мне говорят: «Сиди с ним и следи, чтобы он не убежал», потому что он постоянно порывался вскакивать и при этом говорил: «У меня ребята там воюют, а я тут...». И он мне постоянного говорил: «Дай телефон, дай мне телефон, я позвоню!» Я врачу говорю: «Он просит телефон», - «Давай». Даю телефон. Он позвонил и что Вы думаете? Приезжают его ребята на танке, подняли его и увезли. Вот такие у нас были герои.

- Сколько Вам лет было тогда?

- Мне было тогда одиннадцать. Но я хочу сказать, что война, она, знаете, как взрослит!

- Значит до бомбежки 23 августа Вы постоянно ходили в госпиталь, который разместился в Вашей школе? Сейчас на стене лицея висит мемориальная табличка о том, что в этом здании располагался госпиталь.

- Да, постоянно. Сейчас в этом здании расположен 5-й лицей. И меня ни разу не пригласили в этот лицей. Я так хотела прийти в свою бывшую школу, посмотреть. Я помню, у нас директором школы был Сорокин Иван Павлович. Строгий такой! Наша учительница была Трубникова Клавдия Ивановна, а учительница соседнего класса была Бабушкина Клавдия Ивановна.

- В каком классе Вы учились в то время?

- В четвертом классе. Как раз заканчивала начальную школу.

- Давайте вернемся немного назад. Как Вы узнали, что началась война?

- Я была в пионерском лагере. Вот все сейчас проклинают Советскую Россию, а Вы знаете, ведь мы бесплатно ездили в лагеря, мы почти бесплатно ходили в кино по выходным. Мы смотрели все фильмы по несколько раз, «Чапаева» так мы вообще все знали наизусть. У нас был рядом кинотеатр.

Когда началась война, я была в пионерском лагере «Серебряные пруды». Он находился где-то то в районе станции Качалино. Помню, нас всех рано подняли и мы вышли на большую площадку между корпусами. Там находился столб с репродуктором, и мы слушали, как говорил Молотов. Мне кажется почему-то, что это было практически ночью. Молотов ведь потом и о Победе тоже ночью объявлял. После того, как мы прослушали выступление Молотова, нам сказали: «На нас напали, началась война. За кем смогут приехать родители, тех заберут. За кем не смогут – мы вас развезем». Приехала за мной мама. В шесть часов мы приехали на вокзал, а в городе уже был объявлен комендантский час. Нам пришлось сидеть на вокзале до утра, дожидаясь его окончания.

- Выходит, комендантский час был объявлен в Сталинграде уже с 23 июня 1941 года?

- Да, так и есть. Наш поезд пришел в шесть часов утра и нам сказали из вокзала не выходить. Это я хорошо запомнила. Вот так началась для меня война. После этого мы начали бегать проверять светомаскировку, чтобы окна в домах были закрыты.

- Кому докладывали о результатах проверок?

- Мы никому не докладывали. Нам просто поручали: «Ходите, смотрите, чтобы окна были все зашторены». Если у кого-то окно было не зашторено, то мы бежали, стучали в квартиру: «Закройте окно». Наши мальчишки дежурили на крышах. Там стояли ящики с песком на случай, если сбросят зажигательные бомбы.

- Принято считать, что жителей Сталинграда специально бросили, не стали эвакуировать из города. Однако, многие жители Сталинграда, с кем мне доводилось общаться, утверждают обратное: что порой даже заставляли эвакуироваться, однако люди отказывались это делать. Как обстояли дела с Вашей точки зрения?

- Вначале была объявлена эвакуация. У нас квартира была на две семьи: жили мы с мамой и еще одна семья, в которой глава семьи был директором нашего госбанка. Звали его Белоусов Евгений, кажется. Жена его была тетя Нина, она тоже работала в банке. Детей у них не было, поэтому я для нее была вообще роднее родных. Она была из поволжских немцев. И тетя Нина просила маму, чтобы она меня отдала ей. Но мамины сестры, а их у нее было несколько, все возмутились: «Как это так! Ты отдашь свою дочь немке!?». В то время было так: если муж немец, а жена русская, то их отправляли за Урал, а если наоборот, муж русский, то пусть выбирают сами. А она была родом из Николаевки, поэтому они поехали к ее родным за Волгу, в Николаевку. У Белоусова был туберкулез и поэтому в армию его не забрали.

После объявленной вначале эвакуации, эвакуироваться успели только те, кто смог. Мне кажется, это была, в основном, партийная элита. Потому что мы потом с детьми партийных работников доучивались в школе. Мы были «недоучками», потому что пропустили два года учебы. А они приехали в Сталинград сразу после его освобождения, вернувшись вместе со своими родителями, и учились уже на несколько классов старше нас.

А потом Сталин запретил. Я помню, как взрослые говорили: «Сталин сказал, что Сталинград – неприступная крепость». Вот и все. Ну, и перестали эвакуировать жителей. Так что, кто успел – тот уехал, а остальные остались.

На том месте, где сейчас находится наша городская администрация, дом этот еще дореволюционной постройки, в то время стоял деревянный забор. Так даже на нем было написано «Сталинград – неприступная крепость». Мы эту надпись видели каждый раз, когда на Волгу ходили.

- Давайте опять вернемся к событиям, происходившим в 1942 году в физиотерапевтическом институте.

- Давайте. Однажды ночью позвонили Морсакову. Ему сообщили, что весь медперсонал и администрация «Совбольницы» (сейчас она называется «Областная больница») разбежались. Тогда той больницей заведовали Шапиро и Перелазко. Перелазко был заведующим больницей, а главврачом был Шапиро. Ходили такие слухи, что они наняли самоходную баржу и уплыли в Саратов. Лет пять или шесть тому назад я прочла в газете, что Шапиро умер в Саратове, весь заслуженный и прославленный. Но я знаю все его «заслуги», когда им брошены были раненые.

