Я родился 17 октября 1931 года в г. Псков в семье военнослужащего. Отец служил в авиации, сначала был рядовым, потом решил остаться на сверхсрочную службу, дослужился до майора. Он был штабным работником и, когда в 1940 году присоединили Бессарабию, его перевели в Кишинев, а мы с мамой и моей младшей сестренкой, которой на тот момент едва исполнилось два года, остались в Гатчине под Ленинградом. В 1941 году я закончил второй класс школы, и мы с мамой поехали к отцу в гости на каникулы. Это случилось в начале июня. Когда мы приехали, оказалось, что семьи военнослужащих жили в отдельном доме, рядом с нашим двором, помню, еще размещался отдельный милицейский пост. Дня за два, может за три, до начала войны отец прибежал на минутку, и потом сразу убежал в штаб, четко врезалось в память, что его очень долго не было. Я у него в штабе, кстати, часто бывал еще с момента нашего приезда, даже видел там известного генерал-лейтенанта Серова. А вот двадцать второго июня, когда уже началась бомбежка, взрывы, мы сначала подумали что это учения какие- то, мне даже удалось проскользнуть через милицейский пост, и я прибежал к отцу в штаб. А он меня увидел и сказал, что где-то через полчаса придет машина, которая отвезет нас на вокзал. Только тогда я понял, что началась война. Я прибежал обратно к маме с сестренкой, потом приехала машина, погрузила семьи военнослужащих из нашего дома и повезла на Кишиневский вокзал. Там стоял товарняк, и все начали поспешно погружаться, причем в первую очередь пытались посадить детей. В это время раза два, наверное, нас бомбила авиация, рядом с вокзалом был скверик, в котором мы старались укрыться от бомбежки. Потом маме каким-то образом удалось нас с сестрёнкой сунуть в товарняк, несмотря на его высоту, а сама мама побежала за чемоданом. Когда вернулась, её уже не пускали в состав, но моя мамочка была боевая женщина, она смогла пробиться. Я сразу забился подальше вглубь вагона и спрятался за вещами. Поезд погнал.
Поезд ехал очень быстро и лишь изредка резко тормозил, потому что немцы нас всю дорогу обстреливали. Так мы доехали до Ижевска. Там нас разместили на местном наспех устроенном эвакопункте, на котором мы находились, наверное, с полмесяца. Потом всем начали выдавать проездные документы, и люди стали возвращаться на прежние места жительства. Мама получила документы на Гатчину, и мы поехали. Ехали долго: и пароходом, и поездом. В Гатчину приехали уже поздно ночью, идти было некуда, ключей от нашей квартиры у нас не было. Дело в том, что перед отъездом в Кишинев дома оставалась сестра отца, ей было на тот момент двадцать лет, позже мы узнали, что как раз перед нашим приездом она записалась на курсы шоферов, ведь когда началась война, её сразу мобилизовали. Потом уже выяснилось, что она возила по знаменитой «дороге жизни» продовольствие и боеприпасы в блокадный Ленинград, а после и людей эвакуировала из города. Там её ранили, она лежала в военно-медицинской академии в Ленинграде, потом опять на фронт. Кстати, на фронте она встретилась с отцом. Он перевел её к себе в авиацию и так они до конца войны вместе и прослужили.
Но вернемся к моменту нашего приезда, мать оставила нас с сестренкой у каких-то знакомых, на окраине города, а сама пошла в нашу квартиру. Как я уже говорил, у нас с собой не было даже ключей, ведь никто не думал, что случится война, и мы все оставили у папиной сестры. Придя к дому, мама обнаружила, что квартира была закрыта. Мы жили на первом этаже, так что мама постаралась заглянуть в окно. Через окно она увидела соседей, которые ей пояснили, что сестру отца забрали в армию, и она уже несколько дней не появлялась. Оттуда мы решили добираться до Ленинграда, потому что через Гатчину уже отступали наши части. Так что деваться некуда, мы пошли по дороге из города, на которой нас подобрала машина. На ней мы доехали до Ленинграда. Там на Московском вокзале была создана специальная комиссия для регистрации беженцев, которая определила нас на эвакопункт возле Лиговского проспекта, недалеко от Московского вокзала. Через несколько дней нас решили вывезти из Ленинграда на восток. Помню, что всех посадили в довоенные плацкартные вагоны. Я почему-то запомнил, что возле нас с мамой и сестренкой сидел хромой мужчина, у которого в руках была черная полированная толстая резная трость, резь была похожа на кедровый орех. Только отъехали от Ленинграда, как нас тут же начали обстреливать. Мы переложили вещи наверх, а сами сидели на полу. И вот где-то под Лугой, наверное, по разговорам я так понял, вдруг поезд остановился, нас начали бомбить. Все высыпались из вагонов с насыпи в сторону. Там было небольшое болотце с кустарником, в котором мы и спрятались. А немцы, один за одним, на своих самолетах шли вдоль эшелона и расстреливали его. Потом уже я узнал, что эшелонов, попавших под этот обстрел, было три.
