Я родилась 30 сентября 1928-го года в деревне Семена Передельского сельсовета Медынского района Калужской области. Сейчас этой деревни нет, идет сплошной лесоповал. Родители мои были простыми крестьянами. Правда, по революции мама с папой проживали в Москве, отец участвовал в Гражданской войне и после демобилизации остался в столице Советского Союза, работал на фабрике, а мама вернулась назад в деревню, где родители построили в 1920-е годы большой дом, который назывался «пятистенка». Мама стала работать в колхозе, и воспитывала шесть детей, все девочки, когда старшие сестры подрастали, то они переезжали к отцу в Москву. До четвертого класса я училась в деревенской школе, а с пятого стала ходить в село Передел, где имелась семилетка.
В 1933-м году после большой засухи и неурожая у нас начался сильный голод. Было создана специальная комиссия по Калужской области, которая ходила по домам, проверяла, у кого оставались излишки хлеба, необходимые нуждающимся. К нам в дом пришли два мужчины в кожаных куртках, на боку у каждого висел наган. Стали спрашивать, сколько хлеба у нас есть, мама отвечала, что его вообще нет. Они проверили чулан и сарай, увидели, что муки действительно нет ни капли. Только картошка имелась. Заставили открыть подпол, где она хранилась, посмотрели и говорят: «Надо у вас половину картофеля забрать» Тогда мама спрашивает: «Чем же я буду тогда детей кормить? Тогда и детей забирайте!» Они постояли, подумали, и ушли, не стали картошку брать. В это время в нашей области был очень сильный голод. Нас выручала нас картошка, а еще то, что папа из Москвы привозил целый мешок сухарей, договаривался в булочной, где сушили черствый хлеб, который папа скупал. И мы их понемножку ели. А у людей такой возможности не было, и многие пухли и умирали с голоду. Аналогичная ситуация была, насколько мне известно, и в Саратовской области.
В июне 1941-го года я перешла в 6-й класс. 22 июня в воскресенье утро было солнечное и теплое, ничто не предвещало беды. В колхозе не было выходных, в страду работали каждый день, мы выходили с мамой на работу. Так что в доме все встали рано утром, нужно было запасать корм для колхозного крупного рогатого скота, косить сено и сушили его. Пока мужчины и женщины этим занимались, мы, дети, бегали вокруг, резвились и играли в прятки, ведь мне еще не исполнилось тринадцати лет. И вдруг на поле появился какой-то всадник. Такого никогда не было. Он подъехал и объявил о том, что сегодня утром немцы бомбили Киев, и началась война. Оказалось, всадник прибыл вручить повестки всем мужчинам, потому что началась мобилизация. Сказал при этом, что в три часа все должны быть в Передельском сельсовете с рюкзаками и всеми необходимыми вещами для отправки на фронт. Конечно же, женщины заплакали, мужчины стали их уговаривать, мол, эта война не продлится долго, скоро закончится, и они вернутся с победой. Один призыв был: «Вы только нас ждите». На том и закончилось, все разошлись по домам. В семьях простились с мужьями и отцами, и никто из призванных в первый день войны домой так не вернулся. Все они остались на фронте.
С началом войны закончилось мое детство, я работала в колхозе так же, как и взрослые женщины. Мы молотили в поле, колхозное начальство на прокат брало комбайн, выходила на уборку и работала прицепщиком. Таких слов, как «не буду» или «не хочу», мы не знали. Было только одно слово: «Надо». Все работали на совесть.
Первое время мы о фронте только слышали и не знали, что это такое. Думали, ну, повоюют немного, и дело закончится Победой. 14 октября 1941-го в день Покрова Пресвятой Богородицы рано утром мы увидели едущие по дороге мотоциклы и машины, а также большие, непривычные глазу повозки. Вдруг деревня наполнилась писком и визгом – немцы резали поросят, ловили гусей и кур, все это на месте щипали и приносили людям варить. Слышали, как они ходили по всей деревне и разговаривали между собой, такие счастливые и довольные, постоянно повторяли одно: «Москва капут! Сталин капут!» Говорили, что только у них будет победа, и прославляли Гитлера. Вечером остановились у нас на ночлег, а утром двинулись дальше.
