Славнов Валентин Николаевич

В.С. – Я родился в Киеве 18 января 1924 года. Отец мой работал литейщиком на заводе «Ленинская кузня», а мать была закройщицей. Жили мы в районе нынешней Соломенской площади. Родных братьев и сестер у меня не было, только двоюродные. Отец мой родился в 1905 году, а в 1920 году, мальчишкой, в пятнадцать лет, воевал с поляками в коннице Буденного и попал в плен где-то под Львовом. Несколько лет он провел в плену, а когда вернулся в Киев, то поступил на завод. А мама родилась в 1907 году – то есть, когда я появился на свет, отцу было девятнадцать лет, а маме неполные семнадцать.

О детстве особо интересного рассказать не могу. Развлечений почти никаких не было, иногда целый день сидел один – отец на работе, мать на работе, приходили поздно. А я учился в школе, дома делал уроки. Мои родители были самыми обычными людьми, политикой в семье никто никогда не интересовался. Но от репрессий их это не спасло – в 1937 году отца арестовали. С тех пор мы ничего о нем не знали и только в 1959 году узнали о том, что он посмертно реабилитирован. А куда его увезли после ареста и что с ним сделали – ничего этого я не знаю. Мы остались вдвоем с матерью, но вскоре после ареста отца арестовали и ее как жену врага народа. И почти сразу ее сослали в Казахстан, а я остался у деда, он воспитывал меня. Его звали Лаврентий Иванович Славнов, это был отец моего отца, работал директором трамвайного парка на Лукьяновке. Но в 1938 году арестовали и его, а меня забрали в детский дом. Оказалось, что еще в Первую мировую войну дед служил штабс-капитаном в царской армии – я сам об этом не знал. И вот, дедушку арестовали, а меня забрали в детдом – Черниговская область, Коропский район, хутор Черешеньки. В целом, впечатления от детдома у меня неплохие – нас там нормально учили, работала школа. В этом детдоме жили дети арестованных и раскулаченных, но я Вам скажу так – мы мало об этом думали, никто не говорил на эти темы, и никто ничьих биографий не знал. Начальство, конечно, знало, кто откуда, а мы знали друг друга только по именам. А в общем там жилось неплохо – никаких драк, никакого криминала. Работали на подсобном хозяйстве, выращивали продукты, которые поступали нам на кухню, ловили рыбу в Десне. Там вообще хорошие места – глуховатый район, но красивый. Километров, наверное, за шесть-семь от нас было село Вишеньки – иногда нам разрешали пойти туда. Я помню, что многие беспризорники удирали, когда шли в село. Ну, а я никуда не удирал, потому что мне некуда было идти. Вот такая жизнь.

А моего дедушку после начала войны освободили и призвали в армию, хотя ему тогда было уже пятьдесят девять лет. Он служил в штабе Киевского военного округа, отступал из Киева вместе с Кирпоносом и 13 сентября 1941 года погиб во время форсирования какой-то речки. Могилы моего дедушки нигде нет, единственная память о нем – это надпись на мемориале в Лукьяновском трамвайном парке. Вот такая судьба у моих родных.

Буквально перед самым началом войны матери разрешили забрать меня из детдома, и я приехал к ней в южный Казахстан – город Мерке Жамбылской области. Не знаю, что случилось с теми ребятами, которые остались в детдоме – я, конечно, хотел узнать, но ничего не получилось. Боюсь, что их участь при оккупации была не очень счастливой… В городе Мерке я проживал до призыва в армию. Вначале окончил курсы, работал трактористом, потом стал помощником комбайнера – нужно было за счет чего-то жить, где-то работать, а кроме колхоза ничего не было, поэтому я устроился туда. А мама работала портнихой.

В августе 1942 года я был призван в Красную Армию и направлен в Алма-Ату – там находился запасной кавалерийский полк и запасная кавалерийская бригада, которая готовила кадры для фронта. Номера этого полка и этой бригады я, к сожалению, не помню. Сначала я просто обучался в запасном полку, а через полгода меня направили в так называемую полковую школу, которая готовила сержантов. Там мы обучались еще несколько месяцев. К тому времени я уже стал кавалеристом, а до призыва никогда в жизни на лошади не ездил – я ведь городской человек.

