Сомнения, сомнения, сомнения, сомнения… Как начать? С чего начать? Сомнения - успею ли, есть ли в этом необходимость. Но прочь сомнения, начинаю!
Все важно, что было и что будет. Важны все события, каждый штрих в жизненном пути. Но из жизненных крепче всего держит за узду Война, которая танком прошлась по моей судьбе. События трагические и комические, горе и радости, нужда - все переплелось, все схватило мертвой хваткой за горло и не отпускает до сих пор…
4 мая 2011 года мне исполнится 81 год. Следом 9 мая страна будет отмечать 66-ю годовщину Победы, а в моей памяти будут всплывать чередой события тех страшных горьких лет, которые я хочу запечатлеть в своих воспоминаниях.
Когда война началась, мне исполнилось одиннадцать лет, и я только окончила 3-й класс начальной школы. В те годы в школу начинали ходить с восьмилетнего возраста. Лето в полном разгаре, война еще далеко, и поначалу казалось, что до нас она не докатится. Проводы мужчин на войну помню плохо. Папу, как председателя колхоза, призвали в армию только ближе к осени. Мы же приближение войны почувствовали, когда стали прорываться немецкие самолеты. Гул самолетов был очень тяжелый, по нему мы и определяли, что летят именно немецкие. Причем, всегда они прилетали в вечернее время. Прожектора брали самолет в одну точку и вели ее. Тут одновременно начинали ухать зенитки, которых в округе стояло много, и иногда можно было наблюдать, как сбитый самолет прорезал звездочкой синеву неба и падал. Но у нашей деревни этого не случалось.
А тревога все нарастала. Больше стали работать в поле, но детей еще не трогали. Урожай в тот год выдался очень хороший, трудодень оказался полновесным. Помню гору капусты в сенях, картофеля заложили в подпол под самую крышку. Достаточно выдали и зерна. Только бы жить да жить...
Но… немцы продвигались все ближе и ближе. Все чаще кружили самолеты. Папу призвали в армию, а мы остались: мама, я и братишка Коля четырех лет. Уже глубокая осень, снега еще не было, но земля уже замерзла. Все говорили о приближении немцев, но это было и без слов понятно, потому что мимо нас постоянно отступали наши войска. В основном они двигались ночами, и прокат по замерзшей земле слышался всю ночь.
Люди стали готовиться к оккупации, закапывая в землю все более-менее ценное. Но мы почему-то закопали только новые валенки, а все остальное осталось в доме. Да и сам дом был новый. В него мы переехали где-то в 1934 году. Все поместилось под одной крышей: сам дом теплый в три окна, часть которого занимала кухня и русская печь; большие сени, часть которых занимал сельник. А под ним находился омшаник, в котором хранились кадки с огурцами и капустой. Чтобы попасть в сельник, нужно было подняться по семи-восьми ступенькам. Далее шел хозяйственный двор для живности: куры, овцы, корова, свинья. Я очень любила посещать сельник, потому что там стоял сундук с маминым приданным: пальто, разные платья, шали и башмаки на рюмочках, которые я примеряла на себя, представляя себя взрослой. Вроде бы я отвлеклась от главной, точнее, заданной темы, потому в жизни все главное.
|
|
Родители - Коркины Петр Федорович и Анна Ивановна. 1955 г. |
А наши войска, отступая, сжигали и уничтожали все, чтобы немцы не могли закрепиться. И только там, где немцы наступали на пятки нашим, все оставалось почти нетронутым. Но наша деревня Верхуртово и соседние с нами Куртниково, Лыщево, Никитское были сожжены… К этому времени колхозный скот уже угнали и сожгли колхозные стога сена, житницы, амбары с зерном, овины набитые снопами зерновых культур, словом, все что вырастили и убрали… Осталось только население, состоящее из женщин, стариков и детей.
А теперь о том, как горевала моя деревня, как горел мой дом родной… К тому времени уже выпал снег, а войска все продолжали отступать. Часов в одиннадцать, числа не помню, в дом зашли солдаты, человек шесть-восемь, и попросили маму их покормить. Мама достала горячие щи, гречневую кашу с молоком и покормила солдат. "А теперь, сказали они, что тебе вытащить, показывай быстрее, а то через час деревню сожгут!"
