Фрагменты из воспоминаний.
Я родился в 1931 году в семье врачей. До войны и первые два послевоенных года наша семья жила в Одессе на углу улиц Подбельского и Артема, которые сейчас опять называются по-старому Коблевской и Конной. Учился в 105-й средней школе, где весной 1941 года окончил третий класс.
А после войны мы вернулись в Одессу лишь в конце августа 1945 года, и я с мамой пошел оформляться в свою родную школу. До Михаила Исаевича директором тогда был некий Исаак Соломонович, инвалид войны, ходивший с палочкой, с которой он иногда кидался на учеников, но, правда, не бил, а только угрожающе размахивал. Но сегодня я прекрасно понимаю его нервозность и невыдержанность, потому что положение, действительно, было очень тяжелым. Ведь нашу школу разделили на две части, а точнее даже на две школы - мужскую и женскую. И когда люди массово начали возвращаться из эвакуации, то мест на всех просто не хватало.
Мы вернулись в Одессу из города Намангана, и позже я прочел роман украинского писателя Ивана Ле, который называется "Роман межгорья", и повествует о любви между узбеком и русской женщиной. Кстати, Ле - это псевдоним, на самом деле у него какая-то другая фамилия (Мойся - прим.Н.Ч.), но мне особенно запомнился эпиграф к роману:
И тот, кто в годы молодые,
Попал в далекий Узбекистан,
Увидит горы снеговые,
И дикий город Наманган.
Все именно так и было...
В Намангане я всего с одной четверкой окончил седьмой класс, и даже получил похвальную грамоту. Но когда мы пришли устраиваться в нашу школу, то вышеупомянутый Исаак Соломонович заявил, что принять меня не сможет, так как в школе просто нет мест. Маму такой ответ категорически не устроил, и в споре с директором она упирала на то, что до войны я учился именно в этой школе, причем, был отличником.
А в его кабинете в это время к нам спиной сидела какая-то пожилая женщина. И когда, обнаружив в моем табеле одну четверку, директор заявил, что прекрасно знает, как в Узбекистане выдают похвальные грамоты, то обратился к ней: "Дора Петровна, вы видели таких отличников?" Только тут она обернулась, и я узнал в ней мою учительницу начальных классов. Она тоже узнала меня, и сказала директору: "Это - Боря Терло, до войны он был моим лучшим учеником". После этих слов Исаак Соломонович сразу заткнулся, и меня приняли в школу.
А 1-го сентября я, маленький, зачуханный, плохо одетый, не имевший ни одного учебника явился на занятия. Хорошо помню, что какой-то урок не состоялся, и ветераны класса Вилька Портер и Яшка Зугман, которые вернулись в Одессу еще в 1944 году, ладонями отбивая ритм по парте, исполняли песни из тогдашнего репертуара оркестра Эдди Рознера. И я отлично помню, что в тот момент смотрел на них просто как на богов сошедших с Олимпа, не смея даже и подумать, что в скором времени они станут моими близкими друзьями.
Может возникнуть вопрос, а почему собственно плохо одетый? Дело в том, что у меня тоже было "военное прошлое", но тогда, в школьные годы я о нем не распространялся, потому что вокруг были настоящие герои войны, хотя надо честно сказать, что и мнимых тоже хватало...
Отца мобилизовали на второй день войны, а в Одесском тубинституте, где работала мама, развернули военный госпиталь. Но в начале июля, когда положение под Одессой заметно осложнилась, администрация госпиталя разрешила желающим эвакуироваться.
Мама пошла в "Дом офицеров" и при взгляде на карту ее взгляд почему-то упал на Сталинград. Наверное, потому что этот город находился очень далеко от Одессы, и тогда даже и представить себе было невозможно, что немцы могут туда дойти... Поэтому мы поехали в Сталинград, хотя умные люди сразу уезжали в Ташкент или Самарканд.
Мы уехали 15 июля, одним из последних поездов. Наш эшелон, который состоял в основном из открытых угольных площадок, в дороге неоднократно бомбили, но мы все-таки смогли добраться до Сталинграда.
Но когда я там 1 сентября 1941 года пошел в школу, то впервые в жизни услышал слово "жид", и вдобавок меня еще и побили...
