Чаков Алексей Григорьевич

– Я родился 29 сентября 1925 года в селе Новобешево Старобешевского района, под Юзовкой (сейчас город называется Донецк). Но так как моего папу пригласили в Юзовку на работу, то вскоре после моего рождения семья переехала туда. В нашей семье было трое детей – я и две сестры. По национальности мы греки-румеи, и настоящая наша фамилия была Чако, я даже не могу тебе сейчас объяснить, откуда взялась буква «в». Знаю, что это было еще в царское время, потому что мой дедушка Алексей Антонович уже носил фамилию Чаков. А моего отца звали Григорий Алексеевич, он работал главным бухгалтером в юзовском Горкомхозе. Жили мы в Калининском районе города, на улице Челюскинцев. 30 декабря 1937 года к нам в дом пришел представитель НКВД с двумя понятыми и говорит: «У нас есть документ на право обыска вашей квартиры». Папа ему отвечает: «Раз у вас есть документ на это дело, то пожалуйста, можете смотреть, выискивайте, но я ни в чем не виноват перед советским государством, я не вел никакой ни пропаганды, ни агитации, ничего. И у меня нет никакой запрещенной литературы». И этот сотрудник НКВД стал шарить кругом, что-то выискивать, все осмотрел и сказал: «Вы знаете, мы не нашли ничего компрометирующего вас. Но для окончательного выяснения надо, чтобы Вы поехали с нами в управление». Папа говорит: «Пожалуйста». А перед уходом сказал маме: «Маня, береги детей». Больше мы его никогда не видели… Уже после смерти Сталина, в 1956 году я сказал маме: «А что, если мы напишем письмо и узнаем, где и что сталось с папой?» Мама написала письмо в прокуратуру УССР, и оттуда ей пришел ответ: «Ваш муж, Чаков Григорий Алексеевич, умер в заключении в 1948 году, в настоящее время реабилитирован, так как признан невиновным перед советским государством». Долгие годы я думал, что это правда, но вот совсем недавно к нам стал приезжать Иван Георгиевич Джуха, историк, который собирает сведения о репрессиях греков в Украине и по всему Союзу. Он уже издал несколько книг по этому вопросу и подарил одну из них мне. И тогда я спросил у него: «А можно узнать, что на самом деле произошло с моим отцом?» Он достал свой переносной компьютер и сразу же разыскал в базе данных: «Чаков Григорий Алексеевич, 1894 года рождения. Был расстрелян в 1937 году в городе Донецке». Он сказал, что их стреляли вечером, чтобы не так было слышно для людей, потому что НКВД в Донецке находилось на центральной улице Артема. Расстреливали через каждые пятнадцать минут, а потом тела на машинах отправляли в поселок Рутченково и там сбрасывали в шурфы. Знаешь, я сейчас хочу поехать туда, чтобы почтить память моего папы и других безвинно убитых людей, но дочка меня одного не пускает. Поэтому мы с ней договорились, что когда поедем на могилу моей супруги, то все вместе заедем в Рутченково. Я обязательно должен туда попасть, почтить память отца…

После того, как отца забрали, все заботы о нас легли на маму. И она всегда  оставалась верна его завету, отдала все силы для того, чтобы дать нам образование. Мама тяжело трудилась – была рабочей на Юзовском металлургическом заводе. Перед войной я жил с мамой и сестрами, учился в школе.

– Помните момент начала войны?

– Я помню, что в тот день мы с пацанами гуляли на улице. И вдруг выбегает мама и говорит: «На нашу землю немцы напали». И уже на следующее утро город бомбили, одна бомба взорвалась недалеко от нашего дома (мы жили в частном доме). Но, слава Богу, до нас не дошло.

А когда пришли немцы, то началось наше скитание по людям. Я вместе со старшей сестрой ходил с коляской по селам и обменивал все то, что у нас было, на хлеб, овощи и прочие продукты. Ходили не только по Донецкой области, а заходили даже в Запорожскую. Правда, мамины сестры помогали нам – они жили в Луганской области, в украинских селах. У старшей маминой сестры была своя центрифуга, они перерабатывали молоко на масло, на сметану. И выделяли нам понемножку, так что кое-как перебивались. Мама работала чернорабочей на Донецком металлургическом заводе. Он был взорван нашими при отступлении, и немцы набрали людей для того, чтобы восстановить его. В общем, жизнь при немцах была не ахти, давали нам горелый хлеб-краюшечку, что-то мы с сестрой привезем, что-то тетки передадут.