Первый эшелон разбили полностью, мы шли вторыми,а за нами еще шел третий. Мне очень хорошо запомнилось,что я отчетливо разглядел в пролетающем над самим эшелоном, очень низко летящем немецком самолете первого немца-летчика, в больших летных очках, который рассматривал близлежащую от эшелона территорию. Так мы в кустарнике пролежали до сумерек. Когда стемнело, раздались команды, призывающие быстро забираться обратно в вагоны. Мы залезли в вагон и я заметил что нет того хромого с лакированной тростью, видимо, он не пережил эту бомбежку. Да и вообще не все, кто с нами ехал, вернулись на свои места, но из всех соседей я очень четко запомнил только хромого. Когда все залезли в состав, а надо отметить что это произошло очень быстро, ведь все торопились, поезд потихоньку, задним ходом, вернулся в Ленинград.
В Ленинграде нас из нашего эвакопункта на Лиговском проспекте перевели в другой эвакопункт, который находился в средней школе на углу улиц Большой и Малой Московских. В эвакопункте этой двухэтажной школы мы разместились очень и очень надолго. Я помню, что в актовом зале сделали нары, а в классах стояли кровати, и кому не хватало места на кроватях, жили на нарах в актовом зале. Первое время, несмотря на то, что немцы были уже достаточно близко, была война, но в самом Ленинграде еще не было блокады, спокойно работали магазины, аптеки. Я даже помню, как в одной близлежащей аптеке я купил ириски, тогда такие были, с гематогеном, и очень этому обрадовался. А потом немцы начали сжимать кольцо вокруг города все плотнее и плотнее. Мы, блокадники, до сих пор отмечаем дату восьмое сентября 1941 года, когда полностью замкнулось блокадное кольцо. Тогда все, кто был в внутри кольца, там и остались. Мама через некоторое время пошла работать на завод, я даже не знаю на какой, а сестренку, уже ближе к зиме, определили в круглосуточный садик. Но еще до этого начались постоянные обстрелы города, в эвакопункте ни на минуту не умолкал грохот орудий. Нам же грозила не артиллерия – вскоре начались бомбежки, причем немцы сбрасывали в основном зажигательные бомбы, поэтому по несколько раз за ночь мы выскакивали из этого эвакопункта и бежали в подвал, расположенный рядом. В этом подвале наспех оборудовали бомбоубежище. Я тащил в подвал какой-то узелок с вещами, мама несла сестренку на руках. В этом бомбоубежище было действительно страшно, ведь все сидели там в темноте. Даже не знаю, сколько там находилось людей, но все сидели плотно, прижавшись друг к другу. Потом давали команду «Отбой!», и мы так же в темноте выбирались и шли обратно в эвакопункт, а через некоторое время все опять повторялось. Те ребята, которые были постарше, в основном школьники, а также пожилые люди находились на крышах больших домов, я видел, как они палками сбрасывали на землю зажигательные бомбы. Кстати, «зажигалки» эти были даже не бомбы, а бомбочки – небольшого размера. А на земле их уже засыпали песком и землей, чем придется.