С тех пор немцы задерживались у нас только проездом, в основном это были простые солдаты, но однажды остановился их штаб. Наш дом был самый просторный в деревне. Среди штабных офицеров оказались неплохие люди, два седых мужчины уже в летах, они сказали нам за столом, что война – это плохо. Показывали свои фотографии, один из них подошел ко мне и все повторял: «Дочка, дочка». Мама беспокоилась, думала, в чем дело, а потом он достал фотографию из кармана и показал нам, что у него растет такая же дочка. Поговорили с ними, они нас с сестрами угостили конфетами. Но долго они также не задержались.
Когда простые солдаты оставались у нас на ночь, то мы переходили во вторую комнату. Зимой в ней было холодно, она у нас не отапливалась и использовалась только летом. Была большая русская печь, они приказывали нам затопить ее, обычно приносили гуся варить, где-то себе набирали в окрестных домах. Что видели, все сами брали без спросу. Заходили в наш чулан, там хранилось молоко и яйца, все это они забрали себе. Готовили себе всегда отдельно. Часто повторяли слова: «Нах Москоу! Нах Москоу!» Сидели за столом довольные и счастливые, а вечером, когда мы выходили на улицу, то часто видели в небе вражеские самолеты, которые научились угадывать по низкому шуму мотора тяжелых бомбардировщиков. Ночевавшие у нас немцы говорили, что эти самолеты летят бомбить Москву.
Однажды произошел неприятный инцидент. Вечеров в ноябре 1941-го года к нам приехало ночевать много немцев, они распрягли свои повозки, лошадей поставили во двор, а старший группы заставил топить печку. Причем сам где-то поломал изгородь и принес длинные колья в качестве бревен, которые не пилил и не рубил, а прямо так пихал в печку. Нам с мамой до того стало страшно, ведь эти колья не помещались в печку, горели уже в комнате. Мы испугались, что сейчас весь дом сгорит, и когда немец куда-то вышел, то возле печки лежало еще много таких прутьев, маме говорю тихонько: «Я сейчас стану их понемножку выносить, и на улице под крыльцо пихать».
Пока его не было, я почти все колья вынесла, так что когда он вернулся, то как раз выносила последние два. Он страшно заорал, взял меня за плечи и стал трясти, крича при этом: «Вы пленные, пленные!» Что-то еще говорил по-немецки, но слово «пленные» повторял на русском, потому что все немцы привыкли его говорить. Мама подошла и взяла меня за руку, он успокоился и отпустил, мать же мне говорит: «Ну, что будет, то будет, как Бог даст, не будем ничего загадывать». Немец куда-то ушел, нашел толстое бревно, принес его и вворотил в печку. Мама обрадовалась, ведь оно гореть не будет, а станет только тлеть. Этот старший пошел спать, а утром немцы всегда вставали очень рано, и в этот раз чуть свет запрягали свои повозки и уехали дальше, счастливые и довольные. Нас не тронули.
Шло время и перед Новым 1942-м годом в конце декабря услышали о том, что наши войска погнали немцев от Москвы. В нашей деревне к тому времени был выбран староста, хороший человек, всех предупредил, что оккупанты отступают в основном по большаку через село Передел, но надо быть готовыми к тому, что деревню могут превратить в опорный пункт и начнутся бои. Тогда надо бежать в лес. Как-то в январе 1942-го года нам сказали, что завтра бой будет у нас, поэтому нужно приготовиться и ни в коем случае не ложиться спать. Мы оделись во все, что можно, хотели идти в лес, но потом решили всей деревней, что мы будем там делать в мороз, как будет, так и будет. Остались в домах. Ночью дежурил полицай, он жителей предупредил, что если в случае тревоги будет звонить в плуг, повешенный на изгороди как набат. Тогда все должны выйти на улицу. Набат прозвучал ближе к полуночи, вышли, было холодно, и вокруг лежал большой снег. Вдруг часов в 12 ночи из леса появились люди. Мы испугались того, что сейчас начнется бой, стояли и тряслись, вдруг незнакомцы подъезжают, и мы видим, что это наши разведчики! Господи, сколько было слез радости, они обнимались с нами и говорили, чтобы мы не боялись, теперь нас станут защищать. Как хорошо на душе стало, ведь свои пришли. Ночью нашу деревню обстреляли из минометов, а утром пришли военные и у нас в доме остановился штаб батальона, в который входило три человека: начальник штаба, его заместитель и связной с лошадью. Они порядочное время у нас оставались, а когда войска стали продвигаться дальше и немцев гнать, то они двинулись следом.