Особенно мы боялись, когда соседи кричали, что вот там «партизан» и немцам показывали на наш двор. Хотя у нас никогда не было партизан никаких. И вот немцы заходят во двор и начинают шарудить, а мы в это время прятались под пол, у нас там была вырыта яма. А они заходят и начинают стрелять по шифоньерам, по всем местам, где можно спрятаться – ищут партизан. Однажды мы с сестрой вышли на улицу, а тут идет облава на евреев, и немец кричит нам: «Ком!» (иди сюда). Подумали, что мы евреи. Сестра немного знала немецкий и говорит немцу: «Их бин кайн юде, их бин грихен» (я не еврейка, я гречанка), и немцы нас отпустили.

Во время оккупации я работал в горэлектросети, нас заставляли копать ямы под высоковольтные опоры линий электропередач. Каждая яма была около двух с половиной метров глубиной и длиной до трех метров. Один работник должен был выкапывать по две ямы в день. За это нам давали покушать и больше ничего. Это была обязательная работа, туда гнали всех.

– В Сталино немцы привлекали местных жителей для службы в полиции?

– Да, и многие пошли на эту службу. Кто-то был недоволен советской властью, а кто-то просто не имел другой возможности прокормить семью. Когда Красная Армия стала подходить к городу, то большинство полицаев ушло с немцами.

Перед освобождением Сталино сильно бомбили, у нас на улице сгорело больше половины домов. Восьмого сентября освободили город, а двенадцатого я уже был на передовой – сразу же было сообщено, что всем призывникам нужно явиться на призывной пункт. И вот я пришел туда вместе с мамой. Нас собрали и пешком повели до Полог Запорожской области. И мама проводила меня аж туда!

Попал я в 116-й стрелковый полк 40-й гвардейской дивизии 5-й ударной армии. Стал связистом, обеспечивал связь между батальоном и полком. Не было ни одного дня, чтобы не случалось порывов провода! Как только командир кричит: «Связь!», ты, беря провод в руки, идешь по этому проводу и ищешь второй конец. А в это время летят снаряды, пули свистят, а ты то ползком, то перебежками, то во весь рост – идешь, ищешь, находишь этот второй конец провода. Зубами оплетку откусил, соединил, подключил свой телефон и сообщаешь: «Связь налажена!» Как только наладил, возвращаешься на место. И так по нескольку раз в сутки.

– Вас обучили как связиста?

– Обучили быстро, за два дня. Вот тебе катушка с проводом и, пожалуйста – находи разрыв, соединяй и сообщай. И все. Правда, потом послали на курсы радистов. Там мы позанимались где-то месяц и на этом все обучение. А вскоре, в декабре 43-го, во время выхода на устранение разрыва меня ранило осколком в шею, и я попал в полевой госпиталь, где пробыл около месяца. Рана была довольно опасной, но в полевом госпитале меня успешно вылечили и отправили в запасной полк, куда-то в Запорожскую область. В запасном полку мы находились где-то около недели. И вот в феврале 1944 года в один прекрасный день к нам приезжает красавец-казак – на вороном коне, в кубанке, справа клинок, сзади автомат. Это был представитель 4-го гвардейского Кубанского казачьего кавалерийского корпуса, который солдаты называли «четыре «К». Представитель нам говорит:

– У нас в корпусе было очень много погибших, я приехал к вам за пополнением.

– Та мы ж не умеем ни на коне ездить, ни клинком владеть, мы только с автоматом умеем обращаться.

– Ничего! У нас будет две недели времени, мы вас обучим всему этому делу.

