Болгари Владимир Петрович

Я родился 16 января 1926-го года в Севастополе в семье Петра Павловича Болгари, труженика Первого государственного кожевенного завода. Моя мать Елена Алексеевна работала на табачной фабрике Симферополя. Была у меня сестра Катя, 1927-го рождения, июня месяца. Жили мы на Корабельной стороне, в районе Малахова кургана, там, где поднимались склоны бухты к заводу шампанских вин. Как раз на склоне и находился наш дом. Моя семья по папиной линии – потомственные севастопольцы. Дед мой, Павел Ильич, только его фамилия была Булгари, являлся участников Первой мировой и Гражданской войн. Как мы стали Болгари? Когда отец получал партийный билет в 1926-м году, «у» как-то потеряли, и поменяли на «о». Так мы и пошли Болгари. Родной брат отца, дядя Коля, по паспорту вообще стал Болгаровым, он работал корреспондентом ТАСС. А дядя Ваня, третий отцов брат, остался Булгари. Наша фамилия имела какие-то греческие корни. Кстати, по преданиям семьи мой прадед Илья Петрович участвовал в обороне Севастополя 1854-1855-го годов в ходе Крымской войны. Дедушка же, уроженец Бердянска, в 1880-х годах был призван на Черноморский флот, прибыл в Севастополь, и, будучи матросом, окончил учебный отряд, или морской экипаж, как его тогда называли. В этом экипаже он стал работать сапожником. Так что, имея большой опыт в кожевенном деле, Павел Ильич остался в Севастополе и сумел создать крепкую семью, а также построить большой двухэтажный дом, в котором жила вся наша семья.

В 1926-м году, в год моего рождения, отец вступил в ВКП (б). Тогда у нас в Севастополе действовало два кожевенных завода, находившихся в Карантинной бухте, и как потомственный сапожник отец хорошо разбирался в своей работе, умел прекрасно разделывать шкуры. В 1930-х годах заводы перевели в Симферополь, и на их базе на реке Салгир создали кожевенно-обувной комбинат. Отец же в 1930-м году как активный коммунист был направлен в Алушту для того, чтобы поднимать сельское хозяйство. В Севастополе поговаривали об участии рабочих в раскулачивании, но папе в нем не довелось участвовать, он попал в совхоз-завод «Алушта», расположенный в пригороде. Вскоре отца избрали секретарем парткома. Пробыл он на этой должности года четыре, после чего, не имея за плечами никакого специального медицинского образования, а только ремесленное училище, папа занял должность директора санатория «Карасан», находившегося в районе поселка Утес. Он там трудился некоторое время, потом его возвращают в Алушту и отец работает директором санатория «Металлист», который в то время имел свой, достаточно обширный пляж. Хорошо помню, как мы с сестрой ходили через арку, чтобы покупаться на этом пляже. Затем отца переводят в парткабинет. Это был 1935-й год. В центре Алушты находилась церковь, а через дорожку рядом располагался дом, в котором до революции жил поп со своей семьей. И вот все эти апартаменты сделали партийным кабинетом, тогда это направление работы имело большое значение. Мы жили на втором этаже, в соседней комнате приютился партработник из Симферополя. А на первом этаже они с отцом проводили курсы по обучению партийной работе на местах.

Учиться я начал в Алуште, когда отец еще работал в санатории. Рядом с нашим жильем находилась крымско-татарская школа, наш двор выходил прямо на ее большое двухэтажное здание. А русская школа была в совершенно другой стороне, если идти туда от набережной, то нужно топать не меньше пяти километров в сторону Симферополя от центра города. Других школ там не было. Мама, вступившая в ВКП (б) в 1930-м году, ездила вместе с отцом, заботясь о нас с сестренкой. Будучи в Алуште, она работала в пионерском лагере имени Клары Цеткин, который находился по дороге на Судак, неподалеку от лагеря как раз и располагался совхоз-завод «Алушта». Она заведовала хозяйством, выдавала отдыхающим детям простыни и другие вещи.

В 1938-м году родители переехали в Севастополь. Отец получил должность заведующего отделом пропаганды и агитации парторганизации Северного района, тогда в городе было только два района: Центральный и Северный. А мама работала в горкоме партии оргинструктором.

Когда мы прибыли в Севастополь, встал вопрос о том, в какую школу я пойду учиться. У нас на Слободке Петровой никакого учебного заведения не было, имелась только 6-я школа в районе Малахова кургана. К счастью, в это время создали новую 28-ю школу. Так что в четвертом классе я уже в ней учился. Уже тогда во мне обнаружились кое-какие организаторские способности, и как меня избрали старостой класса, так я до седьмого класса им и остался.

Наш дом, как я уже говорил, был расположен на склоне, поэтому от нас всегда были хорошо видны праздничные парады 1-го мая и 7-го ноября. Матросы  парадным строем, одетые либо по «форме один», либо по «форме два», двигались от своих казарм через все бухты, поднимались наверх к центру города, и все это происходило прямо перед моими глазами, так что я с детства мечтал стать моряком военно-морского флота Советского Союза.

Кроме того, неподалеку от нашего дома, если пройти вверх по улице Лазаревской, располагался 7-й учебный отряд Черноморского флота. Там находилась летняя киноплощадка, и вся корабельская молодежь, мальчики и девочки, каждую неделю поднимались туда, и ждали, когда же начнется сеанс. Матрос, который стоял на вахте, сначала нас не пропускал, но как только фильм начинался, он уходил с поста, и мы с криками «Ура!» бежали на киноплощадку, садились на земле и вместе с моряками смотрели кинофильм. Так что уже тогда мы все имели тесную связь с военно-морским флотом.

В июне 1941-го года мы окончили седьмой класс, впереди были каникулы, все мальчишки думали об одном – теперь-то отдохнем. Перед началом Великой Отечественной войны в Севастополе в течение недели проводили учения среди гражданского населения по светомаскировке. Когда говорят о том, что мы не готовились к войне – это неправда, к войне мы серьезно и тщательно готовились, и в особенности это касалось Севастополя как главной базы Черноморского флота. Мы, мальчишки, уже тогда как-то серьезно относились к этим вопросам. Для того, чтобы все сделать правильно, севастопольцы даже специально покупали черную бумагу, которой прикрывали окна. Конечно, во время учений особо не ходили и не проверяли, только с началом войны на всех улицах появились патрули. Но в целом светомаскировка была организована, как положено.