Потом в Ленинграде началась самая страшная зима сорок первого года, сгорели знаменитые продовольственные Бадаевские склады. Хлеба, который нам давали, стало не хватать, поэтому пошел и купил на базаре жмых, мы из него пекли хлеб. В ту страшную пору мне особенно запомнилось, что многие люди умирали мгновенно, и трупов я увидел очень много. Если с осени еще у некоторых людей на эвакопункте случалось веселое настроение, люди старались не падать духом, иногда даже раздавался смех, то зимой в эвакопункте наступила гробовая тишина. Зимой мама стала помощником заведующей этого эвакопункта. Я помню, что в классах было очень холодно, я, сестренка и мама забирались в маленькую комнатку заведующей эвакопунктом, где было хоть немного теплее. Однажды, уже поздно вечером, мы грелись в маленькой комнатке возле коптилки, вдруг постучали в дверь – туда пришла женщина рожать. Меня убрали куда-то в угол, чтобы я не подсматривал, закрыли роженицу простынями или скатертями и там она рожала. Не знаю, что потом было с ней и её ребенком. Хочу сказать, что я пытался увидеть, как рожают детей, но меня выставили из комнаты. Еще помню, что, если кто-то умирал, где-то там, в одной из комнат, пока кто-то найдет тело и сможет сообщить о нем ответственным лицам, могло пройти очень много времени. Меня как-то раз, зачем-то послали на второй этаж, сказав при этом, что, похоже, кто-то умирает в одной из комнат. Я пошел туда, споткнулся обо что-то, упал и рукой нащупал человеческое тело. Человек был раздет, и, съёжившись, в позе эмбриона лежал на полу. Сами понимаете, я очень испугался и побежал за мамой. В одном из классов, на втором этаже был большой подоконник, на который складывали все трупы, причем их туда складывали без одежды. Как сейчас помню – в той комнате не было места, и мы этого умершего прямо в таком съёженном состоянии посадили на подоконник. Он был похож на какую-то скульптуру. А потом через некоторое время приехала бортовая машина и солдаты в шинелях эти трупы прямо со второго этажа скатывали по приставным лестницам, накрывали машину брезентом и увозили.Причем так происходило постоянно. У нас умирало очень много людей.
Питание мне выдавали по детским продовольческим карточкам, то яичко какое-то, уж и не помню на какой срок, чуть ли не раз в неделю, то там печенье. Сначала было по 800 грамм хлеба рабочим, 600 иждивенцам, потом рабочим - 500, 300 - иждивенцам и дошло до 125 грамм иждивенцам. У меня до сих пор сохранилась небольшая кастрюлька, которой мы пользовались в эвакопункте. Набирали в неё снег. На том момент у нас, откуда-то появились буржуйки, на которые ставили кастрюльки, в них топили снег и туда разбивали сырое яйцо, поболтают там его, может, немного подсолят. Знаете, когда яйцо переваришь, оно лопается, и из него лезут лохмотья – а мы специально разбивали сырое яйцо и болтали его ложкой, а потом ели получившиеся лохмотья с хлебом, когда он был. Я тогда был десятилетним мальчишкой и особо не вникал в эти проблемы, ел что давали, особо не задавался вопросами питания. Только сейчас я полностью осознаю, как тяжело приходилось нашей маме.
Зима подходила к концу. Потом уже как-то в один из дней к эвакопункту подъехали автобусы ЗИМы, производившиеся на советском молотовском автозаводе, нас в них посадили и повезли. Мы не знали ни куда мы едем, ни зачем, никто ничего не объяснял. Отвезли нас к Ладожскому озеру, как-то переправились, а там уже стоял пассажирский состав, который нас отвез в город Вичуга Ивановской области. Моя сестренка зимой в детском садике отморозила себе ногу и нас по приезду в Вичугу всех распихали по больницам. Маму, понятное дело, в больницу для взрослых, а нас с сестренкой в детскую. Причем ее поместили отдельно и сделали операцию на щиколотке. Мы потихоньку шли на поправку, но у меня все это время под подушкой лежали сухари про запас - после голодного Ленинграда я долго не мог отойти от желания иметь про запас немного еды.
Как мы выглядели после зимы 1941-1942 гг.? Дошло до того, что когда мама выписалась раньше нас и пришла за нами, то, проходя мимо меня, она спросила: «Мальчик, а ты не знаешь, где тут Алик Шестаков, в какой палате находится?» Вот насколько я за месяц изменился. Когда мы приехали из Ленинграда, то все были дистрофиками, у меня даже такой диагноз был в медицинской карточке – дистрофия. И вот нас выписали из больницы, а через некоторое время, может, через неделю, сестренка умерла. Произошло это так. Мама в городе бегала, хлопотала насчет документов, чтобы уехать на родину отца, он у меня из Архангельской области, а мы с сестренкой были вдвоем, так она у меня на руках и умерла.