Так я попал в конные войска, рядовым кавалеристом. Дали мне коня, седло, другую амуницию. Самым тяжелым поначалу была чистка лошадей. Помню, как старшина сказал мне: «Будешь чистить лошадь до тех пор, пока не выведешь перхотью ее имя». Берешь скребницу, щетку и начинаешь скрести. Собираешь перхоть, и тут же, на полу выводишь ее имя. Чисткой своей лошади нужно заниматься регулярно, почти каждый день. Но если мы, допустим, уходим в рейд, то тут уже каждый день чистить не получается, но все равно, как только появляется свободная минута, надо этим заниматься. Когда вычистили лошадей, старшина говорит: «А теперь будет езда». Вначале учились ездить шагом, потом рысью, потом уже галопом. А после этого нас научили еще одной нужной вещи – как облегчаться на стремена во время марша, чтобы не повредить себе мягкие места. Это не так просто – ты же все время на коне. Нужно приподниматься на стременах, причем в такт движения лошади. Если она идет шагом, то ты ничего не делаешь, а если идет рысью, то надо, чтобы ты в такт ее движения себя тоже приподнимал, понимаешь? А иначе можно и травму получить. Когда нас уже научили ездить на лошадях, началось такое упражнение, как рубка лозы. Значит, с одной стороны – слева, и с другой стороны – справа, кустарник растет, а ты посредине едешь. Старшина командует: «Право-лево руби!» И вот так надо было рубать шашкой – раз вправо, раз влево. И в первый раз я чуть было не отрубил своей лошади ухо! Но, в общем, научили нас и этому. Все обучение происходило в Херсонской области, в городе Геническе.

Как раз после окончания нашего обучения пришел приказ Верховного Главнокомандования организовать конно-механизированную группу, в состав которой входил наш 4-й Кубанский казачий кавалерийский корпус, 4-й танковый корпус, артиллерия и еще много других приданных частей. По-моему, нам даже была придана авиация. Главной задачей группы был рейд на Одессу, и мы ушли в тыл к немцам.

– Как это происходило?

– По линии фронта другие части пробивали нам брешь шириной в пределах десяти километров. И в эту брешь входила наша конно-механизированная группа. Это было на правом берегу Днепра, но в каком именно месте, я теперь уже не вспомню.
Ушли в тыл к немцам и днем держали круговую оборону, а ночью шли дальше. Нам передавали данные от разведки фронта, в которых указывалось место, куда немцы сосредотачивают свои силы, чтобы ударить по нам. Днем мы прятали свои танки и лошадей где-нибудь в лесу, в посадке, или в селе во дворах, но как только наступал вечер, снимались с места. Два дня в одном месте не стояли, поэтому немцы не могли подтянуть большие силы и атаковать нас по-настоящему. Мы так хитро уходили, что они не могли определить, куда мы движемся, хотя их авиация за нами усиленно следила. Переходы были тяжелые. Когда в дороге давали привал на двадцять минут, то в любую погоду – и в дождь, и в снег, и в грязь кавалеристы падали на землю прямо около своих лошадей и мгновенно засыпали. И самое интересное было то, что просыпаешься через эти двадцать минут и чувствуешь себя, как будто проспал всю ночь.

– Какие задачи выполняла группа во время рейда?

– Мы атаковали села и железнодорожные станции, где находились немецкие и румынские гарнизоны. К месту назначения обычно прибывали к трем часам утра, а потом начинался бой. Впереди шли танки и пробивали вражескую оборону, а за ними уже атаковала конница.

Очень тяжелый бой был за станцию Раздельная под Одессой 4 апреля 1944 года. Была задача взять эту станцию, и мчались в бой в конном строю, галопом, с шашками наголо. Вместе с нами в атаку на станцию шел командир конно-механизированной группы Плиев Исса Александрович, осетин. Он был прирожденным кавалеристом, храбрым человеком, и в то время уже имел звание генерала.