Через две недели после приезда маму вызвали в военкомат и призвали в армию, присвоили звание военврача 2-го ранга и направили в один из эвакогоспиталей. И вскоре в этот же госпиталь перевелся и отец.
А после разгрома немцев под Москвой и некоторых успехов на юге, было принято решение передислоцировать наш госпиталь за наступающими войсками, поэтому нас перевезли в город Старобельск, тогда еще Ворошиловградской области. По иронии судьбы мои родители, окончив в 1924 году Одесский Медин, тогда еще медицинский факультет Новороссийского Университета, из-за высокой безработицы никак не могли устроиться в Одессе, поэтому уехали работать ... в тот самый Старобельск, где 21-го марта 1931 года я и появился на "божий свет". Причем госпиталь располагался в том же здании больницы, где мои родители когда-то работали. Рядом стоял дом, в котором они тогда жили, и меня даже познакомили с акушеркой, которая меня принимала!
И надо сказать, что этот период нашего пребывания в Старобельске я вспоминаю как прекрасное время. Мне пошили военную форму, и я был вроде адъютанта, а скорее "мальчиком на побегушках" нашего госпитального комиссара. В моем детском восприятии это был "душка военный".
У него было мелкокалиберная винтовка, из которой он мне давал пострелять, и даже давал стрелять из своего пистолета, хотя, например, мне мой отец из своего нагана стрелять не разрешал.
Персонал госпиталя в основном состоял из женщин, врачей-мужчин было всего несколько человек, но зато было еще около пяти или шести политруков и два оперуполномоченных "особого отдела", которые должны были выявлять среди раненых самострелов, диверсантов и шпионов, но, насколько я помню, так никого ни разу и не выявили.
Но все это благополучие кончилось в мае 1942 года, когда наше наступление на Харьков окончилось полной катастрофой, и дорога на Сталинград для немцев оказалась фактически открытой...
В этой сложной ситуации наш госпиталь спешно перебросили в состав Южного Фронта и перевезли на какой-то тихий хутор в районе станции Белая Калитва, и ... благополучно о нас забыли... И представьте себе наше положение: телефона нет, радио нет, что творится на фронте, не знаем, зато в небе полно немецких самолетов, а наших нет... А казаки, уже не стесняясь нас, начали доставать свои иконы и хоругви и готовить хлеб-соль для немцев...
Утром маму вызвало начальство госпиталя и ей сказали: "Так как у вас семья (я, мой младший брат, и наша бабушка, мать мамы), то мы предлагаем вам уехать в тыл". Но мама гордо отказалась: "Я хочу остаться с мужем". И тогда ей просто приказали: "Идите, и через два часа срочно уезжайте - это приказ. Политрук вашего отделения на полуторке отвезет вас до ближайшей железнодорожной станции, и посадит в поезд до Сталинграда". Маме оставалось только козырнуть и ответить: "Слушаюсь".
Проехали мы примерно километров двадцать до трассы, по которой отступали передовые части, и какие-то раненые солдаты нам сказали: "Мы последние, за нами никого нет"... Но тут подвернулся какой-то пастушок из местных, которому мама дала 1000 рублей, чтобы он срочно доставил записку в госпиталь, смысл которой был: "Уезжайте немедленно!"
Проехали еще сколько-то, и тут у нашей машины вдруг лопнули сразу три колеса, наверное, на что-то наехали. Политрук высадил нас прямо в чистом поле и уехал на ободьях, сказав нам на прощание: "Завтра вернусь за вами на другой машине".
А кругом ночь, темень, и местные жители рассказывают, что немцы выбросили десанты...
И вдруг, по дороге едут три "ЗИСа" и полковник, который был у них за старшего, согласился взять нас с собой. А в кузовах этих машин лежали какие-то длинные бумажные рулоны, и когда рассвело, я парочку из них развернул, и там оказались карты Южной Германии: Мюнхен и т.п. И это в Сальских степях! Вот и не верь потом Виктору Суворову...
Нас привезли в станицу Константиновская. По карте там должен был быть мост через Дон, но оказалось, что его еще в апреле снесло паводком. Правда, там работал паром, который мог переправлять всего две машины в час...