В это же время проводились и учения для кораблей Черноморского флота, но накануне войны все учения закончились, и все суда вернулись в Севастополь. Мы смогли зафиксировать их возвращение благодаря тому, что внизу под нашим домом располагалась база подводных лодок. Во время учений многие из них покинули базу, а буквально за пару дней до начала Великой Отечественной войны все вернулись, так что у причалов стояло несколько десятков подлодок, оставшаяся часть лодок находилась в Балаклаве. Хорошо помню, что они располагались с обеих сторон бухты. Наступила ночь с 21 на 22 июня 1941-го года. Примерно в один час пятнадцать минут ночи прогремел выстрел. У нас была пушка, которая показывала время, находившаяся на Карантинной бухте. Но такой сигнал ночью мог означать только одно, как объяснил мне дед – так обозначается на флоте общий сбор. Тут даже мы почувствовали, что что-то не то происходит, ведь звук был очень сильный, наш дом располагался прямо над бухтой. А уже где-то после трех часов ночи над Севастополем взметнулась масса прожекторов – десятка два или даже три, они рыскали в ночном небе и искали что-то. Затем поднялся такой шум, что мы выскочили на улицу – в этот период и корабли, и зенитки, и все, кто только мог, открыли сильный огонь, причем стреляли по секторам, куда палили и что, не знаю, но в итоге, как рассказывали, сбили один или два немецких самолета. И это в первую же ночь. Так что от звуков стрельбы мы проснулись и вышли во двор, у нас был только маленький заборчик у дома, все было хорошо видно. Причем что интересно – при стрельбе зенитных орудий по воздушным целям образуется огненное облачко, а когда по самолетам бьют пулеметы ДШК, это было самое массовое средство противовоздушной обороны на кораблях, то они оставляли трассу в воздухе, чтобы было легче целиться. Все это в небе смотрелось как фейерверки красного, зеленого, и белого цветов. Зрелище было запоминающимся. И тут внезапно прогремел очень сильный взрыв и появился столб пламени в черте города. Это произошло ближе к четырем часам утра. Одна мина взорвалась у памятника Затопленным кораблям, а потом через некоторое время раздался второй взрыв, где-то в центре Севастополя поднялось зарево, пламени не было не видно, но звук сильный был очень сильный – это взорвалась мина на улице Подгорной. Мы с родителями поняли – война началась. Потом налет прекратился, стрельба зениток поутихла, и мы опять легли спать.

Утром, никто нам ничего не говорил, но мы, мальчишки, почему-то сразу помчались туда, где произошли взрывы мин. В нашей стране многие узнали о нападении Германии на СССР только в 12-00 дня после выступления по радио народного комиссара иностранных дел Советского Союза Вячеслава Михайловича Молотова. Мы же еще ночью знали о начале войны. Тогда по Севастополю ходил трамвай, он стоил всего три копейки, мы поехали центру, на железнодорожном вокзале надо было сделать пересадку, но не стали дожидаться нового трамвая, а побежали вокруг бухты и прибежали на улицу Фрунзе, как тогда назывался проспект Нахимова. Там мы сразу почувствовали неладное, потому что первый взрыв произошел около Приморского бульвара, и на улице Ленина, где находился горком партии и Дом командиров, все стекла были выбиты. Подошли мы прямо к памятнику Затопленным кораблям – он остался целым, но какой-то силой нас потянуло прямо на рынок, там, по всей видимости, народ уже давно скопился. Подбежали к зданию школы, рядом с которым чуть выше стоял двухэтажный дом, и увидели, что половина этого здания упала на землю. Целая стена обвалилась, было видно, где в одной из квартир стоит гардероб и кровать. Правда, ни раненых, ни убитых на улице не было, всех пострадавших увезли и милиционеры с военными оцепили район, чтобы не было мародеров и любопытных. Дальше мы вернулись по своим домам, и так для меня прошло 22 июня 1941-го года. Я не только почувствовал, что началась Великая Отечественная война, но и понял, что Севастополь первым подвергся атаке врага.

Мне уже исполнилось пятнадцать лет, и все мы, пятнадцати- и шестнадцатилетние ребята как-то сразу же возмужали. И хотя никто нас не заставлял и даже ни слова не говорил, но уже вечером, когда темнело, особенно после 22-00 часов, мы ходили по нашей улице Углицкой, и где только в какой-нибудь щелке появится свет, то сразу стучали в окна и предупреждали о светомаскировке. Это были первые задания, которые мы начали выполнять. А потом началась шпиономания, появились так называемые диверсанты. Даже лозунги на плакатах кричали: «Провокаторов и диверсантов ловить и уничтожать на месте!» Так как наш дом находился на склоне, и был самым крайним в тупичке из трех домиков, то он имел два входа – можно было войти и из Лазаревской улицы, и прямо со склона. Один раз появился на улице какой-то подозрительный тип. У нас же была хорошо налажена связь между ребятами-соседями, Глухоеды жили надо мной, Бекерские рядом, Лида и Миля, и наш коллектив чуть что подозрительное, тут же предупреждали друг друга. Этого типа мы приметили, повсюду ходили матросские патрули, но пока мы договаривались, бежали и искали военных, тип удрал. Но мы предупредили матросов о его появлении. Подозрение на него было, но больше конкретных фактов я не имею. Но то, что в городе были диверсанты, которые по ночам сигналили немцам сильными фонарями – это точно, по ночам такие огоньки были хорошо видны, потому что наш дом по второму этажу имел большую и широкую террасу. Так что когда начинались авианалеты, то я видел, что немцы город не бомбили, а в основном бросали свои донные неконтактные мины в фарватер, которые реагировали на магнитное поле корабля. Противник хотел закупорить весь флот в Севастополе, но ему это не удалось.