Когда мы взяли Раздельную, то на станции оказалось более тысячи вагонов со снаряжением, с боеприпасами, с продовольствием, с медицинскими принадлежностями. За эту операцию Плиев стал дважды Героем Советского Союза и получил звание генерал-лейтенанта. Мы там тоже, как говорят, пошарудили – кто себе сапоги взял, кто обмотки, кто штаны. В общем, и оделись, и обулись, и жратвы понабирали…

После взятия Раздельной нам поступило срочное сообщение – нужно наступать на город Беляевку, это под Одессой. Там немцы заминировали насосную станцию, которая качала воду в Одессу. Надо было срочно захватить эту станцию, чтобы немцы не успели ее взорвать. Охраняли ее эсесовцы, так что задача перед нами стояла непростая. Но все же мы станцию захватили – атаковали немцев в конном строю, перед этим был переход в несколько километров. А в атаке впереди нас шли танки. Немцы сидели в основном в домах и вели сильный огонь. Там у них и артиллерия была, и много пулеметов. В Беляевке тоже много наших полегло. Но мы тоже захватили этот город и сразу же наши люди, которые занимаются вопросами ликвидации взрывных устройств, занялись очисткой станции от фугасов. После Беляевки мы двинулись на запад, обошли Одессу и вошли в город с западной стороны, а с востока шел наш фронт. И в Одессе мы встретились – наша конно-механизированная группа и фронт. Когда бои в Одессе закончились, то мы праздновали это возле пушки на Комсомольском бульваре, перед морем.

Бои за Одессу были не очень сильные – немцы не смогли сосредоточить свои войска на одном направлении, потому что с запада их беспокоила наша конно-механизированная группа. Помню, что вместе с немцами там воевали не только румыны, но и чехи. В Одессе мы пробыли дня три или четыре, нас вернули на станцию Раздельная и объявили, что будут отправлять на первый Белорусский фронт. Поставили танки и артиллерию на платформы, коней в вагоны, а самим пришлось лезть на крыши вагонов. Так и ехали все время на крышах. Привязывались ремнями и веревками к трубам, к лестницам, чтобы не упасть на ходу. Некоторые все же срывались и падали, а это верная смерть… И холодно было по дороге, и опасно – намучились страшно. А еще за нами очень активно следила немецкая авиация, поэтому машинист все время выглядывал в окно. Как видит, что идет самолет в пике, то моментально дает или стоп, или большую скорость для того чтобы бомбы или оставались сзади, или падали впереди. А мы в это время чуть ли не падаем с крыш! Очень страшно было! 23 апреля 1944 года прибыли в город Мозырь. Там опять тоже самое – по линии фронта пробили брешь, и мы снова пошли в тыл к немцам. Не знаю, в каком точно месте – говорили, что будем наступать на Бобруйск. Тут уже шли в основном по лесам и болотам. Особенно трудно было идти по болотам – если отступишь от тропы, то сразу затягивает и лошадь, и всадника. Несколько наших так и погибло. Хотя это, как говорится, дела давно минувших дней, я до сих пор не могу забыть все те мучения. Не дай Бог, чтобы такое когда-нибудь повторилось! В Белоруссию нам прислали лошадей из Монголии. А они же всю жизнь жили на воле, не привыкли, чтобы над ними что-то делали. Поэтому перед рейдом мы цепляли на них седла и несколько дней гоняли вместе со своими лошадьми. Доводили их до того, что они были все в пене и так приучили к этому делу. Но все равно эти монголки часто пытались сбросить солдат, причем делали это неожиданно. Едешь и не знаешь, когда свалишься. Но зато они были очень выносливые, могли пройти и болото и большие расстояния.

В бой вступили под Слуцком, там было очень тяжело – мы наступали, а потом немцам подходило подкрепление, и мы начинали отходить, потом опять наступали. А 6 июля 1944 года я был тяжело ранен.

– Как это произошло?

