Родом я из Белоруссии. Родилась 15 марта 1933 года в Могилёвской области, близ Быхова, километрах в 50-ти от него, в деревне Соловки. Деревня наша была в лесу, среди болот. Небольшая деревенька, хаток 7-8. Километрах в трёх по большой дороге стояла деревня побольше, Палки называлась, там сельсовет был.
Семья наша была крестьянской. У деда раньше было много земли, нанимал работников. Отца моего звали Михаил Андреевич, а маму Фёклой. До войны нас родилось три сестры, я была старшей. До войны жили хорошо: корова была, пчёлы…
А во время войны сколько я там пережила! Можно целую книгу написать! Но воспоминания у меня отрывочные, поскольку в 41-му году мне было всего 8 лет. Подробно поэтому рассказать не могу. Вот и начало войны я не помню.
У нас в Белоруссии большая партизанщина было, так что немцы были на народ злые, как волки. Хотя наша семья партизан не касалась, и они нас тоже, но от немцев досталось.
Первое, что хорошо помню, это смерть нашей родственницы. С центральной дороги немцы увидели, что женщина носила еду в лес брату. Это была Лида, бабкина племянница, по отцовой линии. Захапали её в полицию и замучили. Руки то ли отрубили, то ли оторвали. Так и нашли её без рук в кустах под листьями. А брат её тогда выжил. Но после освобождения Белоруссии его в армию призвали, и он почти сразу погиб.
И папкиного брата, учителя, тоже захапали в полицию. Его не расстреляли, но, как говорили, кастрировали. Жил затем в Могилёве и так и не женился. Учительницы приходили: «Жорж Иванович, давайте вмёсте жить». А он отказывался, так и прожил один, недавно умер.
Затем захапали в полицию маминого брата и дедова племянника. Они сбежали к партизанам. А те их расстреляли без разбора. Едем от бабули на лошади, а навстречу их везут на подводе, откопали где-то. Похоронили на своём кладбище.
Особенно запомнился день, когда нашу деревню сожгли. Помню эти события как вчерашний день.
Было это в недостроенном доме нашей родственницы. Немцы заперли дверь снаружи на намёточку, так что не выйти. Разбили прикладом кухонное окно, бросили внутрь три гранаты. Одна влетела в русскую печку, оттуда дым повалил, не продохнуть. Да и от взрыва гранат гарь. Бабулю и сестрёнку ранило осколками. Мы вначале спрятались по углам. Бабуля с нами – в одном углу, тётка – в другом, вторая бабуля с дедом – ещё где-то. Затем выползли в коридор. Немцы зажгли дом. Он ещё не весь щепой был покрыт, над коридором лапник был положен. Он уже горит, веточки горящие на нас падают. Страшно было! Лучше бы застрелили, чем живым гореть!
Бабуля начала дёргать дверь и намёточка отошла, и мы смогли выйти на улицу. Но немцы нас опять внутрь загнали. Думаем, что делать. По стенам верхом не вылезти – брёвна голые, старикам и детям не подняться.
Тут подошли другие немцы. А, может быть, это власовцы были. Бабушка кричит: «Паночек, миленький, дорогой, выпусти»! И один из них нас выпустил и направил на главную дорогу. Тут бабушка говорит деду: «Ой, семиретно-то я забыла дома»! Семиретно – это такое одеяние на случай смерти. Бабуля его носила на поясе, ведь в войну в любой час могли убить. Дед вернулся к дому за ним, и там его сразу застрелили.
Но мы этого пока не знали, а вышли на главную дорогу. Зашли в соседний посёлок, а там никого нет, все ушли в лес. Мы тоже туда. Пробрались по болоту на место посуше. Там уже народ собрался. У многих кое-какие пожитки спасены, а у нас всё сгорело, в одной одежде ушли. Выкопали яму, накатали брёвен, в середину внутрь наломали веток, чтобы лежать на них.