Помню, что они вытащили на улицу сундук из сельника, кровать с постелью, швейную машинку и кое-что по мелочи, в том числе и папину гармошку. Примерно через час приехали два верховых и объясняют, что надо покинуть дом, так как деревню будут сжигать. Да что будут, тот конец деревни уже горел… Наконец добрались и до нас. Подъехали с факелом в руках и сунули его под застреху между сенями и хозяйственным двором, и пламя начало лизать дранку. А деревня уже вся в огне, небо все красное… Мама вывела со двора корову, но вся остальная живность осталась там. Когда солдаты уехали, пламя на крыше продолжало разгораться, но не очень сильно, потому что плотно уложенная дранка не давала огню сильно расшириться. Мама приставила к крыше лестницу, а меня попросила подавать воду и снег. Конники были уже далеко в поле, где-то уже в километре от нас. Но нет, нам не посчастливилось… Видимо, кто-то из них обернулся, словом заметили, что дом не горит и один вернулся. Спешился с коня, но я буквально повисла на его шинели. Он волок меня, а я все не отцеплялась. И только когда он обернулся и наставил на меня дуло винтовки, мама закричала: "Нинка, отцепись!" Освободившись от меня, он зашел во двор и факелом поджег лежавший на слегах под крышей лен, который у нас выдавали каждой женщине обмять, освободить от костры и уже готовое волокно полагалось сдать в колхоз. Лен загорелся как порох, пламя мгновенно распространилось по всему двору, и о спасении дома не могло быть и речи… Мы стояли напротив горящего дома, во дворе которого стоял вой и стон. Не знаю, какие слова подобрать, чтобы передать, как кричали все животные, сгоравшие заживо…
Постепенно пламя добралось до жилой части дома. Как сейчас вижу перед своими глазами колыхание занавесок на окнах, шевеленье листьев цветов… Их было много в доме, ведь плющ обвивал всю переднюю стену перед окнами. Его листья, объятые жаром, сначала скручивались и тут же превращались в пепел, как и весь дом через какое-то время, видимо, через час или два…
И вот наступила уже глубокая ночь, а мы все стоим перед грудой красных углей, которые нас еще греют... Мама на тех углях поставила самовар (и его вынесли солдаты), сварила яйца, накормила нас и уложила одетых на кровать, стоящую у груды углей под открытым небом на черном от копоти снегу… Не знаю, спала ли мама, наверняка нет, а вот я и Коля спали. Утром стало ясно, что от всей деревни уцелело четыре дома. Небольшой дом наших родственников, рядом с ним колхозная изба - читальня, дом тетки Наташи Старшиновой, находящийся на берегу реки, дом Васильевых и постройки кооперации. Жалкие остатки от не менее чем пятидесяти домов…
Куда деваться? Затухающие угли уже не грели, а морозы в ту зиму были ох какими трескучими, явно не сиротские. Скарб свой снесли в кучу подальше к огороду, чем-то прикрыли и пошли в дом к родственникам. А там яблоку негде упасть, столько народу. Чем питались - не помню, а вот спали на полу, вплотную прижавшись, друг к другу. Так прошло два или три дня, а потом нагрянули немцы.
Они приехали на больших крытых машинах и заняли все оставшиеся дома, выгнав из них всех погорельцев. Снова встал вопрос, куда деваться. На счастье селян, если это можно назвать счастьем, в овраге около реки за околицей деревни находилось разрушенное овощехранилище. Оно было без кровли, но сохранилась опалубка стен. Взрослые нашли где-то солому, набросали ее на слеги, и получилась крыша, закрывающая от снега и ветра. И поселились в это овощехранилище, в закрома по семье. Сколько набралось, не помню, но не мало, так как хранилище было длинным, а закрома на две стороны. Думая, семей тридцать-сорок было.
Спали на соломе, а пищу готовили на костре, который разводили на противоположном берегу оврага. Но даже трудно сказать, что это была за пища. На пепелище раскапывали картошку (нижние слои не превратились в уголь) и она нас спасла от голода. Я-то была уже большая, а вот каково было четырехлетнему братишке? Диву даюсь до сих пор, как выжили. А каково было матерям, которые не могли накормить своих детей?!
А как мучили вши… Их было столько, что с белья их просто стряхивали, когда прожаривали над костром. На Коле мама перед сном одежду выворачивала на другую сторону, чтобы ребенок мог хоть немного поспать, пока вши переползут на противоположную сторону... Страшно вспомнить, страшно писать, но я должна это сделать…
Коровушку нашу забрали немцы, на глазах у мамы зарезали, отдав нам лишь ноги и шкуру. Как только мама не молила их оставить корову - ничего не помогло. Но ее шкура нас потом здорово выручила. Мама отрезала от нее куски, опаливала на костре и варила холодец. Но это было уже позже, когда отогнали немцев, и мы перебрались из овощехранилища в помещение бывшей кооперации. А некоторые другие селяне спасли своих коров. Сделать это удалось тем, у кого в семье был мужчина, которые собрались, увели коров в лес и вместе с ними жили в лесу, пока не отступили немцы. Но я даже не представляю, как и чем они кормили коров. И у кого корова сохранилась, те не голодали. Вприкуску с молоком можно съесть и драник из гнилой картошки и даже лепешку из липовых листьев. А мы остались и без дома и без кормилицы… Односельчане иногда давали, когда молочка, когда сыворотки. Спасибо им! Война и милосердие шагали в ногу.
А пока мы еще в овощехранилище. Наведывались немцы и туда, копались в куче тряпья, отыскивая соль, сахар, спички и теплые вещи. Причем, приходили не только стоявшие в нашей деревне, но даже из села Граворново, что в трех километрах от нас. Поэтому обычно кто-то по очереди стоял на вассаре и, завидев немцев, бежал предупредить селян. Что-то удавалось припрятать, накинуть на себя какое-то рваньё, а валенки обмотать тряпками. Но однажды прозевали или предупредили слишком поздно, и получилось так, что наши новые валенки, в которые мы были обуты с мамой, оказались не замаскированы. Мама, чтобы закрыть свои валенки, посадила меня к себе на колени, думая, что мои из-за малого размера их не заинтересуют. Немцы пошарахались по закромам и уже направились от дальних закромов в сторону выхода. Мы уже думали, что пронесло, но маленький рыженький все-таки заметил мои валенки, надеясь в них влезть. Стал с меня их снимать, а мама говорит: "Нинка, ставь пальцы топорком!" Немец тянет, а я стараюсь удержать, так он и вытряхнул меня из валенок. Мама в крик: "В чем ребенок зимой ходить будет?" Тогда он снимает с плеча, забранные ранее у нас старенькие суконные ботинки, и отдает со словами: "Гут, гут!" Так я осталась зимой босиком и не помню, что мама придумала и во что меня обула. А немец мои валенки унес в Граворново, и маме там потом рассказали, как он пытался в них влезть, и как это ему не удавалось. Но мама моих валенок так и не нашла, видно кто-то их прикарманил.