И вот Морсакову ночью позвонили, сказав, что ему надо немедленно перебираться в «Совбольницу», что там медперсонала нет, а раненых много. А у нас во ФТИ медперсонала было мало. Ну, короче, прислали нам две подводы. Мы собрали в них какой-то наш инвентарь и пошли пешком в «Совбольницу». Шли мы через горящий город. Неба не было видно – сплошные огонь и дым. Пришли мы в «Совбольницу». Раненых, действительно, было очень много!

- А что стало с теми ранеными, которые прибыли во ФТИ?

- Тех раненых куда-то отвозили. Потом, перед нашим уходом, приехал еще один раненый в руки, он кричал сильно. Его тоже куда-то отправили. В общем, когда мы уходили, из раненых во ФТИ уже никого не было.

В больнице, куда мы пришли, больных было опасно держать в корпусах. Ведь немцы бомбили город очень активно, а «Совбольницу» еще и обстреливали из оружия. Это единственное, что здесь тогда осталось еще более-менее целым. Хотя в центре города немцы уже почти до Волги дошли, до «Совбольницы» они еще не добрались, остановившись примерно в районе нынешнего Ангарского поселка.

- Это уже осенью было?

- Да, конечно осенью. В Дзержинской районе, а тогда он назывался Сталинским, уже хозяйничали немцы. А до войны район, где мы жили, назывался Ерманским, в честь Якова Ермана. Его могила была в районе драмтеатра.

Немцы уже подходили близко к больнице, но на воротах, это я хорошо помню, стояли два солдатика с оружием и висело объявление: «За выход с территории больницы - расстрел». Оно висело для того, чтобы никто из пациентов госпиталя не разбежался.

- Объявление это было повешено Морсаковым или еще прошлым руководством больницы?

- Повесить это объявление распорядились из Комитета обороны Сталинграда. Был здесь такой начальник обороны Сталинграда Вышиненко. Я почему хорошо запомнила его фамилию, потому что она созвучна с фамилией Вышинский.

На территории больницы и сейчас сохранилось небольшое кирпичное здание, в котором в те времена был склад. В этом складе хранилось разное имущество, например, валенки для больных. В этом здании мы отдыхали. К тому времени моя мама уже стала членом партии. Однажды мы с мамой отдыхали там и к нам пришел Морсаков: «Зинаида Архиповна, ты коммунистка, вот тебе задание. Возьми еще одного врача и идите в центр города, в штаб обороны Сталинграда. Нужно, чтобы штаб обороны дал разрешение на вывоз раненых и выделил для этого машины». Для того, чтобы нам выйти за территорию больницы, нам пришлось в деревянном заборе выломать две доски. Вылезли мы в эту дыру и пошли в город. Штаб обороны находился в Комсомольском саду, в бункере. Из этого бункера был подземный ход через реку Пионерку. Это я уже узнала позже, после войны, когда работала картографом. Там, на другом берегу, потом стояла какая-то воинская часть и она охраняла выход из этого подземного хода.

Ну, пришли мы в штаб. Нас, конечно, туда не пустили. Рядом с входом в бункер была вырыта щель, там мы и дожидались, пока нам не вынесли разрешение штаба. Возвращались мы с разрешением уже через ворота.

Ночью стали к нам приходить машины для погрузки раненых. Ну сколько их могло набраться в одну «полуторку»? Забирали тех, кого могли поднять, и кто мог сам забраться в кузов. Тяжелораненых забрать было невозможно.

Нас уже отвезли к Волге. Там мы ждали речного трамвайчика, на котором перевозили раненых на другой берег в Красную слободу. А из Красной слободы должны были отправлять дальше в Ленинск. Всех раненых, кого смогли вывезти, удалось перевезти за несколько рейсов. Сам Морсаков никуда не поехал. Он сказал: «Я врач, я не могу бросить раненых». Он считал, что немцы тоже люди и, если они придут, то они поймут, что это раненые. Сами понимаете, что он потом поплатился за то, что остался.

- Дальнейшая его судьба неизвестна?

- Я прочла несколько лет назад, что умер начальник санчасти завода «Баррикады» или «Красный октябрь». Фамилия его была Морсаков и указывалось, что он занимал когда-то должность директора института ФТИ.

- Выходит, он выжил?

- Он выжил. Потом я слышала, что его дочь, кажется, работала в «Совбольнице».

- Вы не помните номер госпиталя, который размещался в больнице?

- Он не считался госпиталем. Даже когда мы привезли раненых в Ленинск, там некогда было, как полагалось, оформляться. У мамы в красноармейской книжке номер, может и записан был, а у меня то не было никакой красноармейской книжки.

В Ленинске маме дали сортировочное отделение, которое находилось в большом амбаре, принадлежащем «Заготзерну». Амбар стоял прямо на берегу реки Ахтуба, так что от него можно было сразу спускаться к реке. Все раненые сначала поступали в это сортировочное отделение, в котором определяли, кого надо подлечить здесь в госпитале, а кого надо отправлять дальше в тыл. В этом сортировочном отделении дежурили всего две медсестры. А раненых поступали сотни. Я помогала маме. И когда раненые звали кого-то из медсестер, то кричали «Сестра!», а меня когда звали, то кричали «Сестричка!» Я бегала в Ахтубу за водой, разносила ее раненым. График дежурства был такой: дежурили по двое суток, а потом сутки давались на отдых.

- Где в это время находился Ваш отец?

- Отец в это время был на фронте. Когда я его увидела в 1942 году, он уже был в военной форме. Он сражался здесь, под Сталинградом. Потом дошел до Германии. Но дело в том, что их с мамой развела война. Так получилось. Отец умер уже в 1976 году.

