Копанев Александр Николаевич

К.А.Н. - Я родился и вырос в Одессе, в семье врача. Мой отец Николай Копанев работал в одесской клинике костного туберкулеза. Мама была фельдшером. В 1930 году поступил учиться в украинскую школу - русских школ в городе Одессе тогда было очень мало. Школа называлась ФЗС - фабрично-заводская семилетка. Дальше продолжил обучение в 50-й средней школе. Еще будучи школьником, часто ходил в клинику мединститута, которая была рядом, и наблюдал, как мой отец проводит хирургические операции. Я колебался, куда пойти учиться после десятилетки. Хотел поступать в военно-морское училище, но интерес к медицине оказался сильней. В 1940 году я подал документы в Ленинградскую Военно - Морскую Медицинскую Академию - ВММА.

Г.К. - Прочитал Вашу замечательную книгу «Записки старого военно-морского врача». В ней собрана полная и уникальная информация о создании ВММА и судьбе курсантов Академии в годы войны. По сути дела, Ваша книга является летописью жизни Академии во время войны. Я понимаю, что нельзя в рамках интервью рассказать подробно обо всем. И тем не менее, прошу Вас дать максимально подробную информацию о ВММА в годы военного лихолетья.

К.А.Н. - До 1940 года врачей для флота готовили на Военно-Морском факультете при 1-ом Ленинградском медицинском институте - ЛМИ.

Но страна усиленно готовилась к грядущим войнам, и с целью подготовки достаточного количества квалифицированных медицинских специалистов для ВМФ, нарком флота Кузнецов приказал создать специальную комиссию во главе со своим заместителем флагманом 2-го ранга Левченко, которая всесторонне изучила этот вопрос. Рекомендации Левченко и Военного Совета ВМФ легли на стол в Совете Народных Комиссаров.

Летом 1940 года вышло Постановление СНК СССР об организации ВВМА, но это Постановление временно не оглашалось.

В начале сорокового года во многих центральных, республиканских и областных газетах появились извещения о приеме юношей военные учебныезаведения и правила приема в них. Одно из объявлений было о наборе на 1-й курс Военно-морского факультета при 1-м ЛМИ.

К концу июня 1940 года в комиссию по набору абитуриентов на этот факультет было подано около 40.000 просьб о зачислении на учебу.

Мандатная и медицинская комиссии очень «хорошо» поработали и отсеяли тридцать тысяч заявлений.

При малейшем изъяне будущий абитуриент моментально браковался.

В итоге, к вступительным экзаменам были допущены только 8.000 абитуриентов, которые получили вызов с указанием прибыть к 1/07/1940 в Ленинград. Прибывших абитуриентов селили в Гренадерских казармах.

Г.К. - Какие экзамены сдавали будущие врачи ВМФ?

К.А.Н.- Экзамены начались 1-го июля и закончились 28-го июля.

Экзамены шли через день, сдавали их потоками, по группам.

Даже обладатели «золотых» аттестатов, которые в других учебных заведениях экзамены не сдавали и проходили только собеседование при приеме, были обязаны сдавать экзамены в ВММА наравне со всеми.

Мы сдавали 13 экзаменов, среди них, письменные - диктант, сочинение, математика, и устные - физика, химия, биология с зоологией, общая история, математика, история ВКПб и Конституция СССР, русский язык, русская литература, география, иностранный язык. Конкурс - двадцать человек на место. Экзаменаторы «резали» безжалостно на каждом экзамене. После каждого экзамена группы лишались не менее половины своего состава. Особенно тяжело приходилось тем ребятам, кто заканчивал учебу в белорусских, еврейских или украинских национальных школах. Даже прекрасно зная ответ, они должны были в уме, сделать перевод ответа на русский язык, а для этого требовалось время.

Но за малейшую задержку при ответе экзаменаторы снижали оценку с замечанием - «ответ правильный, но отвечал неуверенно». Было видно, что на экзаменах отдают определенное предпочтение выпускникам ленинградских школ.

Если на экзаменах абитуриент получал третью «четвертку» или не дай Бог единственную «тройку», то можно было смело идти в строевую часть и забирать свои документы. В строевой части многим рекомендовали обращаться в Кронштадтское Военно- морское фельдшерское училище, где с такими оценками зачислят без экзаменов, а также в Военно-медицинскую Академию имени Кирова.

Из всех сдавших экзамены было отобрано кандидатами на учебу 340 человек.

30/7/1940, все кандидаты на учебу, стриженные под «нулевку», прибыли на построение. Нам объявили об упразднении Военно-морского факультета и о создании ВММА. К нам обратился с поздравительной речью начальник Академии военврач 1-го ранга Алексей Иванович Иванов.

После построения нас поставили на котловое довольствие, из гражданской одежды переодели в тельняшки и синие сатиновые «семейные» трусы, выдали серую парусиновую робу, черные бескозырки без ленточек.

Дали на ноги тяжелые рабочие яловые ботинки, которые мы тут же окрестили «г…давами». На вечернем построении нам представили начальника нашего курса капитана 3-го ранга Виктора Александровича Векшина, блестящего морского офицера, человека высокой культуры, честного и справедливого. Поначалу мы его побаивались, но Векшин быстро завоевал нашу любовь и уважение.

31/07/1940 нестройной колонной по четыре человека в шеренге, в новом облачении «салаг», 340 кандидатов в курсанты отправились из стен академии на Финляндский вокзал, а оттуда уехали в военный лагерь «Лисий Нос» для прохождения курса молодого бойца. К нам присоединились три старшины-сверхсрочника, 15 флотских фельдшеров и гражданский фельдшер ГСС Александр Соболевский, удостоенный звания Героя за участие в знаменитом и героическом дрейфе ледокола «Георгий Седов» в Северном Ледовитом океане.

Фельдшера сдавали вступительные экзамены на флотах, а старшины-сверхсрочники - Бречко, Приходько и Антошин - по месту службы в округах.

В лагере мы занимались строевой подготовкой, изучали азы морского дела (узлы, семафор, сигналы, шлюпка), штудировали уставы и наставления.

Все время нас натаскивали, как действовать во время тревог - воздушной, пожарной, водяной, боевой. Проводились спортивные мероприятия по бегу и сдача норм ГТО. Незадолго до окончания лагерного сбора в Лисьем Носу от нас отозвали Векшина для работы в строевой части ВММА и вместо него назначили нового начальника курса, капитан-лейтенанта Бондаря.

За время лагерного сбора из числа кандидатов в курсанты отчислили 5 человек. Среди выбывших был мой земляк Марк Каневский, который, по мнению наших командиров, не нашел взаимопонимания со Строевым и Дисциплинарным Уставами. 30/8/1940 мы вернулись в Ленинград и разместились на территории Бывшей Обуховской больницы, где для нас были оборудованы казармы.

А на следующий день был зачитан приказ о зачислении нас, 355 человек, слушателями первого курса ВММА.

Нам выдали повседневную и парадную краснофлотскую форму, широкие ремни с «бляхой», нарукавные «серебряные» уголки -шевроны и ленточки к бескозыркам, на которых было написано-«Воен.морск.медиц.академия».

13/10/1940 мы приняли присягу на верность Родине.

Так началась наша служба и учеба. Седьмого ноября 1940 года наш курс ВММА участвовал в Октябрьском параде на Дворцовой площади.

Г.К. - Всем слушателям нравилась учеба в Академии?

К.А.Н. - Как и в обычных медицинских институтах, после первого визита в анатомический зал, появились специфические трудности.

Некоторые засомневались, стоит ли им дальше изучать медицину.

Двое наших ребят, Мануйлов и Григорьев, подали рапорта с просьбой о их переводе в военно-морское училище. Их направили в Севастополь в ВММУ. Мануйлов героически погиб в бою, а Григорьев выжил на войне.

Г.К. - Насколько интенсивно изучалось будущими врачами морское дело?

Кто преподавал слушателям «морские» предметы, необходимые каждому моряку - классы и устройства кораблей, тактику, Уставы ВМФ?

К.А.Н.- У нас была кафедра военно-морского дела- ВМД, которой заведовал капитан 1-го ранга Юрьев, блестящая личность.

Интеллигентный и эрудированный морской командир. Импозантный был человек. Высокого роста, широкоплечий, с умным открытым волевым лицом.

Выходец из дворянской семьи, выпускник кадетского морского корпуса, еще до революции Юрьев начал службу на крейсерах Балтийского Флота.

После революции служил в Красном Флоте. В 1937 году Юрьев преподавал военно-морскую географию в одном из ВММУ.

По ложному доносу его арестовали, но вместо расстрела, послали строить канал Волга-Москва. В 1940 году Юрьева освободили из лагеря, восстановили в звании и вернули во флотские ряды. Юрьев приложил много усилий, чтобы мы стали не только квалифицированным врачами, но и знающими офицерами-моряками, считающими службу на флоте делом всей своей жизни.

Судьба Юрьева сложилась трагически. В 1949 году его снова арестовали по очередному навету, и четыре гола он провел в одиночной камере в Бутырской тюрьме. После смерти Сталина Юрьева выпустили на свободу и вновь реабилитировали, но вскоре он скончался.

Тюрьма полностью подорвала его здоровье.

Г.К. - Свободное время у курсантов оставалось?

К.А.Н. - Да. Нас водили в обзорные экскурсии по Ленинграду и пригородам, дважды мы посетили Эрмитаж, что особенно было важно для иногородних курсантов, составлявших половину личного состава курса.

Остальные были москвичами и ленинградцами.

Нередко нас водили на спектакли в театр им. Пушкина и в БДТ им. Горького. Желающие могли посещать концерты в консерватории.

На курсе была сильная самодеятельность, прекрасные музыканты, художники и певцы. Подобрался замечательный курсантский коллектив из разносторонне одаренных ребят, сплоченный как единая дружная семья.

Многие усиленно занимались спортом. В ВММА были сильные сборные по хоккею с мячом и по волейболу. Я, например, занимался боксом.

Зимой 1940-1941 был первенство ВМУЗ, так я, и мои товарищи с курса - Сеня Ботвинник и Леня Смирнов заняли первые места в своих весовых категориях.

Но если честно, свободного времени у курсантов было очень мало.

Учеба, самоподготовка, изучение военного дела, строевые занятия, занятия с оружием, подготовка к парадам, несение караульной службы - не позволяли курсантам часто выкроить часок для каких- то «личных дел».

