В июне 1941 года мы сдавали экзамены за третий курс мединститута, где я училась. Каждый день я ходила домой к моей подруге. Она жила на 3-й линии Красноармейской слободы. В воскресенье, 22 июня мы решили начать занятия чуть позже, чем обычно. Только разложили учебники, тут по радио говорят: "Через час будет передано важное правительственное сообщение" (это было в 11 часов утра (ред.). В полдень услышали выступление Молотова, о том, что Германия на нас напала. Это было огромной неожиданностью. Мы выскочили на улицу; из других домов люди тоже выбегали. Красноармейская (Солдатская) слобода тогда занимала большое пространство за зданием НКВД (здание областного УВД на ул. Дзержинского). Все дома были деревянные, на высоком каменном фундаменте. Мы на улице встретили знакомого, старше нас. Он сказал:
- Дело начинается серьезное и скоро не закончится, а вы идите в институт.
Пошли мы в институт. Там нам сказали, что учеба будет продолжаться. Мы так и сдавали экзамены, но принимали их уже не очень строго. А знакомому мы не верили и считали, что война кончится, самое позднее, в сентябре.
Ходили и в военкомат, но нас оттуда прогнали, сказали, что и без нас работы хватает. Шли дни. Все продолжали ходить на работу. Повсюду призывали не сеять панику. С первого же дня в Смоленске началось затемнение. Окна завешивали одеялами. Стекла заклеили крест-накрест бумажными лентами, чтобы не выбило ударной волной от взрывов бомб. Около домов рыли щели - канавы-бомбоубежища, накрытые деревянным настилом.
Мы жили тогда на улице Большой Казанской (Бакунина). Щель у нашего дома рыли под руководством моего отца. Он прошел первую мировую и знал как правильно вести земляные работы. Щель получилась очень хорошая.
Вечером 26 июня вдруг завыли сирены МПВО. По радио раздались сигналы воздушной тревоги. Раздались гудки паровозов и заводские гудки. Мы спрятались в щель. Вскоре послышался гул самолетов, а потом звуки взрывов. Бомбили что-то в районе вокзала и у Дома специалистов. Вскоре бомбежка закончилась. Мы вернулись домой и легли спать. О том, какие последствия были у этой бомбардировки, я не знаю.
Следующие дни горожане и мы, в том числе, на ночь уходили в деревни - боялись попасть под бомбы. Помню, что наша семья ночевала где-то у Рославльского шоссе. Ну а утром все возвращались в город.
29 июня все почему-то знали, что бомбить будут обязательно. Отец сильно болел. Они с матерью решили, что никуда не пойдут. А мне сказали идти в деревню. С собой я взяла зачетку, кажется, паспорт, что-то из одежды, а главное - новенькие туфельки на каблучке. За несколько дней до войны мы целую ночь простояли в очереди в мастерскую, чтобы заказать их. Туфельки я собиралась надеть на выпускной. Они были самой ценной моей вещью. Я пошла на Красноармейскую слободу, где собралась вся наша компания - четыре подруги и Гриша Мендельсон. Он учился в Москве, но когда началась война, приехал в Смоленск. Тогда мы еще не знали, что Гриша не успеет уйти из города и погибнет в гетто. Мы сидели, разговаривали о том, о сем и как-то решили, что бомбежки, скорее всего не будет, а, потому, идти никуда не нужно. За разговорами время шло незаметно. Наступил вечер. Внезапно раздались сигналы воздушной тревоги. Мы посмотрели в окно и бросились на улицу: в небе летело множество немецких бомбардировщиков. Они шли группами по нескольку самолетов.
Все вещи остались в квартире, но идти за ними времени уже не было. Люди бежали в Чуриловский овраг. Там, чуть ниже места, где расположена теперь гостиница "Россия" были вырыты щели. Только мы спрятались - началось. Взрывов слышно не было. Немцы бросали "зажигалки". Мы иногда выглядывали из щели и видели ужасное зарево. В сторону здания НКВД кто-то пускал ракеты. В щели мы сидели довольно долго. Потом я набралась смелости и вылезла первой. Красноармейской слободы больше не было. В страшном пожаре сгорели все дома. Остались только каменные подвалы. Говорят, что во время пожара поднялся ужасный вихрь, который нес пламя на все новые и новые дома.
Мы прошли по улице Дзержинского, свернули на Советскую. Здесь дома были каменные, но из окон почти всех выбивались языки пламени. Мы спустились до Соболева, а потом пошли к нам на Большую Казанскую, посмотреть, цел ли мой дом. К счастью, он не пострадал. Оказывается, мой отец, когда немцы стали бросать "зажигалки", хватал их и сбрасывал на улицу. Всему этому нас учили до войны, но в городе была такая паника, что хладнокровие проявили немногие.
После этой бомбежки мы на несколько дней ушли жить в деревню. Потом я вернулась. Это было где-то в середине первой декады июля. Мать одной из подруг ездила рыть окопы. Она рассказывала, что видела немцев недалеко от Смоленска, но ей мало кто верил. В те же дни я встретила на Советской известного смоленского адвоката Меньшагина с семьей. Спросила его, что делать дальше. Он ответил:
- Знаешь, что, Талечка, ты лучше уезжай.
- А вы?
- А мы - другое дело.
Уже после войны я узнала, что Меньшагин был при немцах начальником города, но до сих пор считаю, что его оставили в Смоленске специально.
8 июля моя подружка рассказала мне, что на Покровке профессор мединститута Молотков набирает патологоанатомическую лабораторию одной из армий Западного фронта. Мы решили записаться туда и ехать на передовую. Я заявила Владимиру Герасимовичу, что хочу спасать раненых бойцов. Он ответил мне:
- Наташенька, вот приедем на фронт, там выберете, что вам больше нравится.
Нас приняли на довольствие, накормили, выдали гимнастерки. 10 июля, в день моего рождения, нас погрузили в эшелоны и отправили в Действующую армию. Через несколько дней, 16 июля, мои родители проснулись и узнали, что в городе хозяйничают немцы. Я же вернулась в Смоленск только 15 апреля 1945 года.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Пернавский |
