Р.С. Война, как известно, началась в 1941 году. Мне как раз было пятнадцать лет, и я только что получил паспорт. Сами понимаете, событие знаменательное. Война началась с того, что [о её начале] объявили 22 июня. До этого я купил билет на боксёрский поединок Королёва (тогда бывшего чемпиона Советского Союза). И этот поединок должен был состояться 22 июня, как раз. Я очень жалел, что началась война.
Первое впечатление такое было, что всё очень интересно, всё то, что должно было произойти. По молодости, по глупости, конечно, мы не понимали, что значит война, никогда не испытывали этого. Но постепенно, знакомясь со сводками по радио, в газетах, начали понимать, что это [война] такое. Большой интерес у нас вызвали первые налёты авиации на Ленинград. Мы с интересом наблюдали, как юнкерши барражируют над городом. Особенно нам понравились ночные бомбардировки. Мы залезали на крышу (я жил тогда на Подъяческой улице в шестиэтажном доме). [Это была] довольно высокая точка наблюдения. Мы влезали на крышу и наблюдали по всему горизонту над Ленинградом, как это [бомбардировки] происходит. Особенно красиво было наблюдать за прожекторами, как зенитки, зенитные снаряды взрываются. Самым красивым были взрывы фугасных бомб, особенно когда они попадают не в твой дом, а где-то там на окраине (сакраментальный юмор такой, своего рода). Средства массовой информации начали знакомить [нас], как обращаться с зажигательными бомбами, что с ними делать. Первый опыт мы получили довольно быстро, потому что [на город] сбрасывали очень много зажигательных бомб. Мы уже знали, что надо гасить их, засыпая песком, [который мы приносили] с чердака. Мы входили в команды защиты домов, в которых мы жили. Примерно в июле, а может быть, в августе месяце молодых людей примерно моего возраста организовали в какое-то полувоенное соединение. Это был не то заградительный отряд, не то какой-то отряд другого предназначения. Нас собрали в одном из бомбоубежищ на канале Грибоедова в одном из домов, близко с домом депутата Гос. Думы... Собрали нас один раз, начали знакомить с тем, как владеть оружием, винтовкой, гранатой. Собрали в другой раз по этому же поводу, рассказали о наших задачах: на случай вторжения немецких войск в Ленинтрад... Ретроспективно оценивая и сравнивая с тем, что уже было потом, например, в Германии, то это были своего рода, примерно, отряды молодёжи. Примерно раза два для нас устраивали кроссы по улицам Ленинграда, тренировали нас. Потом всё это кк-то заглохло. В дальнейшем я нигде никогда не слышал, не читал о таких формированиях, о попытках их создания.
Очень быстро, уже в августе-начале сентября месяца, мы начали ощущать нехватку продовольствия. Очереди уже за продуктами начали возникать. В то время я как раз состоял [учился] в 32 школе Октябрьского района и входил в состав медицинской команды (на случай бомбардировки для оказания первой медицинской помощи пострадавшим). В сентябре месяце мы лазали на этот дом, в котором 32 школа - это как раз угол Майорова и Садовой; может быть, там видели такое фундаментальной постройки здание по немецкому проекту сделанное). [На крыше этого здания располагается] высокий шпиль и фонарь в основании. [Оттуда хорошо] просматривается средняя часть города. Мы часто туда лазили во время бомбардировки. И вот с этого фонаря мы впервые наблюдали последствия бомбардировки 12 сентября, когда были подожжены Бадаевские склады. Мы наблюдали, как клубы чёрного дыма на горизонте поднимаются над Ленинградом. С сентября мы учились нормально [в школе]. В то время я учился в 9-м классе. Но чем дольше продолжалась блокада, тем больше отступали от учебных планов. В конце концов, всё свелось к тому (я имею в виду, уже к ноябрю-декабрю), что один преподаватель (по-моему, преподавал он физическую культуру) собирал нас. Было нас человек 15 молодых людей всего лишь. [Преподаватель] рассказывал нам о военных событиях. Больше всего времени уделял он гастрономическим вопросам. Т.е. голод, который начался уже в октябре, в ноябре, декабре уже определённым образом влиял на психику, по-видимому. Вот так мы занимались примерно до второй половины декабря, точно я не могу вспомнить, но по-моему так. А со второй половины декабря, примерно так, прекратились и эти [учебные] занятия. Я прекратил занятия так же, как и прекратили занятия во всей школе.