Г.К. - Когда Вы узнали о начале войны?

К.А.Н. - В субботу 21/6/1941 во второй половине дня должно было состояться увольнение курсантов в город.

Но увольнение по неизвестным нам причинам отменили. Вечером, после ужина, курсантов строем отвели на лекцию о международном положении.

Читал лекцию полковой комиссар из Политуправления ЛВО.

Помню его слова - « Я не знаю, начнется война завтра или через две недели, но не должно быть никаких сомнений в том, что война с гитлеровской Германией неизбежна»…

Утром 22/6/1941, увольнение в город тоже не состоялось.

Откуда мы тогда могли знать, что нарком ВМФ Н.Г.Кузнецов еще вчера, на свой страх и риск, отдал приказ о приведении флота в боевую готовность №1.

Нас вывели на общую академическую строевую прогулку по городу. Такие прогулки поводились в плановом порядке. Пошли со знаменем, в сопровождении оркестра. Во главе колоны шел начальник ВММА Иванов и комиссар академии Калачев. Два часа мы шагали по улицам города, и когда вернулись в академию и поставили винтовки в пирамиды, нам приказали вновь собраться для прослушивания важного правительственного сообщения.

Стоя в строю со своими товарищами я слушал выступление Молотова о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну. Никто из нас тогда даже не мог представить, какой тяжелой и долгой будет эта война…

Кстати, сейчас иногда думаю, что если бы во время нашей утренней «прогулки» по городу фашистские бомбардировщики прорвались к Ленинграду, то что бы было с личным составом академии, попади он под бомбежку на улицах?

После обеда меня срочно вызвали с курса на КПП, где я увидел маму и младшую сестру Светлану. Они неожиданно приехали поездом из Одессы навестить меня.

О начале войны они еще ничего не знали. После короткого семейного совета на КПП решили, что они должны немедленно вернуться в Одессу.

Я, впервые за время своей службы, ушел в самовольную отлучку и пошел проводить родных на вокзал. Зашли в фотоателье на Загородном проспекте, напротив академии, и втроем сфотографировались на память.

Билеты в южном направлении мы взяли в вокзальных кассах без проблем.

Мама с сестрой уехали, а я вернулся на курс.

С началом войны произошла смена руководства нашего курса.

Нашего начальника капитана 3-го ранга Бондаря отозвали на корабли КБФ, а вместо него назначили майора Тихона Петровича Баженова, кадрового служаку, еще в 1916 году окончившего школу прапорщиков.

Баженов служил на ТОФе, в 1938 году был репрессирован, но через два года его выпустили из заключения.

Прекрасный человек, он заслужил наше глубокое уважение.

Отозвали на флот и нашего военкома курса батальонного комиссара Меркушева, и на его место назначили старшего политрука Баркана.

Произошли изменения и во внешнем виде курсантов. Нас обязали везде и всегда быть при противогазе, с бескозырок и фуражек сняли белые чехлы, а летние белые форменки сменили на темно-синие фланелевки или синие рабочие рубахи.

На окнах для затемнения были повешены шторы из темного материала, над входом на КПП были ввернуты лампочки синего цвета.

Увеличили число караульных постов, на которые мы заступали уже с комплектом боевых патронов. ВММА перешла на обучение по программе военного времени. На пятом выпускном курсе все занятия были прекращены, и уже 29 июня слушатели, получив дипломы и звания военврача 3-го ранга, разъехались по флотам, согласно своим назначениям.

Г.К. - Но набор на первый курс ВММА летом 1941 был все же произведен?

К.А.Н. - Насколько мне известно, на первый курс успели подать 16.000 заявлений, но в Ленинград на экзамены, в июле 1941, сумели прибыть всего две с половиной тысячи человек. Из них отобрали 250 человек.

Этим курсом, впоследствии получившим прозвание -«Сталинградский», командовал в начале войны Дмитриев, а военкомом был Таранец.

Кроме курсантов, на 1-й курс взяли 12 мастеров спорта, выпускников института имени Лесгафта и несколько фельдшеров с флота, уже имевших командирские звания.

Г.К.- Когда курсантам объявили о выезде на фронт?

К.А.Н. - Первого июля нам огласили приказ по Управлению Военных Морских Учебных Заведений ( ВМУЗ) контр-адмирала Самойлова о создании Отдельной курсантской бригады ВМУЗ. Каждое учебное заведение подведомственное ВМУЗ обязали направить по одному истребительному батальону в состав формируемой бригады морской пехоты под командованием капитана 1-го ранга Рамишвили.

Названия батальонов говорили о их принадлежности к одноименным учебным заведениям. КУОПП - Краснознаменный учебный отряд подводного плавания, «Дзержинский»- Высшее военно-морское инженерное училище - два батальона, «Фрунзе» - Высшее военно-морское командное училище -отправило на фронт несколько батальонов и сводный отряд, «Кронштадский» - Кронштадское военно-морское фельдшерское училище, «Орджоникидзе» - училище связи, «Каляева» - морское инженерно-строительное, ВМИТУ, и так далее.

В ВММА для формирования батальона в составе трех рот были выделены курсанты 2-го и 3-го курсов. Командовать батальоном назначили начальника 3-го курса полковника береговой службы В.М.Ржанова.

Это был достойный командир. Культурный, выдерджанный, в меру требовательный к подчиненным, на которых никогда не повышал голоса. Еще до ПВМ Ржанов окончил морской кадетский корпус. В конце августа 1941 года Ржанов передал командование батальоном командиру 1-ой роты капитану Калюжному, а сам ушел на повышение. На Невской Дубровке Ржанов уже командовал 4-ой бригадой морской пехоты, а войну закончил генералом и после жил в Ленинграде.

5/07/1941, утром нас выстроили на плацу академии. Начальник академии сказал вдохновенную речь и зачитал приказ о создании истребительного батальона ВММА в составе трех рот, ( две роты составлял мой второй курс, а одну роту - третий курс). Сразу началось экипировка курсантов. Отправляющимся в батальон выдали зеленые плащ-палатки, каски, солдатские вещмешки, серые вязаные подшлемники с вырезом только для глаз и закрывающие голову и шею.

Каждый получил по 120 патронов к винтовке, 2 гранаты РГД с запалами в брезентовом чехле, флягу для воды, НЗ - пачку галет «Военный поход» и банку мясной тушенки. Подошли открытые грузовые полуторки ГАЗ-АА и трехтонки ЗИС-5. На дне кузовов лежали ящики с патронами и гранатами.

По команде мы разместились на ящиках в машинах и тронулись в путь.

Был теплый солнечный день. Никто из нас не имел реального представления, что такое война… На фронт мы ехали с радостью, с песнями и шутками, будто на пикник. Многие представляли себе войну только по фильмам «Чапаев» и «Мы из Кронштадта», вот приедем на фронт и пойдем в атаку в полный рост с винтовками на перевес, и враг сразу дрогнет и побежит в панике, а мы будем героями, празднующими победу…

Но подобные мечты были вскоре сокрушены тяготами и ужасами войны…

Г. К. - Как Вы лично считаете, была ли оправдана обстановкой на фронте отправка на передовую бригады ВМУЗ? Ведь кинули под гусеницы немецких танков золотой фонд будущих командных кадров и специалистов флота, будущую элиту страны. Курсантов -моряков, беззаветно преданных Родине, с одними винтовками в руках оставили погибать в бою с немецкими танками и мотопехотой в районе Котлы -Копорье, даже без какой-либо артиллерийской поддержки или прикрытия авиацией…

К.А.Н. - Даже прочитав множество мемуаров посвященных летним боям сорок первого года на подступах к Ленинграду, и примерно отдавая себе отчет, какая трагедия произошла тогда на фронте, я не убежден, что посылка Отдельной курсантской бригады на передовую была продиктована боевой необходимостью, и решение о вводе бригады в бой было компетентным…

Наше оснащение и вооружение не оставляло нам малейшего шанса на успех в бою. Что мы могли противопоставить немецким танкам, самолетам, артиллерии и мотопехоте …

Винтовки -трехлинейки и только свою любовь и преданность Родине и свои молодые жизни…

Ладно, наш батальон ВММА так и не успели угробить.

Но мы знаем, как погибли курсанты-дзержинцы, курсанты училища им. Фрунзе и кронштадтские «фельдшера» и «подводники»…

И как погибли в немецком тылу курсанты из политучилища погранвойск - тоже сейчас стало известно, хорошо хоть кто-то из курсантов тогда выжил, и после войны оставил свои воспоминания …

Ведь изначально, нашей бригаде ставилась боевая задача по охране участка линии обороны и тыла Северо-Западного фронта, борьба с диверсантами, дезертирами и паникерами, а это по сути дела - функция заградотрядов и погранполков.

Но когда «приспичило», курсантами пожертвовали не задумываясь.

Повезло только нашему батальону и курсантам ВМИТУ. Мы почти все время держали вторую линию оборону и несли потери только от немецкой авиации.

Но ведь это просто «Его величество случай» уберег нас.

Когда в первых числах сентября мы ночью готовились к штыковой атаке в районе Заостровья, и у нас не было никаких иллюзий по поводу того, что нас ожидает в бою, именно в этот день батальон ВММА сняли с передовой, согласно строжайшего приказа Верховного - вывести с линии фронта всех курсантов ВМУЗ и вернуть в Ленинград. А те, кто нас сменил на позициях, там навеки и остались… Уже четвертого сентября немецкие танки ворвались в Гостилицы, где еще за день до этого стоял наш штаб… А ведь это наш батальон должен был там погибнуть…

Ведь это не анекдот про Ворошилова, как первый маршал решил лично повести в атаку бригаду морской пехоты под Ленинградом, а реальный случай.

То, что легко раненого в руку Ворошилова адъютанты с поля боя вывели, даже в кинокартине «Блокада» показали. Но кто сейчас вспомнит, что из-за его никому не нужной лихой штыковой атаки несколько сотен краснофлотцев погибли «ни за понюшку табака»…

А насчет вашего выражения - « будущая элита страны», я не совсем согласен.

Да курсанты были людьми наиболее физически и морально крепкими, образованными, фанатично преданными Советской власти.

Но и жизнь любого деревенского или рабочего паренька, взявшего в руки винтовку и вставшего на защиту своей страны, также ценна и важна, как и жизнь курсанта ВМУЗ.