Враги, отступая, все жгли на своем пути. Уничтожали дома и людей. Моя старшая сестра жила в соседней деревне за семь километров, ее муж работал директором школы. Их дом немцы сожгли при отступлении, она ушла в лес с полуторамесячным сыном на руках и девочкой пяти лет. Отсидевшись в лесу, пошли в соседнее село, до которого было километров шесть. С ней была еще одна сестра, постарше меня, помогала ей. Когда они шли, то дорогу простреливали снаряды, пришлось лежать на снегу, несмотря на страшный холод. И когда они пришли в ту деревню, где у них имелись знакомые, то ребенок, несмотря на то, что был укутан и сверху укрыт пальто, был настолько холодный, что еще немного, и он бы замерз. Но остался жив.
Затем мы узнали, что в другом селе по большаку неподалеку от нас разразилась целая трагедия. Немцы остановились на ночь в доме, где жила семья моего одноклассника, у них кто-то ночью украл в повозке сигареты и конфеты. Оккупанты сказали, что не будут разбираться, кто там украл, этот мальчишка утром вышел на улицу, пошел за водой, его застрелили, затем пришли в дом, убили его мать и пятилетнюю сестричку. Сам дом подожгли. Их отец был офицером в Красной Армии, воевал под Москвой, и когда наши стали продвигаться вперед, он проходил мимо, пришел в свою деревню, где ему сообщили страшную новость. Представляете, какое у него было состояние?! Пошел дальше воевать, чтобы убить всех фашистов.
Немцев стали гнать дальше и дальше. К нам приезжали беженцы. Полная деревня стала, к нам подселили три семьи, все жили как одна семья, утром вставали, топили печку, есть было нечего – одна картошка, каждый ставил свой чугунок и варил. Надо сказать, что колхоз никогда не платил деньги, когда мы осенью собирали урожай, сначала сдавали государству продзаготовку, а потом то, что оставалось, делили на трудодни и отдавали колхозникам. Так что получилось, что к оккупации ни у кого не было ни запасов, ни денег. Спасала картошка с приусадебного участка.
Беженцы у нас оставались до тех пор, пока не освободили их территории. Постепенно стали все уезжать домой, и вот тут уже начался страшный голод. Хлеба никто не давал, был один лозунг: «Все для фронта, все для Победы!» Люди стали умирать и пухнуть с голоду. Нас с мамой и сестрами спасло то, что хорошо уродилась картошка, огород был большой, мы всегда сажали еще капусту и свеклу. Этим и кормились. Мама всегда говорила: «Не закрывайте двери, пусть придут, если подать нечего, тогда хоть погреются, люди выгнаны из своих домов, у них нет ничего». Всех жалела, ведь нищих в войну много ходило, подавали две-три картошины, может быть, хоть что-то себе сварит. Жизнь же двигалась дальше и дальше.
Из-за голода весной полностью переходили на траву, там у нас росли анис и чабер. Мы рвали их и ели шишечки на кустиках. Бывало, пойдешь на горку, у нас там щавель рос, принесешь его, набьешь карманы, высыпаешь на стол, насыпаешь щепотку соли и ешь. Экология была тогда чистая, никто не травился и никогда не болел.
Рвали листья липы, сушили их, толкли в ступе, пекли лепешки. От них, правда, было одно название, муки-то нет. Что еще хорошо, у нас во время оккупации немцы так и не зарезали корову, потому что они не отступали через нашу деревню, а отходили по большаку. Мама вытаскивала из печки противень с этими горе-лепешками, высыпала их в чашку, откуда мы их ели ложкой и запивали молоком. Каждый день ждали вестей, какие города освобождали. Я пошла дальше учиться, стал помогать из города отец, который по возрасту оставлен на фабрике, но в начале войны в трудовом фронте под Волоколамском добровольно копал окопы.
