Я родился в 1922 году в колхозе Аксаи. В 1926 году у меня умерла мать и я с братом остался с бабушкой и отцом. Нашим воспитанием занималась бабушка. В конце 20-х годов отец женился, а потом в Казахстане начался голод. Тогда колхозы создавали и дома нельзя было хранить даже килограмм зерна или муки, все забирали, наверное, такое указание сверху было. В результате у нас ничего не было, питались травой, да еще разных птиц ловили. А вот как рыбу ловить мы не знали, у нас тогда ее не ели. Чтобы выжить, мы уходили в горы, где строили небольшие шалашики, я четыре месяца в горах жил. Аким образом я выжил, однако в Казахстане тогда многие умерли. Зачастую, мертвые просто вдоль дорог лежали, их никто не хоронил.
В 1933-1934 годах жизнь стала налаживаться. Мы, с самыми близкими родственниками, 15-20 человек, перебрались из колхоза на местность, где можно было держать скот. Кроме того мы сеяли ячмень, пшеницу. Но в 1933, 1934 годах уже начали… ячмень созревать, делается тесто. Тогда мы перешли. Самые близкие родственники, 15-20 семей, на маленькой территории, там речка, можно было держать скот. Зерно мы таскали в Заготзерно, которое находилось в 16 километрах от нас. Никакого транспорта не было, поэтому зерно таскали на себе. По дороге немного зерна из мешка отсыпешь, положишь в карман, сапоги, так килограмм-полтора набирали и домой несли, в Заготзерне мешок взвесят, запишут сколько зерна принесли, а нас не обыскивали, добрые, сердечные люди были. К тому времени отец уже успел двух жен выгнать и женился еще раз. С этой женой он до 1963 года прожил.
В школу я пошел только в 1934 году. Окончил пять классов, в 1939 году вступил в комсомол. И в это время было плановое переселение в Чимкенсткую область. Мы-то в горах жили, а там – степь, ничего нет. Там готовились хлопок сеять, проводили ирригацию и нас туда переселили. Мы не сопротивлялись, никто же ничего не знал, а приехали – степь, комары, воды нет… Мы от Сырдарьи руками канал рыли, он тогда Кировский назывался.
Люди до того напуганы были, или до чего честные, что мы работали днем и ночью. Были сформированы комсомольские отряды, устроено соцсоревнования. Руки носилки держать не могли – все в ранах и мозолях. Одновременно с каналом строили дома из глины. Топлива тоже не было – дерн выкопаешь, там корни. Землю стряхнешь – и вот оставшимися корнями топили, на них еду готовили. А комары… Это ужас какой-то был… По этому каналу заселяли людей, у каждого свой колхоз был, они там хлопок сажали, жили. Одним словом – очень туго тогда мы жили.
В 1941 году началась война. 12 декабря меня призвали, но при отправке я заболел и попал в больницу. Вроде бы здоровый был, а тут где-то тиф подхватил… Двенадцать дней без памяти лежал, бредил, отец и брат никак не могли понять, что говорю. После выздоровления, меня опять призвали, 10 марта 1942 года. Привезли нас в Алма-Ату, на улицу Советская, 28. Там раньше какой-то театр был. Попал в запасной саперный батальон, траншеи копали, мосты строили, взрывали. Понемножку всем этим овладели. Размещались мы в какой-то церкви, как бараны на полу спали, никакой постели не было – вещмешок и все. Но отдыхали мы мало.
Потом, нас по очереди стали вызывать в кабинет. Там комиссары сидели, вызывали казахов, других ребят не русской национальности. Я зашел в кабинет, они на вещи указывают и спрашивают: «Что это?» Я говорю: «Это телогрейка, это ботинки». На все вопросы ответил. Перед ними какой-то список лежал, они меня из этого списка вычеркнули и отпустили. Дней через десять мы на занятиях были и к нам старшина пришел, он у нас русским был, хромой, с палкой ходил. Построил весь батальон и стал по фамилиям вызывать. В результате человек 10-15 осталось, а остальных куда-то увели. Мы думали, их в другую часть забирают, а вечером они пришли – на руках билет и аттестат. Оказывается, их домой отправляли, потому что они русский язык плохо знали. Причем, им фотографии Сталина показывали, Калинина, других наших вождей – никого не узнали, так плохо знали.