В Граворново немцы жильцов не выгоняли из домов, квартировали вместе с ними, заставляя их готовить им пищу. Шарахались немцы и по пепелищам, ковыряясь и роясь в скарбе, сохранившемся после пожара. А по вечерам они устраивали гулянки, которые чаще всего проходили у Васильевых, чей дом находился недалеко от колодца.
Военных действий в деревне и близ нее не было. Только когда немцы, занявшие деревню Куртниково, выбивали наши войска из села Рождествено, то время пожара над нашей деревней пролетали снаряды. Поливали наших односельчан из пулеметов и немецкие самолеты, когда те добывали не до конца сгоревшее зерно на территории бывших закромов житниц и амбаров. Я отчетливо помню, как мама меня с Колей спрятала под себя, закрывая нас своим телом.
Но к счастью оккупация оказалась недолгой, ведь наша деревня отстоит от города Истра в двадцати километрах, а от Москвы всего в шестидесяти. По ходу скажу, что Истра, где прошли шесть лет моей школьной жизни после войны, пострадала так, что от города ничего не осталось. Одни остовы труб, да кучи золы… Что сгорело, что разбомбили, а вот стены Ново-Иерусалимского монастыря остались целы, хотя сам монастырь был разрушен. Но сейчас его восстановленные купола видны на много верст окрест. Золотые звезды на голубом фоне сверкают на солнце, наполняя душу уверенностью в грядущее. Когда мне приходилось проезжать или проходить по полю за селом Никулино, откуда они лучше всего видны, я провожала их взглядом до тех пор, пока они не скрывались за лесом. И вот недавно я услышала по радио, что теперь восстановление монастыря пойдет полным ходом, потому что план реконструкции утвердил сам Путин. До его восстановления я, конечно, не доживу, но своим детям Ире и Андрюше и внуку Боре даю наказ - обязательно посетить его.
Мои ножки ни один круг сделали вокруг монастырской стены со школьной подружкой Лидой Никоноровой. Признаюсь честно, так мы прогуливали урок, нарезая круги вокруг монастыря, но это случалось очень и очень редко. Погуляют мои дети с внуком вокруг монастыря, может, обнаружат след моих детских. Зайдут внутрь, при входе в храм, посмотрят направо. Там в первые послевоенные годы находилась городская баня, куда мы с бабушкой Аграфеной ходили мыться.
Но это я отвлеклась. До победы еще так далеко, проходили последние деньки пребывания немцев на подмосковной земле. Как они покидали нашу деревню, никто не видел. Но однажды утром мы встали и обнаружили, что немцев нет и деревня свободна. Но немцы, покидая нашу землю, оставили после себя очень, очень много мин. Растяжки располагались вдоль дорог и тропинок, где могли проходить люди. Разминирование провели быстро, но все мины убрать не удалось и еще много лет, даже после войны, люди подрывались на них. В синевском лесу мужчина из нашей деревни по нужде свернул с дороги в лес, там его и рвануло. По сей день там лежат его кости... Поэтому ходили только строго по дороге, тропе, не делая в сторону ни шага. Как и почему один солдат оказался в деревне уже летом 1942 года, да так и остался в ней, подорвавшись на мине на краю деревни. Похоронили его тут же под большой ветлой. Долгие годы сохранялся холмик, но никто его не откопал, не выяснил кто он и откуда. Время все стирает, давно уже нет и следа от места захоронения, а так жаль, что солдат оказался без вести пропавшим…
Оставленные немцами снарядные ящики жители приспособили под хранение белья, уж больно ладно они были сделаны. Доски строганы, покрашены, крышка с классными защелкивающимися замками, прямо шедевр, а не снарядный ящик. По-моему, они и сейчас есть в родительском доме, если в последнее время братья не выбросили. Много осталось и классных ясеневых шестов, которые использовались для устройства линии связи. Их я приспособила к кухонному столу, сделав из них ножки. Этот стол прослужил много десятков лет.
Меня все тянет в сторону повествования мирной жизни. Но война-то в самом разгаре. Немцев отогнали от Москвы. О ходе ее мы узнавали из писем, присланных с передовой. Как жаль, что мы не сохранили ни одного папиного треугольничка. (Отец - Коркин Пётр Федорович 1904 г.р. начинал воевать на ленинградском направлении, где получил лёгкое ранение. Помню, он рассказывал, что его спасла сапёрная лопатка. А потом на Курской дуге получил очень тяжелое ранение в бедро. Долго, более полугода лечился в госпитале в городе Горьком. Врачам все-таки удалось сохранить ему ногу, но была потеряна чувствительность. Его не комиссовали, и с палочкой он продолжал воевать в обозных частях, в которых и закончил войну на территории Германии. Вернулся домой в августе 1945 года, и после войны работал в колхозе в должностях от скотника и до председателя колхоза - прим. Н.П.) Не было ни радио, ни газет, военные события передавались из уст в уста.