В Ленинск, где-то в середине сентября, с вечера на станцию пришел эшелон. В этом эшелоне были семьи рабочих наших сталинградских заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и Тракторного завода. Почему-то этот эшелон не проследовал дальше, а продержали его до утра. А немцы каждое утро в 10 часов, они же пунктуальные эти немцы, совершали налет на станцию. В тот день они станцию разбомбили всю, просто до жути! Разбомбили и этот эшелон с людьми, он стоял недалеко от кладбища. Мы ходили туда, поднимались наверх. Город был на высоте, а внизу был лиман, рядом с которым располагался наш госпиталь. Кроме того, там рядом находились поля, которые тоже загорелись от пожара на станции.

У моей родной тетки муж, дядя Миша, был на заводе «Баррикады» главным бухгалтером. Они жили там, на «Баррикадах». И тетя тоже работала там же на заводе экономистом. В этом эшелоне была его родная сестра, тетя Фаина. Она там сгорела. У нее была дочка лет восьми и мальчик, которому еще годика не исполнилось. Очевидец, который видел все это, рассказывал потом, что, когда эшелон загорелся, она побежала с детьми, выбрала какую-то ложбинку, положила туда младенца, сама легла на него сверху, а рядом с ней легла девочка. В общем, они с девочкой обе сгорели. А мальчик жив остался и потом куда-то попал в какой-то детский дом. В общем, это кладбище – это было страшно. Руки, ноги, детские, взрослые. Обгорелые кости, не поймешь, кто это.

- Вы собирали эти останки?

- Нет, их не мы собирали. Их всех по степи собирали и на машины грузили. Нас к этому не привлекали, мы просто это видели. На кладбище, среди могил, лежали обгоревшие трупы. Да и вообще трупы лежали везде, где только можно было, потому то эшелон был полностью загружен людьми.

- Останки захоронили в общую могилу?

- Думаю, этих могил было много. Потому что машины изредка спускались вниз к лиману, чтобы помыть кузов. Так после этого в лимане вода стала красной. Нигде об этом не было сказано. Нигде не было сказано и о том, сколько сталинградцев погибло в бомбоубежищах. Бомбоубежища всегда были заполнены людьми, особенно в центре города. А, когда в дом попадала бомба и дом рушился, кто открывал эти бомбоубежища и выводил оттуда людей? Некому было! Ведь все было завалено! И представляете, в каких условиях умирали эти люди? Это страшно! Однажды, когда отмечалась 65-я годовщина победы в Сталинградской битве, нас приглашали в кинотеатр «Россия». Там собрались как ветераны войны, так и «дети Сталинграда». На сцену, для вручения медалей, пригласили двух женщин, которые пережили блокаду Ленинграда. Со мной рядом сидел один ветеран. Он, увидев это, встал, плюнул и вышел. Я понимаю, что этим самым сталинградцам словно в душу плюнули. Да, там, в Ленинграде, тоже пережили многое, но город не был разрушен и люди умирали, в основном, только от голода. А что творилось с мирным населением у нас в городе, никто почему-то ничего не пишет. И почему на праздник, посвященный победе в Сталинградской битве, пригласили блокадников? Совсем не к месту это было.

В Ленинске мы уже стали настоящим госпиталем. Затем из госпиталя часть медицинского персонала перебросили на Зеленый остров, напротив Тракторного завода. На острове когда-то был небольшой поселок. Жителей там никого не осталось. Мы разместились в двухэтажном здании пустующей школы, там же обустроили госпиталь, в который стали привозить раненых, переправляемых через Волгу. Там, на Зеленом острове, я и встретила победу наших войск в Сталинградской битве.

- В каком месяце вас перевели на Зеленый остров?

- Зимой.

- Слишком близко вы разместились к линии фронта. Это был госпиталь или все-таки эвакопункт?

- Я думаю, все-таки это был госпиталь.

После окончания Сталинградской битвы госпиталю нужно было срочно следовать за фронтом. Нам пришлось в срочном порядке сворачиваться. Тот госпиталь в Ленинске стал стационарным, а наш госпиталь стал полевым передвижным. Встал вопрос о том, куда девать меня. Мама ведь военнообязанная и должна ехать дальше, а я была несовершеннолетняя.

- В каком звании была Ваша мама?

- Старший сержант, по-моему.

Мама, узнав, что меня надо оставлять, только расплакалась и постоянно повторяла: «Что делать? Что же делать?» К начальнику госпиталя она не пошла. А девчата-медсестры мне говорят: «Иди ты к начальнику госпиталя и просись». И я пошла. Объясняю начальнику, мол, так и так. Он говорит мне: «Не положено. Не могу». А рядом замполит сидит. Замполита звали все за глаза «Так неможно». Он, почему-то, не говорил «так нельзя», а говорил «так неможно». Так замполит и тут вставил свою любимую фразу. Два дня я ходила к начальнику, уговаривала его. Убеждала, что я ничего не боюсь. Вы знаете, первые дни после бомбежки мне еще действительно было страшно, я порой кричала, а потом перестала бояться. Я по звуку различала типы самолетов: наш самолет или немецкий, бомбардировщик или истребитель. Потом по звуку научилась определять, куда полетит бомба. Вот она визжит и я чувствую, что она пролетит мимо меня. В общем, атрофировалось у меня чувство страха и брезгливости. Я спокойно стала переносить вид раненых, вид крови.

Начальнику госпиталя деваться некуда было, ведь меня некому было оставить - в поселке ни одной живой души не оставалось, даже собак не было. И он разрешил мне остаться при госпитале, но с оговоркой: «До первого детского дома!» Я согласилась.

Удостоверение Краковой Зинаиды Архиповны

Ксерокопия красноармейской книжки Краковой Зинаиды Архиповны

- До этого момента Вы на каком положении в госпитале были? Ведь все работники госпиталя стояли на довольствии, на них выдавались продукты. Вы же не стояли на довольствии?

- Нет. Это уже потом меня поставили на довольствие.

- Чем же Вы питались в это время?