Мы, курсанты-медики, в конце концов были военнослужащими и были обязаны выполнить любой приказ. Даже самый тупой и гибельны Обязаны.

А в сорок первом никто из командиров и не задумывался о ценности человеческой жизни. Я прошел Невскую Дубровку, и знаю, что сейчас говорю…

Я помню, как нам раздавали бутылки с зажигательной смесью.

К бутылке резинкой крепилась специальная спичка, величиной с толстый длинный карандаш,, с большой головкой из серы и терка.

Смесь, находившаяся в бутылке, самостоятельно на воздухе не загоралась. Необходимо было с помощью терки зажечь прикрепленную к бутылке спичку и когда спичка загорится - бросать бутылку в танк.

А когда на тебя, лязгая гусеницами и изрыгая смерть, прет немецкий танк, попробуй всю эту манипуляцию спокойно проделать…

А какова была практическая ценность - « Памятки по борьбе с танками» или бредовой восьмистраничной брошюры «Смелому бойцу - танк не страшен».

Я помню эти «рекомендации» - «…не бояться танков….подпускать их близко, чтобы они вошли в мертвое пространство, так как в мертвой зоне нельзя поразить бойца из пушки и пулемета…и тогда прицельно бросить противотанковую гранату под гусеницу танка» или «…бутылку с зажигательной смесью на корму танка». А вот дальше шел «шедевр» - рекомендовалось - «вскочить на броню танка и закрыть смотровые щели плащ-палаткой, стрелять в щели, залеплять их грязью…слепой танк -уже твой…»… Интересно, те, кто составлял текст этих «рекомендаций» хоть раз в жизни немецкий танк видели?

Это потом нас фронтовая жизнь учила, к гранатам РГД прикручивать проволокой по два двухсотграммовых брикета тола…

Г.К. - Чем занимался истребительный батальон ВММА после прибытия на фронт?

К.А.Н. - 5/7/1941 наша автоколонна прибыла в деревню Мишелово.

Штаб батальона и рота капитана Калюжного заняли оборону в самой деревне, а остальные подразделения разместили в деревнях Большие Горки, Малые Горки и Горлово. Жители этих деревень были уже эвакуированы в тыл.

Мы начали оборудовать огневые точки и линию обороны.

У нас в батальоне было 6 станковых пулеметов «максим». Но, ни батальоны, ни бригада не располагали хотя бы одним артиллерийским или минометным стволом. Штаб бригады расположился в Петергофе, радиосвязи с ним не было, хотя некоторые батальоны бригады заняли позиции на удалении 50 километров от штаба. Вся связь осуществлялась с помощью рассыльных или через гражданскую телефонную сеть.

В июле у нас были следующие задачи - занимать боевые позиции во второй линии, вылавливать диверсантов и дезертиров, вести борьбу с немецкими десантами в случае их высадки, а также - останавливать и возвращать на передовую подразделения, в панике покидающие фронт. Следили также за большими полянами и полями, пригодными для посадки на них немецких самолетов.

Был один нелепый «самолетный» случай. 9/8/1941 один из дальних морских бомбардировщиков ТБ-3Ф ВВС КБФ из полка Преображенского возвращался после первой бомбардировки Берлина и Кенигсберга. Взлетали они с эстонского острова Саарема, а назад возвращались по одиночке.

Один из этих ТБ-3Ф, будучи подбитым, дотянул до линии фронта и решил сразу пойти на вынужденную посадку. Отделение наших курсантов под командованием Цали Полещука, увидев низко летящий огромный многомоторный самолет, приняло его за немецкий «транспортник» с десантом, обстреляли самолет из винтовок. Хорошо, что хоть никого не убили и не повредили жизненно важные системы самолета.

Летчики, решив что в этом районе уже находятся немцы, с трудом перелетели через надвигающийся на кабину лес, и к счастью, нашли другое место для посадки в 5-7 километрах от места обстрела, поломав при этом шасси.

Они доложили в штаб о выстрелах из леса.

Приехали к нам разбираться с этим инцидентом «серьезные товарищи» из НКВД, и только благодаря активному вмешательству и авторитету комбата Ржанова, курсанты из отделения Полишука избежали суда трибунала.

Часть наших однокурсников, имевших среднее медицинское образование и носивших воинское звание «военфельдшер» направили в дивизию народного ополчения. В ВММА был вскоре сформирован 2-й батальон, резервный, двухротного состава, из набора младшего курса, но у них на 220 человек было только 150 винтовок, и этот батальон ждал в лагере «Лисий Нос» когда его пополнят оружием и поставят четкую боевую задачу.

Г.К. - Как кормили и одевали курсантов в первые месяцы войны?

К.А.Н.- За время пребывания в батальоне, из-за постоянного хождения в разведку, ползания по земле, рытья окопов и прочих «прелестей» полевой армейской жизни, наше флотское обмундирование быстро поизносилось и оборвалось.

Нас начали «по частям» переодевать в армейскую форму.

Вначале нам выдали зеленые обмотки, которыми мы закрепили на голенях обрывки бывшего клеша флотских брюк. Вскоре выдали зеленые армейские пилотки, брюки галифе и гимнастерки. У нас сохранились черные бескозырки, тельняшки, широкие флотские ремни с бляхой и черные бушлаты.

Рядом с нами, на колхозных полях и личных огородах созревал отличный урожай овощей, но нам запрещалось что-либо оттуда брать. Всех предупредили, что нарушитель запрета будет расстрелян перед строем батальона.

Кормили нас только гречневой кашей и супом-пюре гороховым из брикетов. Рядом с нами, в селах Забородье и Молкуново располагались огромные свиносовхозы, многие тысячи голов высокопородистых свиней.

Но взять для питания курсантов хоть одну свинью никто не имел права, это могли расценить как мародерство, и за это можно было спокойно угодить в трибунал. Только один раз, когда во время немецкой бомбежки погибло несколько свиней, совхозные охранники передали курсантам две туши. Два дня нас кормили мясом.

Всю эту скотину так и не успели перегнать в Ленинград, все это досталось немцам. Чье-то головотяпство привело только «к существенному улучшению рациона питания солдат вермахта». Но сколько жизней ленинградцев можно было бы спасти, если бы все эти десятки тысяч голов скота и свиней своевременно отогнали бы в Ленинград!? Независимо от гибели Бадаевских складов.

Г.К. - Батальон часто перемещался вдоль линии фронта?

К.А.Н. - У каждого батальона бригады был свой участок обороны и своя зона ответственности. Нас в августе перебросили в Гостилицы.

Это бывшее владение фельдмаршала графа Миниха, полученное им в дар от Петра Первого.

Позже там построил усадьбу граф Разумовский.

В 1941 году в Гостилицах был солидный совхоз, производивший сельхозпродукты для Ленинграда, большая пасека, пруд с крупной форелью.

Рядом с нами проходило асфальтированное шоссе, дорога из Нарвы, через Кингисепп и Гостилицы прямо на Ленинград. По обе стороны от дороги, был вырыт широкий ров и противотанковый эскарп.

На склонах придорожной возвышенности мы двое суток рыли окопы, ходы сообщения, оборудовали огневые точки, строили блиндажи. Прямо на обочине были вырыты отдельные ячейки-одиночки для истребителей танков.

По обе стороны расположили по одному пулемному расчету.

Я попал в первое пулеметное отделение, которым командовал Игорь Солдатов, вторым отделением руководил Алексей Тарасов.

В моем расчете-отделении были Оскар Цукерштейн, Вася Ковтун, Юра Яковлев, Вася Белов, Фима Закржевский и Паша Башмаков.

Фронт приближался к Гостилицам. Немцы стали нас чаще бомбить.

С неба на наши головы, кроме бомб, летели листовки - «Товарищи юнкера! Переходите на нашу сторону. Гарантируем вам деньги, вино и женщин!».

Или такой бредовый текст - « Господа юнкера! Наша полевая кухня готовит лучше вашей. Переходите к нам!». Но через несколько дней, немцы «поумнели» и новый текст был более серьезным - «Морские юнкера! Ваше дело безнадежное! Сдавайтесь! Убивайте комиссаров, коммунистов и жидов.

Эта листовка - пропуск к нам»…

Через нас откатывались на восток остатки разбитых частей. Нам как-то от кавалеристов перепало тринадцать лошадей, так курсант первого курса Платон Климов, опытный кавалерист, прослуживший до академии год в казачьих частях, организовал и возглавил конную разведку батальона.

Г.К.- Почему курсантская бригада ВМУЗ вводилась в бой разрозненно, побатальонно?

К.А.Н.- Я уже вам говорил, что на бригаду приходилось 50 километров второй линии обороны. Где немцы прорывались, там сразу и задействовали курсантов-моряков.

Г.К. - Как происходил отвод бригады с линии фронта?

К.А.Н. - После войны рассказывали следующее, что когда в конце августа 1941 Наркому ВМФ Кузнецову сообщили о гибели в полном составе нескольких батальонов из нашей бригады, то тот немедленно обратился к Сталину и с возмущением доложил, что «безголовое» ленинградской руководство лишило ВМФ резерва командных кадров. В войска немедленно ушел приказ Сталина, продублированный Кузнецовым по всем флотским каналам, о снятии с фронта всех бывших учащихся ВМУЗ и о возвращении их на учебу.

Этим указом предписывалось заменить курсантов краснофлотцами с кораблей и частей береговой обороны флота и дивизиями народного ополчения.

А потом начали искать «козлов отпущения» ответственных за отправку курсантов на фронт в июле 1941.

Но поскольку Жданов и Ворошилов были «священными коровами», то отыграться решили на контр-адмирале Самойлове, начальнике Управления ВМУЗ.

По одним слухам, Самойлова быстро расстреляли, и на его место был назначен контр-адмирал Степанов. Другие пишут, что Самойлова просто уволили из флотских рядов после Ладожской катастрофы.

Командира сводного батальона Кронтштадтского фельдшерского училища полковника Дмитриева обвинили в потере знамени училища и в неоправданных потерях. Дмитриев был осужден трибуналом, и как говорили, он десять лет просидел в одиночной камере Бутырской тюрьмы. В 1953 году, после смерти Сталина, по флоту пошли разговоры, что «дело Самойлова, Рамишвили, Дмитриева и других» было пересмотрено и Дмитриева реабилитировали.

Но я точно не знаю, как все происходило на самом деле.

А как отводили курсантов с фронта?