Из овощехранилища люди стали перебираться кто куда. У кого были силенки, рыли землянки, и помню, что самая лучшая была у Чашечкиных. Детей много у них, все мальчишки и одна девочка. Вырыта она была на их же огороде на склоне. Просторная, с печкой, с лежаками для сна. Посредине стол. За ним мы вечерами собирались и играли в карты. Коптилка нам давала свет и надежду на будущее. Отец их дядя Миша умер очень рано, но парни не потерялись. Уйдя в ремесленные училища стали москвичами и только один, Николай, остался в деревне в родительском доме, построенном после войны.
Мы перебрались в помещение бывшей кооперации, так назывался магазин в деревне. Помещение очень, очень холодное, не утепленное, простенькая кирпичная печь без дымоходов - обогревателей, тепло не держала. Поэтому ночью температура опускалась ниже нуля градусов, и мы спали втроем на одной кровати, набросив поверх одеяла всякую одежду. С нами еще жила Маруся Мартынова, которая приходилась сестрой мужа папиной сестры Наташи.
В мою обязанность входила заготовка дров. Печка прожорливая, дров требовалось очень много и приходилось ездить за ними за речку с санками. Помню, что тягать санки с дровами в гору было очень тяжело, но в день я делала две поездки. Далее распиливала их в одиночку двуручной пилой, раскалывала и в печь. Откуда брались силы, сама не знаю, ведь питались только картошкой с пожарища, да еще коровья кожа нас подкормила, о чем уже было сказано. А весной и картошки печеной не стало, так как она растаяла и загнила. Стали копать оставшуюся картошку на колхозных полях. И пока она не сгнила с наступлением тепла, мы делали из нее драники. С наступлением тепла пищу стали готовить на костре, хотя все, что готовили, пищей назвать трудно. Когда стала проклевываться зелень, отыскивали щавель, другую съедобную траву и молодую листву липы.
С наступлением весны начались работы на колхозных полях и своих огородах, но у нас не было картошки на посадку. Тогда мама собрала кое-какие тряпки и пошла менять на картошку, которая на деньги не продавалась. Да их у нас и не было. Наменяла она одно ведро, вот его и посадили. Осенью с ведра накопали мешок, но его надо было сохранить до весны к будущей посадке. Мешок стоял укутанный тряпками, в том числе и овчинным тулупом. Но Коля зимой просил маму: "Свари хоть картошину, свари хоть в кружечке!" И иногда мама доставала одну картошину, опускала ее в тряпочке в кипящий самовар. Так еще в довоенные времена варили в самоваре яйца. Вареную картошку отдавали Коле, а мы сами пили только водичку из того самовара… Но и это случалось очень редко.
Но фактически от голодной смерти нас спасла свекла. На наше счастье сохранились семена сахарной свеклы, которые мы посадили на месте сгоревшего дома. И обилие золы, да навоз сделали свое дело, свекла выросла просто гигантской. В металлическую бадейку (ведро) входило не более двух штук. До сих пор помню, с каким трудом я ее вырывала из земли. Накопали ее много, сложили в бурт, укрыли, и лежала она так до морозов. Стали думать, как ее сохранить зимой. Вырыли с мамой яму с наклоном к выходу, сделали настил и укрыли землей, получилось подобие погреба. А сверху еще укрыли соломой и сеном, а зимой и снегом, и соорудили лаз, чтобы зимой могли доставать. Вот и питались ею осенью, зимой и весной, только она-то нас и спасла. Ели в вареном виде, вареную вялили, сушили, получались отличные конфеты, а сладкую водичку выпивали. Я ей настолько благодарна, что надо бы сочинить хвалебную оду, да не получается. Да я бы и сейчас не отказалась от нее, но пытаюсь вырастить на даче - не получается. Вырастает не больше кулачка, часто волокнистая. Видимо, Дальний Восток неблагоприятный для нее регион. Но ведь Подмосковье не теплее, а вот выросла же, видимо, старалась нам жизнь спасти, знала, что без нее мы просто не выживем. И вспоминаю, как уже в мирное время, когда училась в институте и приезжала домой, мама готовила вяленую свеклу, которую я забирала с собой. Все выносит, выносит меня на мирное время, а война-то идет.
Потом нам пригнали забракованных на фронте лошадей, которые стали единственной тягловой силой в колхозе. Все на них делали: пахали, окучивали, возили, а все остальное: косьба, жатва, обмолачивание, провеивание, выкапывание - вручную. Высаженные овощи поливали утром и вечером. Два ведра воды из речки на коромысло и вперед вдоль гряд. Один несет ведра, а другой из них черпает и поливает, и боже упаси пропустить хоть один росток. И что поразительно, хорошие урожаи выращивали. А все почему? Потому что работали самоотверженно, под девизом "Все для фронта, все для победы!" Рабочий день, в том числе и детей, а мне к тому времени исполнилось всего 12 лет, начинался в пять (!) часов утра. Вначале шли кто на поливку, кто на прополку, кто на окучивание - это дети, а взрослые на косьбу. Потом маленький перерыв на завтрак и в 10 часов снова в поле. Сено трясти, валки разбивать, ворошить - работа для детей и взрослых всегда находилась. А когда поспевали зерновые, начиналась уборка. Зерновые убирали косами, а это довольно тяжелая работа. Кто послабее - жал серпом. Скошенную пшеницу, рожь, овес или ячмень собирали и связывали в снопы. Их собирали в стойки, в которых зерно досыхало. Потом снопы на телегах свозили и складывали в скирды, а обмолачивание зерновых начиналось только после того, как с поля вывозилось все до единого снопа.