А мы в конце апреля присягу приняли и нас отправили на фронт. Посадили нас в вагон, причем набили как селедку в бочку – если одни человек повернуться хочет, всем надо поворачиваться. Дали нам сухой паек и суток пять или шесть мы до Куйбышева ехали. За всю дорогу нам горячую пищу только два раза давали – в Кызыл-Орде и Куйбышеве, а так только сухпай. Причем, если раньше мы сало не ели, то тут стали есть, привыкли.
Правда, у нас в батальоне один еврей был, он бухгалтером работал, был осужден на 10 лет за растрату, так когда нам сухари давали он говорит: «У меня зубов нет, не могу сухари есть». Так ему дали хлеб и горячее. Он такой мудрый был, или хитрый, пока мы до Куйбышева в сухомятку ели, ему всегда хлеб, селедку и суп.
В Куйбышеве нас разгрузили, посадили на баржу, длинная такая, и отправили в Казань. Там нас разгрузили, правда не в самом городе. Наш саперный батальон к этому времени расформировали и я попал во вновь формируемый 120-й стрелковый полк. Под Казанью мы где-то месяц стояли. Там такие комары были! Желтый, длинные, наши южно-казахские еще ничего! Потом нас погрузили на баржи и отправили в Саратов. Там, километрах в 40 от Саратова, город Татищево, где мы и разместились. Там раньше немцы жили, которых после начала войны выселили и от них остались дома, поля. А вот вода там плохая была – соленая, и мало – котелок на двоих выдавали. Пока там были – у всех понос начался, соленая вода, ешь только селедку… Совершали там марши. На марш выдавали сухпаек – по буханке хлеба, килограмма два, и селедку и это на весь день. А мы есть так хотели, что могли весь этот сухпаек в один присест съесть. И каждый день мы просили, чтобы нас отправили на фронт, слышали, что на фронте лучше, а, если ранят, домой поедешь. Лучше уж на фронт, чем каждый день такие учения.
Через два с половиной месяца к нам приехал Ворошилов, проверять готовность полка. Тактические занятия, что-то ему не понравилось и мы еще на месяц остались. А через месяц, в августе 1942 года, нас отправили на фронт.
Пешком пошли, в полной боевой выкладке. Я тогда первым номером ПТРа был.
Направили нас в Сталинград, там уже в июле 1942 года бои начались. За десять дней мы дошли от Саратова до Сталинграда… Как шли… Идти спокойно нельзя, немецкие самолеты летают, бомбят. На привал встанешь, кухня только задымит – сразу немецкий самолет прилетает, бомбит, кухню в клочья разорвало. Перешли за Волгу, идем все уставшие, на ходу спишь… Оказывается, человек тоже может на ходу спать. Чувствуешь, что идешь, а потом заснул – упал. Кто ногу ломал, кто руку. Некоторые стреляли нечаянно, не самострелы, просто упал, винтовка и выстрелила. Чтобы этого не было, у нас патроны забрали. И каждую ночь, днем нельзя – траншеи рыли. Мы еще думали: «Зачем?» Оказывается, чтобы если от Сталинграда пришлось бы отступать, чтобы можно было где зацепиться.