Наша автоколонна батальона ВММА прибыла в Петергоф, а оттуда, согласно приказа комбрига, машины двинулись прямо в Ленинград.

Нас доставили на Васильевский Остров в Школу подплава КБФ.

Там мы сдали все оружие, получили новое флотское обмундирование и вернулись на место дислокации академии.

Тут же, сданное нами оружие передавалось морякам - балтийцам из частей береговой обороны и морякам, снятым с кораблей флота и направленным на защиту города.

А других курсантов бригады ВМУЗ искали и собирали по всей линии фронта. Специальные представители штаба объезжали на машинах передовую или ходили по траншеям, выкрикивая - «Есть ли здесь курсанты морских училищ Ленинграда?».

Самое интересное, что не все курсанты отзывались на эти возгласы…

Г.К. -Что ждало курсантов и слушателей ВММА в сентябрьские дни 1941 года?

К.А.Н. - Восьмого сентября мы стали свидетелями пожара Бадаевских продовольственных складов. Зловещим пламенем с едким дымом склады горели несколько дней. Языки пламени высоко поднимались в небо над Загородным проспектом и Международным проспектом, а клубы густого черно-багрового дыма были видны на десятки километров. До этого пожара, мы ничего не знали об этих складах, но его результаты мы почувствовали уже на следующий день. Был резко сокращен рацион питания курсантов, хлеб начали выдавать небольшими порциями, каждому индивидуально.

17/09/1941 года, личный состав академии выстроили. Нам объявили, что наш курс следует на Финляндский вокзал, оттуда мы направимся на Ладогу и водным путем будем переправлены на Большую землю. И только наша колонна вышла из ворот академии на проспект, как на территории академии раздались один за другим три артиллерийских взрыва. Ранило нашего курсанта Сашу Якобсона. А остальных, в очередной раз сберег добрый ангел - хранитель. Ведь два снаряда упали точно на то место, на котором стоял наш курс еще несколько минут тому назад. Мы погрузились в вагоны на Финляндском вокзале, и днем прибыли на станцию Ладожское озеро. Сказали, что вечером начнется погрузка на плавсредства. Эшелон отвели на запасной путь. Мы долго ждали погрузки. На душе было тревожно. Но 18-го сентября наш курс вернули в Ленинград. И здесь мы узнали, что на Ладоге погиб выпускной курс нашей академии, переправлявшийся через озеро в первом эшелоне.

Г.К.- Сколько погибло на Ладоге выпускников ВММА?

К.А.Н. - На утонувшей барже,среди 1300 пассажиров, находились 181 военно-морской врач из очередного досрочного выпуска ВММА, среди них 29 женщин. Вместе с ними на барже находились курсанты вторых курсов ВММУ имени Дзержинского и имени Орджоникидзе, остатки одного из батальонов училища имени Фрунзе. Количество спасенных пассажиров называют от 150 до 220 человек. Знаю точно, что 134 военно-морских врача нашли себе могилу на дне Ладоги в этот трагический день.

Среди спасшихся было 47 врачей, наших выпускников.

Г.К. - Сколько времени курсанты ВММА оставались еще в блокадном городе?

К.А.Н. - 28/11/1941 личный состав академии, голодные и истощенные люди, перешел Ладогу по льду озера, скрытно от немцев преодолев из последних сил тридцать километров, а позже, перейдя озеро, курсанты и преподаватели совершили пеший марш из Кобоны по тылам Волховского фронта, через Сясьстрой к станции Ефимовская. Это еще триста километров…

Далее, курсантов вывезли по железной дороге в Вятку.

Но до этого дня надо было еще дожить…

Тринадцатого октября на территорию академии было сброшено с немецких бомбардировщиков боле 400 «зажигалок».

При тушении этого пожара погиб мой товарищ Юра Нехамкис.

На академию наводил авиацию немецкий сигнальщик - ракетчик. Курсанты нашего 1-го курса Валентин Поляков и Боря Нейман схватили этого сигнальщика.

Голод был страшный. Боря Китайгородский похудел на 30 кг, Юра Жаров на 25 кг. Практически все курсанты потеряли за два месяца в весе от 15 до 20 килограмм. В середине ноября умер курсант Бениаминсон.

Частые воздушные тревоги, бомбежки, артобстрелы и голод - не давали курсантам возможности заниматься. Учебный процесс становился нереальным.

И когда с 22/11/1941 начала работать ледовая «Дорога жизни» было решено эвакуировать академию в Астрахань. К началу эвакуации прежнее решение было изменено и новым местом дислокации академии выбрали город Иваново.

Но по ходатайству руководства ВММА в верхах решили разместить ВММА в Кирове (бывшей Вятке), где уже находились эвакуированные госпиталя ВМФ.

Но обо всем этом я узнал гораздо позже, поскольку с двадцать первого сентября 1941 года я уже не числился в списках личного состава ВММА.

Г.К. - В чем причина?

К.А.Н.- Я не имел никаких сведений о своих родителях и очень волновался о их судьбе. Из скупых сводок Информбюро было трудно составить представление, что творится в боях под Одессой.

У меня в Ленинграде жили родственники, прямо напротив флотского экипажа «Новая Голландия». Теплилась надежда, что родители могли сообщить о себе моим ленинградским родственникам.

Связаться с ними по телефону я не смог, и чтобы повидать родню, мне пришлось 21-го сентября после вечерней проверки пойти в самовольную отлучку.

От родственников я узнал, что мама и сестра эвакуировались из Одессы в Чкаловскую область на станцию Абдулино, а отец остался в Одессе, так как был начальником штаба медицинской службы МПВО города.

Успокоенный я возвращался на курс, и уже в ста метрах от академии, вовремя не разглядел армейский патруль, который меня и задержал, так как у меня не было увольнительной. Меня доставили в городскую комендатуру, где после короткого объяснения с дежурным помощником коменданта, я был помещен в одну из камер гауптвахты. Там уже сидело человек двадцать задержанных военнослужащих.

За ночь проведенную в камере на нарах, я успел получить соответствующую «юридическую консультацию». У моряков- «самовольщиков» с гарнизонной гауптвахты было только два выхода. Первый - в суд военного трибунала с последующей отправкой на фронт, «искупать вину кровью», так как в военное время самовольная отлучка из части приравнивалась к дезертирству.

Второй путь - это добровольная отправка в бригаду морской пехоты на фронт. Третьего пути не было… Как правило, моряки просили отправить их в бригады МП. Рано утром во двор комендатуры вывели более сотни военнослужащих, задержанных комендантскими патрулями за минувшую ночь.

Человек двадцать отвели в сторону. Все моряки. Под охраной главстаршины и трех краснофлотцев с винтовками нас погрузили в большую грузовую машину с брезентовым верхом. Мы тронулись в путь. В дороге были часов пять.

Куда нас везут, никто не знал, кроме сопровождающих.

Во второй половине дня 22-го сентября 1941 года мы прибыли в поселок Невская Дубровка, расположенный на правом северном берегу реки Нева.

Здесь находился штаб Невской оперативной группы (НОГ), тылы, резервы, инженерные, медицинские, зенитные и саперные части подразделений, ведущих боевые действия на «Невском пятачке».

Г.К. - Как выглядел «Невский пятачок»?

К.А.Н.- «Пятачок» был захвачен 19/9/1941, когда против поселка Невская Дубровка, на левый южный берег Невы, в районе поселка торфяников Московская Дубровка был высажен десант, в составе 4-й бригады морской пехоты и 115-ой стрелковой дивизии. Десант захватил небольшой плацдарм от 3-х до 5-ти километров по фронту, упиравшийся левым флангом в деревню Марьино и корпуса 8-ой ГЭС, а правым - подходил к району деревни Арбузово и изгибу реки Нева у Ивановских порогов. В глубину «пятачок» был о 1800 до 2.500 метров.

Почти в центре «пятачка», ближе к Неве, в фундаментах разбитых домов и в укрепленных погребах и основаниях разрушенных кирпичных печей располагались штабы подразделений. Передний край плацдарма заканчивался у насыпи узкоколейной железной дороги, по которой в мирное время возили торф к 8-ой ГЭС и к Шлиссельбургу. За эту проклятую насыпь шли постоянные ежедневные бои местного значения, так как это было единственное возвышенное и относительное сухое место.

На остальной территории плацдарма строительство окопов и огневых точек, было затруднено тем, что при углублении в землю на метр сразу выступала болотная мутная вонючая вода и заливала окопы. Справа от железнодорожной насыпи находились остатки сожженной и перепаханной снарядами рощи «Фигурная».

Плацдарм непрерывно бомбили, круглосуточно обстреливали из всех видов и калибров артиллерии. И когда говорят, что каждый день на плацдарме погибала и выбывала из строя, как минимум - тысяча бойцов, и что после войны с каждого квадратного метра земли взятой с глубины на штык лопаты, на «Невском пятачке» высеивали пять килограммов металла, пуль и осколков - то это правда… Из стрелковой дивизии или из бригады МП за десять дней боев на «пятачке» оставалось по 100-150 человек. «Конвейер смерти»…

И мне пришлось там провоевать два с лишним месяца…

Г.К. - В какое подразделение на «пятачке» Вы попали?

К.А.Н.- Когда нашу группу из 18 человек привели в штаб НОГ, нас принял молодой капитан береговой службы, представившийся ПНШ 4-й БрМП.

Лично побеседовал с каждым новичком. Нас покормили.

С наступлением темноты, этот капитан с своим ординарцем повел нас к переправе. Нам объяснили, что на берегу и во время переправы запрещено курить, громко говорить, зажигать огонь и так далее.

Быстро и тихо на четырех лодках мы пересекли Неву.

Переправлялись без оружия, сказали, что винтовки получим уже в своих ротах.

Я переправлялся в одной лодке с капитаном, который приказал мне держаться его. Командовал переправой саперный капитан Михаил Федорович Иванов, о котором после на плацдарме ходили легенды. Иванов был символом «пятачка»

и проявлял со своими саперами чудеса героизма, обеспечивая бесперебойную переправу на лодках и плотах под постоянным немецким огнем. Всех раненых с плацдарма эвакуировали в наш тыл в любое время суток и в любых условиях.

Я встречался с Ивановым после войны.

В тут ночь, на левом берегу реки нас встретили три краснофлотца из бригады, и согласно указаниям капитана - ПНШ, стали разводить вновь прибывших по подразделениям. Мне капитан сказал следовать за ним.