А.И. – Какие дисциплины входили в курс подготовки?

В.С.– Во-первых, рубка – это естественно. Рубили лозу – вначале у меня ничего не получалось, а потом научился. Во-вторых, вольтижировка – это когда лошадь бежит вовсю, и нужно на ходу спрыгнуть с нее, а потом на ходу же запрыгнуть обратно. В-третьих, уход за лошадьми – это обязательно. Нам все рассказали, показали и составили таблицу дежурств на конюшне. Кроме того, курсант мог попасть туда за мелкие нарушения. Вот допустим, Вы чем-то провинились, и Вам назначают наряд вне очереди – днем идете на занятия, а ночью дежурите на конюшне и убираете за лошадьми. Ну, и естественно, нам проводили общую военную подготовку – учили по-пластунски ползать, устраивали стрельбы. Стреляли, в основном, из карабинов либо винтовок, автоматов нам не выдавали.

А.И. – Какой контингент набирался в запасной полк?

В.С. – В основном, жители Казахстана моего возраста, но казахов было мало, а, в основном, русские и украинцы. Вы, наверное, знаете, что в Казахстане жило очень много русских и украинцев. Например, вместе со мной обучался Борис Петренко – его предки были выходцами из Украины, осевшими в Казахстане. Нас с ним вместе призвали, мы вместе обучались и дружили. Знаю, что после окончания полковой школы он тоже воевал в каком-то казачьем корпусе. Но после войны я Бориса не нашел, поэтому его судьба мне неизвестна.

А.И. – Что можете рассказать о взаимоотношениях между курсантами?

В.С. – Нормальные отношения, никаких проблем. Проблема была в другом – мы там голодали. Кормили плохо – какую-то кашу давали, но это же молодые организмы, растут. Нам этого питания не хватало, поэтому покупали булочки у торговок, а булочка стоила двадцать пять рублей, и то маленькая – много не накупишь. И, кроме того, нам давали большие физические нагрузки – я крепким стал после этих нагрузок, а до этого был такой хилый. До войны я спортом вообще не занимался, а потом взялся за это дело – стал заниматься штангой. Но это уже после войны, а во время войны была такая физическая нагрузка, что не до спорта.

В начале 1944 года, по-моему, в феврале, нас направили на фронт. К тому времени я окончил полковую школу и получил звание сержанта. Попал я в Херсонскую область командиром отделения в 40-й полк 10-й кавалерийской дивизии 4-го гвардейского Кубанского казачьего корпуса. Мое отделение входило в состав второго эскадрона 40-го кавполка, эскадроном командовал старший лейтенант Митковец. Видимо они все, эти кубанские, были украинского происхождения. Например, у командира дивизии тоже была украинская фамилия – Поприкайло. Корпус уже воевал до того, как я туда попал – сначала на Кубани, потом пошли по югу Украины, были в Крыму. А когда в корпус приехал я, то мы освобождали Херсонскую, Николаевскую области.

А.И. – Помните свой первый бой? Какие были впечатления?

В.С. – Первый раз я участвовал в бою в Николаевской области. Какие впечатления? Понимаете, я был еще мальчишка, поэтому, конечно, боялся. Сначала боялся, а потом привык. К тому же, мы прошли хорошую школу в запасном полку, и нас научили воевать. Это был большой плюс, потому что по Украине действовали так называемые полевые военкоматы – это я видел своими глазами. Когда какое-то село освобождают, то забирают всех подлежащих мобилизации и отправляют на фронт – некоторые даже без оружия шли в бой. И многие из вот этих селян в первом же бою погибали. Они совсем не умели воевать, понимаете? А я все же прошел подготовку, поэтому мне было легче. В начале марта мы пошли в рейд – для этого сформировали конно-механизированную группу, которой командовал генерал-лейтенант Плиев Исса Александрович. Мы обычно как действовали? Танки прорывают оборону, и в тыл противнику вводят кавалерию. Конно-механизированная группа – это целое войсковое соединение, в которое входят танковые войска, кавалерия и обоз. Отходим дальше от линии фронта и начинаем воевать – атакуем коммуникации, тылы.