Нас завезли в какой-то местный госпиталь, и кто-то из его начальства сказал: "Несите ваши вещи в наш автобус. У нас уже есть пропуск на паром, так что утром нас переправят".
А утром начался налет немецкой авиации, и только мы спустились в бомбоубежище, как одна из первых же бомб попала в этот автобус...
И единственное из вещей, что мама не оставила в автобусе и взяла с собой в бомбоубежище - это дорогую, каракулевую шубу, которую ей пошили перед самой войной. В общем, все наши вещи, естественно, пропали, а мы весь день, спасаясь от бомбежек, пролежали в этом подвале, натянув на себя по пять-шесть матрацев, и только вечером смогли пойти к переправе.
В общем, идем мы вдоль реки, а ведь это было в июне, и стояла дикая жара. И вдруг, эта картина до сих пор очень ясно стоит у меня перед глазами, мама подошла к самому берегу и швырнула свою знаменитую шубу в воду, и ее медленно понесло по течению...
Через Дон мы переправились на рыбачьей лодке. Идем, по обочине дороги, грязные, босые и вдруг возле нас тормозит грузовик и раздается крик: "Терло!" И вы не поверите. Оказалось, что эта машина нашего госпиталя, на которой ехал мой отец, но заметил нас не он, а одна из врачей... Конечно, нас посадили в эту машину, и уже вскоре мы соединились с остальными сотрудниками нашего госпиталя. Оказывается, они все-таки получили мамину записку и тут же сорвались с места...
И помню, бегу я счастливый к своему любимому комиссару, а он от меня рожу воротит... Оказывается, тот политрук, который нас отвозил, приехал, и доложил все как есть, но ему приказали сказать, что он посадил нас на поезд, поэтому отец был уверен, что мы уже в глубоком тылу, а тут вся правда вылезла наружу...
При спешном отъезде все госпитальное имущество, конечно, пришлось бросить, а с собой взяли только спирт, на который выменивали бензин, покрышки, еду, в общем, все самое необходимое. И нам еще крупно повезло в том, что все-таки это было не полное окружение, а скорее мешок, горловина которого оставалась еще открытой, хотя и неумолимо сужалась...
А про немецкую авиацию я вообще не говорю, бомбежки и пулеметные обстрелы происходили постоянно... И один раз, буквально километрах в двух от нас, я видел колонну немецких танков, но им было явно не до нас...
И все-таки мы вырвались из этого мешка, но забота там была такая: отступать медленно нельзя - попадешь в лапы к немцам, но и быстро тоже нельзя - попадешь под "родной" трибунал, поэтому приходилось день ехать, а день стоять...
Приехали в станицу Червленую и на берегу Терека решили немного отдохнуть. Кто пошел помыться и искупаться, женщины стали стирать белье, как вдруг нас окружили человек тридцать казаков с ружьями: "Немедленно уезжайте, а иначе всех постреляем! Завтра придут немцы..." И бой с ними не приняли даже наши хваленые политруки и будущие "смершевцы"...
В общем, так мы докатились до самого Баку. Там наш госпиталь расформировали, а родителей перевели в другой, который отправляли в Среднюю Азию. На какой-то посудине перевезли через Каспий, и последний раз я немецкие самолеты видел уже в Красноводске, но это была не бомбежка, а так...
Оттуда мы поехали в Наманган, но там и этот госпиталь расформировали, и родителей вообще демобилизовали из армии. Но отец всего дней десять успел походить в штатском, а потом его вызвали в военкомат, и опять мобилизовали. И он еще успел повоевать под Сталинградом, и потом до самого конца войны воевал в составе 4-го Украинского Фронта.
А мы так и остались в Намангане. Маме, специалисту по костно-суставному туберкулезу сказали, что такой болезни у них нет, поэтому направили ее работать в отделение ББО (расшифровывается как "безбелковые отеки"), а на самом деле просто эвфемизм выражения "умирающие от голода люди", которых подбирали на улицах... И если некоторые эвакуированные продавали свои вещи, чтобы выжить, то мы, оставшиеся совсем без вещей, в буквальном смысле голые и босые, были вынуждены все покупать. И именно поэтому я и появился в классе плохо одетым...
| Лит.обработка: | Н. Чобану |
