Ситин Юрий Петрович

Я родился 8-го марта 1935-го года в деревне Ветвенник Гдовского района Псковской области, в крестьянской семье. Иногда мне вспоминается моя довоенная жизнь в деревне. Об этом я могу следующее сказать. Деревенская жизнь — она всегда была что ли естественней, чем городская. Ведь в деревне люди не хитрят особо, чтобы ради своей выгоды что-нибудь сделать. Конечно, довоенная жизнь мне очень смутно помнится. Все-таки это были мои детские впечатления. Я только в школу пошел уже в 1942-м году учиться. Но все равно я эту жизнь немножко помню. Я, например, помню, как я радовался, когда мать привозила из Гдова кусочек сыра. Когда же она ездила обычно на совещания, так как была учительницей и заведующей школой местной, то привозила нам домой штуки три мандарины. И однажды я, подлый, когда она, значит, разложила все свои продукты (мне тогда было пять лет, а брату - двенадцать), я принес эти мандарины в избу. Затем взял свой мандарин и съел. Сидел, сидел. Смотрю: моего брата Вовки нет чего-то. Я тогда взял и съел другой мандарин. Подло, конечно, поступил. Съел и второй мандарин. А третий-то матери должен был быть. Приходит Вовка. Видит этот мандарин и говорит мне: «Юрка! Отдай мандаринину мою». Ему было, как я уже сказал, двенадцать лет - он был на семь лет старше меня. Я говорю: «Съел, Вовка, съел». И вот, представляешь, он был таким вот мне братом: ну никогда он меня не наказывал ни за что. Это был мой первейший всегда друг и помощник. И до последнего времени, до его смерти, таким человеком для меня оставался. Он сам, вообще-то говоря, с 1928 года был рождения. После войны он окончил Рязанское ОАУ - отдельное автомобильное училище. Оттуда лейтенантом выпустился, и после этого его, значит, сразу отправили в Германию служить.

Хозяйство у нашей семьи было небольшое: корова одна только, да и всё. Нас в семье детей было всего двое. Мы родились с братом и ни до нас, ни после нас в семье никого не рождалось. Я не знаю, почему мать не сделала третьего, скажем, ребенка. Ну потому что отца, наверное, забрали в 1937-м.