9 мая 1945-го года произошла сказка. Мы пошли в школу, я как раз училась в седьмом классе. И вдруг в школу пришли взрослые и сказали, что закончилась война, Победа. Мы вернулись в деревню, но вместо того, чтобы пойти домой, побежали в лес, лазали по деревьям, как раз появилась молодая трава, снимали с себя обувь и бегали босиком, такие радостные. И говорим друг другу: «Ну, теперь мы будем кушать лепешки и хлеб!» Во время голода возникла такая поговорка: «Во сне видишь белый хлеб и лепешки, а встанешь, и черного нету ни крошки».
После Победы мы сразу как-то возродились и стали жить надеждами, что теперь станет лучше, но голод, конечно же, продолжался. Однажды меня угостили маленьким кусочком хлеба, на который сверху был намазан маргарин, посыпанный сахаром. Это был вкус, что сейчас ни одно пирожное с ним не сравнится! Такое блаженство, думаешь, вот так бы всю жизнь прожить.
- Вши были?
- Были, конечно же, на картошку мы меняли у проходивших на фронт солдат кусок мыла, потому что все были во вшах. Растолченное мыло ссыпали в чугунок, грели в нем воду и стирали вещи.
- Немцы в зиму 1941/1942-го года забирали у Вас теплые вещи?
- Да, а как же. Теплые вещи из чулана все вытащили. Везде забрали. В первый же день забрали лежавшие у нас на окне ножницы и теплые варежки, которые мама только что связала. К счастью, мы закопали в сарае лучшие вещи, потому что из Москвы старшая сестра Татьяна приехала в самом начале войны, привезла свои лучшие вещи, а также мужа и сына, мы все это закопали в сундуке в сарае, а сверху постоянно это место застилали сеном. Никто так и не узнал, что там было что-то закопано.
В 1945-м году в 8-10-х классах я уже училась в райцентре городе Медынь, за 25 километров. Было голодное время. Приходилось трудно, два раза в месяц я ходила домой пешком, рюкзак из дома за спину накину, возьму какие-нибудь лепешки на картошке, и в путь. В школе как сельчанам нам выдавали хлеб, но он был влажный и колючий, ненастоящий. Затем стало получше, и эхо войны в виде голода наконец-то закончилось, началась мирная жизнь.
В заключение я хотела бы процитировать написанное в 1942-м году стихотворение Михаила Исаковского, которое запало мне в самую душу. Оно называется «Мстители»:
Уже промчались многие недели,
Но этот день никто забыть не мог...
Здесь даже сосны с горя поседели,
Здесь даже камни плачут у дорог.
Как позабыть, когда пылали хаты,
Когда качались мертвецы в петле,
Когда валялись малые ребята,
Штыками пригвожденные к земле?
Как позабыть, когда слепого деда,
В зверином исступлении своем,
К двум танкам привязали людоеды
И разорвали надвое живьем?
Забыть нельзя! И мы не позабыли,
Убийцам не простили ничего.
И пусть нам трубы сбора не трубили, -
На сбор пошли мы все до одного.
Мы собирались под столетним дубом
У стариков совета попросить,
И те сказали: племя душегубов
Земля не может на себе носить!
И под родным, под белорусским небом
Мы поклялись за мертвых и живых
И в ту же ночь в стальную книгу гнева
Огнем вписали вражьих часовых.
С тех пор злодеев полегло немало, -
Навек нашли убежище своё!
Повсюду гибель их подстерегала,
Хотя они не видели ее.
Она ждала их в поле и в дубраве,
Глядела из-за каждого куста,
Она рвала мосты на переправе
И под откос пускала поезда.
Она косила псов из пулемёта,
И сколько их покошено - сочти!
Она вела их в топкие болота,
Откуда нет обратного пути.
Она их на ночь в хату приводила,
Поила водкой, клала на кровать;
Когда же солнце поутру всходило, -
С кровати было некому вставать.
Мы поклялись: и в летний зной, и в стужу
Им не давать покоя ни на миг.
Мы поклялись: не складывать оружья,
Пока живет хотя один из них!
И мы своей не уронили чести,
Не позабыли славы боевой, -
И днем и ночью древо нашей мести
Над вражеской бушует головой.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