Но особенно трудно было собирать лен, который приходилось выдирать из земли с корнями. А ведь стебли у него очень жесткие, и поломанные они становились настоящими пиками и раздирали кожу рук в кровь. И учтите, что ни рабочих рукавиц, ни перчаток тогда у нас не было. Выдранный лен также вязали в снопы и устанавливали в стойки. После дозревания зерна обмолачивали лен валиками, стебли увозили к речке и раскладывали на низком месте тонким слоем. Не знаю, сколько он там лежал, но потом высушенный лен опять связывали в снопы и раздавали женщинам размять в мялках, освободить от костры, получить волокно и сдать. И все делали ручками, ручками…
Кое-какая техника появилась только летом 1943 года. Помню, что по очереди из деревни в деревню кочевала молотилка с приводом от трактора через ременную передачу. Мне тоже приходилось стоять у жерла молотилки, подавать снопы, а она их хапала с потрясающим звуком, который у меня и сейчас в ушах стоит. Конечно, дело с обмолотом двигалось веселее, это совсем не то, что цепью выбивать зерно из колосков. Молотилку устанавливали вплотную к скирде снопов, но никто не объяснял технику безопасности, никто не проверял, как мы работаем. Слава богу, что я руку в нее не сунула вместе со снопом, тянет-то капитально. Так мы обмолачивали урожай летом 1942 года.
Работали абсолютно все, и никто не стонал, и не жаловался. Собранный урожай отвозили в районный центр Ново-Петровское, что километров 15-20 от нашей деревни. Мама с тетей Зиной Кисловой перевозили всю госзаготовку: зерно, картофель, овощи (капуста, свекла, морковь). Мешок за узел руками и на спину. Но тяжелее всего было перетаскивать мешки с зерном. Никакой механизации не было, а ведь чтобы добраться до элеватора, нужно было с мешком на спине подниматься по наклонному настилу не менее двадцати метров. Вот где мама сорвала себе спину. С годами ее согнуло под прямым углом, и спина вертикально совсем не держала. Когда мне исполнилось столько лет, сколько было маме в войну, я все представляла, думала и не понимала, как это они смогли все это выдержать, выстоять, не сломаться… А тогда маму мучили еще и зубы. Они не просто гнили, а с сильной болью. Но в больницу тогда не ходили, да, кажется, тогда и никто не болел. Что еще удивительно - при таком количестве вшей не произошло вспышки тифа, никаких эпидемий, никакой дизентерии, диспепсии, хотя ели черти что. А мамины зубы болели по расписанию. С утра и днем все спокойно. Мама работает - зубы молчат. Вечером пришла с работы, поела, и они словно ждали этого момента, сразу начинали болеть. И ничего не помогало! От боли мама выходила на улицу и бегала вокруг пруда… Там набегается, зубы наболятся, успокоятся и до следующего вечера. Так с болью все и отгнили, очень рано она осталась без зубов.
За мамой была закреплена комиссованная с фронта лошадь, черная как смоль, кличку уже не помню. Умная не передать, маму понимала с полуслова, и меня тоже признавала, а у чужих даже с места не двигалась. Мама на ней и работала: вывозила заготовку, подвозила все по полям, пахала. Зимой мама работала конюхом, и я работала вместе с ней. Гоняла лошадей к колодцу, там накачивала воду в колоду (корыто), и лошади пили. Убирала навоз, задавала корм. Овес насыпала по норме в торбу, надевала ремень на холку и лошадь съедала, не потеряв ни зернышка. И чистила лошадей скребком. Ладонь под ремень скребка и поехала им по спине, бокам и шее. Ох, и любили лошади эту процедуру, стояли как вкопанные. Даже научилась запрягать лошадь. Но затянутая непосильным физическим трудом и плохого питания, я не росла, оставалось маленькой. Из-за малого роста мне трудно было надеть хомут на лошадь, не дотягивалась. Благо наша умница помогала мне, опуская вниз голову. Куда труднее было засупонить хомут. Я просто не дотягивались до хомута, чтобы его стянуть, а плохо стянутый хомут будет натирать лошади кожу. Но, как говорят, с божьей помощью мне все это удавалось сделать. Помню, как летом косила для лошадей клевер и привозила его к конюшне.