Что еще тебе рассказать о довоенной жизни в деревне? Когда у нас в деревне в 1929-м году проводилась коллективизация, меня еще не было в живых и я, естественно, этого времени вспомнить не могу. Но я помню разговоры о коллективизации, которые, конечно, были у нас в деревне. Люди, безусловно, об этом боялись говорить. Опасались: а вдруг кто-то донесет? Потому что тогда доносительство было в порядке вещей. Говорили: «А, против колхозов что-то такое высказал? А, получай, враг народа». Соседа, казалась бы, моего за что раскулачили? Сейчас мы считаем, что это какой-то парадокс, что не может такого вообще быть. Как у Чехова: не может быть, потому что не может такого быть никогда. Но ведь это было. И отец мой тоже был репрессирован, когда мне всего два года исполнилось только. У него, между прочим, интересная история была. Я знаю о нем потому, что мне об этом и мать, и односельчане рассказывали. Звали моего отца Петр Андреевич Ситин. При советской власти он окончил Гдовскую высшую партийную школу с отличием. Вот я до сих пор не понимаю, что за высшая такая партийная школа была в 20-х годах во Гдове. Но мне говорили, что он ее окончил. И причем - с отличием. Естественно, после этого кого могли назначить в начале 30-х годов председателем колхоза? А тогда только создавались в деревнях колхозы. Конечно, Петьку Ситина. Он ведь грамотный был: до того, как в эту совпартшколу поступить, он еще церковно-приходское училище кончал, и только потом, значит, дальше учился. Ну и решили в деревне: Петьку Ситина — сделать председателем! Потом его Петькой перестали называть, конечно. Все называли его - Петр Андреевич. А было ему всего 36 лет. Нет — даже меньше, наверное. Ведь сам он был 1901 года рождения, а это создание колхозов в нашей местности началось не то в 1930-м, не то — в 1931-м, не то — в 1932-м году. В общем, отец стал председателем колхоза после того, как родился мой первый старший брат. А брат мой был 1928-го года рождения. Причем, что интересно, сначала колхоз был только одной деревней создан. Это уже потом объединили несколько деревень под один колхоз. А названия этих деревень ыбли такие: Зегорска, Незнамо поле, Стректово, - короче говоря, со странными такими названиями были деревни. Еще, помню, были такие деревни Южкино, Бешкино. Представляешь, как-то удивительно, что вот такие еще существуют названия. Никак не могу этимологию этих слов найти. Что такое Бешкино и Южкино? А трагедия моя отца состояла в следующем. Расскажу тебе эту историю. Мой отец никогда не отрицал этих вот всех религиозных праздников, которые праздновались в деревне. У нас престольными праздниками были Рождество и Петров день. И вот на Рождество в нашей избе собрались односельчане. Ну у нас было обычно такие широкие празднования вроде вроде бы в Рождество — тогда приходили в гости друг к другу все односельчане. В нашей избе началось всё это веселье. И вдруг заходит председатель сельсовета. А его контора была в двух километрах от нашего Ветвенника. Забыл его фамилию. Помнил его я до сих пор. Заходит в Рождестве, а у нас дома - застолье, и сидит за столом председатель колхоза, коммунист. Тогда этот председатель сельсовета ему и говорит: «Вот как, Петька? Интересно! Ты, коммунист, отмечаешь престольный праздник?» Мне дядя Сеня рассказывал про этот случай. Вообще-то говоря, этот дядя Сеня был хороший кузнец. Когда-то отец его спас от раскулачивания. Отец говорит этому председателю сельсовета: «Ты что? Садись!» Тот не сел. Отец говорит ему: «Садись». «Нет, - говорит председатель сельсовета, - ты религиозный приверженец». Что-то такое ему сказал. Господи, безграмотный был совершенно человек. «Так ты не хочешь?» - спрашивает отец его. А отец, как мне рассказывали, был уже выпившим тогда. Он спрашивает: «Так ты не хочешь с нами вместе посидеть?» «Нет, - говорит тот, - с такими врагами я сидеть не хочу». Отец взял его за шкирку, вышел из за стола, а он был сильный, это я в него, наверное, таким мускулистым вышел, открыл дверь в сени и вытолкнул его туда. Потом нашел его шубу, где-то там брошенную просто у порога, и выбросил на улицу, значит, и ее. И снова все сели за стол. И этот председатель в подмерзшее стекло (в Рождество, а это было 7 января, в окно ничего, конечно, не видно было, - так сильно все подмерзало) постучал и сказал: «Ну, блядь, попомнишь!» Это мать запомнила это выражение: ну, блядь, попомнишь. И вот этот мужик, председатель сельсовета, после этого пошел по деревне против моего отца подписи собирать. Подписались только двое: брат кузнеца, который в МВД работал, и какая-то буквально старушка, которая и понятия-то не имели ни о чем. А остальные отказались. Вот это все было, значит, в январе 1937 года. А в марте уже отца арестовали и расстреляли по приговору тройки НКВД.

А спас, кстати, отец кузнеца дядю Сеню Филиппова (такая была его фамилия) так. Приехала как-то в нашу деревню бригада НКВД раскулачивать именно кузнеца Филиппова. Отец, естественно, встал на дыбы: «Вы что? Как это Семена раскулачивать? За что? У него шесть детей. Только за то, что у него лошадь есть и корова?» А в то время уже нельзя было иметь лошадь в собственном хозяйстве. «А ты, Ситин, отойди в сторону, - сказали отцу из НКВД. - Не твое это дело». «Как это не мое дело? - говорит он. - Раскаулачьте вы его, вышлите. А сейчас — посевная на носу. Кто мне будет ковать лошадей? Кто мне будет обновлять бороны? У меня он - единственный кузнец». И самое интересное, что те, которые вот приехали на раскулачивание, почему-то согласились с этим. Хотя они по-дурацки, конечно, сделали это всё. Почему у них был настрой такой какой-то ура патриотический и псевдопатриотический? Но отец, короче говоря, спас Семена Филиппова.