3 июля 1941-го года мы, ученики седьмых-десятых классов были мобилизованы для того, чтобы рыть противотанковый ров. И здесь перед нами стояла очень серьезная задача. Во-первых, надо было очень рано просыпаться, потому что ров строили на окраине Севастополя, где сейчас заканчивается улица Горпищенко. Тогда там проходила проселочная дорога на Сапун-гору, а рядом не было ни одного здания, Поэтому мы короткой дорогой через овраг каждый день ходили туда, к восьми часам утра должны были там быть и работали до 18 часов вечера. С собой всегда брали еду, но рыть оказалось очень трудно, потому что нужно раскапывать скалистый грунт. Сейчас даже сложно поверить в то, как мы тогда работали. Одно было хорошо - рядом находился небольшой хутор Дергачи, и оттуда ослик привозил нам бочку воды из колодца, так что бутылки с водой мы с собой не таскали. Работали в основном матросы, женщины и ребята. Буквально кирками долбили этот ров. А наверху, где проходила дорога, располагался пятиугольный дот № 20, вооруженный 76,2 мм морским зенитным орудием системы Лендера образца1914/1915 г. Сектор обстрела этого дота располагался по направлению на Сапун-гору.

Работали мы до 30 августа 1941-го года. А первого сентября пришли в школу и нам сказали о том, что мы будем заниматься, но сначала обязательно надо сделать уже не ров, а противовоздушные щели. Мы, ученики, засыпали их землей и клали балки для перекрытия. Они предназначались для укрытия во время сильного авианалета. Затем, уже с началом нового учебного года мальчики занимались военным всеобучем, у нас был хороший сквер поблизости от 28-й школы, в котором мы учились ползать по-пластунски и бросать гранаты. Готовились к тому, чтобы принять участие в войне. Все мы имели значок ГТО, а девочки учились быть санинструкторами. Данные занятия проходили во внеурочное время. А когда осенью начались массированные налеты немецкой авиации на Севастополь, начались бомбежки, то в школе был установлен график дежурства, нужно находиться на чердаке и смотреть, чтобы «зажигалки» не попали на крышу, с собой у каждого имелась солома, приносили одеяла и подушки. Каждый из нас выходил на дежурство примерно один раз в неделю. Кроме того, в свободное время мы ходили по району, где жили, девочек с собой не брали, и следили за порядком на улицах. К счастью, на нашу школу ни одна бомба не упала. Вот так пришлось мне заниматься дежурствами осенью 1941-го и в начале 1942-го годов.

Далее я бы хотел несколько слов сказать о своем отце и о его участии в обороне Севастополя. В конце июня 1941-го года папу из завотделом пропаганды и агитации райкома перевели в горком партии на аналогичную должность. Отец никогда военным не был, но накануне войны в 1940-м году его призвали на 45 дней в Кронштадт, там он получил звание политрука и вернулся домой с нашивками на рукаве новенькой морской формы. С началом войны родители работали так, что я их почти не видел – они уходили рано утром и возвращались домой поздно вечером, так что мое с сестренкой воспитание легло в основном на плечи бабушки Дуси, которой мы помогали по дому. Наш дедушка также на работу уходил. Папу призвали на Черноморский флот в конце октября 1941-го года. Первый раз я увидел его в форме после начала войны, потому что после курсов в Кронштадте его обмундирование сразу же куда-то забрали. Он пришел домой, побыл один день, после чего его направили на должность пропагандиста во 2-й батальон 2-го полка морской пехоты Черноморского флота, который формировался на Фиоленте. Он появился дома 30 октября, и еще раз мы его увидели числа 3-го ноября. А потом потеряли папин след. Вскоре узнали, что уже в первых же боях за Севастополь в ходе разведки боем отец был тяжело ранен и отправлен на Большую Землю. После он рассказывал, что его на носилках вынесли матросы, узнавшие отца только благодаря тем самым нашивкам политрука на рукаве, бои в то время носили крайне ожесточенный характер. Тем более что 2-й полк морской пехоты воевал на передовых позициях обороны города, где не были заранее подготовлены сильные рубежи обороны. Тогда-то мы и потеряли след отца.

В феврале 1942-го года первый штурм города отбили и обстановка так сложилась, что надо было эвакуироваться из Севастополя. Уже в феврале 1942-го года мы с мамой и сестренкой Катей решили отправиться на Большую Землю, а вот бабушка с дедушкой не захотели ехать. С ними также остался с Лев Николаевич, мой двоюродный брат, который приехал на лето к нам, но так и не смог уехать обратно в Ленинград в связи с началом войны. Вместе с родителями моего отца он перенес и оккупацию, и освобождение Севастополя.

Эвакуировались мы ночью на пароходе «Чапаев», в районе Стрелецкой бухты нас встретили два катера типа «морской охотник», которые сопровождали пароход вплоть до самого Туапсе с правого и левого борта. А мы находились на верхней палубе, все было видно и слышно. Немцы нас не бомбили, ночи были длинные, днем идти было очень опасно, потому что светлое время хорошо видно корабль. Когда мы проходили где-то около Фороса, то в стороне появился какой-то корабль, но не заметил нас. Пароход тогда дошел до мыса Сарыч, от него повернул на 90 градусов и поплыл к турецким берегам. При повороте на палубе поднялся какой-то шум, появился фашистский самолет, поднялась стрельба, но мы как сидели на палубе на своих чемоданчиках и узелочках были, так и остались, не стали спускаться. В каютах лежали тяжелораненые. В феврале погода была холодная, море сильно качало, и многие севастопольцы, связанные с морем, удивлялись, как сопровождающие нас «морские охотники» могут так маневрировать. Сам же пароход «Чапаев» был хорошим кораблем, спущенным на воду в 1915-м году.