В этом рейде первая наша задача была взять поселок Новый Буг – это и стало моим, как говорится, «боевым крещением». А когда я только попал на фронт, меня назначили командиром отделения противотанковых ружей – шесть ПТР и двенадцать человек. И с самого начала до самого конца своей службы в 4-м кавкорпусе я командовал вот этими «противотанкистами». Расчет каждого ПТРа состоял из двух человек – наводчика и помощника. Возили ПТРы всегда на лошадях – тяжело было.

В общем, подошли к Новому Бугу, начался бой, наши наступают. А мы спешились, сняли ПТРы с лошадей, отдали лошадей коноводам и начали «работать». Вообще нашей основной целью всегда были танки, по пехоте мы из ПТРов не стреляли – это малоэффективно. Только по танкам (и то, легким), изредка по машинам или пулеметным точкам. Если память мне не изменяет, в бою за Новый Буг немцы танки не использовали – мы зашли вглубь немецкой территории, а их танковые части, видимо, находились ближе к фронту. Поэтому ПТРы били по окнам домов – я командовал своим ружьем (то есть, показывал выстрелами, куда нужно вести огонь), и как только появлялась цель, все ПТРы отделения старались все вместе ее поразить. В общем, немцев мы из поселка выбили – насколько я помню, из моего отделения в бою никто не пострадал.

А.И. – Что происходило дальше? Куда двигался корпус?

В.С. – Вы понимаете, я никогда не ставил себе задачи запомнить, куда и когда я шел, в каких боях участвовал. Поэтому множества подробностей рассказать не могу, Вы уж меня как-нибудь простите. Мы тогда двигались на Одессу, там в Одесской области есть такая станция Раздельная – и вот за нее был большой бой.

А.И. – Ветераны 4-го кавкорпуса рассказывают, что там имела место сабельная атака.

В.С. – Может быть. Но я такого не припоминаю. Понимаете, в чем дело – если посадить одного автоматчика, он может расстрелять весь эскадрон. Поэтому я не вижу особого смысла в таких атаках. Может, где-то и было такое, но я не видел… Но гарнизон немцев мы тогда уничтожили полностью. Я помню, что стрелял по танкам, там у немцев были танки – ну, не «тигры», конечно, а какие-то легкие.

А.И. – Что вообще ПТР может сделать против танка?

В.С. – Нет, ну легкий танк можно подбить. А против «тигра», против «пантеры» – конечно ничего не сделаешь, нужна тяжелая артиллерия. Но в рейде у нас не было ни воздушной поддержки, ни артиллерии, в лучшем случае – «сорокопятки».

Так вот, в Раздельной мы подбили танк. Мы заняли немецкие окопы и стреляли, а танки шли на нас. Вообще, когда стреляешь по танку, то нужно найти момент, когда он обнажит свое днище, поднимется на каком-то пригорке – тогда и нужно стрелять. В общем, одному танку попали в днище сразу из трех ПТРов. Он загорелся, экипаж стал выскакивать наружу, и их всех перестреляли, но не мы, а соседние. Насчет этого танка я могу сказать уверенно, что мы его уничтожили. А в других боях мы по ним иногда стреляли, но я не знаю – попадали или нет.

После Раздельной мы пошли на Одессу, начали ее охватывать с запада и вышли к окраине города. Особых боев там не было – видимо, немцы сами решили уйти. 10 апреля Одессу освободили, и вскоре наш корпус отправили в Белоруссию, на 1-й Белорусский фронт. И там мы опять пошли в рейд, 25 июня 1944 года. Происходило это так – где-то между Слуцком и Барановичами танки прорвали оборону немцев, и в этот прорыв пошел наш кавалерийский корпус. Прошли довольно удачно, при этом потерь почти не было – основные потери начались потом, когда мы вели бои в окружении.