Вообще-то говоря, Петра Андреевича, моего отца, уважали, конечно, в деревне. А знаешь, почему? Потому что он давал людям жить. У нас рыбаки, все таки рыболовецкий колхоз был, никто не имел права ехать продавать рыбу. А наши рыбаки всегда ездили и продавали. Почему? Потому что отец выдавал справки — заставлял выписывать, значит, справки своего секретаря или как он там назывался. И вот так они жили. Но на какие шиши и правда можно было жить в колхозе? Конечно, когда вся эта трагедия с моим отцом произошла, в его защиту как-то стихийно выступали люди, но все равно боялись показать свое лицо: а вдруг и меня загребут? Такое уж было это время, 1937-1938 год, то есть, время этих репрессий. Между прочим, репрессировали и брата отца — дядю Андрея, которого захватила Гражданская война. Отец-то мой в этих событиях не участвовал. Он был 1901 года. Насколько я знаю, он служил в какой-то там команде. Ну я не знаю этого точно. Я только видел его фотографию, где на нем - солдатская форма. Ну он и в самом деле никак не мог быть во время Первой мировой войны или Гражданской войны в этой солдатской форме. Он же только в 1901 году родился. А был у него брат, как я уже сказал тебе, Андрей Андреевич — мой дядя, его брат старший, у которого звание было - штабс-капитан. Я его, конечно, не застал. Что ты! Как я его мог застать? Его расстреляли вместе с отцом. Был в свое время такой Булак-Булахович, которого считали бандитом. Но если ты знаешь немножко эту историю, он же был в свое время командиром Красной Армии. Так вот, дядя там у этого Булак-Булаховича был. Как он стал, я не мог этого знать и мать тоже не могла

этого знать, поэтому об этом и не рассказывала. Но она мне всегда говорила: «Ты никогда не говори, что твой дядя был штабс-капитаном царской армии». Может, это миф какой-то был в нашей семье, - что он был штабс-капитан. Крестьянский сын не мог же заиметь просто это звание — штабс-капитана. Его давали офицерам после окончании Академии Генерального штаба, насколько я знаю. Вообще, знаешь, участников Гражданской войны в деревене я не помню. Только дядька был у Булак-Булаховича. А так — никто из жителей нашей деревне в этой войне не принимал участия.

Конечно, после того, как отца репрессировали (о том, что он расстрелян, я не так давно и от тебя узнал, - а до этого считал, как было в ответе мне написано, что он умер в лагере в 1943-м году), отношение к нашей семье резко переменилось. Это проявилось в первую очередь таким, как бы сказать, отчуждением. Нас пытались как-то обходить стороной, старались не разговаривать особо и так далее. А мать была учительницей все-таки: она ведь закончила Гдовское педагогическое училище — ну это было тогда среднее специальное образование такое. Как же? Ребята все идут в ее школу. Так что отчуждение было. Но не у всех. Дядя Семен, например, никогда не отказывался от общения с нами. Помнится, что когда я был, наверное, уже где-то в десятом классе, я попросил его сделать стопор седла для велосипеда. Он это, конечно, сделал запросто. А он, знаешь, всегда поддатый работал, вот. Он мне и говорит тогда: «Юра, ты меня прости. Мои братья, конечно же, сволочи, но я никогда против твоего бати ничего не говорил». Ну вот видишь? Боялись люди идти с нами на контакт, думали, что их за пособничество семье врага народа как-то прихватят там.