В итоге мы пришли в Туапсе. Оттуда нас направили в Поти, в то время в Грузинской ССР были крайне необходимы партийные кадры, и часть партработников из числа эвакуированных отправили в Тбилиси. Когда мы прибыли в грузинскую столицу, то маму сразу же назначили начальником бюро пропусков Тбилисского авиационного завода, который был образован в октябре 1941-го года на базе эвакуированных Таганрогского авиационного завода № 31 имени Георгия Димитрова, Севастопольского авиаремонтного завода № 45 и строившегося в Тбилиси авиамоторного завода № 448. Еще накануне начала Великой Отечественной войны на окраине грузинской столицы полностью построили заводские корпуса, так что когда началась война, то прошла организованная эвакуация. А я благодаря матери попал в хороший цех – цех № 20, где собирали хвосты для самолетов ЛаГГ-3, со мной тогда работало очень много испанцев, мне уже шел семнадцатый год, и у одного испанца-мастера стал подмастерьем. ЛаГГ-3 был, по моему мнению, замечательным истребителем, работа велась серьезная, руль поворота – это очень важная деталь самолета, его нужно правильно склеить. Была специальная труба, на которую надевали лонжероны, моя задача заключалась в том в том, чтобы держать их ломиком. Мастер ставит этот лонжерон, просверливает дырку, вставляет заклепку, после чего клепает. У нас стояли компрессоры, поэтому в нашем цехе шум стоял невозможный. Оборудование все было американское, которое нам доставили по ленд-лизу. Вот так я  начал работать, один раз завод бомбили фашисты, но надо сказать, там в цехах трудилось много севастопольцев, а мы уже не понаслышке знали, что такое бомбардировки. Испанцам тем более было не привыкать, ведь они приехали в Советский Союз после Гражданской войны. Вот грузины, то, конечно же, попрятались в бомбоубежища, мы же остались на рабочих местах. Относились к авианалету по-философски, думали, что будет, то и будет. Правда, немцы ни один цех так и не разбомбили, но на летное поле попало несколько бомб, которые повредили уже готовые истребители.

Работать приходилось очень трудно – по двенадцать часов в день. К счастью, кормили замечательно, а смены были так устроены – одну неделю работаешь с девяти утра до девяти вечера, в воскресенье пересменка, полдня можно отдохнуть, вторую неделю с девяти вечера до девяти утра трудишься. Так что завод действовал круглосуточно в две смены. Затем, это произошло уже во второй половине 1942-го года, мы перешли на конвейерную сборку нового истребителя Ла-5. Это была усовершенствованная модель истребителя, созданного конструкторским бюро Семена Алексеевича Лавочкина, имевшая большую по сравнению с ЛаГГ-3 скорость и скороподъемность. Кроме того, на Ла-5 облегчили руль, раньше на нем стоял тяжелый набалдашник, а здесь сделали ручку, которой было легче вращать, и тем самым уменьшили вес руля, ведь на самолете каждый лишний грамм имел значение. Тогда мы целый месяц работали без смены, ночевали прямо в цеху, зато ровно через месяц новый конвейер заработал.

Тем временем наша семья восстановила связь с отцом. Где-то в 1942-м году папа после ранения оказался в Сочи, после чего опять вернулся в Севастополь, в морскую пехоту, и тут у него началась гангрена в ногах, заражение крови. Поэтому в апреле 1942-го года его срочно отправили на Большую Землю. Видимо, отца не долечили первый раз в госпитале, он рвался на фронт. Все тогда рвались воевать с врагом. И судьба его так сложилась, что его решили эвакуировать на санитарном корабле датской постройки «Сванетия», на котором находился плавучий госпиталь. И это судно 17 апреля 1942-го года вышло в море в сопровождении эсминца. Тогда все транспортные корабли, уходившие из Севастополя, сопровождали или торпедные катера, или эсминцы. В то время было некоторое затишье на фронте, отбили немца, поэтому и решили отправить раненых на «Сванетии». Сначала судно засекли самолеты-разведчики, а потом налетели штурмовики и потопили корабль. Это было страшное дело, но отец смог все пережить. Он был в морском кителе, и партбилет вместе с военным билетом завернул в специальную непромокаемую пленку. Поэтому когда он попал в шлюпку, а корабль уходил на дно, то под ударами волны они все промокли до нитки, но документы при этом остались сухими. Эту лодку фашисты обстреляли, а эсминец ушел, его нельзя было потерять, и так уже много боевых кораблей враг потопил. В итоге папа спасся, в Ереване прошел курс лечения, ему вылечили гангрену, и он даже стал нормально ходить. Появился в Геленджике в политуправлении Черноморского флота, и через партийных работников выяснил, что мы с мамой находимся в Тбилиси. Прибыл к нам, я его встретил уже возмужавший. Отца решили не посылать снова в Севастополь, а направить в Баку, на тыловой склад, чтобы он на этой работе смог окончательно вылечить ногу и снова вернуться на фронт. И тут получилась интересная история. Папа решил забрать маму, меня и Катю к себе. Маму с завода отпускают, а меня из цеха ни за что не выпускают. Запретили, и все, что хочешь, то и делай. Тогда отец принимает решение: «Ладно, Володя, садимся утром на поезд и уезжаем». Так и сделали, в результате я оказался в Баку. Но тогда же за такое дело могло быть что угодно, пусть мне и не исполнилось восемнадцати лет. Поэтому, хотя мой возраст еще не подпадал под призыв, отец срочно оформляет меня в объединенную школу Каспийской флотилии, находившуюся в городе Ленкорань. Прибыл на место 1 апреля 1943-го года. Эта школа была также эвакуирована из Севастополя, там готовили новобранцев на курсах молодого краснофлотца, а через 45 дней отправляли в часть. Так как мне еще не было восемнадцати лет, то меня определили воспитанником. Но мне что-то делать надо, тогда поручили сержанту Железняков из Москвы, который служил в школе киномехаником и радистом, взять под свое крыло воспитанников – меня и армянина Канаяну. Он нам и говорит «Давайте-ка я вас возьму на радиоузел, будете радиопередачи записывать, правда, у нас с этим делом строго, можно немцев услышать, и кино будете крутить». Начал работать у Железнякова, он меня многому научил, вскоре я стал прекрасно разбираться как в киномеханике, так и в работе радиостанции. А в первых числах июня 1943-го года, после того, как немцев оттеснили к Таманскому полуострову, прислали восемнадцати- девятнадцатилетних новобранцев, набранных в освобожденных районах, надо готовить моряков на флот, поэтому их прислали к нам. Так что начинаю с ними обучение, мое образование составляло всего семь классов, поэтому меня готовили на зенитного комендора. До сентября 1943-го года получил специальность, и после окончания курса молодого краснофлотца меня 22 сентября 1943-го года направляют в только что освобожденный Новороссийск. Отец к тому времени уже служил в политуправлении Черноморского флота, в отделе пропаганды и агитации в Геленджике и готовился освобождать Крым. Он имел хорошие связи среди командования флота, каким-то образом связался с моим руководством, и меня как матроса самостоятельно отправили, так что я приехал в Краснодар, где уже проживала мама с сестренкой на Красной улице, там формировался обком и горком партии. Следующий поезд надо было еще долго ждать, и я зашел к маме с Катей, так как давно не виделся.