– Атаковали в конном строю, а немцы били по нам из минометов. Мы остановились, спешились и прилегли за какой-то бугорок. Кони стояли рядом, их начало убивать осколками, а потом в одном-двух метрах от меня разорвалась мина. Я был ранен в обе ноги, потому что ноги спрятать не получалось. Левую ногу раздробило ниже колена, а в правой ноге застряли осколки. Пролежал я там около двух суток, в основном без сознания – даже не помню, как меня оттуда вытащили. Слуцк к тому времени уже взяли, передовая была уже за городом. Раненых расположили покатом прямо на улице, а немцы продолжали обстрел, и осколки снарядов летели прямо на нас. Рядом со мной лежал парень из нашего взвода, Иван его звали, и когда разорвался очередной снаряд, то один его осколок попал опять в мою несчастную левую ногу, а другой Ивану в живот и вывернул внутренности. Он кричит: «Леша, помоги!» А что я мог сделать? Пытался собрать его кишки, все это дело вставлять обратно в живот… Минут через пять Ваня умер…

В полевом госпитале врач говорит мне: «Ой, сынок, надо ампутировать левую ногу, у тебя газовая гангрена». А я ему говорю: «Доктор, милый, я же еще молодой, мне только девятнадцать лет, чего я буду обузой для семьи? Та я лучше сейчас умру, чем буду мучить своих родных!». И он сказал: «Ладно, я тебя обработаю, а потом вас повезут в тыл на Урал, а там как скажут в тыловом госпитале». В общем, он все обработал, и нас повезли в тыл – через Москву на Урал и привезли под Пермь на станцию Пачелма, там был госпиталь. И тут тоже самое, врачи говорят: «Надо тебе ампутировать ногу». Я опять отказался. Стали мне оперировать ногу – шесть раз был под общим наркозом, представь себе каково это. После шестой операции врач говорит: «Ну, ложись на стол, будем снимать тампоны и будем надеяться, что все хорошо». Тут зашла женщина, заведующая хирургическим отделением госпиталя, и склонилась надо мною, чтобы посмотреть. А в это время врач тянул тампон от кости, боль невыносимая, и я от боли как схватил ее зубами за сосок, представляешь? Она мне потом сказала: «Я тебя, сынок, буду помнить всю жизнь». В тыловом госпитале я пролежал до конца 1944 года. После выписки был признан «негодным для дальнейшего прохождения службы», стал инвалидом войны второй группы и приехал домой в Сталино. В правой ноге, в бедре, остался осколок величиной сантиметра два. Этот осколок пробил кость бедра, дальше у него силы не хватило, и он так и остался в костном мозгу. Врачи не стали его вытаскивать, потому что не было ни рентгенов, ничего. И они решили оставить как есть, побоялись долбить кость и искать где именно он застрял. Я мучился с этой раной долгие годы после войны – были такие боли, что не мог спать, просто на стенку лез. Сначала я числился инвалидом войны второй группы, но как только рана зажила, инвалидность сняли, не дали даже третью группу. А в семидесятых годах у меня началось обострение, три раза лежал в Макеевке в областном госпитале, и мне восстановили группу – вначале третью, а потом и вторую.

У меня было еще одно ранение, в начале 1944 года – мы тогда были то ли в Херсонской, то ли в Запорожской области. Стоим, разговариваем и в это время летит шальная пуля и попадает мне в грудь с левой стороны. Но так как она уже была на излете, то застряла в мышцах груди. Ребята сами выковыряли у меня эту пулю и перебинтовали. Так что на войне я был ранен трижды.

– Как сложилась Ваша жизнь после войны?