Продвигались мы на Слуцк, взяли несколько населенных пунктов – названий не помню. Там стояли какие-то гарнизоны (в основном, полицаи) – мы их уничтожали. Обозы громили, тылы. Вообще переход был тяжелый – там же леса и болота, в основном. А воевать вначале было легко. Но потом немцы подтянули какие-то крупные части, артиллерию, и мы попали в плотное окружение. Это произошло под Слуцком в начале июля, а перед этим мы еще успели освободить сам город.

А.И. – Почему произошло окружение, как Вы считаете?

В.С. – Мне трудно сказать, я же не полководец. Я знаю, что вот эта наша рейдовая группа уперлась в оборону немцев, а потом немцы подтянули подкрепление и смогли как-то охватить нас с боков. И начались бои в окружении. Кругом немцы – окружили со всех сторон и начали нас истреблять. А отбиваться тяжело, потому что нет ни поддержки авиации, ни подкреплений. Досталось нам очень сильно... Потом дали приказ выходить из окружения, и каждому полку 10-й кавдивизии было приказано выбираться своими силами. 42-й полк шел отдельно, 36-й – отдельно, наш 40-й – тоже отдельно.

В общем, бои шли жестокие – у нас погибло не меньше, а может, и больше половины взвода, включая командира, а из моего отделения погибло пять или шесть человек из двенадцати. Вообще, и в этом окружении, и во время прорыва очень многие погибли – причем, в равной степени и солдаты, и командиры взводов, и командиры полков, и командование дивизии. В окружении офицеры гибли так же, как и солдаты. 8 июля погиб командир нашей дивизии полковник Поприкайло, командир 40-го полка тоже погиб в этом «котле». Я получил тяжелую контузию, но никаких же не было ни госпиталей, ничего, поэтому никто меня особо не лечил. А произошло это таким образом – я ехал на лошади, и рядом взорвался снаряд. Взрыв! И меня сбросило взрывной волной с лошади, я упал и ударился головой, потерял сознание. Ну, у нас обычно бывало так – если очень тяжело ранен человек, то его оставляли у мирного населения. А легкораненый, если он мог ходить, то оставался в части. К большому моему везению, у нас обоз сохранился. И в обозе меня вывезли из окружения, а потом я отлежался после этой контузии. Конечно, я долгое время мало что соображал, голова болела, кашлял.

Рейд закончился только в конце июля. Если я не ошибаюсь, мы сначала прорывались на запад, но в какой именно район – не знаю. А потом где-то северо-западнее Бреста остановились в лесах и дождались подхода фронта. Вот таким образом нас и выручили. После рейда 10-я кавалерийская дивизия получила звание Слуцкой. В корпусе погибло очень много людей, по численности – две дивизии, то есть, где-то две трети.

После Белоруссии корпус отправили в Румынию. Приехали туда, под Яссы, получили пополнение. И тут меня вызывают и говорят, что направляют в кавалерийское училище. Тамбовское кавалерийское училище было эвакуировано в город Шадринск Курганской области, и вот я попал туда курсантом. Через полгода получил одну звездочку (младший лейтенант) и поехал опять на фронт. Война еще шла, в марте 1945 года я попал под Дебрецен в 5-й гвардейский Донской кавалерийский корпус – в дивизион связи. Там была конно-механизированная группа, в которую входил танковый механизированный корпус и 5-й и 4-й казачьи кавкорпуса. Этой группой тоже командовал генерал-лейтенант Плиев – очень хороший был полководец, к солдатам хорошо относился. Я его видел на фронте.

Так получилось, что в конце войны я не принимал участия в боевых действиях. Бои еще продолжались, но непосредственно наш дивизион в них не участвовал. Когда война кончилась, мы находились все там же, в Венгрии. Потом наш корпус направили на Дон, в станицу Каменскую Ростовской области – сейчас это город Каменск-Шахтинский. Там мы пробыли какое-то время – несколько месяцев. Потом пришел приказ о сокращении личного состава кавалерийский соединений, поэтому часть солдат и офицеров вывели из состава корпуса. На этом моя служба в кавалерии закончилась.