Затем прибыл в политотдел Новороссийской военно-морской базы, начальником которого являлся капитан первого ранга Бакаев. Он очень хорошо знал папу, и говорит мне: «Ага, прибыл. Давай-ка ты пойдешь на формирующуюся отдельную зенитную батарею». Стал заряжающим в 1881-ю отдельную зенитную артиллерийскую батарею ПВО 303-го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона ПВО Черноморского флота. В батарее было четыре орудия – 37-мм автоматические зенитные пушки 61-К образца 1939-го года, командовал нами капитан-лейтенант Скибин. Он прошел один или даже два раза штрафные батальоны, после боев ему и звание вернули, и все награды. Скибин был очень боевым офицером, таких я на военной службе больше не видел. Каждое орудие обслуживало семь человек. Жили мы в санатории, затем буквально за две недели сформировали личный состав батареи и нас отправили на аэродром под Геленджиком, где находился главный аэродром Черноморского флота. Правда, наших отечественных самолетов там почти не было, летчики уже перешли на «Аэрокобры» и «Дугласы». Но сам аэродром был замечательным, очень хорошим. Мы самостоятельно оборудовали себе землянки, в которых жили, каждый расчет имел свою отдельную землянку. И наши четыре пушки расположили на обрыве, который выходил к морю, так что самолеты всегда взлетали и садились прямо над нами. Когда они бомбили Керчь или Севастополь, мы всегда стояли по боевой тревоге и встречали их. Огонь мы открывали, в основном к аэродрому пытались подлететь вражеские самолеты-разведчики. Но они высоко летят, так что огонь-то мы открывали, но сбить никого не сбили.

В ночь на 11 апреля 1944-го года Отдельная Приморская армия начала наступление в Крыму. И нашу батарею снимают с охраны аэродрома, дают шесть «Студебеккеров» и в срочном порядке отправляют на переправу Таманского полуострова. А там скопилось невозможное количество машин и военной техники, при этом через Керченский пролив ходят только небольшие баржи, которые тянули буксирчики. На одной барже могли поместиться не больше десятка машин с орудиями. С грехом пополам переправились в Керчь. Занимался переправой начальник береговой обороны генерал-лейтенант Петр Алексеевич Моргунов, и Скибин как-то с ним договорился о том, что наши машины с орудиями должны переправляться в первую очередь, поэтому мы оперативно погрузились на паром и отправились из Керчи на Феодосию, которую освободили 13-го апреля 1944-го года. Зенитчик никогда с автоматом не идет, он следует за войсками для того, чтобы обеспечить противовоздушную оборону. В Феодосии ожесточенных боев не происходило, когда мы туда прибыли, то нас поставили около здания почты и Дома офицеров, как раз на улице напротив мы поставили свои четыре пушки и «Студебеккеры». И вдруг произошел авианалет, мы открыли огонь, прямо с колес орудия подняли и начали стрелять. Немецкие самолеты атаковали бухту, по ним со всех сторон било очень много зениток. Там трудно понять, кто сбил, но один вражеский самолет упал в воду. Оттуда нас срочно направили на Ялту. И уже 15 апреля 1944-го года мы прибыли в главный город Южного берега Крыма. Так как наша батарея, как оказалось, имела конечным пунктом назначения Измаил, а до него было еще далеко, то нас решили оставить для организации противовоздушной обороны Ялты. Вскоре в городской бухте появились торпедные катера из 2-й бригады торпедных катеров, которыми командовал капитан второго ранга Виктор Трофимович Проценко. Мы поставили орудия так – два расположились в порту у причала, а два, в том числе и моя пушка, стояли у речки Дерекойка. Полубатареями командовали лейтенанты, капитан-лейтенант Скибин осуществлял общее руководство, и больше офицеров в батарее не было. Весь штаб состоял из одного сержанта-связиста. У причалов, наряду с торпедными катерами, также были пришвартованы два «морских охотника». Мы их охраняли от воздушных налетов, а те ночью уходили под Севастополь, где встречали фашистские суда и топили их, после чего возвращались в Ялту. Два раза немецкие самолеты появлялись в ялтинском небе, мы открывали огонь, но никого не сбили. Что самое интересное – когда торпедные катера возвращались, если кто-то из них потопил суда противника, то он давал очередь из пулемета, а мы в ответ били из орудия, у нас в обойме имелось пять патронов. Открывала огонь в основном наша полубатарея. Так мы всегда отмечали каждую победу.

В этот период в Ялте первое время находилась Севастопольская военно-морская база, на которой мы несли вахту день и ночь. С наших позиций было прекрасно видно, что в глубине реки Дерекойки на берегу стояли татарские домики, дальше текла вторая река Учан-Су, там уже было мало татарских жилищ. Вечером 17-го мая 1944-го года по батарее объявили тревогу, мы не знали, в чем дело, но понимали – происходит что-то не то, ведь немцев из Крыма уже изгнали. В Ялте с вечера встала тишина, на улицы никто не выходил. И вот, 18 мая 1944-го года часа в три или четыре ночи со стороны Севастополя и Бахчисарая появился свет фар, стало слышно работу моторов «Студебеккеров», которые характерно громко гудели при езде, все равно как самолеты. Когда они подъехали к татарским домикам, какой-то шум поднялся, мы даже ожидали нападения, ничего не было понятно. Но одно я точно скажу – не знали крымские татары, что их будут выселять, иначе бы они подготовились. Всю ночь мы не уходили с боевых постов, только время от времени грелись в сторожке, в которой оборудовали себе комнаты отдыха.