Так и дошли до Сталинграда. На северной стороне там какая-то речка была, неглубокая, видно даже что на дне творится, вот по берегу этой реки мы и шли. Пришли, рано утром оказались в какой-то лощине, нам надо в гору подниматься. Выдали нам по два сухаря, кусковой сахар, с водой он очень хороший. Идем вперед, по нам уже снаряды попадают, первые раненные, убитые появились. Уже снаряды попадают, первые ранения, уже убивают. Вышли по этой лощине, а у нас один бабай из Казани был, русский, пожилой мужчина. Он как-то на какую-то кухню вышел, там никого нет, и полно каши. Так он два котелка каши набрал и нам притащил. Мы на ходу руками покушали и дальше идем. Нам кричат: «Ложись!» – а нельзя, мы же в линии. Дошли до какого-то места, смотрим – там танков много. Думаем: «Может, лучше будет?!» пригляделись – оказывается, все танки разбитые и сгоревшими были. Немецкие самолеты летали, стреляли по нашей линии. Видят – не видят, все равно стреляют. Причем, и закопаться нельзя – сталинградская земля твердая, как цемент, саперной лопаткой много не выкопаешь. Мы пришли туда утром и так устали, что упали и просто заснули. Проснулись уже к вечеру, кричим: «Иван, Василий», – оказывается, все спали. Но нам повезло, ничего не произошло.
Там я одиннадцать дней провоевал. Нам высоту надо было взять, и вот каждый день, или перед завтраком, или перед ужином мы в атаку шли. Выходим из лощины и атакуем. Немцы ракеты поставят и косят нас, после чего мы обратно возвращаемся. Каждый день на этой высоте больше половины оставалось… Каждый день в эту лощину пополнение приходило, такой расчет был, и уходили раненные. Те, которые умерли, их, наверное, забирают, или они там оставались, не знаю, а вот раненные уходили.
На двенадцатый день меня ранило в руку и шею. Ушел в медпункт. Там меня перевязали, выдали историю болезни, в которой написано какое ранение осколочное или касательное и иди с этим куда хочешь. Никакого транспорта нет, продуктов нет, абсолютно ничего нет. И людей по дорогам нет. Мы, все перебинтованные, идем. Идти можешь – тебя в санпункте перебинтовали и идешь дальше. Так и шли. Дошли опять Волги. Там был какой-то молочный завод, на нем люди еще работали. Там был творог… И мы сразу начали менять гимнастерки, шинель, ботинки на еду… Нам же, когда мы на фронт уходили, все новое выдали, и тут мы свою новое на старое меняли и еду.
Там нас на баржу погрузили и довезли до Камышина, а оттуда до Саратова. Там сортировочный пункт. Койки в четыре ряда, кто поздоровей на верху спали. Там я неделю пролежал, а потом меня отправили в госпиталь в Саратове, госпиталь 3313. Вышел я из госпиталя 22 января 1943 года. Первый раз меня из госпиталя выписали, но тут открылась рана и меня снова в госпиталь положили и только 22 января окончательно выписали. Из госпиталя попал в батальон выздоравливающих. Там неделю был. А 22 января в Саратове как раз самые морозы были… А у нас вся одежда старая, в дырках, в госпитале нам другую не дали. Холодно, колючий снег идет… Лицо жирной мазью смазывали, чтобы не обморозить. Через неделю нас на другую формировку отправили. Вокзал был всего в километре от нашего батальона выздоравливающих, но пока дошли – все обморозились, у всех лица белые. Давай, снегом тереть. Терли, терли снегом, через определенное время лица покраснели.