С этого периода наступила блокада во всей красе. У меня скончался отец от дистрофии. Мы отвезли [его тело] на пункт приёма погибших - это было примерно в середине декабря месяца. Всё это время продолжались налёты авиации, орудийные обстрелы. Я жил в доме № 10 по Большой Подъяческой. Напротив нас было место, не застроенное домами. «Площадка» - так мы называли это место. [Она использовалась] как обычная спортивная площадка. На этом месте была установлена зенитная пушка. Вот мы очень часто, так сказать, слышали во время авиационных налётов очень громкие пушечные выстрелы. Все мы следили за обстановкой на фронтах, безусловно, и в особенности военной обстановкой вокруг Ленинграда. Всё это обсуждалось очень активно. Но ведущим, всё-таки, в этот период я бы назвал заботу о том, как выжить в этих условиях. Точно не помню, но примерно к декабрю месяцу мы начали получить как иждивенцы (я не работал) по 125 граммов хлеба, крупу, масла и прочие продукты. Всё в очень скудном количестве. К этому времени получило распространение использование в качестве питательных веществ столярного клея. Клей этот варили длительное довольно время и затем заливали так, как заливают холодец или студень. После этого употребляли его в качестве питания. К этому времени появилась охота на домашних животных. Собак по-моему уже всех съели к этому времени. Один раз мне пришлось попробовать, по-моему, мясо не то собаки, не то кошки, я уже не помню теперь. В таких условиях мы продолжали существовать. В декабре же, примерно, я похоронил своего старшего брата. Тоже отвезли его на пункт приёма умерших. Старший брат у меня не был в армии по заболеванию почек, поэтому он оставался на гражданке. Ещё надо отметить то, что зима 1941-1942 гг. была очень жестокая. Температура воздуха снаружи, по-моему, градусов 40 достигала иногда. Сохранить тепло в жилых помещениях было непросто. Тем более мы жили в квартире, которая находилась в полуподвальном помещении, и нам пришлось применить дополнительное там утепление, окна были задрапированы какими-то материями для того, чтобы сохранять тепло в доме. Вот таким образом мы и жили. Примерно в феврале месяце я достиг уже, по-видимому, последней степени дистрофии. В баню мы не ходили уже, но как-то моя мама решила меня помыть. Когда я разделся, то она была, в общем, удивлена моим видом. Вспоминая о своих физических возможностях, я помню, что как-то вышел из квартиры, чуть-чуть запнулся и не смог удержаться на ногах и упал. После чего встал я уже с большим трудом. Короче говоря, состояние уже моё было по-видимому на грани. До сего времени мне не понятно, почему я всё-таки остался жив в то время, как я похоронил отца, старшего брата.