Где-то с рассветом видим, что «Студебеккеры» двигаются вдоль речки Дерекойки. Причем что характерно – некоторые крымские татары какие-то песни пели, не чувствовалось, что происходило выселение. Они хотели показать, что они, мол, не боялись. Так что некоторые плакали, а некоторые пели. И буквально где-то часам к девяти все машины уехали, остались только солдаты, которые стали охранять дома депортированных татар. Надо сказать, что мы мародерством не занимались, но достали себе лошадку и маленькую повозку, чтобы по набережной ездить от одной полубатареи к другой. И каким-то образом матросы командиру батареи Скибину ковер достали. Больше ничего не взяли, солдаты дома охраняли очень и очень строго. Вот так я видел депортацию, операция была проведена сильная и четкая.

В августе 1944-го года не без помощи отца меня перевели на «морской охотник».  Команда нашего МО-72 составляла 22 человека, катер имел на вооружении две 45-мм пушки, и два пулемета ДШК. Мы относились к ОВР ВМБ ЧФ, то есть к охране водного района Севастопольской военно-морской базы Черноморского флота. Назначили командиром отделения пулеметчиков, под моим началом находилось два расчета. Командовал катером капитан-лейтенант Валентин Васильевич Седлецкий. И сразу с корабля, как говорится, на бал. Только я прибыл, как мы уходим в Одессу, по прибытии в конце августа 1944-го года начали готовиться к десанту в Констанцу. Была сформирована десантная группа, и 29 августа наш конвой вышел на задание, по пути мы постоянно совершали противолодочные зигзаги. Кроме того, повсюду имелись минные поля, так что когда мы подходили к Констанце, то потеряли один тральщик, который подорвался на мине. Кстати, на корабле находился вместе с группой морских пехотинцев мой приятель Старшинов, участвовавший в десанте под Новороссийском, во время взрыва он потерял обе ноги. Этот тральщик утонул, но больше мы никого не потеряли. И когда группа прибыла в Констанцу, никто не стрелял, румыны уже капитулировали. Наша задача заключалась в том, чтобы высадить десантников, они же должны были захватить румынские эсминцы, подводные лодки и минный заградитель «Адмирал Мургеску», спущенный на воду в 1940-м году. Вскоре этот корабль был включен в состав Черноморского флота как минный заградитель «Дон».

Простояли мы в Констанце до 9 сентября 1944-го года, и тут нам объявили, что мы пойдем с десантом на болгарский город Бургас. На операцию шли два малых охотника, два больших охотника и тральщик «Искатель». Командовал группой капитан второго ранга Адольф Максимович Ратнер. Готовились серьезно, думали, что идем на верную смерть, ведь всего пять единиц кораблей было. Впереди ждали минные поля, на борту находились части 384-го отдельного Николаевского Краснознаменного батальона морской пехоты Черноморского флота. И опять, пройдя вражеские мины, при подходе к причалу, мы думали, что здесь будет какой-то бой, стоим у пулеметов и пушек, морская пехота с заряженными автоматами рядом с нами. А болгары встречают нас криками: «Братишки!» И машут руками. Ну и что ты думаешь, свободно подошли к причалу, морская пехота мгновенно сгрузилась и двинулась в город. Только вдали мы видели, как уходили какие-то воинские части, какой-то шум был, а все болгары нас обнимали. Таким образом, мы освободили Бургас еще утром, а части 13-й гвардейской механизированной бригады полковника Якова Ивановича Троценко вошли в город только к вечеру. На следующий день утром в порту появился на «виллисе» командир 4-го гвардейского механизированного корпуса генерал-майор Владимир Иванович Жданов и к нему подошел наш Адольф Максимович Ратнер, маленького роста, он казался еще меньше рядом с представительным генералом. А мы развесили свои шмотки на леерах, никто не построен, морские пехотинцы ушли куда-то в город. Поднялось начальство на тральщик, после говорили, что между ними произошла какая-то перепалка, и Жданов ушел оттуда весьма и весьма возбужденный. Вечером в честь освобождения Бургаса дали залп из реактивных установок «Катюш». На следующий день части гвардейского мехкорпуса уходили из города. Мы тогда вышли на берег, и провожали солдат, ехавших на автомашинах, болгары многих из них напоили, кое-кто из солдат вел себя не так, как положено, и к ним подошел какой-то полковник, и всех дебоширов плеткой избил. Такие случаи в армии также имели место.

В Бургасе мы простояли около недели, потом ушли в Констанцу, где была создана Констанцская военно-морская база. Но здесь я не остался, прибыл на МО-72 в Севастополь, после чего служил на «морском охотнике» в Феодосии. Затем узнаю, что капитан-лейтенанта Валентина Васильевича Седлецкого перевели в Констанцкую военно-морскую базу. Он решил меня как комсорга забрать с собой и поручил мне сопровождать свою жену, тещу и дочь Валентина, которую назвали в честь отца. Шли мы на МО-111, женщины ночевали в рубке, а не каютах, но самым большим испытанием для них стали не условия проживания, а условия гигиены. Дело в том, что на катере не было туалета, поэтому на корме у бомбосбрасывателя натягивали брезент и прямо за борт ходили в туалет, вода ведь все смывала. Даже ведра на катере были парусиновые, в качестве ночного горшка их не используешь. Поэтому мне надо было за женщинами смотреть и ухаживать.