Еще летом вечерами ходили на пятачок - вытоптанную ногами площадку возле пруда в самом центре деревни. С двух сторон площадки стояли лавочки и вот там, после всех трудов в поле поздним вечером мы собирались на один-два часа. Девчата дяди Пети Чашечкина играли на балалайке, а остальные пели и танцевали. Пели страдания, а танцевали гопак, подыспань, кадриль, краковяк и другие танцы, а от танцующих с земли поднимались целые клубы пыли. Поплясав, расходились, а, вернувшись домой и, выпив кружку холодной воды, ложились спать, чтобы утром подняться чуть ли не с первыми лучами солнца…
Летом 42-го в нашем жилье появилась живность. Маму, как лучшую работницу, наградили козленочком, назвали его Розкой. Этот козленочек зимой спал в кровати вместе с нами и за все время ни разу не намочил кровать. Словами не передать, как трепетно мы его растили в ожидании козьего молока, и Розочка оправдала все наши ожидания. Уже в 1944 году мы имели свое очень вкусное молоко. Потом от Розки оставили еще козочку, и они вдвоем нас кормили. Мама еще долго держала их, даже когда купили корову, и только после войны продали их в Рождественно. Да, вся жизнь оказалась поделена на две половины - до и после Войны. Это до и после живо в сознании до сих пор…
Наступила осень 42-го, и я пошла в четвертый класс. Школа находилась в селе Зыково, это три километра туда и три обратно. Но этот школьный год помню очень плохо. Учительнице было около тридцати лет, но она очень болела. По-видимому, чахоткой, так как она часто заходилась кашлем. Уроки приходилось делать у коптилки, свет которой освещал нашу жизнь всю войну. После занятий помогала на конюшне или ездила в лес за дровами.
Наступила весна, а я любила это время года, когда все пробуждается после зимней спячки. Розку переселили на улицу. Над дверью из помещения внаклонку до земли положили слеги, накрыли их соломой - получилась "терраса". Часть ее выделили для Розки, но она часто заходила и в помещение и была для нас без преувеличения четвертым членом семьи. Но помимо Розки у нас еще жил и ежик. Днем он спал где-то под кроватью, а ночью выходил из своего убежища и мы слыхали его "топ, топ, топ" словно башмаки были у него на ногах. Может, это благодаря ему не было мышей, но вероятнее всего они не заводились, так как поживиться им у нас было нечем.
И до окончания войны учиться больше не пришлось. Ходить в Покоево или Ламишино было далеко, где-то километров восемь, а ближе семилетки не было. Да и работать по дому кому-то надо, ведь мама работала с раннего утра и до поздней ночи. И за Колей нужно было приглядывать. Его я тоже приобщала к работе. Когда поспевала смородина, а было ее у нас много, нужно было всю собрать. Съедать не успевали, а заготовки не делали, ведь в войну мы успели позабыть, что такое сахар. Не до сладкого, купить бы мыло, спички да масло для коптилки. К воскресенью надо было собрать смородины на целую ходку. Сама собираю и Николая заставляю. И помощь, а главное - он на моих глазах. Не хотел он это делать, а я говорю: "Не будешь собирать, пойду и утоплюсь в колодце". Сама не знаю, почему я выбрала колодец, ведь речка рядом. Но он этого очень боялся и всегда оставался рядом со мной. А мама, отпросившись у бригадира или председателя в воскресенье, относила смородину в Истру на рынок. Еще продавали огурцы, которые у нас хорошо родили.
И пришел на память еще один эпизод, связанный с Колей. Что-то он не слушал меня, а я его догоняла. Бегал вокруг старого плуга, у которого не было на ручках деревянных чехлов, а торчали металлические штыри. И убегая от меня, он наткнулся глазом на один из них. Глаз залился кровью. Я испугалась до смерти, стала его промывать. Но к счастью оказалась повреждена только мышечная оболочка верхнего века. И вот помню, стоит он залитый кровью, а я боюсь оторвать его руку от глаза. Эта картинка, как живая, стоит передо мной и теперь…
Нельзя пропустить и еще такой штрих нашей военной жизни. Я уже писала, как много было вшей, когда мы все жили в овощехранилище. И завшивленность продолжалась всю войну, хотя вроде бы и старались мыться регулярно. Причем, вши были разные: одни селились в волосах головы, а плательные вши заполняли швы белья. А швов на белье было бесконечно много, так как оно сплошь состояло из заплат. И этих плательных вшей выводили с помощью горячего утюга, старательно проглаживая швы. А утюги были тяжелые, чугунные, которые нагревались углями. Потом я задавала себе вопрос, почему для борьбы с головными вшами не использовали керосин? Видимо не знали, что он может избавить от этой напасти, а может, понимали, что разовая процедура не решит проблемы, и не хотели тратить драгоценный керосин. Но в минуты коротких передышек, когда все вместе садились на перекур, делились по двое, и начиналась облава. По очереди осматривали головы друг друга, и сами вши и их личинки раздавливались без звука двумя ногтями больших пальцев. Зато когда давили гнид - это яйца, которые откладывали взрослые вши, стоял характерный треск. У некоторых людей на волосах гниды висели, словно гирлянды лампочек на новогодней елке… Кстати, что удивительно, но волосы у меня несмотря ни на что были шикарные, просто превосходные: светлые, густые, курчавые. Как-то мне даже сделали комплимент, что у меня голова, как у знаменитой негритянки Анжелы Дэвис.
Но вернемся к войне. Четыре года тяжелейшей нужды, голода, холода и непосильного труда… За три года работы в колхозе в годы войны мне как труженику тыла присвоили статус "Ветеран Великой Отечественной войны". Но особенно тяжелой болью отзываются те потери, которые понесла страна, потери человеческих жизней, в том числе и нашей родни. Только из числа ближайших нам родственников война унесла семь жизней…
Погиб папин брат Василий, которого я помню очень хорошо. Ладно скроенный, с большим количеством веснушек на лице, очень основательный паренек. Жил он у свой сестры Наташи в Бужарово, работал с ее мужем в местном магазине, а на выходные приезжал к нам в деревню на велосипеде. Похоронка пришла на нас, а я ее передала папиной сестре Дуне, которая жила в Ховрино в семье сестры Нюры. Почему я потом не поинтересовалась похоронным извещением? Очень и очень жалею об этом, ведь похоронен он не так далеко от нас. Непростительная оплошность… (По данным ОБД-Мемориал заместитель командира роты 473-го СП 154-й СД лейтенант Коркин Василий Федорович 1922 г.р. погиб 23.08.1942 - прим. Н.П.)