А.И. – У меня есть несколько «специальных» вопросов к кавалеристам. Если не возражаете, я их Вам задам. Вы принимали участие в сабельных атаках?

В.С. – Нет. Хотя мы были кавалерией, но действовали как пехота. Подъехали, коноводы увели коней, а мы роем каждый себе окоп и в окопах воюем. То есть, по сути – это пехота, которая просто передвигается на лошадях. Хотя мы себя на фронте пехотой не считали – мы считали, что мы выше пехоты! Но дело-то не в этом. Вот раньше, в Первую мировую войну, кавалерия ходила в сабельные атаки. А в эту войну противник уже мог посадить пару автоматчиков, и все – нас бы постреляли. Поэтому я шашку с собой возил, но не использовал ни единого раза. В основном из ПТРа стрелял, иногда из карабина.

А.И. – Какими лошадьми комплектовался 4-й кавкорпус?

В.С. – В основном, «монголками». Вот у меня был конь, тоже «монгол», я помню его кличку – Волшебный. Рыжий такой, он у меня появился перед белорусским рейдом и прослужил месяца четыре или больше. А перед этим была еще одна, тоже «монголка», но ее убило под Одессой. Ну что, «монголки» выносливые, неприхотливые, правда и злые – кусались очень сильно. Лошадей тоже гибло много во время войны, а пополнение присылали, в основном, из Монголии. Нет, конечно, лошади донской, орловской породы считались лучше, но нам их не присылали.

А.И. – Немецкие лошади к вам не попадали?

В.С. – Нет, не помню такого.

А.И. – Сколько в среднем жила лошадь на фронте?

В.С. – Думаю, несколько месяцев. А потом ее либо убивало, либо ранило.

А.И. – Что делали с ранеными лошадьми – пытались лечить или бросали?

В.С. – Оставляли у местного населения. Что с ними потом происходило – неизвестно. Ну, может быть, их потом и лечили ветеринары – не знаю. А во время рейдов тоже оставляли у населения, и там их могли захватить немцы.

А.И. – Чем болели лошади на фронте?

В.С. – Я не помню, чтобы они болели. Убивали их, ранили – это да.

А.И. – Каким образом организовывалось передвижение в конном строю? Существовал ли какой-то распорядок?

В.С. – По-моему, нет. Иногда приходилось ездить круглые сутки на лошади. Какой-то режим мог быть на марше – допустим, где-то остановились и отдохнули. А в рейде никакого режима не было.

А.И. – Что возили с собой на лошади?

В.С. – Какая-то еда была в сумках переметных, овес для лошади. И то, если он был – этот овес. И еда тоже – если была. Во время рейдов случалось такое, что и еды не было.

А.И. – Как выходили из такого положения?

В.С. – Бывало, что никак – голодали. Потом где-нибудь обоз разграбим, набираем еды.

А.И. – Какую форму носили? Была ли какая-то казачья атрибутика?

В.С. – Значит так – носили брюки с лампасами и кубанки. Больше ничего такого казачьего не было.

А.И. – Как боролись со вшами?

В.С. – Очень просто – зажигали костер, снимали белье и трусили над костром. Но это не особо помогало – вшей все равно было много, они нас просто заедали.

А.И. – Кто подковывал лошадей? Работали кузнецы или каждый сам себе?

В.С. – Кузнецы. Это же специальная подготовка должна быть – не каждый мог. Многие сельские люди умели, а я же сугубо городской человек – я не мог.

А.И. – Тачанки использовали?

В.С. – Тачанки были – для перевозки боеприпасов, инструментов и всего остального. И, конечно, на тачанках стояли пулеметы – «максимы».

А.И. – Огонь вели прямо с тачанки или снимали пулемет?

В.С. – С тачанки. Разворачивали задом наперед и стреляли.