- Мама делилась со мной своими порциями. Да еще добывали сами для себя питание. Люди из поселка поубежали, а у них в огороде картошка невыкопанная осталась. В общем, как-то перебивались. Чтобы было в чем ходить, мне дали бушлат артиллерийский. С длинными рукавами и почти мне до пят. Морозы тогда были почти под сорок градусов. А на ногах у меня были одеты мамины модельные туфли, которые мы захватили с собой, когда бежали из квартиры в августе при бомбежке. Мы тогда с собой ничего и не взяли. Помню, на кровати лежало стиранное белье, и мама схватила этот узел, хоть он ей и не нужен был. Еще и арбуз с собой прихватили, нам арбузы как раз за день до этого привезли. Но арбуз впоследствии оказался зеленым, неспелым. А я из-под кровати достала мамины модельные туфли. Мама у меня любила хорошо одеваться. И она только недавно купила себе эти новые туфли. Я ей их сую в этот узел, а она их выбрасывает. Я опять сую. В конце концов мне удалось их засунуть в узел. Потом мне на этих туфлях обрубили каблуки, и я в них проходила всю зиму.

- В летних туфлях? На ноги было что-то еще намотано?

- Вы знаете, нечего было наматывать. Ходила босиком. Не знаю, как я себе ноги не отморозила. Но не было у меня тогда ни носков, ничего не было.

После Сталинграда наш госпиталь сразу двинулся в сторону Украины. Мы и на машинах- «полуторках» ехали, иногда и поездом. Помню, что остановились мы где-то под Харьковом. Перед этим конечно много где останавливались еще. Но я запомнила остановку под Харьковом. Запомнила я это потому, что под Харьковом наш госпиталь расформировали.

В это время из Саратова к нам на фронт прибыл новый госпиталь. Он был укомплектован представителями Саратовского мединститута: медсестрами были студенты, а врачами были преподаватели. Начальником этого госпиталя был гвардии майор медицинской службы Коваленко Василий Васильевич. Я не знаю, занимал ли он до этого какую-нибудь должность в Саратовском мединституте. Только именно ему я всем обязана.

Часть персонала нашего расформированного госпиталя отдали в другие госпиталя, а мою маму с «добавком» они брать не хотели. А Василий Васильевич говорит: «А я возьму!» И взял. Только он мне перед этим сказал: «На войне как на войне! Будешь делать все, что тебе скажут».

И я делала все. Абсолютно. Девчата меня даже научили делать уколы. Правда, свой первый укол я сделала так неудачно, что раненый меня обматерил. Вот что я хочу сказать, Вы представляете, сколько было раненых, но я совершенно не помню матерщины в разговорах. Редко очень было, если кто-то скажет. Это сейчас у молодежи мат в порядке вещей, за каждым словом мат-перемат.

- По дороге на Украину Вам не попалось ни одного детского дома?

- Да какие же детские дома на Украине!? Мы вот едем, смотрим – село, трубы торчат. Подъезжаем, а там дома нет, одна печь стоит. А люди из погреба вылезают. Так что вот Коваленко меня взял в штат госпиталя и провел по всем документам.

- Как обстояли дела с гигиеной в госпитале, когда он находился в Сталинграде и Ленинске? Вшей много было?

- Вши были, конечно. Но в госпитале были дезокамеры. Уж на что у нас был полевой передвижной госпиталь, и мы постоянно находились в разъездах, и то у нас была палатка, в которой устраивали обработку поступивших раненых. Разумеется, обрабатывали там только тех, кто был не тяжело ранен. Туда и одежду забрасывали и самих раненых обмывали. Так что борьба за гигиену была. Еще и прожарку одежды использовали.

Присвоили мне сразу звание ефрейтора, минуя рядового. Василий Васильевич выдал мне погоны и одну полосочку на каждый погон. К тому времени у меня уже даже зарплата была.

- Присягу принимали?

- Наверное. Я это уже не помню.

- Во что Вас одели?

- У нас начальник нового госпиталя был очень хозяйственный человек. Я забыла сказать, наш госпиталь при формировании получил номер 5249. Когда во время передышки в боях к нам поступали раненые, он из легкораненых выбирал себе людей: узнавал, кто сапожник, кто портной. И так как мы останавливались обычно в деревнях, то у кого-то находилась швейная машинка, у кого-то еще что-нибудь подходящее. Материала хватало – много было старых гимнастерок, много трофейного обмундирования, иногда удавалось раздобыть и ткань. Что-то перешивали специально для меня. У меня были такие прекрасные сапоги! Правда, немецкие хромовые, перетянутые! Мне их сделали под Днепропетровском. А вот эта шапка - кубанка, в которой я на фотографии, сделана из овчинного спального мешка. Нам присылали из Монголии эти спальные мешки и меховые рукавицы. Спальные мешки предназначались для раненых, потому что у нас госпиталь был палаточный, обогревать достаточно не всегда получалось. И для размещения раненых не всегда хватало раскладушек. Мы, при необходимости, бросали в кузов машины чехлы от матрасов, а там, где останавливались, находили сено или солому и набивали ими матрацы.

- Кроватей в госпитале не было?

- Конечно не было. У нас были небольшие раскладушки и были носилки. Под носилки обычно вбивали колья с двух сторон - и вот вам, пожалуйста, кровать для раненых! Носилки и мне приходилось носить. Когда в полевой передвижной госпиталь поступают раненые, санитарам не положено носить носилки. Да их в госпиталях, как правило и не было: только медсестры и врачи. Поэтому носилки носили легкораненые. Вот и я с ними таскала: он впереди, а я сзади.

- На какой должности Вы служили в госпитале?

- Санитарка. Начальник госпиталя хоть и написал в моей характеристике «работала», я, все-таки, считаю, что я была санитаркой.

Характеристика на Кракову Лиру, выданная в госпитале

- Во что одеты Вы были – юбку или шаровары?

- Я носила юбку.

- Оружие Вам выдали?

- Нет, конечно. Но стрелять я умею. У медперсонала были пистолеты, но они хранились у начальника госпиталя. К нам порой раненые поступали с оружием, это оружие тоже хранилось у начальника госпиталя.