– Когда вернулся домой, один мой друг говорит: «Ты знаешь, Леха, давай поступать в мединститут – нас туда примут без экзаменов, как фронтовиков. Не нужно даже документов об окончании школы, лишь бы был документ, что ты воевал». И я, как говорится, клюнул на его удочку. Записали нас на обучение, позанимались три месяца, и подошло время идти в морг. Когда я увидел, как врач потрошит этот труп, то мне стало не по себе, сразу вспомнил фронтовые мучения. И я сказал: «Не могу больше все это видеть, бросаю этот институт, пойду в другой». И в 1949 году я поступил в Сталинский индустриальный институт на горный факультет, специальность называлась «горный инженер-электромеханик». Учиться было тяжело, да еще нужно было как-то выживать, помогать маме. Но все же институт я окончил на отлично и получил направление на работу на комбинат «Сталинуголь». Первое время работал диспетчером, потом меня перевели в проектную контору комбината. Я там работал-работал, а работа однообразная, стимула никакого и по заработкам не очень, говорю: «Отпустите меня, я пойду на шахту работать». И пошел на шахту, механиком на участок. Работал два года в Торезе и в Сталино, а потом чувствую, что тяжело с моими ранами работать в шахте. А в это время в Сталино организовался филиал Московского института гипроуглеавтоматизации. Пришел на прием к директору этого филиала, и он меня принял и определил на работу старшим инженером. Мы разрабатывали схемы автоматизации шахтных водоотливов, вентиляторов, выемочных машин, околоствольных дворов, участков и прочее. Я объездил очень много шахт по Союзу, был во всех угледобывающих районах страны кроме Сахалина.  Интересная была работа! Потом стал руководителем группы, руководителем бригады и, наконец, заведующим отделом. Так работал бы и дальше, но в конце восьмидесятых стала тяжело болеть моя супруга, и я ушел на пенсию, чтобы быть с ней. Лечили ее от остеохондроза, черт знает от чего, ни руки ни ноги у нее уже не работали… Пять лет я с ней промучился, поддерживал, за день по десять-пятнадцать раз с кровати на кресло, с кресла на кровать. Готовил, стирал, ухаживал, пока в 1994 году, первого сентября, она не скончалась. А потом дочка забрала меня к себе в Мариуполь, так я здесь и проживаю до сих пор.

– Позвольте задать Вам еще несколько вопросов. Как выглядела атака в конном строю?

– Вначале обычно шли танки – они пробивали вражескую оборону. Танки должны были атаковать неожиданно и очень быстро, чтобы немцы не успели прийти в себя, вызвать подкрепление и организовать крепкую оборону.  Если это удавалось, то немцы начинали отходить, а иногда и бежать. Когда немцы отступают, то начинается уже наша работа – скачем следом за танками и бьем по врагу из автоматов, карабинов, рубаем их клинками.

– Лично Вам приходилось рубить шашкой?

– Да, это бывало очень часто.

– Какие были ощущения?

– Никаких ощущений не было. Мы привыкли к этому всему, на войне человек очень быстро ожесточается. Это сейчас не по себе становится, когда вспоминаю… Я же и головы шашкой снимал, и на куски немцев разрубал. А тогда не было никакой жалости. Потому что или ты или тебя, вот так. Если ты дашь слабинку, то тебя. А когда летишь на полном ходу, то не смотришь, что ты там сделал. Рубанул и поехал дальше. Часто приходилось стрелять из автомата, сидя в седле – это вообще отдельная история. Очень сложно в кого-то попасть!

Когда я был на фронте, у нас процветало воровство. У меня несколько раз было, что лопату кто-то украдет, а окапываться-то надо, и срочно! Приходилось рыть противотанковой гранатой РГД, знаешь такую? Между прочим, у меня неплохо получалось ею копать. Сделаешь бруствер и вроде как защитил себя от пули или осколка.

А еще у нас постоянно воровали лошадей. Однажды был такой случай, что стояли мы в одном селе, был перерыв после боя, и я был дежурным по конюшне. Утром приходит наш командир взвода, а его лошади нет! Я докладываю:

– Товарищ старший лейтенант, за время дежурства произошло ЧП, украдена ваша лошадь.

– Ах ты такой-сякой, проспал!

– Нет, я не спал – это кто-то хитромудро сработал.

– Ладно, даю тебе задание, чтобы завтра к утру у меня была лошадь.

– Есть!

– Выполнять.