Пришли на вокзал, сели в вагон. Вагон пассажирский, дверей нет, окон нет… А паровоз, оказывается, когда мороз тоже буксует – железо к рельсам прилипает. Так, чтобы ехать, приспособление сделали – сверху на рельсы песок сыпали. Приехали ночью на пересылку, но в землянку нас не пустили, карантин. Говорят: «Завтра вас обмоет, пострижем и потом примем». Чем-то покормили и мы пошли в дома, которые рядом стояли. Пришли в дома, а там ни окон, ни дверей нет, топить нечем… Утром проснулись – друг друга не узнали, все опухли – русские, казахи, цыгане – все одинаковые выглядят… Нас покормили, потом в баню отвели. Там подстригли, помыли, какой-то мазью намазали, чтобы от мандовошек избавиться. Выдали новую форму, два комплекта белья – байковое и хлочатобумажное, байковые портянки, ботинки, валенки, перчатки с тремя пальцами, подшлемник, новую шапку. И вечером отправили нас дальше. Выдали на двоих буханка хлеба, полкило или грамм 750 американской тушенки и мы пошли. Утром, когда рассвело, оказалось, что мы на одном месте топтались. Но не замерзли, когда все теплое, новое – не мерзнешь. Пришли в деревню, давай есть – так ножом хлеб отрезать не можем, замерз. Топором бьешь – хлеб как лед колется. В рот положишь, тает и кушаешь. А вот с консервами все нормально было. И так мы неделю через деревни шли. Ночью в деревню придем, каждому отделению отдельный дом выделяют. Нам местные там ржаной соломы постелют, тулупы на печь положат. Спишь – мягко, утром проснулся – тулупы сухие. Вот так мы шли. И каждый день старики, старухи все плачут. Нас увидят на улице, на наши лица смотрят и плачут, мы же все обмороженные… Через несколько дней пришли на станцию, там остановились. Ждали еще других, там большая формировка была. И пока других ждали, нам одна старушка, у которой гуси была, гусиный жир давала. Мы им лицо мазали и кожа снова розовой стала, но не вся, а где свой цвет, где розовый, а где белый – мы все пестрые стали.
Нас посадили в эшелон и привезли в Елец. Там попал в стрелковую часть, которая была направлен на Калининский фронт, а потом в район Курска. Пока шли – продовольствия не было, опять начали все продавать. Командир все видел, но ничего не говорил. Продовольствие не было. Мы начали опять все продавать. Каждый день освобождали деревню, а в деревню войдешь – там разруха, ничего нет… Немцы, оказывается, даже солью не обеспечивали. Так крестьяне с утра до вечера соленую воду кипятили. Выкипят, она осадок дает, одну ложку соли оттуда возьмут.
18 марта освободили деревню Новый Свет, потом Калиновку в Хомутовском районе Курской области. Позже я узнал, что это Калиновка – родина Хрущева, он там свиней пас. Во время освобождения Калиновки я был вторично ранен и контужен. В Ельце в госпитале лежал. Контузия тяжелая была, голова болела, говорить нормально не мог, так что выписали меня только в начале 1944 года.
После госпиталя попал на 1-й Белорусский фронт. 12-й гвардейский кавалерийский полк, 3-й гвардейской кавалерийской дивизии, 2-го гвардейского кавалерийского корпуса. С ним в 1944 году прошел всю Белоруссию, вошли в Польшу. В 1945 году мы на Висле стояли. Мы на одному берегу, а на другом немцы. Висла река глубокая, но наши саперы через нее мост построили и вот 12 января 1945 года сначала наши самолеты по немцам отбомбили, потом артиллерия била, так сильно била, что на нашей стороне земля дрожала, а потом посылали нас, кавалеристов, чтобы немцы не могли где-нибудь укрепиться. Мы же передвигались на конях, а вот в бой шли как пехотинцы. Так мы наступали. 17 января освободили Варшаву и пошли дальше.
В апреле мы форсировали Одер, это самая страшная переправа была… Немцы на последнем издыхании были, но у них еще снаряды были, мины. И танки у нас, как свечки горели. У немцев фаустпатрон был, такая головка и ствол. Его на плечо положишь и можно танк уничтожить, только КВ подбить нельзя было, у него большая броня была. Потом наши сделали танковый десант – немецкое оружие больше чем со 100 метров попасть не могло, а танк не мог немцев достать – у него и пулемет и пушка выше стоит, так что десантники как раз танки защищали.