- У начальника госпиталя была отдельная палатка?

- Конечно.

- Как осуществлялась охрана госпиталя? Ведь вы находились в прифронтовой полосе.

- Никто нас не охранял. Да, мы были близко к фронту. К нам порой раненые поступали, минуя медсанбат. Медсанбат – тот же госпиталь, только немного меньше. У нас в госпитале просто, наверное, штат больше был.

- Приходили в госпиталь навещать раненых их товарищи с передовой?

- Ага, приходили. Вот как начинается передышка на фронте, тяжелораненых стараются поскорее отправить в тыл, а в госпитале остаются те раненые, которых надо немножко подлечить. И вдруг в госпиталь приходят их товарищи и говорят: «Все, нам приказ двигаться вперед». Так эти ребята не ждали утра, чтобы им выписку сделали, а убегали ночью. А то потом ищи свою часть! Смотришь: этот убежал, этот убежал, этот убежал…

- Наказание какое-нибудь полагалось за то, что из госпиталя убежал?

- Ну какое наказание? Ребята им даже одежду приносили, чтоб было в чем убегать. Ведь их раздевали при поступлении в госпиталь. Ну убегали они. Ну и что? Они же на фронт убегали.

- В госпитале раненых переодевали во что-то?

- Нет, их просто раздевали до нижнего белья.

- А форму их куда девали?

- Палатка была со складом. Я в ней даже спала иногда. Правда форма там была не всегда прожаренная и выстиранная. Это когда на длительное время останавливались, тогда только приводились в порядок. Мы надолго останавливались в Днепропетровске, затем, когда пошли на Одессу, останавливались в Житомире. Затем, когда мы уже подошли к Одессе, мы останавливались в поселке Широкое. В этом поселке мы стояли месяц, дожидались, когда войска подготовятся к взятию Одессы. Вот там мы действительно все прожаривали и пропаривали. В этом поселке я стала свидетелем одного случая.

Рядом с этим поселком было большое еврейское село. Когда немцы пришли в это село, то нашлись «активисты» среди украинцев. Самым заправилой там был украинец по фамилии Цыганок. Он невысокого роста был, коренастый такой. Он подобрал себе помощника три – четыре и пошел служить немцам. Сначала они расстреляли за селом сорок партизан и коммунистов. Свалили их в одну могилу, потом при нас останки этих расстрелянных перевозили и на площади перезахоронили. А потом Цыганок предложил немцам ликвидировать это еврейское село. Немцы согласились. Сначала украинцы выгнали из домов всех, кто может держать лопату в руках, и заставили их рыть котлован. А потом выгоняли из домов всех абсолютно, даже с грудничками на руках. Ставили их у края котлована, расстреливали и выстраивали новую партию. Потом около этого котлована стояли часовые, чтобы никто оттуда живой выбраться не смог.

Почему я знаю все подробности? Когда ему зачитывали приговор, я находилась на машине военно-полевого суда. И у меня на глазах его повесили. Рядом с нашей машиной на площади виселицу сделали. Поселок был большой, на площадь много народу пришло. Даже приехали родственники погибших евреев. Когда вели к виселице Цыганка, у него на груди висела доска с надписью: «Я уничтожил 1750 евреев». Вот такой вот был случай – при мне его повесили.

- А Вы как оказались в машине военно-полевого суда?

- Я была не «в машине», а «на машине». Это была обычная полуторка с открытыми бортами. На этой площадке стоял прокурор или судья, который оглашал приговор. Перед этим судом нашему всему медперсоналу выдали пистолеты, на всякий случай. Потому что народу было вокруг много, меня подняли на кузов этой полуторки. И вот я там с ними была.

- Расскажите о Вашей встрече с Маршалом Жуковым.

- Это было под Житомиром в селе Песчанка. Наш госпиталь временно остановился, было затишье на фронте. В этом поселке собрались командующие фронтами: Жуков, Рокоссовский, Малиновский, Чуйков. Чуйков, он даже к нам еще в госпиталь приходил. Командующие на том совещании создавали Украинский фронт. У нас до этого командующим был Рокоссовский. А потом мы попали, кажется, на Первый Украинский, которым командовал Жуков. Меня на эту встречу взял с собой начальник госпиталя. После совещания был небольшой банкет, играла музыка. Начальник госпиталя меня слегка подтолкнул, и я подошла, встала перед генералами в военной форме, и прочла стихотворение «Жди меня».

Дело в том, что на фронт обязательно поступали газеты. Так я раненым читала все эти газеты, стихи читала все, которые знала, мы вместе с ними песни пели. И я выучила это стихотворение Симонова.

Жуков сначала так удивился, лицо у него такое серьезное сделалось. А начальник госпиталя наклонился к нему и что-то сказал ему тихонько. Тогда Жуков улыбнулся, встал, подошел ко мне, приподнял меня и заиграл вальс. Провальсировали мы с ним немного, он меня поставил и сказал: «Молодец!» Вот такой был случай. Вот, у меня кстати, медаль Жукова есть.

- Как считаете, кто из них был лучшим полководцем – Жуков или Рокоссовский?

- Когда мы стояли под Ковелем, это уже на границе с Польшей, боев сильных не было. Все части стояли в лесах и наш госпиталь тоже. В это время раненых в госпитале не было: было затишье и мы ждали перехода через границу. Так как у нас в госпитале были девчата, молодые медсестры, то к нам из разных частей приходили гости. Между соснами натягивали простынь, запускался движок и все смотрели кино. А немец, он среди ночи, несколько раз пролетал, причем в определенные часы, и сбрасывал бомбы. В лесу тишина такая стоит, поэтому немца слышали всегда заранее. И как только он загудел, движок выключался, мы пережидали его прилет, затем снова включали движок и продолжали смотреть кино.

И вот я помню, что ребята, когда узнали, что командующим фронтом назначен Жуков, сказали: «Ну, с Жуковым мы теперь дойдем до Берлина! Нам теперь и второй фронт не нужен!» Вот так рассуждали солдаты.