А.И. – И какова эффективность такого огня? Что можете сказать?

В.С. – Трудно сказать – по-разному.

А.И. – Еще мне всегда было интересно, насколько эффективна стрельба с лошади. Вам приходилось стрелять из карабина с седла?

В.С. – С лошади – нет. Спешивались, рыли окопы и только тогда стреляли. А стреляли мы хорошо, я свои попадания видел неоднократно. Хотя я, в основном, имел дело с противотанковым ружьем. Но у нас были и другие взводы, которые стреляли из обычного оружия.

А.И. – Можно ли сравнить, с Вашей точки зрения, потери в кавалерийских частях с потерями в пехоте?

В.С. – В пехоте, конечно, больше.

А.И. – Почему?

В.С. – Вы понимаете, часто получалось так, что пехота сама по себе закрывала самые опасные направления. А мы все-таки взаимодействовали с танками. Танки идут впереди, а мы за ними. А пехоту не всегда так прикрывали, и маневра у них меньше. Единственное исключение – это окружение под Слуцком. Там мы понесли такие потери, что не сравнить ни с чем и ни с кем.

А.И. – С вражеской кавалерией не встречались в бою?

В.С. – Румынскую видели, но они слабые вояки. Немцы – это заядлые ребята. А румыны воевали слабо. Кстати, у них кавалерия тоже была как мобильная пехота, в конном строю не воевали.

Когда нас забрали из кавалерии, то не демобилизовали, а направили на восток. В эшелоны нас посадили, и мы месяц туда ехали. В общем, через месяц прибыли на Сахалин, там стояла 113-я отдельная Сахалинская стрелковая бригада. Она перед этим воевала на Сахалине с японцами (за что и получила свое название), но мы приехали в сентябре, когда война уже закончилась. Так что в боях на Дальнем Востоке я не принимал никакого участия.

В октябре мы высадились на Курильских островах. Там еще жило местное население, японцы. Но так как императором был подписан приказ о капитуляции, то никакого сопротивления они уже не вели. Они очень дисциплинированный народ – приказал им их вождь, и они прекратили сопротивление.

А.И. – На каком острове Вы служили?

В.С. – На острове Кунашир.

А.И. – Какие остались впечатления?

В.С. – Климат там ужасный. Например, мы жили в доме, где двери открывались, как в вагоне – на роликах. Почему? Потому что там были такие сильные снегопады, что утром мы, допустим, просыпаемся, а весь дом до крыши засыпан снегом. Открываешь дверь и начинаешь лопатой расчищать. А на следующую ночь может опять точно так же засыпать. А первую зиму мы вообще прожили в палатках. Там рядом протекала речка, которая замерзала. Каждое утро мы просыпались и начинали разбивать лед, чтобы умыться. Одним словом, тяжелые условия. В палатках стояли буржуйки, пока ее топишь – тепло, а ночью замерзаешь. У нас были трофейные японские одеяла, так десять одеял на себя накладываешь и спишь.

Прослужил я там два года, и в июле 1947 года демобилизовался из армии в звании младшего лейтенанта военного времени (училище давало офицерские звания только в военное время). Правда, мне предлагали пойти вновь в офицерское училище и стать капитаном, но я отказался.

А.И. – Почему?