Где ползком, где перебежками, а где и по свежевырытым ходам сообщения мы добрались до развалин каменного дома, под фундаментом которого в бывшем погребе был оборудован штаб бригады.

Помещение примерно 7*4 метра и высотой меньше двух метров было перегорожено на несколько клетушек. Потолок был подперт несколькими деревянными столбами. Под ногами хлюпала гнилая болотная вода.

В штабе находился начальник штаба и комиссар бригады, несколько командиров, телефонистов и связных. Капитан -ПНШ сказал начальнику штаба - « Курсанта привел, хороший парень. Подойдет на место командира взвода разведки, прежнего командира еще вчера убило». Начштаба с ним согласился.

В этвремя появился командир бригады полковник Ржанов, которого я сразу узнал. Ему доложили о пополнении и обо мне.

Полковник спросил с какого я курса ВММА, как попал в бригаду и был ли в его курсантском батальоне. Я коротко и честно все рассказал.

Ржанов согласился с моим назначением, пожал мне руку и пожелал успеха в службе. Так я стал исполняющим обязанности командира 1-го взвода отдельной разведроты бригады МП. Связной привел меня в «блиндаж» командира разведроты. Ознакомившись с моей куцей биографией, ротный, старший лейтенант, посоветовал «побыстрее вжиться во взвод», перенимать опыт у «старичков» и готовиться к заданию.

Старшина роты выдал мне вещевой мешок, котелок, флягу, автомат ППД с двумя полными дисками, пистолет с четырьмя обоймами, две гранаты РГД и две гранаты-«фенечки» Ф-1 и финский нож в кожаном чехле.

Когда я закрепил на себе все это «хозяйство», автомат зарядил диском и перебросил через плечо за спину, то сразу приобрел вид заправского вояки.

В моем взводе был 19 человек. Тринадцать моряков из подразделений береговой обороны и шестеро с различных кораблей.

После второго разведвыхода я стал во взводе и роте своим человеком.

Хорошо относились ко мне и в штабе бригады, что способствовало «головокружительной карьере». Когда шестого октября был убит осколком снаряда командир нашей разведывательной роты, мне приказали вступить в исполнение обязанностей командира разведроты.

В тот день старшина сделал мне подарок - пару сапог, вместо моей разбитой обуви. Но долгожителей на Невском пятачке не было. В течение трех месяцев нахождения на плацдарме всех убивало или ранило. Я не стал исключением.

В декабре, во время попытки расширить плацдарм, прикрывая наш фланг при вынужденном отходе огнем из пулемета, я был ранен осколками мины.

Всего изрешетило.

Эти осколки постепенно вынимали из моего тела до 1954 года.

Ребята вытащили меня с поля боя. Двое суток пролежал в пещере под обрывом, у кромки Невы. Там находился наш медсанбат.

Потом меня переправили на «наш» берег.

На машине перевезли через Ладогу, дальше четверо суток везли в товарных вагонах в Вятку, и новый, 1942 год я уже встречал в госпитале ВМФ в Кирове. Пока везли в тыл в эшелоне, в вагонах не топили, а холод был жуткий.

Я еще «сподобился» отморозить свои раненые ноги.

Г.К. - Ваш первый разведвыход?

К.А.Н. - Была поставлена задача, трем группам из роты ночью скрытно перейти линию фронта, выйти к немцам в тыл, замаскироваться и пересидеть день.

На следующую ночь, когда наши начнут разведку боем, засечь с тыла немецкие огневые точки, по возможности определить количество стволов и калибр, организацию системы огня и подвоза боеприпасов. Все это необходимо было нанести на карту. На подготовку операции дали двое суток.

Бойцы из взвода из густой маскировочной сетки сделали для меня специальный «балахон» напоминающий плащ-палатку. На задание ушли три группы, в каждой по пять человек - сапер и четыре разведчика.

Эта разведка оказалась удачной.

Помню, как докладывал о выполнении задания командующему артиллерией НОГ полковнику Макарову. Через некоторое время, нас снова отправили в тыл врага с подобным заданием. В минном поле была проделана полоса длинной 200 метров до нейтральной полосы. Ползли семь человек, впереди сапер.

Уже когда на рассвете возвращались из-за линии фронта, то попали под хаотичную немецкую бомбежку и одновременно под минометный обстрел «по квадрату»… Все как в стихотворении -«Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв, и лейтенант хрипит, и смерть опять проходит мимо»… Лежишь на дрожащей земле, кругом грохот и разрывы, большие и маленькие, справа и слева, спереди и сзади, и кажется, что следующий разрыв, вот он, твой.

И в это время начали детонировать мины. Свист осколков и удары комьев земли о тело. Сколько времени длился этот ад я не знаю. Но потом наступила звенящая тишина. Голова тяжелая, все тело как вата, оглушен, ничего не слышу.

В группе двое раненых, но двигаться могут. Их перевязали. Залегли у колючки. Сапер обеспечил проход всей группе. Нас не заметили.

Через пятьдесят метров нас встретила группа прикрытия.

Короткими перебежками приблизились к нашей первой траншее, свалились в нее, облегченно вздохнули. Дома. Посмотрел на свой вещмешок, а в нем с десяток осколочных «пробоин». А я целый… Повезло…

Г.К. - Разведроту использовали как обычное стрелковое подразделение?

К.А.Н. - Постоянно… И наши штыковые атаки мне еще долго снились после войны.

Г.К.- Расскажите о Вашей первой штыковой атаке. Что Вы испытывали в те минуты?

К.А.Н. - Первая штыковая атака… К ней готовились тщательно, штурм немецкого переднего края был запланирован на рассвете. Но непосредственно на подготовку к бою у нас был один час. Немецкие позиции на участке атаки находились в восьмидесяти метрах от нас. Предстояло тихо проползти вплотную к первой немецкой траншее метров шестьдесят по нейтральной полосе, и в двадцати метрах от траншеи, под прикрытием броска ручных гранат, броситься в штыковую атаку, уничтожить или выбить немцев из их окопов и закрепиться.

Я помню, как готовился к этой атаке. Все лишнее вытряхнул из вещмешка, чистое белье переодеть не успел, заложил его на донышко. Запасные носки и полотенце сунул в котелок вместе с ложкой и флягой воды. Подогнал лямки, чтобы мешок не болтался и не мешал, положил в него картонную упаковку с 60 патронами. Перепоясал бушлат щироким флотским ремнем, слева закрепил на нем брезентовый чехол с двумя гранатами РГД, справа - финский нож в чехле, проверил запалы к гранатам. В правый наружный карман бушлата положил три обоймы патронов, в карманы брюк растолкал индивидуальные перевязочные пакеты, загнал патрон в патронник и поставил затвор на предохранитель.

Проверил крепление штыка. Проделал все «положенные» операции, убедился что ничего не забыто и ничего не звенит.

Присел на корточки, свернул «самокрутку» и закурил в рукав.

Рядом со мной готовились к атаке мои товарищи моряки. Курил я нервно, глубоко затягиваясь. Руки слегка подрагивали, тело было напряжено, и казалось, что оно дрожало мелкой дрожью - обычный фронтовой «мандраж», нервозность, борьба со страхом. Говорить не хотелось, в голове «толпился рой мыслей», перебивающих друг друга. Подумал о Боге, попросил его о помощи…

Подумал о возможной смерти или ранении.

Подумал и о самой страшной участи для себя - о возможном плене.

Но от плена и издевательств у моряков была избавительница с ласковым женским именем «Фенечка», граната Ф-1. Она по крайней мере избавляла от плена и позволяла забрать с собой на тот свет несколько врагов.

Проверил «фенечку», положил ее особняком - в левый карман бушлата.

Но полностью прийти в себя перед боем я так и не уел, раздалась команда -«Вперед!». Все мысли вдруг пропали и, моряки, как будто нехотя, стали медленно и тихо выползать из окопов. Перевалили через бруствер и поползли в сторону немцев. Было еще достаточно темно. Ползли, казалось вечно. Низовой туман скрывал ползущих, прерывистое дыхание массы людей создавало иллюзию, что дышит земля. Единственная мысль сверлила мозг - как бы не заметили преждевременно. Когда до немцев оставалось метров двадцать, я достал из-за пазухи бушлата бескозырку, надел ее на голову, снял затвор с предохранителя, достал РГД, еще раз убедился в наличии на гранате «рубашки».

Вставил запал и приготовился к броску. В этот момент, впереди, в десяти метрах от меня, с земли поднялась фигура командира роты.

Его хриплое одинокое «Ура!», прозвучавшее в туманной предрассветной тишине, подхватила многоголосая матросская «Полундра!!!!!», и крепкие слова из «боцманского жаргона». Справа и слева от меня поднимались фигуры моряков, но какая-то сила прижимала меня к земле, мешала мне сделать то же самое.

И боясь, что меня примут за труса, а трусость среди моряков никогда не прощалась, мобилизовал всю свою силу воли и с трудом оторвался от земли. Согнувшись по пояс, сделал несколько неуверенных шагов. Обожгла мысль - в руке взведенная граната. Бросил ее широким броском, выпрямился, набрал воздух полной грудью - «Ура!!! Мать -перемать!», и вперед… Ненависть одолела страх.

Наши крики «ура» и «полундра» слились в сплошной рев, немцы открыли по нам огонь, но было поздно, началась рукопашная. Крики, шум, выстрелы, автоматные очереди, разрывы гранат - все смешалось. Все мысли улетучились, чем громче я кричал и чем быстрее бежал, тем быстрее сливался с массой наступающих матросов, превратившихся во все сокрушающего ревущего зверя, заполняющего немецкие окопы. Все мелькало перед глазами как в калейдоскопе, я как бы провалился в грохочущую бездну. Все как в бреду, как в пьяном угаре.

И среди этого кровавого тумана вижу, как бы удивленное лицо немецкого солдата, упавшего на землю после моего выстрела «навскидку»…

А дальше... На меня выбежал немец. Я ударил его штыком прямо в грудь. Немец молоденький. Он не хотел умирать, в его светлых глазах застыло удивление, испуг, страх смерти. Он падал медленно, сползая с моего штыка…

И каждый раз, переживая прошлое во сне, я просыпался в холодном поту, и возвращался к мысли - в любом бою, такой вот немец, мог также убить и меня.