- Вы упомянули про движки. Электричество в палатках было?

- Да, было. Движками обеспечивалось.

- Были случаи использования трофейных медицинских инструментов или медикаментов?

- Я передала в музей такой маленький стерилизатор. У него откручивалась крышка и туда вставлялись четыре шприца с иголочками. Это нам присылали американцы. В этот стерилизатор наливался спирт и вот вам постоянно под рукой стерилизованные шприцы были.

- Что еще вам поставляли американцы?

- Весной, когда мы двигались от Сталинграда в сторону Украины, я заболела. Жили мы в блиндаже, который был наполовину заполнен водой. Вода текла прямо по стенам блиндажа, да и на улице было сыро и холодно. А я в то время еще не была обута и обмундирована. И я заработала себе тяжелое воспаление легких. Помню, врач, который спустился к нам в блиндаж, чтобы меня осмотреть, сказал маме: «Проси у начальника госпиталя сульфидин, иначе она умрет». Это потом у нас стал появляться пенициллин. А сначала американцы нам поставляли сульфидин. Начальник госпиталя дал маме это лекарство и вот, благодаря ему, я буквально через пару дней встала на ноги и выжила. Спасибо большое этому сульфидину, он меня выручил.

- Кто рыл для вас блиндажи и землянки?

- Да никто не рыл, занимали те, которые остались от немцев. У нас кто-то в палатках жил, а кто-то блиндажи занимал.

- У госпиталя был свой собственный транспорт?

- Было, по-моему, две или три машины, открытые полуторки.

- Как к вам доставляли раненых?

- Да на чем придется. На Украине даже «цоб-цобе» было. Повозка с двумя запряженными в нее быками. Это я помню хорошо. Бывало, остановимся в лесу и тут «рама» налетит. Так хорошо все расположились отдохнуть. А раз «рама» пролетела, считай сейчас прилетят бомбить.

- У вас был «полевой передвижной госпиталь» или «хирургический передвижной»?

- Он был ППГ – «полевой передвижной». Но хирургическое отделение у нас было в обязательном порядке. Моя мама всю войну, от Сталинграда до Германии, прошла старшей хирургической сестрой. Она из хирургической палатки практически не выходила. Как поступают раненые, так она сразу начинает работать, а я в это время начинаю шины делать.

Однажды мы стояли, не помню в каком месте, неподалеку от железной дороги. Начальник госпиталя поехал сам отвозить к поезду тяжелораненых и меня с собой взял. Так в этом поезде в одном купе лежали раненые немцы, а напротив них мы клали своих тяжелораненых. Конечно, наши были возмущены, ругались. Тут уж они ругались, так ругались! Матерились очень сильно.

- К вам в госпиталь раненые немцы поступали?

- Нет.

- Немцев вблизи довелось Вам видеть?

- Мертвых. Очень много. Причем их часто раздевали догола. Их, потом, конечно, собирали.

- А наших солдат, которые умирали у вас в госпитале, как хоронили?

- Вы знаете, у нас в госпитале как-то много смертей не было. Если тяжелораненый у нас тут же умирал, то его, разумеется, хоронили рядом с госпиталем. Если у нас два или больше человека умирало, то их в общую могилу клали. Но обычно мы тяжелых сразу старались отправить в тыл или в ближайший стационарный госпиталь.

- Ваш госпиталь был закреплен за каким-нибудь воинским соединением?

- Он за армией был закреплен. А еще за армией была закреплена художественная самодеятельность. Ведь война войной, но иногда, когда затишье на фронте, людям надо и расслабляться. Собирали всех: кто умеет петь, кто умеет на гармошке играть, кто что умеет.

- Собирали из раненых госпиталя?

- Нет, из разных частей. Например, приехали к нам в госпиталь и сказали, что я хорошо пою. Забрали меня и повезли в какую-нибудь деревню, где стояла одна из частей. Там концерт давали. Неподалеку от госпиталя всегда обязательно какие-нибудь части стояли, вот мы к ним и ездили с выступлениями. А однажды моей маме кто-то сказал, что у меня голос хороший и я могу стать певицей, но, если буду ездить с концертами, то могу сорвать себе голос. И мама мне запретила выступать, а ее за это на гауптвахту отправили. Как сейчас помню: приезжаем на передовую, а буквально в нескольких метрах уже немецкие окопы. Ездили мы обычно на крытой «полуторке». Во время концерта ребята сидят на земле, а я, освещаемая светильником из гильзы, выступаю. Гармонист играет на гармошке, а я пою «Огонек» или «Землянку». Когда мы выступали, немцы, наверное, тоже нас слышали, потому что не стреляли, тишина стояла.

Была я на переправе через Днепр. Это было еще до того, как мы пошли на Одессу. Вы знаете, мне запомнилось то, что наши солдаты настолько терпеливые, настолько выносливые! Днепр, он же в низинке течет. И вот, не знаю на сколько километров, растянулись колонны наших машин, которые ждут очереди на переправу. И тишина, ни крика никакого. Только из окна шофер выглядывает какой-нибудь, курит.

Спускаемся к переправе. Переправа – понтонный мост. И у этих понтонов стоят офицеры, а не солдаты. Они руководили переправой. А немец то и дело налетает на переправу. Та машина, которая уже едет по мосту, успевает переправиться, а та, которая только на этот понтон въезжает, не успевает – бомба падает и понтон кувырком. Машина в воду, не все умеют плавать и многие тонут. Наши ребята тут же опять наводят понтоны и все это без лишнего шума и крика, и переправа продолжается. Вот так мы переправлялись.

Когда приехали в Киев, кто-то из персонала госпиталя пошел посмотреть Бабий Яр. А я осталась на станции. Но мы оттуда быстро уехали дальше.

После Киева мы направились в сторону Белоруссии. Город Ковель, куда мы прибыли, он как раз на границе с Польшей.