О войне я, наверное, одним из первых узнал в деревне, хотя был маленьким тогда. Я, конечно, перед этим даже и не думал о том, что эта война случится. У нас в Ветвеннике, как сейчас помню, была застава. Это - против буржуазной Эстонии она была расположена. И у них, у этих пограничников, даже были две зенитки. И я удивился тогда, помню, следующему. Смотрю: самолет какой-то летит. И вдруг у заставы — зенитки. Но это был 1940 год, а не 1941-й. Это когда присоединяли Эстонию к СССР. И я удивился. Матерь спрашиваю: «Что это?» «Ах, развлекаются, - говорит, - пограничники». Это оказывается учебные стрельбы по самолетам там проводились. Мне тогда, правда, шесть лет было, и я, конечно, мало мог что запомнить. Что это такое — что-то помнить в шесть лет? Но как разграбили погранзаставу, я помню. Ведь в 1940-м году, поскольку Эстонию присоединили к СССР, заставу, конечно, сняли. Пограничники почему-то бросили ее со всем содержимым. Вот что мне до сих пор удивительно. Как так? И все из округи нашей ходили туда на заставу и тащили оттуда зеркала, мебель, какие-то там предметы быта... Телевизоров и компьютеров, конечно, тогда не было, но было кое-что другое. В общем, тащили с заставы все, что подвернется под руку. Я сам это видел. Вообще пограничники, которые у нас там служили, находились в контакте с местным населением. Помню, был одно время начальником заставы человек с интересной фамилией Белоцерковец. И он, конечно, общался с населением. Он знал мою мать и все, что угодно. И, кстати говоря, в 1939-м году, кажется, он на машине поехал по Чудскому, это было где-то в марте, и угодил в проталину на «эмке» — была, знаешь, такая машина М-1. Короче говоря, он утонул вместе с водителем. И об этом сообщили пограничникам. Его в Гдове похоронили.

А потом уже, это было 22-го июня 1941 года, началась война, а уже в июле наша семья эвакуировалась в Татарию. Между прочим, в деревне при немцах (потом наша местность была немцами оккупирована) остались многие наши жители. Их потом угнали в Литву: вот всех тех, кто остался. Почему-то так с ними поступили. Но я одного не понимаю: почему, например, их в Литву отправили? Потому что, наверное, Литва была в их власти, как говориться. Вася Матвеев, которому я обязан своим поступлением в Псковский пединститут, был туда сослан тоже. За это время, пока он там находился, обучился литовскому языку. Это вроде не рабство, конечно, было: нельзя все-таки этих людей равнять с теми, кто в Германию был отправлен на принудительные работы. Этот Вася Матвеев мне потом рассказывал: «Я был хороший бауэр, работать заставлял меня хозяин от души». Но Литва почему-то всегда была настроена к русским враждебно. Это со времен Речи Посполитой еще идет.

Но почему из всей деревни эвакуировали только нас? Это было сделано по следующей причине: потому что мать моя была учительницей, а немцы считали учителей вообщем-то врагами. И чтобы нас не расстреляли, поскольку советская власть все-таки не успела нас арестовать всех, а должны были, после ареста отца-то с нами так сделать, нас и эвакуировали. Вот я не знаю: почему нас не арестовали всех? Ведь тогда семьи врагов народа арестовывали и высылали к чертовой матери. Нас почему-то не выслали. Ну мне потом рассказывали так, не очень откровенно, завуалированно, что матери вроде бы предложили отречься от мужа. Вот не знаю, сделала она это или не сделала. Но, наверное, сделала, раз ее не арестовали тоже. Развод свой срочно оформила. Это было исключительно подлое время. Ну вот, а нас потом эвакуировали. Я помню, конечно, как нас везли. Там в товарных вагонах кучей сидели. У кого там чайник неизвестно с чем, у кого — еще чего-то. И помню я такой эпизод. Почему-то детское такое впечатление.как что-то очень страшное это сохранило в памяти. В общем, дверь открывается, человек снимает штаны, высовывается в проем двери вагона и начинает дристать. Такой стыд! Кстати говоря, когда мы находились в пути, не было такого, чтобы за это время нас кто-то из тех, кто ехал с нами в эвакуацию, нас бы подкармливал. Все, что успели захватить из дому, как говориться, и было наше.