А второй дед, мамин отец, зарезал с ней в тот день кабанчика и повесил его в гумно. И когда всё началось, мать с дедом около этого гумна были и спрятались там в погреб. А тех, кто не спрятался, немцы сразу стреляли в упор. Мы так разъединились, пошли в разные стороны. Сперва мать с дедом подумали, что нас сожгли. Они ведь когда вернулись к сгоревшему дому, то увидели другого деда убитого, обгоревшего. И тоже пошли в лес. Не помню, как в точности рассказывали, но тут так приключилось, что деду у дороги пришлось спрятаться от немцев под поваленной елью. С ним собака домашняя была. Немцы рядом, а она скулить начала. И деду пришлось её задушить.
Уже в лесу мы нашли друг друга. И 14 недель сидели в лесу. Точнее, скрывались в том месте на болоте. Шалаши были сделаны. Ходили на поле ночью копать картошку. А там земля засохшая, борозды не окученные, картошку еле-еле палкой выдирали. Помню, зацепили осветительную мину. Он как засветила, хоть иголки собирай!
Под конец немцы узнали, где мы скрываемся. Пригнали к болоту танк, а сверху их самолёт летал и обстреливал болото и лес из пулемётов. Я под кустом пряталась, и меня пуля чуть по лицу чиркнула. Если бы я не наклонилась, то она прямо в голову попала бы. Кое-кто, как вся наша семья, так и спрятались. А многие другие не выдержали, вышли из леса, и немцы их куда-то угнали. На работу в Германию, наверное.
Ещё помню, что после тех 14 недель пошли туда, где ещё немцы были, к бабуле. В 3-4 километрах уже наши были. И вот там, недалеко от немецкого штаба, который был в Палках, наши ночью начали наступление «на ура». Но немцы всех этих солдатиков перестреляли, и сожгли посёлок. Я видела, как они совали факелы под соломенные крыши.
Пошли недалеко в другой посёлок, там нас приютили знакомые. Сидим на печке. Вдруг наши приводят старого лысого немца и допрашивают. А как немцы ушли оттуда, я не помню. Помню только, что окопы у них были приготовлены.
Помню, самолёт сгоревший упал на поле, мы бегали смотреть. Помню ещё, что потерялась кобылка, и мы пошли с матерью её искать. Не нашли, но набрели на широкую могилу, куда свозили убитых с фронта. Он близко был, километрах в трёх. Ввек не забуду множества этих убитых молодых солдатиков! Нас оттуда прогнали: «Уходите быстрей»! Да и нам уже не до кобылки стало…
Когда вышли из леса после освобождения в 44 году, есть было нечего. Опять ходили копать гнилую картошку, пекли из неё лепёшки. Но тут уже было легче, уже лопатой копали. Крахмал в этих гнилушках всё-таки оставался, так что по тем временам было даже вкусно. Помню, натолкли эту картошку в ступе, как замазка получилась. Мать напекла лепёшки и спрятала остатки за печной трубой. А мы, дети, нашли и всё доели. Так мы голодали! Ели крапиву, ели лебеду, толкли клевер… Затем корова появилась у нас, как-то поддерживала молоком. Вскоре она, правда, сдохла. Вот беда была!
Так и жили. А жить негде – дома-то все сгорели. Позже дед, матин отец, собрал нам какую-то хатку. Я ездила с ним за брёвнами. Ударилась глазом о тележку, поранилась. Дед испугался, ведь я маленькая ещё была.
Батька вернулся из плена. Он попал в плен в самом начале войны. Держали их где-то в Норвегии, работал на строительстве. Упал с лесов и лежал без сознания, но затем ожил.
Помню тот день, когда он вернулся. Сажаем капусту с бабкой и дедом у дороги. Я говорю: «Вон, папка идёт». Подходит ближе – точно он! До войны был крепкий, солидного сложения, как медведь. А из плена пришёл тощий, кормили их там плохо.
Дальше началась колхозная жизнь. И там трудно было. Кони слабые, а пахать надо, и колхозу, и частникам. Батьке дали 50 соток, лопатой не вскопаешь. У деда сперва после войны бык был, для пахоты. Так как дед не вступил в колхоз, то колхозные власти этого быка отобрали. Просто пришли, сбили замок и увели быка. Так что пахали на себе: берёмся все, человек 10, за длинную толстую палку и тянем, а сзади один правит плугом.