- Как границу переходили?

- Я границу не переходила. Меня отправили домой.

- Что послужило причиной?

- Начальство сказало, что Польша уже не наша территория и мне пора возвращаться.

- Это начальник госпиталя принял такое решение?

- Это начальник санотдела армии полковник Бойко решил так. Он часто к нам приезжал и меня хорошо знал. Начальник госпиталя однажды вернулся от него и говорит: «Лира, собирайся домой!» Забыла уже, с какой станции меня домой отправили. У меня, когда не волнуюсь, память хорошо работает, а как начинаю волноваться, так забывать начинаю. В общем, оттуда я поехала.

- Как Ваша мама восприняла решение о Вашем возвращении домой?

- А как она могла воспринять? Ей дали два или три дня, чтобы она меня довезла до Сталинграда и отдала меня бабушке. Поехали мы с ней вместе. Мама буквально довела меня до дома, развернулась, пошла на вокзал и уехала.

Прибыли мы на станцию Овруч. Ехали мы в товарном вагоне. С нами гражданских очень мало ехало, в основном офицерский состав. Там, на станции Овруч, рядом с вокзалом еще один госпиталь стоял и как раз подошел эшелон с ранеными. Они нам из окон руками махали. А рядом с санитарным эшелоном еще один стоял, наверное, с боеприпасами. Мы из эшелона своего вышли немного размяться, кто-то пошел водички набрать. Смотрим, к машинисту подошли какие-то двое мужчин, что-то ему говорят, говорят. И машинист поворачивается к нам говорит: «Быстро, быстро в поезд!» Мы все в свой эшелон запрыгнули, даже те, кто за водой пошел. Наш поезд тронулся, стал сдавать назад, сначала потихонечку, а потом как дунул в лес! Мы не поймем, в чем дело.

Въехали мы в лес и остановились. А было дело уже вечером, темнело. Офицеры вышли из вагонов и говорят всем, чтобы соблюдали тишину и не курили. Потому что, якобы, видели, как за болотом на парашютах спускались немцы. А после того, как наш эшелон уехал со станции в лес, там началась бомбежка. И разбомбили тот эшелон, который был, по-видимому, с боеприпасами. В общем, там такой грохот стоял! Только через два дня наш эшелон смог вернуться на станцию. Все это время мы стояли в лесу и ждали, когда восстановят движение через станцию. Когда мы вернулись, там от зданий остались одни развалины. А те двое мужчин, оказывается, предупредили нашего машиниста, и он вот так быстро среагировал. Вот так я ехала до Сталинграда.

- Бабушка Ваша жила в Сталинграде?

- Да. Она жила в частном секторе на улице Иртышской. Во время оккупации немцы выгоняли их в Мариновку. Когда их гнали, у нее прямо на глазах погибла дочь. Бабушкин дом сгорел во время боев, поэтому первое время мы жили в землянке.

- Вы ходили к своему дому, который был в центре города?

- Ходила. Но он был разрушен. Там никто в нем не жил. Я только потом встретила Бурковского Альберта, с которым мы раньше жили в одном подъезде. Альберт постарше меня, но мы знакомы были с детства. Во время боев в Сталинграде они с мальчишками делали самодельные носилки, раненых подбирали и носили их к Волге. А потом его взяли к себе моряки-североморцы и он всю войну провел на Северном флоте.

- После возвращения в мирную жизнь как решился вопрос с дальнейшей учебой в школе?

- У нас на весь район сначала была одна действующая школа. Имени Ленина. Она тогда была на улице Ленина. Это потом уже восстановили и другие школы, включая и мою родную школу, в которой я училась перед войной.

Мы, конечно, переростки были: по два года учебы пропустили. Те, которые вернулись из эвакуации, они, конечно, грамотнее нас были, ведь они в эвакуации продолжали учебу, как положено. Поэтому они пошли сразу в шестой класс, мы пошли опять в четвертый класс.

- Кроме Вас в школе были еще дети-«фронтовики»?

- Нет, я одна была. Но были те, кто пережил Сталинградскую битву. А детей-«фронтовиков» я встречала на фронте. Недалеко от нашего госпиталя была воинская часть и вот солдаты из разведвзвода этой части привели однажды познакомить со мной мальчишку. Этот мальчишка был моим одногодкой и воевал там разведчиком.

- Как Вы получили медаль «За оборону Сталинграда»?

- Я училась в школе и однажды, в 1945-м году, меня повели в военкомат, где и выдали эту медаль. Мне уже тогда было четырнадцать лет. В школе меня потом, конечно, поздравляли с наградой.

Я хочу сказать, что мы в то время были очень активными. Мы ходили помогали разбирать развалины, расчищали улицы, ведь тут было все завалено. Работали в любую погоду. Нам ставили вагончик, там был кипятильник, чтобы мы могли забежать и согреться. Подъезжали с «Красного Октября» машины с подъемным краном и мы грузили обломки зданий. И никогда не плакали, все воспринимали с энтузиазмом.

- Вас в пионеры приняли до или после войны?

- Еще до войны успела стать пионеркой. Помню, когда начались первые бомбежки города и мы прятались в овраге, мне кто-то сказал: «Сними галстук, а то к немцам попадешь, они знаешь, что с тобой сделают!» Я испугалась и галстук все-таки сняла.

- Когда разбирали завалы, наверное, много попадалось погибших?

- Да все было.

- Кто занимался погибшими?

- Среди нас обязательно были старшие. Поэтому мы, если что-то находили, всегда ставили их в известность.

- Пленные немцы работали вместе с вами?

- Немцы вообще свободно ходили по городу и их никто не трогал.

Мы почти каждый день стояли в очереди в магазине за рыбой. А рыбы тогда много было – минога, стерлядь, это сейчас такой нигде не купишь, а тогда она стоила копейки. Минога она на змею похожа, скрутишь ее, пожаришь – вкусная! Рыбу продавали не только в магазинах, но и на рынках. Говорили, что это спекулянты и они рыбу в Астрахани скупают ее за бесценок, а здесь продают уже подороже. Но все равно она была здесь дешевая.