Погибли мужья папиных сестер Наташи и Насти… А у мамы погибли три брата - Григорий, Николай и Иван… Страшно даже представить, что пережила мамина мама - бабушка Аграфена, которая потеряла сразу трех сыновей… А седьмой - сын маминой сестры Шуры… И это не исключительный случай, а так было по всему Советскому Союзу… Война не щадила никого, а убивала, убивала и убивала... Она пришлась на годы моего детства, на очень интересный возраст, когда человек всесторонне развивается, познает мир, а вместо этого мне пришлось страдать, голодать, пахать и вкалывать… Но и потом, уже после ее окончания мы еще очень долго расхлебывали кашу, которую так густо нам заварила проклятая Война… Военной теме я посвятила два своих стихотворения. Вот первое, оно мне нравится больше.
Рвались снаряды, небо полыхало,
горел мой дом, деревня вся в огне.
Все сгинуло…
Обуглилися души в объятой пламенем стране.
Все ждали писем, а приходили похоронки,
в родне моей семь жизней вырвала война…
Лавину горя вспомнить невозможно
во все века будь проклята она!
Второе, мне кажется, менее удачное.
Горе народ захлестнуло -
началась война!
Сколько с ней пережито
знала вся большая страна.
Мужество, стойкость, геройство -
с этим жил весь народ.
Каждый думал о Родине,
а войска стремились вперед.
Мне она тоже досталась,
хотя и ребенком была.
Не доела, не догуляла, не доучилась
а сколько было труда…
Летом в поле сажала, полола, гребла, хлеб убирала
И это не просто слова…
Жать, возы навивать, стоговать, лошадью управлять,
И … ежедневно не доедать…
Но сейчас вернусь в лето 1944 года. С мамой решили построить дом, точнее даже не дом, а домишко, но чтобы он непременно был теплым и с хорошей печкой. Еще осенью 1943 года из Истры приехал дедушка, мамин отец Иван Иванович и они вдвоем с мамой за речкой напилили леса для нижних венцов. И это притом, что к тому времени дедушка был уже очень болен, и жить ему оставалось всего один год.
Купили дом на снос в Карцево, разобрали и на лошадях перевезли к себе в деревню. А летом началось строительство, точнее сборка. Дом собрали, но на крышу и печку денег не хватило, и тогда мама взяла беспроцентный кредит у государства - 10 тысяч рублей. Их как раз хватило на соломенную крышу и русскую печь. Но как же горько нам аукнулись эти деньги в мирное время… Потому что когда в 1947 году прошла денежная реформа тот долг из десяти превратился в сто тысяч… Это наличные деньги меняли один к десяти, а долг государству нужно было вернуть в соотношении один к одному, т.е. в новом выражении в десять раз больше… А при нашей нищете это было просто непосильное бремя. Но тогда законы были очень строгие, и как теперь с людьми не церемонились. Срок пришел - отдай! И чтобы погасить этот долг нам пришлось продавать почти все, что у нас было: молоко, творог, сметану, яйца, огородную продукцию, а для себя ничего не оставалось. Специально на продажу мы стали выращивать на своем огороде табак. Мама делала из нее махорку, а я ее продавала стаканами. Но чтобы съездить на рынок, нужно было весь товар нести на себе до Истры, а это километров двадцать… И только ножками туда и обратно… Ягоды и овощи продавали чаще в Истре, а молочную продукцию в Москве. Но чтобы сесть на утренний поезд до Москвы, выходили в три часа ночи. А если ехали в Истру, то в пять часов. И возвращались оттуда только поздним вечером, как говорится, без ног и без рук… Прекрасно помню, что подошвы ног горели так, словно их огнем жгли… И так продолжалось долгих десять лет. И только когда нам оставалось погасить менее одной тысячи рублей, государство простило нам остаток долга. Так что крыша и печка для нас стали поистине золотыми…
И вспомнился еще один эпизод, связанный со строительством дома. Для закладки в пазы понадобился мох, и мама утром ушла за ним на Карцевское болото, наказав мне приехать за ней на лошади ближе к вечеру. Запрягла я вороную и поехала. От Граворново по дороге к реке очень крутой спуск и я удерживала лошадь, чтобы она спускалась аккуратно. И надо же было такому случиться - лопнуло что-то в амуниции лошади, и телега стала на нее напирать. Лошади ничего не оставалось делать, как убегать от телеги и она понеслась. А я сидела, свесив ноги с телеги со стороны лошади, но спуск крутой, наклон телеги тоже, и я не удержалась и скатилась вниз. Как я не попала под копыта, колеса, шкворень (металлический стержень, соединяющий верх телеги с передней ее осью) не знаю. Лошадь остановилась только на берегу реки, а я лежу на дороге, и никак не могу опомниться… Но немного оправившись от шокового состояния, я продолжила путь к болоту, а маме о происшедшем сразу даже не рассказала. Вот таким памятным для меня получился этот мох…
И в годы войны я совершила преступление, в котором, правда, не раскаиваюсь. Совершила его зимой 1942 года. К зданию магазина примыкало помещение, служившее до войны складом. В войну его переделали под зернохранилище, где хранили посевной материал. Ночью его сторожил дядя Яков, живший неподалеку, но поздним вечером он уходил попить чайку, предупредив об этом маму. И вот в один из вечеров мы с мамой, подойдя к воротам, потянули их на себя. В пределах люфта висячего замка ворота приоткрылись, образовав наверху щель, в которую мог пролезть только ребенок. Мама меня подсадила, и я проникла во внутреннюю сторону ворот. Как уж я спустилась в темноте по ним, и нашла закром с семенами гречки, не помню, видимо мама знала его расположение и все мне объяснила. Набрала в мешочек килограмма три-четыре и благополучно тем же путем вернулась. Похлебка из той гречки тоже внесла лепту, чтобы мы не опухли от голода. Но больше мы ни разу не позволили повторить подобное. Уж не знаю, что больше мешало - страх или совесть, наверное, и то и другое. И об этом я никому, кроме своей семьи, никогда не рассказывала, а вот выложить на бумагу в своих воспоминаниях все же решилась. Но вспоминать и писать можно бесконечно, ведь война длилась почти четыре года, и каждый ее день отложился в памяти, правда, с разной степенью отчетливости.