Я сел на попутную машину и уехал километров за тридцать от своей части. Часам к трем дня попал в какое-то село, там стояла другая часть. Хожу по селу, высматриваю – где же тут можно лошадь подходящую найти? И вот надыбал одну стоянку, на привязи стоят лошади, такие холеные. «Ладно, – думаю, – вот это будет мой улов». Зашел в какую-то хату, там жила одна бабушка. Говорю ей: «Ма, накорми меня и часа в три ночи разбуди». Она отвечает: «Хорошо, сынок». В общем, она меня накормила, а потом ночью будит: «Иди, сынок, ты ж просил разбудить тебя». Я говорю: «Спасибо, мать! Дай Бог, чтоб вам было все хорошо». Поцеловал ее в щечку и пошел. Прихожу к лошадям, стал заходить в конюшню, а они как заржали! Почуяли чужого! Я от испуга сначала не знал, что делать! Потом придумал: стал у коня между передними и задними ногами и спиной подпер ему живот. Вот так спрятался и простоял минут двадцать, пока лошади не успокоились. Потом вылез из-под коня, развязал поводья, и вывел его во двор. Смотрю, жеребец то, что надо – высокий, красивый! Но нет же ни седла, ни стремян – как же на него залезть? Хорошо, что возле ворот лежали каменные молотильные барабаны, они и сейчас у нас по селам в некоторых дворах валяются. Я стал на этот барабан и как сиганул жеребцу на спину, как дал ему стременами в бок! Он галопом мчался всю дорогу! Приезжаю в свою часть, а он весь в мыле и я тоже чуть ли не в мыле. Это было около шести часов утра, дежурный помог мне вытереть коня. Заходит старший лейтенант, докладываю:

– Товарищ старший лейтенант, ваше задание выполнено, можете полюбоваться.

– А ну, идем, посмотрим… Ух ты, так этот лучше, чем тот, что у меня был!

– Старался!

Вот такая история. Ветеринары, конечно, вырезали на лошадях клейма, красили им ноги, чтобы лошадей можно было найти в случае чего. Но лошадей все равно воровали. Бывало так, что дают привал на двадцать минут, ты ложишься прямо возле лошади, поводья у тебя в руках, и кто-то срезает поводья и уводит лошадь.

– Потери в лошадях были большие?

– Конечно большие. У нас в корпусе их гибло меньше, чем людей, но тоже очень много. Еще помню, что по дороге на Одессу проходили мимо заповедника «Аскания-Нова». Как же бедствовали там животные! Перед этим был бой, и лежало очень много убитых и искалеченных быков, сайгаков, лошадей. Жалко было смотреть, как они мучаются.

– Чем кормили лошадей? Были проблемы с кормом?

– Очень даже были большие, зимой даже приходилось лазить по полям и высматривать места, где есть картошка или буряк. И выкапывал, давал лошадям, а в большинстве случаев отнимал от себя и давал лошади. Почему? Потому что если лошадь голодная, она тебя не потянет. Бывало ведь и такое, что идем на задание, а лошадь голодная, споткнулась, а ты в это время падаешь.

– Был ли специальный отбор лошадей для кавалерии?

– Нет, такого не было. Например, когда нам прислали монгольских лошадей, то их взяли всех без разбора, потому что очень много наших лошадей было побито во время рейда на Одессу.

– Какое было вооружение у рядового кавалериста?

– Автомат ППШ и шашка. Были гранаты, патронташи, а все остальное везли специальные подводы, которые шли вместе с конницей.

– Тачанки использовали? Насколько они были эффективны во время рейдов?

– Да, у нас были тачанки с пулеметами «Максим». Во время рейдов они не совсем оправдывали себя. Почему? Потому что мы шли впереди, а тачанки шли за нами и сильно отставали. Может быть, они и добивали немцев, оставшихся позади нас, но мы этих результатов не видели. Поэтому у меня большие сомнения в их эффективности.

– Какова была основная тактика конно-механизированной группы?

– Основная задача, которая стояла перед нами, была уйти в немецкий тыл и не давать подойти к фронту вражеским подкреплениям. Первый опыт таких действий кавалеристы получили в 1941 году под Москвой, и на основе этого опыта Верховное командование решило формировать конно-механизированные группы и далее. Между прочим, одна конно-механизированная группа участвовала во взятии Берлина, а другая была отправлена в Манчжурию для ведения боевых действий в степях и горах. Хочу сказать, что кавалерия в эту войну сыграла большую роль, несмотря на то, что время кавалерии к тому времени уже прошло.

– Как Вы считаете, каков был процент потерь личного состава во время рейда на Одессу?

–  Мне, рядовому, тяжело об этом судить, но погибших было много. Своих убитых мы оставляли на местах, даже не хоронили. Некогда было… А раненых отправляли самолетами в тыл. Самолеты вызывали по рации, они прибывали к нам постоянно.