Часто мы ходили по подвалам. В подвалах жили люди, в основном это были старики, больные, либо с маленькими детьми. Мы помогали им топить печки и отоваривать карточки. Жили там люди как в общежитии, сооружали какую-нибудь печку, чтобы было тепло. Ребята наши находили разбитые плоты, вылавливали плывущие по Волге бревна, пилили их, кололи на дрова и таскали их по подвалам.

- Расскажите про День Победы.

- Я тогда жила у тети своей. Было у нас радио. И вот ночью, часа в четыре, передают: «Говорит Москва…» И диктор объявил, что закончилась война. Конечно, все вскочили, я в первую очередь, побежали на площадь. Раньше, когда гуляния были, на площади весь народ собирался. Всегда играл военный оркестр, люди танцевали. Но в этот раз на площади собралось гораздо больше народу. Все слушали репродуктор. Люди кричали, целовались, радовались. А потом вечером привезли пушки и начали стрелять.

- Просто залпы давали или салют был?

- Салют был.

Кракова З.А., Германия, 1946 год

- Что самое страшное было для Вас на войне?

- По-моему, страшнее того, что я увидела на кладбище в Ленинске, я ничего не видала. Я видела, как вешают людей, видела, как расстреливают. Я видела много смертей, но это зрелище было самым ужасным. Дядя Миша, чья жена погибла в Ленинске, тоже погиб под Калугой. Последний раз я его видела в воинской части, недалеко от нашего дома, там, где сейчас планетарий находится, летом 1942 года. Ему тогда удалось выскочить из части на минутку, и он крикнул мне: «Лира, скажи тете Шуре, пусть Стасика бережет!» Стасик – это мой двоюродный брат Станислав.

- Вы упомянули, что были свидетелем расстрела. Кого расстреливали?

- Мне тяжело об этом говорить. Я считаю, человека расстреляли неправильно. Это было еще в Сталинграде на Зеленом острове. Уже когда сворачивался наш госпиталь, там стояла воинская часть. Так как Сталинград уже освободили, один солдат, уже пожилой, лет сорок ему было, попросил разрешения переправиться в город и найти свою семью. А переправляться в то время – это же не сел на трамвайчик и поехал. Воинская часть собралась уже в поход, а его нету. И он уже прибыл перед самым отходом части. Молодой лейтенант, дурак, да и только, говорит: «А если бы часть уже ушла? Ты бы был дезертиром». А солдат этот никого из своих родных не нашел и говорит: «Я с трудом переправился на этот берег». И вот этот лейтенант сам расстрелял этого солдата. А раненые солдаты смотрели на все это из окон. Вот такие бывали случаи.

- Ну, а теперь раскройте тайну своего имени. Ведь, как мне известно, Эльвира – это не то имя, которое дали Вам при рождении

- С рождения у меня было имя Лира. Отец у меня, надо полагать, очень большим романтиком был. Любил очень петь и, наверняка, любил Пушкина. Как мне рассказывала мама, любил он петь «Как много девушек хороших». И именно он дал мне такое имя – Лира. Папа был старше мамы на одиннадцать лет. Они с мамой случайно здесь, в Сталинграде, встретились. К тому времени мама уже была помолвлена с одним человеком, а он сын священника. А мама была комсомолкой. И поэтому ей сказали, что нельзя, чтобы комсомолка вышла замуж за сына священника. В общем, свадьбу расстроили. Всем это было неприятно, дедушка тоже был возмущен. Про знакомство мамы с папой мне рассказывал потом папа: «Я иду со своими друзьями, военными, а она прыгает по шпалам, бежит на танцульки. А ей было семнадцать лет. Я ее спрашиваю: «Ты Архипа Васильевича дочка?» - «Да» - «На танцульки бежишь?» - «На танцульки» - «Пойдешь за меня замуж?» - «Пойду!»- «Я приду тебя сватать»». Она просто так ответила. А потом, конечно не один раз ругала себя за это. Жила она с дедушкой в бараках, которые выделяли железнодорожным рабочим. Однажды сестры открыли окно, а там пришли маму сватать. И действительно, папа пришел с друзьями свататься. Мама узнала, спряталась на кровати. Дед зашел к маме в спальню, а она лежит, притворившись будто спит. Он поднял ее, дал ей ремня и вывел к будущему мужу.

Мама Кракова Зинаида Архиповна, 1930 г.

Мама с тем человеком, за которого была посватана, случайно встретилась потом после войны в Сочи. У меня даже фотография дома есть. Он к тому времени уже работал директором школы.

- Папа Ваш после войны где жил?

- Он в Горловке на шахте работал, там вся его родня жила: братья и сестра.

Матушкина Эльвира Николаевна, ноябрь 2016 г.

- Кто предложил Вам сменить имя?

- А это подружки мне советовали. В 1946 году, когда получала паспорт. Меня к тому времени, действительно, уже достали с вопросами: «Что у тебя за имя?» У нас была компания и в ней был мой хороший приятель Димка Гусев, так он меня звал «балалайкой». Одна из подружек говорит мне: «У меня одна женщина есть знакомая, у нее имя Эльвира. Возьми и ты себе такое имя». Ну, и подсказали мне как поступить. Нашли для меня кислоту в каком-то фотосалоне, и мы что-то там вытравили в документе этой кислотой. Сначала я переделала свое свидетельство о рождении, затем и другие документы. Так что, я мошенница! (смеется) Только в наградном документе на медаль оставалось прежнее мое имя. И то, когда стали замечать несоответствие имен в паспорте и наградном документе, я решилась и переделала имя в наградном документе тоже. Глупость, конечно. Матери же рядом не было, она только в 1947 году вернулась. Поэтому я была сама себе предоставлена, что хотела, то и творила.

Удостоверение со следами подчистки