В результате катер МО-111 прибыл в Варну, потом должен был идти в Констанцу, но здесь что-то не получилось, катер отправили в другой пункт назначения, поэтому Седлецкий мне сказал: «Вот, Володя, тебе супруга моя, теща и дочь. Садитесь на поезд и езжайте в Констанцу, потому что катером нельзя идти». Взял, как положено, им билеты, и поехали на болгаро-румынском поезде. Приезжаем к какому-то мосту, и здесь надо пересекать границу с Румынией. Тут надо отдать должное болгарину-проводнику, он мне говорит: «Что будем делать с тобой?» У женщин есть документы, а у меня ничего нет, даже никакого сопроводительного с собой. Ладно, сел с ними в небольшое купе, вагоны были пригородного сообщения и жду. Ночью дело было, и только слышу, как проходит разговор между румынами и болгарами, потом все затихает, и мы переезжаем мост на границе. Затем попадаем уже на румынскую железнодорожную станцию. А мне командир дал на всякий случай сигарет, потому что он знал, что сигареты румынами очень и очень ценились. Мы остановились, поезд стоит, думаю, сейчас сбегаю и поменяю сигареты, чтобы леи имелись в карманах, если что-то нужно будет купить.

Сошел с состава, подхожу к группе румын, они по-русски не понимают, так что жестами предлагаю обменять сигареты на леи. И вдруг поезд начинает отходить, тогда один из румын что-то говорит по-своему стоящему рядом железнодорожному рабочему, и тот не открывает семафор. Быстренько поменялись, и мой торговый партнер жестами показывает, мол, беги скорее в вагон. Вернулся в поезд, мы поехали, и я уже без приключений доставил семью Седлецкого в Констанцу. Остался на военно-морской базе, и меня назначили на катер «СК-0556» другого проекта – ОД-200. Командовал этим кораблем старший лейтенант Гранаев, участник Новороссийского десанта, в экипаже было 16 человек. Это был катер на деревянном корпусе, предназначенный для использования как сторожевой катер, на баке стояла 37-мм автоматическая пушка, справа и слева около маленькой рубку были размещены пулеметы ДШК. Снова стал командиром отделения пулеметов, с данной должности уходил старый и опытный моряк, он мне все передал в образцовом состоянии. Он был комендором, при этом еще и коком по совместительству, до войны жил в Москве, где работал в большом ресторане, умел хорошо готовить.

В Констанце нам пришлось заниматься очень большой и ответственной работой. Американцы активно торговали с Советским Союзом через этот порт, и вдруг на морской мине подорвался их транспорт типа «Либерти» и его выбрасывает на берег. После этого трагического случая нам приказали каждый раз отправляться к подходной точке, где мы встречали американские корабли, и сопровождали их по минным полям. Хотим – не хотим, надо сопровождать в обязательном порядке. Кроме того, тогда после штормов появилось много плавающих мин, надо было уже что-то с ними делать. И однажды у нас произошел боевой эпизод – за один выход нам пришлось уничтожить три морские мины. 7 ноября 1945-го года рано утром нас подняли по боевой тревоге, перед этим 5-6 ноября был очень сильный шторм, и сорвало мину, ее заметили прямо при выходе из Констанцкой бухты. Мы подошли к ней, командир мне приказывает открывать огонь, я стреляю по плавающей мине с колпачками, а пули от крупнокалиберного пулемета ДШК отскакивают от нее. Рикошетят, и все, металл слишком сильный. Тогда командир принимает решение уничтожить ее выстрелом из 37-мм автоматической пушки, потому что на рейд вышел командир всей Констанцкой военно-морской базы на большом охотнике. Он следил, как мы уничтожаем мину. Всех матросов убрали с палубы, кормой подошли к мине и ствол пушки направили на нее, и 37-мм снарядом наконец-то подорвали эту мину. Снаряд – это тебе не пуля, пусть и из крупнокалиберного, но только пулемета 12,7-мм ДШК. Собирались уже возвращаться в порт, как по радио пришел приказ – выйти на морскую границу Болгарии и Румынии, там также обнаружили у небольшого порта плавающую мину, которую надо уничтожить. Подходим к этому берегу, видим, что на берегу румыны вовсю празднуют праздник 7-го ноября. Встает вопрос, как же уничтожить мину, стрельбу вблизи берега не начнешь, можно случайно кого-то задеть. Спустили маленькую шлюпочку, положили на мину 37-мм патрон, который должен был сдетонировать через некоторое время. При этом шлюпка никак не могла развернуться, держалась излишне близко к мине, мы кричали им уходить, а они на этой плоскодонке опять подплывали к мине, в итоге после взрыва мины ее отнесло к самому берегу. Так что мы поняли, что уничтожать морские мины таким образом чрезвычайно опасно. Дальше мы пошли к подходной точке для встречи американского транспорта, это уже было ночь на 8 ноября 1945-го года. Якорь бросать не стали, лежим в дрейфе. Катер маленький, решили дождаться утра. Причем у нас всегда на баке во время похода в море у флагштока обязательно стоит матрос. Он должен наблюдать за морем, и в случае, если что-то увидит, обязательно поднимает его. Дело в том, что услышать крик из-за работы двух дизелей сложно, поэтому мы в море больше полагались на флажки. И вдруг ночью матрос-наблюдатель поднял флажок и кричит: «Ящик». Когда командир к нему подошел, то увидел, что это был не ящик, а плавающая мина. Еле успели отвернуть от нее катер, а то если бы она к нам прибилась, то нас никого не собрали бы в море. И тут Гранаев принимает очень правильное решение – весь экипаж должен лечь на палубу и смотреть на море. Уже ночь наступила, прожектор на катере маленький, может только чуть-чуть водную поверхность осветить. Так то мы всю ночь пролежали на палубе и смотрели, чтобы эта мина к нам не подплыла. Американцу же отдали приказ стоять на дрейфе до утра. К середине ночи часть постов свернули и отправились спать. Рано утром просыпаемся – мина рядом с нами. Мы ее тоже подорвали из 37-мм автоматической пушки. К счастью, здесь за нами уже никто не наблюдал, кроме американцев и мы спокойно подальше от мины отплыли. Вот так за один выход было уничтожено сразу три мины.

- Как вас встречало мирное население в Румынии и Болгарии?