А ехали с нами в качестве эвакуированных кто? Кого нужно было эвакуировать в тыл? Моряков, военных? Всех их, конечно, надо было срочно отправлять на фронт. Поэтому отправляли в эвакуацию, как правило, больных, хромых, женщин с детьми. Знаешь, меня все время такая мысль беспокоит: если бы Гитлер не провозгласил бы вот этот геноцид, уничтожать евреев, славян, цыган и так далее, люди, которые даже верили Сталину всегда и обожествляли его, они бы такого сопротивления никогда не оказали. Никогда! В этом виноват сам Сталин.

Между прочим, пока мы ехали, попадали и под немецкую бомбежку. Я не помню точно, на какой станции это случилось, но это было, по крайней мере, до того, как до Волги мы ехали. Уже, правда, до Волги что-то недалеко оставалось ехать. И вдруг мессершмидты на нас налетели. Что характерно: я же видел морду летчика, который нас бомбил. Они на бреющем полете летали. И расстреливали вот этот наш эшелон. Там и потери, конечно, среди нас были. В эшелон из леса нас возвращалась разве что одна треть. Погибших, естественно, там так просто и оставляли. То есть, мы быстро, когда воздушный налет кончался, сразу же загружались в эшелоны и ехали дальше. А остановки, как ты понимаешь, делались у нас в лесу.

Везли нас в эвакуацию, конечно, очень долго. Наверное, неделю и даже больше. Но вот что интересно, детское восприятие сохраняет все выборочно. Но ты особо не допытывайся от меня. Я могу и не правильно это интерпретировать. Впоследствии мы оказались в Татарии. Там мы прожили до 1944-го года. Сначала нас определили на постой к одному мулле татарскому. И его жена, я хорошо это помню, нам иногда что-то подкидывала: или крошки какие-то, или еще что-нибудь. А потом мать опять определили на должность заведующей школой. Мы в школе, собственно говоря, и жили. Там специальное было такое для этого помещение оборудовано. Козу держали. Коза, между прочим, нас и спасла. Если б не она, мы бы умерли с голоду. Нам подарили ее. Но сначала, как я уже сказал, нас определили жить к мулле в село Тат-Алькино, а потом, поскольку мать учительница была, ее перевели завшколой в село Рус-Алькино. Рус-Алькино, это — сельсовет такой был. А в Рус-Алькине была деревня Покровка. Русская деревня целиком. Вот туда нас и отправили. А пока у муллы мы жили, ну месяца, наверное, три, я даже научился говорить по татарски. Даже помню имя друга своего татарского — Едыкер. Кстати говоря, отношения с этими татарами у нас были такими, что они к нам как к неверным относились. Это было всегда и до сих пор. Дружбы никогда никакой не было у нас. С детьми-то это дело было. Но жена муллы всячески пыталась отвратить нас от этой дружбы. Сразу, если что, Едыкера к себе. И благодаря Едыкеру я научился по-татарски читать молитвы. Это дало возможность немножко, кроме пайка, который нам выдавался как эвакуированным, еще получать от хозяйки тыквенную кашу. Я помню, что это настолько вкусная была каша, что и словами этого невозможно передать. Потом я пытался здесь воспроизвести эту кашу. Привезла Надежда Николаевна, моя жена, тыкву, и я начал эту кашу готовить. Ни черта не получилось. Вот как они делали эту тыкву? Может, потому что всегда мы были голодными вечно и нам казалось, все, что нам давали,это вкусно. Вот так мы жили. Было, конечно, голодно. Но попрошайничеством мы не занимались. Уж я-то - тем более. Я человеком гордым был всегда с детства. Что интересно: я не помню, пока мы жили в Татарии, чтобы там татары какие-то праздники национальные праздники. Не праздновали они этого никогда. Не помню, чтоб было такое.

В школу я ходить начал в Покровке в 1942 году. Там, конечно, только русские дети и учились. Ну деревня была русская ведь всё-таки. Как я уже сказал, в нашем районе были деревни Тат-Алькино, Рус-Алькино и Чуш-Алькино, - там и чувашское, значит, было такое поселение. Но как я там в то время учился? Не знаю. Все-таки мать была учительницей. Она не могла меня хвалить и ругать обратно. Вот так и проходила наша жизнь в Татарии.