С нами жила ещё моя старшая сестра. Она тоже осталась жива. Моя сестра как раз поступила в Авиационный институт в Ленинграде. Занятия у них тоже не продолжались в этот учебный год. В феврале месяце она узнала, что весь авиационный институт собираются эвакуировать иЛенинграда (тогда, когда было прорвано блокадное кольцо вокруг города и был составлен план эвакуации тех учреждений, которые, в общем то, не нужны были в городе). Ей предложили эвакуацию. Она предложила эвакуироваться из Ленинграда и мне вместе с ней. Я на это дело пошёл, и 13 марта 1942 года нас всех собрали на Финляндском вокзале и отправили на берег Ладожского озера. Я не помню как называется этот пункт, где кончалась железная дорога, построенная уже по-видимому в период блокады... [До этого пункта людей отвозили с Финляндского вокзала]. А после перегружались мы на грузовые машины, и везли нас через Ладожское озеро. Везли нас на трехтонках или полуторатонках [грузовые машины, рассчитанные на грузоподъёмность 1,5 или 3 тонны - Н.Г.], вот так я уже сейчас не могу вспомнить. Загружали нас во второй половине дня, когда было ещё светло. И везли, сперва, [когда] тоже было светло. Помню, что везли по озеру. Автомобильные колеи были заполнены примерно наполовину водой. Уже оттаивало. Лёд был не такой уж и прочный в марте месяце. Но, тем не менее, переправиться нам удалось благополучно.
Я забыл ещё упомянуть, что в Ленинграде на ноябрьских праздниках, на годовщину октябрьской революции, [революция 1917 года. - Н.Г.] молодёжь моего возраста примерно собрали в Малом Оперном театре. Показали нам спектакль «Овод». После спектакля всех нас повели в столовую и неплохо угостили. Мне запомнилось это обстоятельство, потому что в такой сложной и трудной ситуации не только для населения, но, по-видимому, и для руководства Ленинграда, всё-таки, не забыли о таком способе отпраздновать годовщину октября [революция 1917 года. - Н.Г.]. Так вот, перевезли нас на другую сторону Ладожского озера, где мы уже ночью, уже темно было [были помещены] не то в сараи, не то ещё куда-то. Мы там переночевали. А утром нас погрузили в грузовые вагоны «теплушки» [«теплушка» - в военные годы: товарный вагон с печуркой, приспособленный для перевозки людей. - Н.Г.] и повезли на юг. Надо отметить, что в этом пункте на берегу Ладожского озера, в котором нас высадили, после переправы я наблюдал очень большое количество багажа, который захватили эвакуирующиеся. Но в силу того, что не могли управиться с ним от бессилия, было брошено всё на берегу. Там же можно было наблюдать обессиливших людей, которые дальше уже не могли двигаться. После того, как нас погрузили в эшелон, нас повезли на юг. Случай был, когда был авиационный налёт на этот эшелон. Эшелон не пострадал. Вот так нас везли на Северный Кавказ. Причём по пути мы были обеспечены какими-то талонами. По этим талонам мы получали питание во время движения. Останавливались где-то на станциях. Нужно было всегда взять кипятка. В каждой «теплушке» стояла буржуйка, которая отапливалась. В общем, в «теплушках» этих было достаточно тепло. На этих буржуйках, у кого там была крупа какая-то, какие-то продукты, можно было сварить кашу или вскипятить чай, если было с чем его пить. Короче говоря, такие элементарные условия поддержания нашей физиологии имелись. Сложно было очень с естественными потребностями, поскольку «теплушки» не были оборудованы соответствующими устройствами. Приходилось это делать на остановках, которые были не так уж и часто. Поэтому с точки зрения комфорта, конечно, не всё было в порядке. Привезли нас в Кисловодск.
А.Г. Когда вы ехали, вы - эвакуированные - общались между собой?
Р.С. Да, конечно.
А.Г. Какие были основные темы разговора?
Р.С. Разговор был, в основном, о продуктах питания, о ситуации на фронтах. Поскольку коллектив был студенческий (студенты Авиационного института) они между собой общались на тему обучения. В основном там были студенты. У некоторых были даже родители. Я помню, у одной студенты ехала вместе с ней мама. Но немного таких было. А были вот студенческого возраста, причём разных курсов. Моя сестра была на первом курсе, но там были студенты и со старших курсов.
А.Г. В тех условиях, в которых вы ехали, вас уже немного откормили? Последствия голода уже немножко прошли?