В.С. – Потому что не связывал свою жизнь с армией. Решил вернуться в Украину. Но в Киев я не поехал, так как наш дом разбомбили немцы, и возвращаться было некуда. Когда я еще служил, моя мама из Казахстана уехала в Чернигов, поэтому сразу после демобилизации я приехал к ней. В Чернигове поступил в фельдшерско-акушерскую школу, которую окончил в 1949 году – два года учился, получил специальность фельдшера. Но я не собирался всю жизнь оставаться фельдшером и в том же году поступил в Киевский медицинский институт. Все как положено, сдал экзамены и прошел на дневное отделение лечебного факультета, где и проучился до 1955 года – специализировался по хирургии. Фактически, в нашей семье я стал первым, кто получил высшее образование. Учился на отлично, получал сталинскую стипендию, был старостой курса и четыре года работал в научном кружке на кафедре фармакологии. Так как я активно участвовал в работе кружка, меня рекомендовали на научную работу. Я хотел стать фармакологом, но в тот год, когда меня рекомендовали в аспирантуру, на кафедре фармакологии не было места. А по хирургии я не имел права быть аспирантом, потому что должен был иметь какой-то стаж, чтобы поступить в аспирантуру по клинической дисциплине. Но в то время как раз открылась новая специальность – медицинская радиология. До этого при мединституте была кафедра рентгенологии, а в 1954 году ее превратили в кафедру рентгенологии и радиологии. И вот я стал первым аспирантом-радиологом на этой кафедре, а после окончания аспирантуры защитил кандидатскую диссертацию и работал – вначале три года ассистентом, а потом доцентом в Институте усовершенствования врачей на кафедре медицинской радиологии. Там я проработал восемь лет, подготовил докторскую диссертацию. В 1967 году защитил диссертацию в Ленинграде (там был Центральный институт рентгенологии) и получил звание доктора медицинских наук. В то время в Киеве открылся Институт эндокринологии, директором которого стал академик Комисаренко – сейчас институт носит его имя. Комисаренко пригласил меня заведовать радиологическим отделом, я согласился и проработал там тридцать семь лет – до 2005 года. Работать было очень интересно, потому что мы все время осваивали новые методы. Но рано или поздно приходит старость, и я уже перестал быть заведующим, меня перевели на должность ведущего научного сотрудника. А когда умер академик Комисаренко, то пришел молодой директор и начал старых пенсионеров притеснять – вначале перевел меня на полставки, потом на четверть ставки. А тут мне предложили заведование лабораторией в Институте кардиологии имени Стражеско. И в этом институте я заведовал лабораторией радиоизотопных методов исследования еще больше восьми лет – проработал там до декабря прошлого года. Дело в том, что у меня развилась лучевая катаракта. Правда, мне сделали операцию на правом глазу, удалили катаракту, поставили искусственный хрусталик, и зрение улучшилось. Но мы каждый год получали допуск к работам с радиоактивными веществами, проходили комиссию, и в 2013 году, учитывая эту катаракту, мне не разрешили работать. Поэтому 31 декабря 2013 года я ушел на пенсию.

А.И. – Работали почти до девяноста лет? Это просто фантастика.

В.С. – Вы понимаете, я очень любил свою работу. А теперь вот на пенсии живу. Уже после моего ухода из института очень хорошо отпраздновали мой юбилей, созвали научную конференцию. В основном, с докладами выступали члены Ассоциации ядерных медиков – мои ученики и те, у которых я был оппонентом по докторской диссертации. Сначала зачитали доклад о моей деятельности, а потом – научные доклады, посвященные вопросам ядерной медицины. Кроме того, к девяностолетию моя биография была опубликована в ряде журналов. В частности, ее опубликовал журнал «Эндокринология», «Украинский радиологический журнал», журнал «Променева діагностика, променева терапія». Вот и все, что я могу рассказать о своей жизни.

А.И. – Чем Вы награждены за участие в войне?

В.С. – Ничем. Нет, ну у меня есть орден Отечественной войны, но его дали уже при Горбачеве. Еще есть украинский орден «За мужество» и масса юбилейных медалей. Но тогда, на фронте, меня не наградили никак – после выхода из белорусского рейда я как будто бы представлялся к ордену Славы ІІІ степени, но тут же уехал в училище. А дальше одно за другим – Венгрия, Курилы, потом демобилизация… И так до сих пор не знаю, куда делся этот орден. Да я его и не искал, не предпринимал никаких попыток.

А.И. – Как считаете, участие в войне повлияло на Вас?

В.С. – Ну, я окреп на войне. Я же был слабеньким мальчишкой, а война меня закалила. Может быть, я поэтому так долго и прожил.

А.И. – А характер как-то изменила?

В.С. – Характер вся жизнь меняет.