А в 1944 году, когда освободили Ленинградскую область от немцев,и матери предложили переехать туда в Лужский район, в деревню Корпола, чтобы там учительствовать в начальной школе, мы переехали туда. Помню, когда мы в этот Лужский район переехали, я там все время вращался вокруг разбитых танков и автомобилей. Запас вот этой валявшейся кругом техники всех нас, мелких ребятишек, в то время очень сильно волновал. И я так заразился этим, что до сегодняшнего дня люблю ездить на автомобиле. Но там же были под Лугой такие серьезные бои уже в 1944-м году. Мы мальчишками кругом и все время бегали. Однажды смотрим: стоит танк подбитый немецкий. А взрослые нас предупреждали в подобных делах: «Вот вы лазите туда. А вдруг там немцы снаряды оставили?» А какое нам, ребятишкам, дело было до этого? Мы в люк заглянули. А там на рычагах — две руки обгоревших. Одного тела нет. Только — две руки. На рычагах как он сидел, так и сгорел. Немецкий танкист. Снарядов там было — это ой! Что ты! А у нас, и я до сих пор не могу его забыть, был такой же, как и мы, нашего возраста, короче говоря, мальчишка. Так вот он специализировался на снарядах неразорвавшихся. Откручивал их каким-то образом, все эти головки вынимал, убирал мешочки с порохом, ну это шелковые такие мешочки были, и ставил после этого собственные фейерверки. Ну и однажды что у нас получилось? Он нам сказал: «Лягте вон туда за бугор. Большой будет снаряд, - если у меня получится, то я его взорву». Мы легли. Выглядываем. А у Мишки оказался и в самом деле очень крупный снаряд. И вдруг — мощный взрыв. И от Лешки — ни черта не осталось. Представляешь? А он уже был без ноги. До этого, видимо, потерял на разоружении этих снарядов ногу. Ему как и нам было лет десять-одинадцать. Но это, конечно, не единственная жертва была от неразорвавшихся снарядов на моей памяти во время войны. Все это происходило, разумеется, не в моей родной деревне. В Ветвенник я вернулся уже потом, после войны. А до этого я еще у тетки жил много лет.

Между прочим, из военной жизни запомнился мне еще один такой любопытный эпизод. Это было в 1945-м году в Закренье, когда уже наши войска проезжали на машинах после вот этого знаменитого Калининградского котла. Там были еще бои в 1945-м году. В общем, наши войска везли с эсэсовской эстонской дивизии немцев. Везли, между прочим, пленных раненых. Ну наши бабы хотя и так-то сами голодали, они несли им еду. Ведь они ж не знали, что это наших раненых везут. И вдруг один раненый как крикнет: «Курат!» В общем, слово курат сказал, а это по-эстонски означает - чёрт. Как бабы взбеленились, знал бы ты. «Ах! - закричали они. - Это ты чухна, блядь? Блядь!» Оказывается, у них в районе действовал против партизанского отряда эстонский карательный отряд. Эти каратели приходили в деревню, им могли выдать место расположения отряда и так далее. И одна рьяная такая сволочь даже годовалого младенца взяла за ногу и об дерево головой ударила. Они, конечно, не могли этого простить эстонцам, поэтому так на их появление прореагировали. Между прочим, во время этого самого случая мне запомнилось еще следующее. Летчик один сидит на канаве и ест бутерброд: кусок настоящего хлеба, намазанного толстым слоем масла. Наши бабы смотрят на него, слюни глотают и говорят: «Как это? Мы гнилую картошку пытаемся как-то приспособить, поесть, а фашисты, глянь, что жрут?» Это и правда было лихо для баб. Тогда же. Я сам помню этот случай. Они не накинулись, правда, уже на него. Они просто стояли и дивились: как это так может быть, чтоб фашист ел хлеб с маслом, если у них, у баб, немцы отняли всех коров, которых порезали? Они же масла давно не видели.