Переправились через Одер, вошли в Померанию. В первые дни живого человека в деревнях не видели. Позже нам объяснили почему – немецкая агитация. Немцам говорили, что советские солдаты наполовину туземцы, они человека кушают. Фильмы же есть такие про туземцев, и пропаганде верили. Там всем оружие раздали, и детям, и старикам: «Или советских солдат уничтожай, или убегайте на запад». Причем, висели повешенные, которые не хотели на запад уходить.
Наша разведка узнала про это и сразу же, на следующий день, стали листовки распространять, в которых было написано: «Немецкий народ не виноват. Вам не надо бояться. Мы не будем трогать местное население». На одной стороне по-русски написано, на другой стороне по-немецки. Много таких листовок бросали. Наверное, не только у нас, по всей линии фронта. В результате, дальше уже старики и старухи оставались, не бежали. А нам приказ зачитали: «Если будешь издеваться над местным населением, изнасиловать – все военный трибунал, хоть ты герой, хоть ты какой офицер, большой начальник». Был такой приказ, номер я не знаю.
Немцы почему нас еще боялись? Мы же когда свои деревни освобождали – нас как родных встречали, как родных сыновей обнимали. Потому что немцы так издевались… Девушку в другую комнату тащат, насилуют, ничего не сделаешь. С них никого спроса не было… Поэтому народ встал против них. А если бы они относились бы, как мы, как советские солдаты, мы может быть, проиграли. Украина, Белоруссия… Мы все видели своими глазами, что они делали…
Вот так мы дошли до Шпрее, оттуда уже Берлин видно. 22 апреля форсировали Шпрее, у нас приказ был: «Взять Берлин к 1 мая». Шпрее река небольшая, узкая, а на том берегу, метров через 500 – их линия обороны. Наши где-то лодки нашли и мы днем, в обед, давай переправляться, по четыре-пять человек в лодке. И как все переправились – пошли в атаку. Тогда мы все дурные стали – не боялись, что умрем сейчас, только: «Ура, ура!!!» Я тогда ручным пулеметчиком был, а второй номер у меня с 1928 года рождения, сопляк, 17 лет всего. Мы вчетвером, я второй номер, комзвода и помкомвзвода до их окопов добежали, а так, пока мы до немецких позиций добрались – у нас от взвода только половина осталась. Рядом с позициями большая сосна росла, я там пулемет установил. Второй номер рядом со мной сидит. И вот он меня дергает, показывает на верх сосны. Я смотрю – там немец сидит, не успел, наверное, убежать, когда мы атаковали, и стрелять по нам не может – себя раскроет. Я посмотрел и кокнул его. Он рядом с нами упал, пацан снял ручные часы, потом ранец, у них ранцы хорошие, кожаные с шерстью, а у нас обыкновенная тряпка. Второй номер дает мне часы, я не беру, не надо, может, я сейчас умру. А он все забрал и через час погиб. На фронте же всем известно – если автоматический огонь, пулемет, дзот – надо эту огневую точку уничтожить. И вот так нас накрыли. Остался я и два командира.
К 22 часам у нас уже патронов не осталось, стали стрелять из немецкого оружия. Потом меня послали за боеприпасами. А кто должен идти, кроме меня? Больше никого нет. Я пулемет оставил. А зачем? Патрон же нет, палка, только мешает, и пошел. Метров 100 в полный рост шел, по мне не стреляли. Потом начали стрелять, я пополз по-пластунски. А когда по-пластунски ползешь, то в горло что-то врывается. И тут меня подстрелили, я же два раза ранен был, знаю что это такое. Я пополз, и по мне сразу огонь открыли. Я сразу догадался, что они в роли мишени выбрали – у меня же вещмешок был. Я шевелюсь – мешок движется, значит живой, и немцы начинают стрелять. У меня в левом кармане нож лежал, я его достал, правой рукой не могу двигать, зубами нож открыл, лямки перерезал, мешок сбросил. Потом солнце село. Я кричу, говорю: «Ранен, но пока живой». Потом добрался до места, где нас переправляли, там два лейтенанта трупы в лодку грузили. Меня третьим посадили, переправили через реку и отправили в санпункт. Там посмотрели – касательное ранение и в тыл не отправили, при санэскадроне оставили. Правая рука у меня работала, не совсем правда, но все-таки, так что дали мне автомат, а еще я в санэскадроне картошку чистил, за лошадьми следил, человек всегда нужен. Где-то неделю я там был, и числе 29 меня выписали. Они сперва хотели меня в санэскадроне оставить, но надо же было Берлин взять, так что я ушел.