Р.С. Сказать, что откормили, едва ли. Я думаю, скорее, зафиксировали то положение, в котором мы выехали. Ну и может быть энергетически несколько лучше подпитывали, чем то, что было в Ленинграде. Потому что, мы всё-таки могли слезать, выходить из «теплушки» и даже туда залезать. Всё-таки наше физическое состояние даже несколько улучшилось.
А.Г. Помогали как-то те люди друг другу, которые ехали вместе с вами?
Р.С. Да, конечно. Помогали, не только физически, но и психологически. Я помню случай, когда одна студентка не дотерпела до остановки. Все отнеслись к этому очень этично так, чтобы не пострадала собственная психика этой студентки.
А.Г. А были ли какие-то романтические отношения между молодыми людьми и девушками в тех условиях?
Р.С. Трудно сказать мне. Во всяком случае, ничего такого в памяти у меня не осталось.
А.Г. Т.е. просто стояли проблемы выживания?
Р.С. Да. Проблема выживания, в первую очередь.
А.Г. Если вернуться обратно в Ленинград, вы знали на каких кладбищах похоронили ваших отца, брата?
Р.С. Отца мы отвезли в пункт приёма покойников и никто не знал, куда потом отвозят тела умерших. Но точно было известно, что там они потом не остались. Это было здание около Фонтанки, за Мариинским театром и Никольским садом.
А.Г. Когда разбомбили Бадаевские склады, рассказывали, что затем люди выкапывали землю там, где растворились сладости, и продавали ее. Вы знали об этом?
Р.С. Да, об этом знали все. Но сам я туда не ходил. Это было очень далеко, поэтому пешком дойти туда было сложно. По-видимому, этим занимались местные жители, которые жили непосредственно около Бадаевских складов. А то, что это было, это действительно так.
А.Г. Когда финны наступали с Севера, они вытеснили с этих районов всё население, которое было привезено туда в 1940-1941 гг., в основном белорусов. Вы сталкивались с этими людьми?
Р.С. Нет, с этим явлением я не сталкивался.
А.Г. А вообще посторонние были? Из Ленобласти, в частности?
Р.С. Вообще в Ленинград очень много съехалось из области, из окружающих городов и поселений. И население города увеличилось значительно. Это я знаю.
Весной марта 1942 года нас вывезли из Ленинграда, и мы прибыли на Кавказ в конце марта или в начале апреля в Кисловодск. Первое, что меня поразило, это то, что в Кисловодске улицы расположены с горы на гору, то подъём большой, то спуск. Жители Кисловодска предложили свои услуги, и нас расселили по квартирам. Мы жили у какой-то женщины, отдельная комната была. Расположен дом этот был где-то на периферии Кисловодска, в горной местности. Поэтому когда мы хотели пройти в центр города, нам приходилось спускаться, довольно крутой спуск был. И я помню, что по сравнению с Ленинградом, который характеризуется очень ровной поверхностью. Там было очень непривычно, и я с огромным трудом спускля, потому что ноги не держали меня, настолько я был ослабевшим. Я точно не помню, как там было обеспечено питание, были предоставлены какие-то карточки, по которым мы питались. Так начался мой процесс физического восстановления. Постепенно я набирал силу, каких-то особых трудностей с выходом из состояния кахексии у меня не было, кроме слабости.