Кстати, снова в Ленинград я попал только в 1952 году. В этом году меня призвали в армию на срочную службу. Я служил в Павловске под Ленинградом и на первое мая мы участвовали в военном параде на Дворцовой площади, проезжали по той самой «Дороге жизни». А третьего мая нас перевели на летнюю форму одежды, забрали кальсоны, дали трусики. Приехали на Ладожское озеро, а там сквозняк дикий, ветер сумасшедший, так что нас разместили в палатках. А там не было ни воды, ни умывальников. Были только камни в озере, как маленькие островки, по которым мы распределялись, как-то мылись и умывались. Мы как заправские акробаты прыгали по этим камням, с полотенцами за поясом. Вода была ледяная, побрызгали на себя немного и на берег. Пока до берега дойдешь уже полностью сухой, такой ветер. В результате от таких водных процедур у многих даже лишай начинал появляться. Кстати, рядом с нашим расположением стоял памятный указатель с надписью «Дорога жизни», который не оставлял меня равнодушным.
Вернемся в Вичугу. Оттуда мы перебрались в Архангельскую область, куда осенью 1945 года, после окончания войны, к нам приехал отец и забрал нас.
- Видели ли вы пленных немцев?
- Нет, я не видел. Правда, однажды, когда мы ехали из Вичуги в Архангельскую область, то останавливались в Котласе. В этом городе я впервые увидел, как ходят в форме поляки в конфедератках, я как увидал, прибежал к маме, говорю: «Мам, там немцы, фашисты». Что они там делали, не знаю, формировались, наверное… А вот немцев так и не увидел, кроме того летчика, который нам эшелон разбомбил…
- Как были одеты наши солдаты в период осени-зимы 1941 года? Были ли у них полушубки?
- Вы поймите меня правильно, когда началась зима, мы безвылазно сидели в этих помещениях. Сами же одеты были очень легко, ведь с мамой летом поехали к отцу,так что и одежда была летняя. Когда приехали в Ленинград, мама через два дня вернулась в Гатчину за теплыми вещами. Пришла на квартиру, одной стены у нашего дома не было, вещи все украдены и стоял только один мешок с какими-то собранными вещами, видимо, кто-то хотел унести. Что-то она нашла в развалинах, отцовский полушубок там, помню, был. А до этого мы даже осенью ходили в босоножках и тапочках. По солдатам же я не могу вам сказать что-либо наверняка, так как могу судить лишь по тем солдатам, которые забирали трупы из эвакопункта в Ленинграде. Они были одеты неплохо, имели и шинели, и полушубки.
- Скажите, пожалуйста, какой настрой был в эвакопункте? О чем говорили люди?
- Во-первых, все считали, что это ненадолго, и война в ближайшее время закончится неминуемой победой нашей Красной армии. Но особых разговоров не велось, поскольку мы были бездомными, нас часто хотели вывезти, все сидели на чемоданах. Хотя сначала настрой был боевой, первое время песни пели. Как сейчас помню, на одних нарах жила семья – мать, отец и дочь. И у них была маленькая такая, вроде бы как детская гармошка. И они как-то праздновали какое-то событие с песнями. А уже потом, когда люди начали умирать пачками, когда на улицу выходишь и видишь, как человек присел и умер и его на саночках увозят - тогда уже, конечно, общее настроение очень изменилось. Во-вторых, новостей мы не знали, ведь радио у нас не было, света тоже. Мы, дети, сидели безвылазно внутри. Взрослые еще как-то выходили из эвакопункта, ведь они получали по карточкам продовольствие. Кстати, мама рассказывала, что очереди за хлебом, особенно осенью, были сумасшедшие.
- Что для вас было самым страшным на эвакопункте?