Затем я устроилась нянькой в семью инженера-полковника. В колхозе-то жить было плохо. Копали, тяпали, пололи, жали, а на трудодни – шиш тебе, только отходы, которые государству было не сдать. В общем, работали тяжело, а жили бедно. Ни одеть, ни обуть нечего. Подруга устроилась нянькой в Быхов, в семью офицера. И говорит: «Пойдём, я и тебе место нашла». Я, конечно же, согласилась. Она меня привела, познакомила и меня взяли в семью Крутикова Ивана Давыдовича, подполковника-строителя. Жену его звали Ксенией Фёдоровной. Двое детей у них было, мальчик и девочка. Коленька сейчас живёт в Новгороде, а Катюша уехала в Калининград.
Чтобы уйти в няньки, нужен был паспорт. Сперва надо было идти далеко в сельсовет, за справкой для паспорта. Там говорят: «Вы 33-го года, справку дать не можем. А были бы 32-го, тогда дали бы». Я попросила прибавить мне годик. Они так и сделали, и я получила паспорт.
В Быхове была нянькой года три. Дети у них уже большие были. Так что я не столько с ними нянчилось, сколько по хозяйству работала: на базар ходила, полы мыла, стирала, воду носила. Ну и за детьми присматривала, когда хозяйка к подругам поболтать уходила. Готовила она, правда, сама. В месяц мне платили 100 рублей.
Затем Ивана Давыдовича из Быхова перевели в Сольцы восстанавливать аэродром. Приехала сюда с ними в 1950 году. Жили на конце бульвара, в первом деревянном домике. Сольцы были уже более-менее отстроены после войны. Станцию временную я ещё помню. Страшненькая, как баня, почерневшая вся. А затем новую построили. Дороги были ещё булыжные, асфальт после положили.
Мне тут понравилось, места красивые. Особенно понравилось то, что река рядом. У нас в Белоруссии такого не было – хорошей воды в нашей местности мало было, одни болота.
Затем Ивана Давыдовича перевели на другой аэродром, куда-то за Новгород. Но к тому времени я уже была засватана тут за Константина Ивановича, так что с ними на новое место не поехала. Иван Давыдович умер уже, ездили на его похороны в Новгород.
Вначале жили с мужем в избушке, где у нас на участке сейчас баня стоит. Она ещё с войны осталась, они там в войну жили. Затем батька дом этот построил в 1956 году, он ведь хорошим строителем был. Отец и в Белоруссии построил дом, старался для детей. А мы все разлетелись кто куда… После войны у него ещё два сына родились. Один, Николай, на Севере жил, уже умер. Получил подъёмные, напились, подрались, и он получил 2 года. А второй брат, Михаил, живёт в Новгороде, работает шофёром, навещает нас.
Деревню нашу в Белоруссии снесли из-за радиации, жителей переселили. Никто там больше не живёт, кроме одной старухи. Хотя что толку переезжать – там везде радиация. Что говорить, тогда даже здесь в Сольцах кусты жёлтые стояли – и сюда дошло дождём.
На родине от отца только сад яблоневый остался. А до кладбища, где он лежит, всего шагов 30. Я ездила туда года три назад и говорю на могилке: «Папочка, золотой ты мой, приходишь ты, наверное, в свой сад утром и вечером». Очень он любил сады… Папочка у нас очень добрый был, не бил нас, не ругал. А мать строгая была, ругала часто.
На том месте, где отец лежит, до того были похоронены два солдата. Перед смертью отец завещал положить его рядом с ними, так как тоже солдатом был.
А мать моя похоронена тут на солецком кладбище. Я её забрала к нам, когда она осталась одна в Белоруссии. Младшая сестра, Зоя, тоже здесь живёт, в Сольцах. А средняя, Женя, живёт в Белоруссии, в Быхове.
Вот так у меня жизнь прошла… Двое детей у нас: дочка и сын. Сын живёт в Заречье, а дочь – на Новгородской, за Муссами. Правнучка недавно родилась, 20 октября 2 годика было.
Сама удивляюсь – как так долго живу после пережитого! Не могу забыть всей этой войны, будто вчера было! А сейчас только и слышно, что то там вооружаются, то там… Зачем? Не дожить бы мне до новой войны… Боже, сохрани нас и всю страну от войны!
С воспоминаниями мужа Розы Михайловны Константина Михайловича можно ознакомиться по ссылке.
| Интервью и лит.обработка: | В. Койсин |