Довольно быстро, студентам авиационного института предложили уехать в совхоз на северном Кавказе для того, чтобы работать там. Это студенческое общество в конце мая, начале июня переехали в совхоз под Будёновском. Приехали мы в этот Будёновск, нас привезли по железной дороге, затем направили автомобильным транспортом в мясомолочный совхоз имени Первого мая, километрах в 60 от Будёновска. И там нас снова расселили по домам, там обычные крестьянские дома. Мы с сестрой тоже получили место у одного из хозяев дома и начали работать в поле. Конечно, сначала работать было тяжело, сил было мало. Совхоз обеспечил нам питание приличное. И так мы работали до середины августа. В средине августа или позже немцы уже развивали своё наступление на Северный Кавказ, и нам пришлось уходить из этого совхоза куда-то на восток. Багаж мы оставили в Кисловодске, в надежде, что когда закончим работу в совхозе вернёмся в Кисловодск. А моя сестра поехала перед самым захватом немцев в Кисловодск за багажом. В это время немцы отрезали Кисловодск, и ей пришлось остаться в Кисловодске в оккупации, а я вместе с совхозом и со всеми студентами, которые работали в этом совхозе, отправились на восток. Совхоз организовал телеги запряжённые быками - мажары, погрузил туда студентов, багаж, который у них был, собрал дойное стадо коров, овец. И всё это под водительством совхозных работников и при участии студентов, которые тоже выступали в качестве погонщиков, вечером в качестве доярок, отправились на восток. В день совершали 10-20, иногда 30 км в день. Шли довольно долго. Во время такого движения скот очень утомлялся, и мы были, по-видимому, не единственными переселенцами со скотом. Таким же образом уходили и другие совхозы. По пути следование часто встречались павший скот, гниющие коровы, распространявшие запах, овцы. Вечером вставали на стоянку, мажары располагали так, чтобы можно было спать. Обычно под мажарами расстилали сено и там спали, вечером доили коров. Молоко подвергали сепарации. Захвати с собой сепаратор, получали сливки, и всё это шло на еду нашим студентам. Кроме того, периодически забивали овец, варили мясо, баранину, этим питались.
По пути местные нас предостерегали идти по какому-либо направлению, сообщали, что в тех районах появлялись чечено-ингушские банды, и если кто-то попадётся им то будет очень плохо. Поэтому мы меняли направление. Шли не в тот пункт, куда планировали, а куда-то в сторону. Правда, ни разу на эти чеченские банды мы не выходили.
Наконец, в сентябре месяце мы прибыли в Махачкалу на берегу Каспийского моря. В Махачкале нас временно разместили в каких-то сараях, перед тем как перевезти в Дербент, а затем уже морским путём в Баку. В Махачкале мы скот оставили, что дальше с ним было, я не знаю.
Впервые в своей жизни я увидел море. В сентябре нас посадили на теплоход, и мы отправились через Каспийское море в Красноводск. На встречу нам в Каспийском море попался теплоход, на котором польская армия Крайвова переправлялась на Средний Восток куда-то, я уже потом об этом читал в исторических книгах. Мы прибыли в Красноводск, и пробыли там дня два, недолго. Затем нас снова погрузили в эшелон, в теплушку и мы поехали на Восток через Ташкент - столицу Туркменистана, было очень жарко, хотя был сентябрь. Жители этих республик выглядели по-азиатски и по внешности и по поведению, одеты были в тёплые халаты в жару, что меня удивляло. Мужики вечно жевали жевачку - анашу. Видели мы богатые базары, фрукты, но возможности для приобретения у нас практически не было. В поезде, в котором мы следовали, появились вербовщики рабочей силы из Свердловска. В наш вагон явился вербовщик, который вербовал в НПС (Наркомат путей и сообщения). Он предложил работу в рельсосварочном поезде, который формировался в Свердловске. Несколько студентов и я с ними завербовались. Владимиров Олег, Никитин, ещё две девушки и я. Оказалось, что работники получают бронь, белый билет и их не имеют право брать в армию. Мы несколько человек поехали с этим вербовщиков в Свердловск, нас приписали к вербующемуся поезду № 10. Но поскольку поезд ещё не был сформирован окончательно, оборудования не было, то временно мы работали на каком-то предприятии. Это предприятие вырабатывало корпуса для мин для батальонных миномётов. Вес каждой был килограммов восемь. Меня поставили на токарный станок, где я выполнял всего лишь одну операцию. Где вкручивается взрыватель, есть углубление, которое нужно было резцом сровнять. Работали по 12 часов в день, выходной воскресенье. Получали мы рабочую карточку, питались в столовой, питание было довольно скудное, но силы всё-таки поддерживали. В Свердловске 800 рублей стоила тогда буханка хлеба, зарабатывали не очень много, точно не помню. Один раз я опоздал на работу, и попал под «каток правосудия». 3 месяца высчитывали 15-20 % из моей зарплаты. Времени на жизнь вне работы не оставалось. Когда формирование поезда было закончено, нас ещё в 1942 году направили из Свердловска с поездом в Москву.