А умирать так не хотелось…

Справа от меня в немецкий окоп запрыгнули два матроса, мы двинулись дальше по траншее вместе, и через десяток метров наткнулись на блиндаж. Я рывком открыл дверь, а один из матросов швырнул внутрь противотанковую гранату. Захлопнул дверь, и мы упали на дно окопа. Взрывом разнесло блиндаж. Мы, разгоряченные и увлеченные боем, пошли дальше, окопы стали наполняться моряками.

Напряжение боя стало спадать. Но внутреннее напряжение не стихало, я чувствовал мелкую дрожь, голова «горела». Снял бескозырку и прислонился к стенке окопа. Пытался свернуть «самокрутку», но руки меня не слушались. Попросил докурить «сорок» у сидящего на дне окопа матроса. Вроде успокоился. Посмотрел на себя, бушлат местами порван и выпачкан кровью.

На кистях моих рук, на винтовке и на штыке - везде засыхающая кровь.

Ощупал себя, и, не ощутив боли, понял - кровь не моя.

До сих пор помню великую радость, охватившую меня в то мгновение…Поступила команда закрепиться. Начали обживать захваченные окопы, соединили их в единую линию. Раненых отправили в тыл, собрали своих убитых. Уже позже, позади нас были вырыты две братские могилы - для наших, и отдельно - для немцев. Собрали валяющееся на земле оружие, очистили окопы от завалов, оборудовали новые огневые точки. На следующую ночь от старой линии обороны к нам прорыли траншею, саперы установили перед нами два ряда мин.

На захваченный участок, перебросили еще две роты моряков, взвод пулеметчиков и батарею «сорокапяток». Так закончилась моя первая штыковая атака.

Обычный день войны, бой «местного значения».

Г.К. - Ваш последний бой на Невском плацдарме?

К.А.Н.- На «пятачке» была примета. Как только на плацдарм прибывает массированное пополнение, значит завтра, и нас, разведчиков, кинут в атаку в пехотной цепи. Так уже было неоднократно. Я помню, как к нам переправили два полка сформированных из ленинградских коммунистов - 1-ой и 2-ой Пролетарские полки. Через три дня от «коммунистов» в строю осталось процентов 10%...

А как складывался мой последний бой…

Поставили задачу бригаде - прорвать четыре линии немецкой обороны, выйти в район бывшего рабочего поселка №1 и держать фланги.

А через нас должны были двинуться вперед армейские части.

В разведроте, вместе со мной и политруком было 72 человека. Перед атакой нам дали на усиления четыре пулеметных расчета с «максимами».

За первые сутки боя мы, ценой неимоверных усилий и тяжелых потерь, захватили две первых линии немецких траншей. А потом, немцы, как - будто пришли в себя от шока. Нас начали нещадно бомбить, и эта страшная бомбежка продолжалась беспрерывно несколько часов. В небе одна немецкая эскадрилья сменяла другую. На «пятачке» были малокалиберные зенитные установки МЗА-37 и крупнокалиберные пулеметы. Они выставили заградительный огонь, но нам от этого не стало легче. К бомбежке присоединился страшный артиллерийский и минометный обстрел, от которого земля вставала дыбом. Вокруг все было в огне и дыму. Стало ясно, что наше наступление захлебнулось в крови…

В полдень нам разрешили отойти на исходные позиции.

Мы несли с собой раненых товарищей, и, по возможности, забирали тела убитых. Пулеметчики нас прикрывали огнем.

Два расчета погибли сразу от прямых попаданий мин.

А вскоре замолчал и еще один пулемет. Вместе со связным и ординарцем поползли к этому «максиму». Я отодвинул в сторону тела убитых номеров расчета и «веером» короткими очередями открыл огонь в сторону немцев. Ординарец залег справа от меня, а связной- слева, прикрывшись трупами погибших моряков.

А потом, в метрах трех спереди от пулемета, я увидел яркую вспышку.

По пулеметному щитку, каске, рукам и лицу забарабанило что-то мелкое.

Боли я не почувствовал. Машинально провел рукой по лицу и на руке увидел кровь. Мелькнула мысль, что раз боли нет, я вижу, слышу, шевелюсь - значит еще жив. И тут, слева от меня, разорвалась очередная мина.

В этот момент, я почувствовал, что меня словно ударили раскаленным металлическим прутом по ногам. Меня пронзила сильная боль, я чуть не потерял сознание. Ординарец был еще жив. Он подполз ко мне и «успокоил», сказал что ноги на месте, их не оторвало. Он перевязал мои ноги.

Мы так и остались на нейтралке. Наступила ночь. Огонь со стороны немцев стал стихать, но в воздухе все время «висели» осветительные ракеты.

Поклялись друг другу с товарищем, что если немцы попытаются взять нас в плен, то мы себя подорвем гранатами&llip;

Со стороны нашего переднего края к нам приползла девушка-санинструктор. Она расстелила плащ-палатку, перекатила меня на нее, и вместе с ординарцем потащила к своим. Поле, по которому меня тащили, показалось мне дорогой в ад. Когда мои ноги попадали в выбоину или на кочку, то возникала боль пронизывающая меня от затылка до пяток, а из глаз сыпались искры.

Когда до нашего переднего окопа оставалось метров двадцать, нам бросили веревки. Веревку привязали к плащ-палатке, и матросы из окопа быстро затянули меня внутрь. Дальше, четверо матросов вынесли меня на высокий левый берег Невы. От уреза воды шел песчаный берег шириной метров десять, над которым высился пятиметровый откос. В этом береговом откосе были вырыты пещеры, две из которых занимал медсанбат. Здесь мне сделали обезболивающие уколы и дали «первое лекарство» - солдатскую кружку со спиртом, разбавленным пополам раствором глюкозы и экстрактом шиповника. После этого «лекарства» я проспал до следующего вечера. А потом ко мне пришли навестить политрук роты и еще четыре разведчика. Я был очень рад их приходу, но они принесли грустные вести. Из 72-х разведчиков роты в строю осталось 26 человек.

А в самой бригаде, в батальонах, уцелело после суток неудачного наступления меньше трети личного состава. Пришел меня проведать и начальник штаба.

За этот бой меня представили к ордену Красной Звезды, но вручили мне его только в 1945 году.

А в апреле 1942 года немцы ликвидировали «Невский пятачок» и все защитники плацдарма погибли…

Г.К. - Мы дальше обязательно продолжим разговор о жизни ВММА в годы войны. Но только на Вашем курсе по разным причинам и в силу разных обстоятельств ушло на фронт рядовыми бойцами более пятидесяти человек.

Кто-то сам «сбежал на передовую», кто-то был отчислен из академии и попал на фронт. Вы сказали, что обладаете информацией о судьбе почти всех курсантов курса. Как складывалась судьба тех, кто попал на войну, так и не закончив учебу в ВММА?

К.А.Н. - Во второй половине сентября, сразу же после возвращения курсантов в Ленинград после неудачной попытки переправы через Ладогу, группа курсантов нашего курса была отправлена в боевые части Ленфронта.

В этой группе были - Крупин, Козлов, Лавринайтис, Ананьев, Батхин, Барский, Трушкин, Бройтман, Масленников, Мандрацкий, Хоронжицкий, Матвеев, Федоров. Все они попали в 6-ую Отдельную бригаду морской пехоты.

Первыми погибли Мандрацкий и Козлов.

Юра Крупин получил тяжелое ранение и умер во время транспортировки в тыл по «Дороге жизни». Позднее погибли Лавринайтис, Барский, Масленников и Вася Федоров. Бывшие курсанты академии долго держались вместе.

И когда тяжело ранило Макса Хоронжицкого, его несколько километров по снежному бездорожью нес на себе Юрий Трушкин.

В живых из этой группы осталось всего 6 человек, все они имели ранения и боевые награды. Трушкин например удостоился орденов Ленина и Красного Знамени.

Из них после войны в медицину вернулись Батхин и Бройтман.

Бройтман воевал солдатом на Волховском фронте, за героизм получил офицерское звание. Ананьев после войны стал инженером, а Матвеев, Трушкин и Хоронжицкий стали юристами.

На имя начальника ВММА все время сыпались рапорта от курсантов с просьбой о направлении на фронт.

Ответ был один - надо будет - пошлют, а сейчас приказано учиться.

В конце октября сорок первого на фронт был направлен курсант Сева Каховский, сын генерала и потомок знаменитого декабриста. Каховский был адъютантом у полковника Ржанова в 4-ой бригаде МП и геройски погиб в декабре того же года. В начале октября месяца с курса исчезли два курсанта-ленинградца - Игорь Гореславец и Наум Крицберг. И вскоре наш курс собрали в большой аудитории главного корпуса академии на суд военного трибунала. Под конвоем ввели Наума Крицберга. Следующим, на носилках, занесли тяжелораненого в ногу Гореславца. Их судили как дезертиров, а дезертирство заключалось в следующем - Крицберг и Гореславец, коренные ленинградцы, самовольно, никого не поставив в известность, движимые лучшими патриотическими побуждениями, ушли на фронт с дивизией народного ополчения и участвовали в боях под Пулково.

Игоря арестовали в медсанбате после ранения и хирургической операции, а Крицберга «особисты» схватили прямо в окопе переднего края.

Руководство академии, чтобы удержать курсантов, особенно ленинградцев, от самостоятельного стихийного ухода на фронт, прибегло к неадекватному решению - использовать как устрашение, суд военного трибунала, который и вынес двум нашим товарищам приговор, который звучал более чем абсурдно -«За дезертирство на фронт», и приговорил наших однокурсников к отправке в штрафные части. Но состояние Гореславца в тюремной больнице ухудшилось, ему была произведена высокая ампутация бедра, он был комиссован как инвалид 1-ой группы, амнистирован, и выпущен на свободу.

А Наум Крицберг был убит в начале 1942 года в боях под Мгой.

В декабре был отчислен из академии курсант третьей роты нашего курса Игорь Свистельников, по кличке «Свист». Его списали на торпедные катера КБФ.

Игорь хорошо воевал, был неоднократно награжден, после войны стал военным юристом и дослужился до должности главного прокурора Ленинградской ВМБ.

При переходе через Ладогу в начале декабря умер наш курсант Сережа Грачев, которого товарищи похоронили на кладбище деревни Еремина Гора.

В августе 1942 на фронт убыл в полном составе второй курс нашей академии в составе 205 курсантов и слушателей.