Еще одна картинка перед глазами: сижу на чурбаке перед ручной мельницей, а рядом стоит небольшая мисочка с зерном. По горсточке засыпаю зерно в отверстие верхнего жернова и кручу ручку. Крутить надо быстро, а жернов подается тяжело. Молола и высушенные картофельные очистки, когда картошки у нас стало больше, и семена конского щавеля, его "цедили", когда они поспевали. Все это добавляли в муку и пекли лепешки. Уже ближе к концу войны сами добывали масло из семян льна. Жареные потолченные в ступке семена насыпали в очень прочные полотняные мешочки, которые закладывали между двух брусьев станка. Затем клиньями начинали давить на мешочки с помощью новых клиньев. Станок ходил по рукам, а ступка у нас была своя. В ней мы мололи овсяную крупу. Овес предварительно распаривали, высушивали, затем толкли в ступке. Шелуха отставала от зерна, оставалось только провеять на ветру. Какая же вкусная из нее получалась каша. Получают ли крупу сейчас из предварительно распаренного овса? Купила бы обязательно. Даже сама бы приготовила, да ступки нет. Хотя, конечно, тогда мало-мальски съедобная пища всегда казалась вкусной. Вот так с помощью всяких ухищрений нам и удалось выжить.
|
|
Нина Петровна в наши дни |
Помогала нам и конина. Я опять возвращаюсь в зиму 1941-42 года. Через нашу деревню отступала конница, по-видимому, знаменитого генерала Доватора. Но немцы настигли ее под селом Пятница, и там произошел кровопролитный бой. Сколько полегло немцев, не знаю, а вот наших очень много… ради конины на место этого боя ездили наши односельчане и они рассказывали, что погибшие люди и лошади замерзли в самых разных позах. Односельчане топором отрубали куски конины и привозили в деревню, выделяя и тем, кто не имел возможности туда поехать. Страшно писать про это, но придется. Там на поле одежду с солдат не трогали, а вот валенки снимали, надрезая сзади голенища… И эти валенки служили людям в войну и даже после нее.
Но пора приближаться к концу войны. Летом 1944 года дом собрали, но что-то не успели доделать, и на зиму в него переехать не удалось. Поэтому пришлось четвертую зиму подряд мерзнуть в помещении кооперации. И только весной 45-го можно было уже переселиться в свой дом. Но у дома не было ни сеней, ни двора, а крыша была спущена под сети. Но зимой на месте будущих стен сеней поставили слеги в два ряда, промежутки забили гороховой соломой, и дверь из избы открывалась теперь не на улицу, а вовнутрь.
Наконец 9 мая 1945 года наступил день переезда. С утра мы погрузили свой скарб на телегу и едем по дороге. Мама управляет лошадью, а мы с Колей шагаем рядом. День был на редкость теплый, солнечный, и вдруг кто-то из односельчан бежит и кричит: "Победа!" На всю деревню единственный радиоприемник был в доме Архаровых, и видимо через них о Победе узнали все. Но что делали после этого известия - совершенно не помню. Во всяком случае, никакого гуляния точно не было. Наши опустошенные войной души были просто не в силах радоваться… Какие гуляния, когда мы кроме работы, одной нескончаемой тяжелой работы ничего не видели и не знали... Вот так началось мирное время, и люди стали ждать уцелевших на фронте и еще горше оплакивать тех, кто погиб…
Но, заканчивая свои воспоминания о войне, я думаю не только о том, что не дай Бог повториться такому горю. А думаю и о том, что советских людей, весь народ она спаяла в одно целое. И еще раз повторюсь, что все мы жили и трудились для Победы и во имя Победы! И с горечью думаю о том, что в те страшные годы люди оставались людьми, куда в большей степени, чем это имеет место теперь…
Было очень тяжело вспоминать пережитое и перекладывать на бумагу, но я это сделала. Этим я, конечно, не освободила свою голову от горестных дум, связанных с войной, но еще раз поблагодарила судьбу за то, что осталась жива. За то, что прожила достойную жизнь, состоялась как человек и как учитель, имею прекрасную семью и благодарных детей.