– Чем награждены за участие в войне?

– Я награжден только медалью «За отвагу». Если я не ошибаюсь, получил ее за взятие станции Раздельной.

– Как Вы оцениваете боевые качества немцев?

– Немцы были хорошими солдатами, и идеологическая обработка у них была крепкая – шли в бой за свою немецкую расу. Они были упорными в бою, не избегали и штыковых схваток. А вот румыны воевали плохо, мы их совсем не боялись.

– Как кормили на фронте?

– Когда как… Часто приходилось ходить голодными. Бывало так, что и не дожидались кухни, потому что мы идем вперед, а кухня отстает. Перед боем нам всегда давали выпить по сто грамм водки.

– Вы пили водку?

– Пил, но умеренно. Когда на станции Раздельной мы захватили немецкие составы, многие наши люди напились метилового спирта и умерли. Я как-то этого избегал.

– Как относились к политрукам на фронте?

– Они, в основном, шли сзади и нас подгоняли. Еще у нас были средства массовой информации – корреспонденты, фотографы, которые снимали боевые эпизоды. Все-таки, какая-то долька правды была и от этих людей, потому что они фотографировали непосредственно в процессе боя.

– У вас были представители «особых отделов»?

– Не было – может быть потому, что мы всегда воевали в тылу врага. А вообще я до сих пор не понимаю, почему меня не сняли с фронта как грека. Дело в том, что после боев на реке Молочной всех греков отправили с фронта в Казахстан и на Кавказ. Такое было указание Сталина, хотя со стороны греков не было никаких выступлений против советской власти. Тем не менее, крымских греков выселяли вместе с татарами и одновременно крымских греков снимали с фронта. Говорят, что хотели и приазовских греков снять с фронта, но не сделали этого благодаря гречанке Паше Ангелиной, которая была первой женщиной-трактористом в Союзе. Ее очень уважал Сталин, она была к нему вхожа в любое время и подняла этот вопрос. Поэтому многие греки воевали в Крыму, а потом попали в Прибалтику и в конце войны штурмовали Кенигсберг.

– Люди каких национальностей служили с Вами вместе? Какими были межнациональные отношения?

– Служили самые разные люди. Само собой, было много украинцев и русских, да и нас, греков, было немало. Нам часто присылали узбеков, но их быстро убивало или ранило, потому что если погибал один из них, то возле него тут же собиралась целая куча других, чтобы помолиться, а немец выпускал по этой куче пару мин или снарядов.

Межнациональные отношения у нас были нормальные, мы были друг за друга. Всегда были готовы оказать друг другу помощь, и я не ощущал никакой розни между солдатами.

– Часто вспоминаете войну? Снится?

– Да, война мне часто снится до сих пор… Переживаю во сне ужас, но не получается запомнить, что именно снилось – помню только, что снилась война. А память о войне с годами стирается, хотя все равно некоторые моменты остаются бесповоротно. Еще хочу тебе сказать – я действительно доволен, что попал в кавалерию.

– Почему?

– А потому, что испытал все прелести жизни – и хорошие, и плохие. На фронте я всегда думал о коне. О коне, а не о себе! Отдавал коню свой паек, а сам оставался голодным. Зимой мы постоянно выискивали под снегом картошку, буряк, кукурузу, чтобы накормить коней. Зерна на питание лошадей нам давали очень мало – раз покормил, и дневного пайка нет. А коня ведь нужно хорошо кормить каждый день – как ты его накормишь, так он тебя и повезет.

Когда я еще жил в Донецке и состоял в городском совете ветеранов войны, то мы ездили по городу и близлежащим селам, выискивали места солдатских захоронений. Хочу сказать, что в наши дни очень немногие люди хотят этим заниматься. Конечно, у каждого свои дела, но все-таки обидно становится, что мы воевали, защищали Родину, а сейчас это почти никому не нужно и не интересно.

В общем, многое пришлось в жизни испытать и увидеть. Тяжело обо всем этом рассказывать, а многое не хочется и вспоминать. Желаю тебе дальнейших творческих успехов и дай Бог, чтобы нам больше никогда не грозила война!