С нашего, уже третьего курса, с ними на передовую были отправлены Яков Векшин, Саша Антошин, Гриша Желадо, Наум Крымкевич, Цаля Полищук и Саша Платонов. Еще раньше, через флотский экипаж в Ярославле, ушли на фронт наши курсанты Айзенштадт и Аникеенко.

Из этих восьми моих однокурсников выжили только Платонов и Крымкевич.

Новый 1943 год на нашем курсе начался с ЧП.

Помощник дежурного по академии, наш курсант Рахманинов, во время ночного обхода постов и караулов, обнаружил спящим на посту нашего курсанта Фиму ( Хаима) Ходоровского. Этот Рахманинов проявил рвение и моментально «доложил» о ЧП дежурному офицеру, слушателю с нашего курса старшему военфельдшеру Ковалю, а тот побежал к исполняющему обязанности начальника курса майору Терентию Калюжному. Майор Калюжный, желая выслужиться перед руководством академии и боясь, что это грубое нарушение воинский дисциплины отрицательно отразиться на его послужном списке, моментально «состряпал», оформил документы в трибунал на часового Ходоровского и начальника караула Александра Куденкова. Был суд военного трибунала.

Ходоровский и Куденков стояли перед трибунальцами, стриженные под машинку, в рабочих ботинках и робе.

Приговор трибунала был коротким - «Направить на фронт для искупления своей вины кровью». В эти февральские дни стояли тридцатиградусные морозы.

Первым спохватился наш курсант Генрих Зальцман, который сказал - « Ребята! Как они в такой мороз поедут на фронт в рабочих ботинках?!

Околеют. Давайте скинемся и купим им сапоги или валенки&ruo;.

На собранные у курсантов деньги Зальцман купил товарищам на городском рынке яловые сапоги и передал их арестантам. Майор Калюжный узнал об этом, вызвал Зальцмана к себе и начал обвинять его в попытке противопоставить курсантов решениям начальства и в подрыве авторитета руководства академии, одним словом, стал шить «политику» за «помощь врагам» и «подстрекательство». Калюжный сказал, что оформил на Зальцмана все «соответствующие бумаги», что легко тот не отделается и его ждет не фронт, а Сибирь на ближайшие лет десять -пятнадцать, и все эти «обличительные документы» он, Калюжный, уже отправил в Москву. Этот разговор стал достоянием курсантов, и мы обратились к начальнику Особого отдела ВММА капитану Иванушкину, прибывшего к нам после фронта.

Иванушкина мы называли «другом народа» или «собирателем фольклора». Иванушкин поговорил с Зальцманом, и рассудил здраво -

« Трудящиеся посылают на фронт подарки, посылки, теплые вещи для бойцов, танки, самолеты, так что это - противопоставление трудящихся правительству?

Вы тоже сделали подарок фронтовикам. А ваш Калюжный просто дурак.

Идите и спокойно учитесь. Все это глупости».

Не знаю, вмешался ли в этот вопрос капитан Иванушкин, но для Зальцмана все закончилось благополучно, он получил от Калюжного только 8 суток гаупвахты.

Когда осужденных Ходоровского и Куденкова отправляли на фронт через флотский экипаж в Ярославле, начальник ВММА бригврач Иванов пообещал, что если они хорошо проявят себя на фронте, то он восстановит их в академии.

Курсант Куденков, через несколько месяцев был возвращен на учебу.

А Фима Ходоровский отказался от должности фельдшера в медпункте флотского экипажа. Он напросился рядовым бойцом в бригаду морской пехоты, воевал в разведроте, отличился в боях, участвовал в захвате семи «языков», награжден орденом. Но вернуться в академию Ходоровскому не довелось.

В одном из разведвыходов он был тяжело ранен и скончался в госпитале.

Так ушел из жизни хороший друг, талантливый человек и наивный романтик…

И смерть курсанта Ходоровского полностью на совести майора Калюжного…

Он его убил, а не немцы…

Осенью 1943 курсанты вернулись с фронтовой практики.

И здесь началась очередная волна отчислений. За самовольную отлучку, по докладу одного из командиров рот был отчислен с учебы и отправлен на фронт курсант 1-ой роты Тауберман. Затем по разным причинам отчислили и отправили на передовую курсантов Луговского и Антонова.

Следующей «жертвой» стал курсант Яков Пасов.

Исполняющий обязанности командира второй роты старший лейтенант Халатов, неуравновешенный бакинец, сам бывший выпускник ВМУ, приревновал Пасова к своей девушке, и на Якова оформили «дело» за самовольную отлучку и списали его фельдшером на ЧФ. Пасов попал «искупать вину кровью» на Малую Землю, был ранен, перенес тиф, но остался в живых.

А Халатов после этого случая был вынужден уйти из академии, поскольку уже не имел никаких шансов найти общий язык с курсантами…

Давайте остановимся, а то мой рассказ затянется еще на пару часов.

Я лично писал историю курса и знаю как сложилась жизнь многих однокурсников, и тех, кто ушел из ВММА на фронт, и тех, кто завершил учебу в академии в 1945.

Ведь курс нес потери не только в результате оправки курсантов на фронт.

Было несколько человек, списанных по состоянию здоровья.

В 1944 году были отчислены Юра Колодкин и герой «Малой Земли» Юра Вишневский, удостоенный ордена БКЗ за героизм, проявленный во время фронтовой практики на ЧФ. Вишневского демобилизовали по состоянию здоровья, тяжелое ранение, полученное в 1943 году, дало о себе знать.

Осенью 1944 года у пяти курсантов нашего курса обнаружили острую фазу первичного туберкулеза легких. Двоих из них демобилизовали, а минчанин Саша Грейсух вскоре скончался от осложнений туберкулеза.

Скажу вам честно, многие из нас завидовали своим товарищам, которые по разным причинам и в силу разных обстоятельств, были отчислены из ВММА и ушли на фронт. И хоть нам командиры и политруки постоянно «промывали мозги», говоря, что флот нуждается во врачах - специалистах, что войны на наш век хватит, что мы имеем каждый год по три - четыре месяца фронтовой практики и прочее и прочее, но большинство курсантов с трудом смирилось с фактом, что конец войны они не встретят на боевых кораблях или в рядах бригад морской пехоты.

Да и отчисляли из ВММА очень «избирательно», можно было устроить «вселенский погром» и остаться в рядах курсантов, а можно было «загреметь на передовую» за незначительное нарушение дисциплины.

Летом 1942 года нам сообщили, что курсанты переходят на подготовку по фельдшерской программе и в конце осени нас выпустят на фронт в звании военфельдшеров. Это известие мы восприняли спокойно. Надо, так надо.

Но последовал приказ Наркома ВМФ Н.Г.Кузнецова от 29/09/1942, в котором говорилось, что курсантов нашего третьего курса надлежит оставить в ВММА, для продолжения учебы по программе подготовки флотских врачей.

А второй курс ВММА поехал в пехоту, на фронт под Сталинград.

Г.К. - А как сложилась военная судьба второго курса академии?

К.А.Н. - Их отправили на фронт в августе 1942 года.

Двести пять человек - 178 курсантов, остальные - слушатели в командирских званиях и военфельдшера. Курсанты попали сначала в учебный батальон 252-й стрелковой дивизии, и после получения сержантских и лейтенантских званий их направили под Сталинград. Погибли под Сталинградом 74 человека, в том числе 11 официально считаются пропавшими без вести.

Судьба 17 курсантов так и осталась неизвестной, скорее всего они погибли. Большинство воевало в 252- й СД, но например, курсанты Кондратьев и Куликов попали служить пулеметчиками на катера Волжской военной флотилии.

Летом 1943 года, после госпиталей, вернулось на учебу в академию сорок три «сталинградца» - тридцать курсантов и тринадцать слушателей.

Остальные, выжившие, или находились на фронте до конца войны, или вернулись в ВММА уже в 1944-1945 годах.

До конца сорок четвертого и до весны сорок пятого года на передовой по прежнему воевали с этого курса Василь Панченко, Иван Шворень, Михаил Штерензон, Юра Лейкин, Лев Хомкин, Иван Никитин, Евгений Филиппов и многие другие.

В 1943 году, во время возвращения из госпиталей части «сталинградцев» в ВММА случилась одна история, которая заслуживает того, чтобы вам о ней рассказать.

Большинство курсантов при выпуске из учебного батальона 252-й СД получили звания сержантов, а несколько человек были выпущены с аттестацией на должности командиров взводов и даже рот.

Им сказали, приделайте себе «кубики» на петлицы, приказ вышлем позже.

А позже - бои, потери, ранения, было не до справок, выписок из приказов и других бумаг. Сеантские звания бывшим курсантом подтвердили справками из штаба дивизии, а с офицерскими званиями было сложнее.

Вернувшихся в академию с фронта лейтенантов Эвенштейна и Климова вызвал к себе начальник отдела кадров и потребовал представить номер первичного приказа о присвоении звания. Ребята ему ответили, что где мы его сейчас возьмем?, дивизия находится за добрых пару тысяч километров от Кирова.

Доложили начальнику академии генерал-майору Иванову.

Он сказал - « Если у вас на руках нет копии официального приказа, я ничего поделать не могу. Снимайте с себя офицерские погоны. В моей власти дать вам звания старших сержантов. Соглашайтесь».

И если Платона Климова с огромным трудом уговорили согласиться, то Эвенштейн, командовавший в Сталинграде пулеметным взводом, ответил генералу - « Я звания сам себе не присваивал, мне его дали на фронте!

Прошу снова отправить меня на передовую».

Иванов только улыбнулся и пожал плечами, мол, действуй, как считаешь нужным.

Эвенштейну вернули его справку о выписке из госпиталя, единственный документ в котором было официально указано его лейтенантское звание. Эвенштейн сам добрался до Степного фронта, прибыл в отдел кадров и попросился на передовую, в разведку.

Зиновий Эвенштейн стал командиром разведвзвода, а после и роты, участвовал в 34 разведпоисках, имел на личном счету 22 захваченных «языка».

В конце 1944 года гвардии лейтенант Эвенштейн вернулся на учебу в ВММА с четырьмя орденами на груди и несколькими нашивками за ранения.

Он молча зашел в кабинет начальника ВММА и положил ему на стол свою боевую офицерскую характеристику, в которой был номер приказа от 10/1942 о присвоении первичного офицерского звания,описание боевых заслуг разведчика, и отдельно шла запись о том, что лейтенант Эвенштейн дважды представлялся к званию Героя Советского Союза.