Партизаны действовали в районе?

Партизаны, вообще-то говоря, были, но у нас не было такого партизанского движения, как, скажем, в Белоруссии.

Из деревни много не вернулось с войны?

Знаешь, не так давно благодаря твоему другу Ивану я смог съездить в свою родную деревню, где не был больше 20 лет. Так там, конечно, люди молодцы. Они устроили стелу и написали имена всех не пришедших с войны односельчан. И знаешь, что поразило. Молодцы, что нашли их всех. Там записаны примерно все погибшие родственники моих ну уже односельчан. Что-то пятьдесят с чем-то фамилий там указано. И это — с одной деревни. А всего в деревне было, скажем, двадцать домов. В каждом доме, значит, жило по три человека. А это значит, что всего было, может быть, тридцать домов.

Между прочим, из тех, кто из нашей округи воевал, мне запомнился Иванов Илья Александрович такой. Он, правда, был не из нашего Ветвенника, а из Заборья — это деревня примерно в километре от нас была. Илья Иванов — это вообще легенда у нас была.

Был Иванов из Заборья. Это примерно в км от Ветвенника. Илья Иванов — это вообще легенда. Ну это уже когда он купил первый в округе мопед, тогда он киевлянин назывался. Ну это было что-то среднее между мотоциклом и мопедом. Две скорости. «Юра, пойдем. Ну ка садись, научу тебя кататься». И вот научил. C этого и началось мое увлечение техникой. Потом на мотоциклах других, на ежах, ездил. Потом зять Виктора Крюкова сел за руль газ-51. В общем, к десятому классу я конечно мог спокойно ездить на ГАЗ-51. На любом мотоцикле. Когда в институте курсы водителей организовали, шоферов-профессионалов, конечно, я тут же пошел и из 12 человек экзамен по вождению сдал. Он бригадиром работал. Только когда ходил в Гдов получать деньги. Мундир надевал свой. Насколько помню китель был потрепанный. И все ордена. Когда я китель увидел то конечно удивился. «Илья, господи. Илья Александрович, расскажите все-таки». Я уже начал тогда интересоваться. Невский за что. Я уже тогда в средней школе учился и меня почему-то интересовался. Я вычитывал где то, кто чем обычно награждается. Он заменил командира батальона. Какую то высоту они брали, комбата убило, а он, старший лейтенант, командир роты был, и он как комбатальона стала эту войну взял. Я не могу этого знать. Он наверное все таки это получил во время войны. Он никаких училищ не кончал. Ну и он так и остался старшим лейтенантом. Снимки я видел. На видном месте висел старший лейтенант.

Умер дико и непорядочно как-то, некрасиво. Он всегда обмывал, когда ходил за деньгами в Гдов за ордена получать. Это не пенсия, а как раз пособие за ордена. Ну конечно можно за это выпить и угощать всех. Он из Гдова еле шел. И он так постепенно наверное испортил свою печень ну и как мне рассказывали, пошли они с одним парнем в сетехранилище, что-то там готовить сети. Ну взяли с собой бутылку бормотухи. Огромные, знаешь, были такие огнетушители, как их называли, портвейна какого-то. Федя, его напарник, налил по стакану, выпили. Илья сидел на сетях. По одному стакану выпили этой бормотухи. И вдруг Федя увидел, что Илья завалился и у него пена изо рта. Испугался по страшному. Тогда не знали. Ну куда обращаться? Скорая помощь где в деревне? Ее же нет. Бежать к фельдшеру? Это км 2, да и что фельдшер сможет? Ну он побежал просто односельчан, поднял: «С Ильей что-то плохо». Те прибежали. Илья мертвый. Вскрытие показало: цирроз печени. Это была последняя доза, которая на печень повлияла у него. Пил он частенько. Что ты спрашиваешь об этом? Конечно, не один он в нашей местности спился среди фронтовиков. А почему такие вещи у нас происходили? Потому что расслабление какое-то после боев, после этого напряжения, у людей в то время было.