В Москве мы сваривали повреждённые рельсы. Когда немцы отступали, у них были приспособления для дробления рельс. У них был какой-то эксцентричный каток, который в процессе движения ударял и периодически ломал эти рельсы. Эти отрезки рельс поступали к нам на поезд. У нас стояла сварочная машина «Сименс», которая производила термическую сварку этих рельс. Сначала их обрезали, затем зачищали контактные поверхности, и потом зажимали в электроды тиски. Затем их разогревали, и когда температура достигала достаточной степени, то под большим давлением соединяли рельсы, получалась сварка. Сваренные швы выступали над поверхностью рельсов, их надо было обрубать, и затем при помощи корундовых дисков зачищать. Меня в частности поставили на обрубку этих выплавленных металлов, а рядом сразу после обрубки стояло приспособление, на котором был закреплён корундовый диск, и при его помощи производилась зачистка. Я в этой атмосфере корундовой пыли работал 3 года, дышал ей, и сейчас у меня в связи с этим кое-какие осложнения со здоровьем. Электроэнергию вырабатывал тепловоз, который нас возил.
Из Москвы весной 1943 года нас отправили в Вязьму. Когда мы стояли в Вязьме, наш поезд посетил Коганович. Помню как сейчас, его непривычно белое упитанное лицо, видимо получал паёк. Он прошёл по всей технологической цепочке нашего поезда, какие результаты этого были, не знаю. В Вязьме мы проработали около 3-4 месяцев. Когда там всю работу закончили, нас отправили снова на восток в Челябинск. В 1944 году отправили в Ялуторовск, севернее Челябинска, где мы тоже работали по своему назначению. Там я видел перемещённых лиц из Западной Украины и Прибалтики, которых изъяли и переместили туда. Видел, как так они работали при 40-50 градусах мороза. Одежда у них была явно не соответствующая природно-климатическим условиям.
Эти лица состояли и на особом режиме, поэтому как у них были отношения с русскими, я не знаю. Мы, поработав 8 часов, уходили в свои пассажирские вагоны, и никаких контактов между нами не было. После Ялуторовска в 1944 году нас опять переместили в Москву. Мы работали в 30 км от Москвы по дороге, которая ведёт на Минск. Там мы встретили 9 мая. Мы видели воинские эшелоны, направлявшиеся в Японию, которые ехали прямо мимо нас. Наши победители максимально раскованные, не чуждающиеся выпить, везли с собой много «барахла». Погода в мае была солнечная, тёплая, радостная.
На этом мои военные впечатления заканчиваются. Потом в связи с завершением войны, я задумался о переезде в Ленинград. Я получил разрешения переехать, но в рамках Наркомата путей и сообщения. Так как по закону работники НПС не имели право увольняться самостоятельно. Я переехал в Ленинград и начал работать на первом рельсосварочном заводе. Раньше я работал погрузчиком, теперь меня поставили комплектовщиком, я должен был подобрать фрагменты рельс, которые подходили по профилю и сварке.Это был 1945-46 год. Как только я приехал, я сразу же поступил в вечернюю школу рабочей молодежи, и без отрыва от производства закончил 10 класс. Трудности у меня были большие, единственную льготу которую получил - право не работать в ночную смену.
Интервью: Голубев А. Лит. обработка: Голубев А. |