У меня автомат забрали и я пошел. Девушки-регулировщики стоят, у них спросишь свою часть, они показывают куда идти. Несколько часов пешком шли, нашел свою часть. Берлин тогда еще не был взят, его только 2 мая взяли. Так что я тоже в боях поучаствовал, с автоматом ходил.
2 мая мы Берлин взяли и наш корпус сразу ушел на запад. 4 мая были на Эльбе, это 124 км от центра Берлина.
Пришли мы туда и нас поселили в немецкую казарму, оказывается у них там раньше военное училище было. Комната на двоих комната, душ, все, что хочешь, мы такой жизни никогда не видели. Переночевали, а утром нас постригли, почистили, начали форму менять, оказалось, мы американцев встречать должны.
Мы в зимней форме были, да и форма была – черт знает что. У кого немецкие сапоги, у кого немецкие ботинки… А тут оказалось, что наш полк казачий, выдали кубанки, сапоги, шпоры, клинки выдали, до этого у нас их не было, кожаную портупею для клинков. Лошадей в дивизии заменили, наш полк стал на гнедых лошадях, другой полк на рыжих, третий на вороных. На тачанках белые лошади были. Их красными лентами украсили. Политруки нам говорили, что американцы нас угощать будут, но чтобы мы не брали. Потом нас на своей стороне моста построили в шесть шеренг, а американцы нас не встретили… Потом слух прошел, что мы в это время один американский корпус уничтожили. Сталин Жукова вызвал, говорит: «Почему уничтожили?» Жуков говорит: А почему нам не сказали, что там американцы, а не немцы?»
Потом, 9 мая, нам сообщили о Победе. О-о-о, это такое было! 10-15 залпов из всех орудий дали! Правда, в 10-м полку ЧП было. Они из полкового миномета стреляли и когда десять мин выстрелили, у них миномет перекосило и мина не туда упала, раненые были… Так получилось…
Потом мы шесть месяцев стояли в нашей оккупационной зоне, после чего нас в Кенигсберг отвели. Прошли по Польше, причем, когда в Германии стояли – ни одного нашего солдата немцы не убили, а вот два-три дня по Польше шли – там много наших убили…
После войны наш корпус расформировали и я попал в 1-ю Московско-Минскую дивизию. Эта дивизия парадная была, там только москвичи и минчане служили, больше никого не брали и рост от 170 сантиметров. Я по росту попал в эту дивизию и оттуда уже демобилизовался.
- Когда призвались, русский язык знали?
- Практически вообще не знал. Мы с русскими почти не общались, они в соседнем селе жили. А когда началась война, к нам еще немцев переселили из Поволжья. Они по-русски говорили, ну и мы тоже потихоньку начали понимать.
- В армии проблем на национальной почве не было?
- Нет. Мы из одного котелка ели, держались все вместе. Никаких проблем не было.
- В каком звании закончили?
- Рядовой солдат. Меня два раза в полковую школу посылали, а я не пошел. Думал: «Если жив останусь и будет звание, оставят в армии. Зачем?»
Правда, каким-то образом, мне к 50-летию Победы дали звание майора, а к 55-летию – подполковника. За что дали звания, не знаю.
- Вы были ПТРщиком и пулеметчиком, другое оружие у вас было? Например, пистолет?