- Болгары нас очень хорошо встречали, каждый раз при встрече говорили слова «Братишки!» При этом официальная политика была у них антисоветской. Когда мы вошли в Бургас, то одними из первых поднялись в сторожку, где размещались их войска. Увидели там разные гнусные плакаты – Сталин в красной рубахе, в сапогах, изображали его злодеем, как это делали фашисты. Сорвали эти плакаты со стен и выбросили, чтобы и духу их не осталось в этой сторожке. А так болгары нас очень хорошо встречали, даже когда уходили солдаты, они им приносили угощения и вино. Вот румыны не так встречали. Но это и понятно, ведь в отличие от болгар они воевали с нами на стороне немцев. И осадок у них остался. Но когда мы вошли в Констанцу, и прогуливались по городу на увольнениях, все мирные жители были к нам доброжелательны. В этот период у румын стал активно действовать Народный фронт, который пропагандировал коммунистические идеалы. Вскоре они взяли верх. Так что со стороны румын все было нормально, и мы не чувствовали агрессивности.

- Встречались ли с союзниками?

- У меня в Констанце произошла интересная встреча с американцем. Наш катер поставили на ремонт в док, причем как раз перед этим вместо стандартных дизелей нам поставили два мощных ленд-лизовских мотора, которые работали на высокооктановом бензине, он сильно действовал на мужскую силу, им даже руки нельзя было помыть. И перед тем, как встать в док на ремонт, надо было слить этот бензин, а бензобаки у нас были небольшие, так что приехала автоцистерна, куда мы и слили остатки. Потом их отвезли в цистерну, у которой мы несли вахту и ночью и днем с автоматом наперевес. Для этого необходимо было пройти примерно около километра, рядом с цистерной располагался причал, на который через несколько дней пришел американский транспорт типа «Либерти», метрах в семи от него находился наш пост. Недели две мы так простояли, американец пока разгрузился, потом на него погрузили лес, который в основном и вывозился из Румынии. И тут вдруг подходит ко мне моряк-американец, поздоровались. Начали разговор, он не понимает русский, а я английский, нас же в школе немецкому учили, и то он у меня был в зачаточном состоянии. Так что объяснялись больше жестами, затем автомат я передал следующему часовому, и теперь свободно мог идти в свой док к катеру, порт был огорожен. И тут этот американец-матрос предлагает пойти к нему в гости на корабль. Представляешь, как тогда мне было приятно, мы же являлись союзниками с США. По трапу поднимаемся, приводит он меня в кают-компанию, начинает угощать. Нажимает какую-то кнопочку, и из буфета на лифте поднимается поднос, на котором стоят кофе и пирожные. Сели мы за стол, и он меня угощал. Знали всего несколько общих слов – Сталин и Рузвельт, Россия и Америка. Союзник меня по плечу хлопает, а я его. Кстати, узнал, что у них на корабле категорически запрещено употребление алкоголя. Законы у американцев были суровые, не то, что у нас, у наших командиров в барах стояли и коньяк, и вообще все, что угодно. Так что мое отношение к американцам было самое теплое. Потом они приводили свои семьи, с которыми путешествовали на транспорте типа «Либерти», к нам подходили женщины и дети, они смотрели на звездочку, трогали автомат. На американском торговом флоте служили по три-четыре года, и встреча с советскими моряками была им в новинку.

- Как кормили на флоте?

- Кормили нас, конечно же, замечательно, нигде такого не было. Утром давали большой ломоть белого-белого хлеба, к нему кусочек сливочного масла, и сладкий чай. Это завтрак такой. В обед первое, второе и обязательно компот, без него на флоте невозможно. Он даже в сухой паек входил в виде сухофруктов. А вечером давали сытный ужин.

- Что было самым страшным на войне?

- Первый раз я испытал страх, когда начали по-настоящему бомбить Севастополь. Вражеские самолеты налетели примерно в 22-00, я во время авианалета вышел к заборчику, который огораживал наш двор, и прямо на моих глазах просвистела бомба и упала неподалеку от расположения подводных лодок. Вот тогда меня сразу же охватил страх, и я спрятался в подвал. А потом уже попривык как-то. Даже когда шли на катерах во время десантных операций, как такового страха уже не было.

- Как вы встретили 9 мая 1945-го года?

- В этот день наш катер, я тогда был временно переведен на МО-82, находился в Феодосии. В этот период там заканчивалось траление морских мин, практически все из них нашли, побросали много мин и мы, и фашисты. Наша же задача заключалась в том, чтобы обеспечить тренировку по выходу в море для мичманов и офицеров, которые проходили ускоренную переподготовку в Феодосии. Тогда на катерах остро не хватало офицеров, ведь еще не было специальных отделений по подготовке командиров малых судов в военно-морских училищах. И мы учебные выходы в море полностью обеспечивали. 8 мая 1945-го года командира Графова на катере не было, на борту находился его помощник Володин. Это был вторник, часть моряков ушла на увольнение, оставшиеся члены команды находились на катере. И вот Володин вечером где-то по радио услышал о том, что вскоре будет подписан акт о капитуляции Германии. Уже ночью стало известно – Германия капитулировала. 9 мая решили отмечать день Победы. Я не знаю, кто принял такое решение, но примерно в 10 часов утра нам приказали открыть огонь, Володин подходит ко мне и говорит: «Володя, заряжай!» У нас же на ДШК в ленте было пятьдесят патронов, и вся длинная очередь ушла в небо. В бухте тогда стоял только один наш катер, так что мы дали победный залп. Кстати, с 9 мая 1945-го года у меня связано еще одно очень важное событие в жизни. Первого мая тоже был праздник, я пошел на увольнение, и на суше встретил девушку, она жила в районе кирпичного завода на окраине Феодосии. Поговорили с ней, понравились друг другу, и вот 9 мая, после того, когда мы отметили День Победы на корабле, винца нам дали, на набережной организовали бал, на месте, где находился кинотеатр «Крым» и стоял памятник Иосифу Виссарионовичу Сталину. Только я отправился на бал, и тут судьба – навстречу идет моя Нина. После этого мы как уже встретились, так и прожили душа в душу 50 лет.

После войны от краснофлотца я вырос до капитана 1-го ранга, большую часть жизни отдал катерам, флоту и охране водного района. Сегодня живу в Севастополе. Сын и внук также связали свою судьбу с военно-морским флотом.