- Больше всего боялись, конечно, бомбежек и грохота обстрелов. Первое время мы постоянно выбегали в бомбоубежище. Но человек интересное создание, ведь он ко всему привыкает, так что постепенно перестали прятаться. Ну а с приходом зимы по Московской мы уже и ходить-то особо не могли, ведь было очень холодно и голодно.
- Как вы относились к немцам?
- В то время никак не относился, я их и видел-то всего один раз, да и лет мне было мало на то время, не все понимал. Понимание того, что немец – это враг, пришло позже. Хотя в целом мы, даже школьники, были очень сильно патриотично настроены.
- Насколько была уверенность в неминуемом поражении фашистских захватчиков?
- Мы все только на это и рассчитывали и надеялись! «Если завтра война, если завтра поход, я сегодня к походу готов». Вообще до войны даже у меня, выросшего в семье военного, было представление, что война ограничится малой кровью и пройдет на чужой территории.
- Как мылись, стирались?
- Есть такой короткий анекдот. Приходит в больницу грязный старик и его спрашивают
– Дед, а ты моешься?
– А как же…
- А где?
– В ставке
– А зимой?
– А сколько той зимы…
Так и мы, если набрали где-то водички, то умылись. Нет – и не надо особо. На первых парах еще, помню, сестренку мыли. Нагреют на буржуйке воду и в каком-то тазике помоют. А мне уже в десять лет практически и не мыли. Я хотел бы еще сказать следующее - блокадники в своей массе были жителями Ленинграда, они там жили, выросли, имели прописку, у многих в городе жили родственники, знакомые, друзья. Есть дневник Тани Савичевой, которая описывала, что тогда-то умер Коля, тогда-то умер папа, и так умерли все Савичевы. Они семьями жили. А вот те, кто находился в эвакопункте, кто там жил, ведь они были для Ленинграда совершенно чужими людьми. У нас не было ни знакомых, ни родственников, никакой поддержки. И поговорить было не с кем. Те, кто работал, как моя мама, еще имели какое-то общение. И то, она один раз слегла, её еле откачали, пожалели и не отправили на работу, а ведь могли, времена настали суровые, и люди ожесточились. А вообще до нас, как до чужаков, особо дела никому и не было. Мы и чувствовали себя как отрезанный ломоть, никому не нужный, и, признаюсь откровенно, не было ощущения ленинградца. Я очень хорошо помню, что когда уже после войны к нам домой, к маме, приходили люди и уговаривали ее составить документы, дающие статус «жителя блокадного Ленинграда», которые приравниваются к участникам боевых действий, мама всегда отказывалась от этого. Она не видела в нашем пребывании в городе ничего героического. И у меня не было никаких документов. Мама вообще очень не любила когда я или кто-то другой начинали её расспрашивать о том времени, ей было очень неприятно и тяжело об этом вспоминать. Сам я задался вопросом получения статуса блокадника только в 2000 году. Подал запрос в Санкт-Петербург, они отфутболили в какой-то район, оттуда ответили, что данных обо мне нет, предложили обратиться по месту жительства. По месту жительства тоже не подтвердили. Только тогда я обратился в архив Архангельской области, оттуда пришел ответ, в котором было указано, что я действительно на самом находился на лечении в городе Вичуга и прибыл туда из Ленинграда.
- Расскажите пожалуйста, о том как для вас закончилась война?
- Я работал в Архангельской области в колхозе. Радио у нас не было, а за девять километров от нас находилась школа, в которой я заканчивал старшие классы, и там было радио. Так что сами понимаете, как только узнали о победе, весть облетела весь город. Радовались, конечно, старики гуляли, пили. И я помню, что в мае 1945, мы тогда жили у моего дядьки по отцу, взрослые пошли в соседнее село, а меня оставили за праздничным столом. И ту в дверь заходит капитан. Вернулся старший сын моего дядьки, ни одного ранения, молодой, красивый. А летом вернулся младший сын – у того четыре ранения, хромой, одного глаза нет. А его невеста ждала все время, он ведь сразу по молодости женился, и после войны настрогал четверых детей. А тот, который вернулся живым и здоровым, через полгода умер от желтухи. Вот так бывает. Кстати, в то время в деревнях мужиков практически не было. Только женщины и старики. Так что я в свои четырнадцать лет был первым парнем на деревне.
| Интервью и лит.обработка: | Антон Гарькавец |