- Нет. Только то, что выдавали.
- Гранаты были?
- Да. РГД, Ф-1.
- Когда тяжелее всего воевать: зимой, летом?
- Всегда. Потом, сколько наших и в мирное время погибло? То мина попала, то отравились…
- Перебежчики были?
- Я не знаю, не сталкивался. Перебежчики везде есть. От них к нам, от нас туда бегут.
- За войну были награждены?
- Медаль «За боевые заслуги», потом «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией». А в 1970-м мне прислали Красную Звезду, я ею за форсирование Шпрее награжден был.
- Вши были?
- Были. Но их старались не допускать. Если долго в обороне стояли – тогда были, а так не допускали.
- Водку давали?
- Давали.
- Вы пили?
- Да. Еще денатурат пил, древесный спирт. В Померании, у железных дорог цистерны стояли, в которых древесный спирт был. Мы его ведрами брали… У нас баклажки были, туда нальешь воду, в нее 10-15 капель этого спирта, получается, как молоко. Если понемножку пить, как лекарство – баклажки хватит на 2-3 месяца. А некоторые товарищи травились, умирали. Таких много было…
- Женщин на фронте встречали?
- Много было женщин. Они в санчасти работали, в медпунктах, обслуживали начальников.
- Какое к ним было отношение?
- Куда нам об этом думать? Как-нибудь жив остаться, больше ни о чем не думали.
- Домой письма писали?
- Все время писал. Писал: «Жив, здоров. Как дела у вас?» Писал, что немцы неправильно делают, и сейчас так думаю. Зачем надо было воевать?
- Суеверия были?
- Да. Я на войне никогда ничего чужого не трогал, часы не брал.
Когда я был в Кенигсберге, я сильно простыл, двенадцать дней без памяти был. Меня три раза на окружную медицинскую комиссию посылали, в конце концов комиссовали по 2-й группе инвалидности, сердце. И вот, незадолго до увольнения, мне сон приснился. Я стою на вершине, думаю, как я слезу? А там тополь рос, и вот он прямо до земли согнулся, я по нему спустился и пошел домой. И тут проснулся. Подумал: «Наверное, пойду домой». И так и получилось.
- Посылки посылали?
- Один единственный раз. У нас не было времени.
Трофеев сколько хочешь было, многие с 10-15 часами ходили, мы на них в карты играли, и в «махнем не глядя». Когда немцы отступали, на дорогах, что хочешь найти можно было гармонь, радио, мотоциклы, легковые машины, даже пианино.
А посылки… Их штабные работники посылать могли, мы их тыловыми крысами называли. Они посылали, они же не на передовой…
Когда война шла, тогда посылали. Полгода шли по немецкой территории, некоторые по пятьдесят посылок послали. Некоторые иголки посылали коробками. Каждую иголку продать, знаешь, сколько денег? Лучше чем золото.
Но чаще всего трофеи те, кто в хозвзводе служили брали, у них и золото было, и мотоциклы.
- Изнасилования в части были?
- Много насиловали. А я даже по согласию не делал. Как ушел, так пришел.
- За что вы воевали: за родину, за Сталина, за свою семью?
- Мы с малых лет учили, что наша родина самая великая! Кричали: «За родину! За Сталина!» Сталину верили. После войны думали: «Наконец, весь мир будет Советский Союз!» Считали, что наша политика самая лучшей была. Оказывается, все совсем по-другому было…
- Когда вернулись, война снилась?
- И сейчас снится. Вспоминаешь кого… Я же от Сталинграда до Эльбы прошел… В Алма-Ате таких больше нет… Берлинцы есть, но они на фронт только в 1944-1945 попали, есть сталинградцы, но они до Берлина не дошли. А от Сталинграда до Эльбы – я один такой…
| Интервью | А. Драбкин |
| Лит. обработка | Н. Аничкин |