И как отреагировал на этот документ начальник академии мы так и не узнали…

Г.К. - Сколько времени Вы пробыли в госпитале после ранения на Невской Дубровке?

К.А.Н. - Из эвакогоспиталя НОГ меня вывезли в хирургическую клинику ВММА, а оттуда, по «Дороге жизни», я был переправлен на «Большую Землю».

Оказался в Кирове, в Центральном военно-морском госпитале.

В этот город вскоре прибыла и моя ВММА, эвакуированная из Ленинграда.

Поскольку у меня в сопроводительных бумагах было записано - « звание и должность - командир роты 4 -ой От.Бр. МП», то меня, по ошибке, поместили в палату для комсостава.

Палата на четверых. Рядом со мной лежали на койках - мичман с торпедных катеров КБФ с переломами обеих ног, подорвавшийся вместе со своим катером на морской мине. Вторым был капитан артиллерист, командир береговой батареи с полуострова Ханко, с ранением в бедро.

А третьим товарищем по палате оказался старший лейтенант, летчик- истребитель Захар Сорокин, воевавший до ранения в истребительном полку на Северном флоте. Сорокин уже считался воздушным асом и имел на счету восемь сбитых немецких самолетов. Поздней осенью 1941 года Сорокин был сбит в воздушном бою над Баренцевым морем, успел сбить в своем последнем бою один немецкий бомбардировщик и таранить истребитель противника. Когда Сорокин сел на вынужденную посадку, то рядом с ним приземлился подбитый им бомбардировщик, из которого вылезли два немецких летчика.

Сорокин одного из них застрелил из ТТ, а второго, набросившегося на него с финским ножом, он одолел в рукопашной схватке и зарезал…

Потом Сорокин долго шел к линии фронта. Провалился в полынью, обморозил ноги и дальше смог только ползти. Ему удалось доползти до поста СНИС СФ.

Он потерял сознание в ста метрах от поста.

Моряки подобрали его и на собачьей упряжке доставили в тыл.

Из госпиталя в Полярном, Сорокина переправили в Киров, где ему ампутировали ступни ног. К осени 1942 года культи на ногах Сорокина полностью зажили, а вятские умельцы сконструировали ему протезы, на которых Захар смог ходить не опираясь на палку и вернулся в свой полк на Север.

Летая на истребителе с протезами стоп, Сорокин заслужил звание ГСС.

Вот с таким героическим и уникальным человеком, «полярным Маресьевым» меня столкнула судьба.

Окна госпиталя выходили на большой собор, находившийся рядом с базарной площадью. Однажды, в марте 1942 года мне довелось увидеть интересную картину. У входа в церковь стояли человек двести мобилизованных в армию, судя по одежде, все бывшие крестьяне. Несмотря на морозный день, они стояли без головных уборов и крестились. На паперти стоял священник с кадилом и крестом, которым он периодически осенял толпу. Я помню слова священника - «Благословляю вас на битву священную с гиеной огненной, с Гитлером проклятым.

Не видать немцам земли Российской! Не быть народу русскому по пятой нелюдей фашистских! Братья мои! Дети Божьи! Огнем и мечом очистите нашу Родину от вражеской скверны и нечисти! Благословляю вас!».

Эта проповедь была покруче, чем выступления любого политрука.

Здесь же я узнал, что целый обоз с продовольствием, привезенный крестьянами в дар церкви, был освящен и отправлен в наш морской госпиталь для раненых.

Очень запомнился начальник госпиталя военврач 1-го ранга Ерофеев, прозванный за вспыльчивость - «Федя-кипяток».

Весной 1942 года я выписался из госпиталя и был восстановлен на учебе в ВММА.

В августе 1942 года нам зачитали приказ №227 и сразу объявили, что младший курс отправляется на фронт, а наш, третий курс, переводится на обучение по фельдшерской программе, и в ближайшие несколько месяцев все курсанты третьего курса будут также направлены на передовую.

Но этого не произошло по причинам, о которых я уже сказал ранее.

Г.К. - Как проходила боевая практика на кораблях и частях флота?

К.А.Н. - После окончания прохождения учебной программы третьего курса в мае 1943 года, курсантов направили на фронтовую практику в качестве стажеров и дублеров начальников медслужбы кораблей и береговых частей на три действующих флота и на Каспийскую военную флотилию. Небольшая группа курсантов попала на ТОФ и на Амурскую военную флотилию.

Многим курсантам довелось снова ощутить горячее дыхание войны, а некоторым принять непосредственное участие в боевых действиях, особенно тем, кто попал на практику на Черное море. Наш курсант Юра Вишневский высадился с морской пехотой на «Малой Земле», под Новороссийском, будучи ранен пулей в локтевой сустав, не покинул поле боя, продолжая оказывать помощь раненым.

За это его наградили орденом Красного Знамени.

Наградили орденом и Яков Эйдинова, который находясь на практике в дивизионе МО, принимал участие в высадке десантов и отличился в боях.

Иван Бречко попал на практику дублером врача на подводную лодку Л-22 Северного флота, принял участие в нескольких боевых походах, в которых лодка потопила три транспорта противника. Бречко был награжден за участие в этоудачном походе орденом Красной Звезды.

Мой курсантский взвод проходил практику на кораблях Каспийской военной флотилии. Нашу группу возглавил Игорь Солдатов.

К месту назначения мы добирались кружным путем, с пересадками.

Нашей группе выделили старый пассажирский вагон, который прицепили к поезду идущему на восток. Доехали до Свердловска, дальше в Новосибирск.

Там наш вагон прицепили к составу идущему в Ташкент.

Потом долго ехали по пустыне, далее - Ашхабад, Красноводск.

На пассажирском пароходе «Туркменистан» мы пересекли Каспий.

В Баку в штабе флотилии нас распределили по кораблям.

Меня и Анатолия Воробьева отправили во 2-ой дивизион сторожевых кораблей БО ( большие морские охотники -«труженики моря»). К нашему прибытию старший врач дивизиона капитан медицинской службы Новоточинов умудрился убыть в отпуск, так что никаких инструкций и советов мы не получили.

В дивизионе было пять кораблей - «Минер», «Артиллерист», «Боцман», «Зенитчик» и «Торпедист».

Меня определили на БО «Минер», а Воробьева на БО « Артиллерист».

Большие охотники относились к кораблям 3-го ранга.

Это были корабли, недавно построенные на Зеленодольском заводе. Цельнометаллические корабли, сварные, без единой заклепки в корпусе, с обводами, напоминающими эсминец. Три мощных дизеля, каждый из которых работал на свой электромотор, вращающий свой винт, которых также было три. Корабль развивал скорость до 40 узлов. Если пустить работу винтов в «раздрай», то корабль мог развернуться почти на месте вокруг кормы, как говорили моряки - «на пятке». Экипаж корабля состоял из 60 человек.

Командовал БО старший лейтенант Стеленговский. Командир и все остальные офицеры в экипаже - старший помощник, артиллерист и штурман, были выпускниками ленинградских военно-морских училищ.

Вооружение корабля было солидное - на баке, в полубашне стояло орудие калибра 76 -мм, на одном крыле мостика находилась счетверенная пулеметная установка «максим», на втором крыле - счетверенная зенитная установка «кольт», которую матросы называли «швейной машинкой».

Над надстройкой и фальш-трубой располагались три артиллерийские установки 37-мм «МЗА», и две установки - пулеметы ДШК.

На корме, с двух сторон от установки для дымзавесы, располагались бомбосбрасыватели для глубинных бомб.

Большие охотники - корабли многоцелевые, и в задачу этого дивизиона также входило прикрытие от фашистской авиации астраханского рейда.

Вместе с дивизионом БО рейд прикрывали ПЗБ - (плавучие зенитные батареи), такие как «Экватор», и дивизионы канонерских лодок.

Корабли БО выходили в море на 70-100 миль от берега, где с морских танкеров перекачивали бакинскую нефть на баржи, и сопровождали их до Астрахани. Прикрытие морских караванов из Баку и Махачкалы тоже было обязанностью дивизиона. Делали «спец-эшелоны», связывали крепкими тросами пару десятков железнодорожных цистерн без колес, наполненные нефтью или бензином.

Парой, группой или всем дивизионом сопровождали караваны транспортов с «ленд-лизовским» вооружением и продовольствием из иранского порта Пехлеви в Баку, Красноводск, Гурьев и Астрахань.

Условия службы и быта на корабле были тяжелыми.

Люди проводили по два месяца в море без берега.

Не хватало продовольствия и пресной воды…

В начале осени 1943 года наша практика закончилась.

Нас, собрали в Баку перед отправкой в Киров. Но меня угораздило попасть в Главный военно-морской госпиталь флотилии с флегмоной на стопе левой ноги.

Когда флегмону вскрыли, то из раны вылез металлический осколок от немецкой мины, « старый подарок с Невского пятачка».

В ВММА я вернулся на несколько недель позже других курсантов моего взвода… Ехал через Северный Кавказ, Кубань, Старый Оскол, Тулу, Москву…

Долгая история.

Г.К. - Когда курсантов стали посылать на госпитальную хирургическую практику?

К.А.Н. - В Кирове находилось множество госпиталей, и мы очень много времени проводили в операционных и перевязочных.

Но если вы подразумеваете фронтовую хирургическую практику, то наш курс был отправлен на нее в марте 1944 года.

Нас привезли в Ленинград, распределили по госпиталям КБФ, а часть курсантов включили в состав хирургических бригад и групп медицинского усиления, сформированных в ВММА для медицинского обеспечения боевых действий КБФ. Курсанты нашего учебного взвода были включены в группу медицинского усиления 37-го Ижорского Военно - морского госпиталя.

По рыхлому, но еще прочному льду залива дошли до острова Котлин.

В Кронштадте на посадили на буксир, уходящий в Рамбов, ( так моряки называли Ораниенбаум), и мы прибыли в Ижорский ВМГ.

Курсантов Башмакова, Ковтуна, Солдатова, Закржевского, Гвоздева, Перлова и меня - направили на практику в хирургическое отделение.

Но нас, курсантов, постоянно использовали и для эвакуации моряков из медсанбатов переднего края.

22-го апреля меня, вместе со старшим нашей группы Солдатовым вызвал начальник госпиталя и поставил следующую задачу - в течение суток подготовить автоколонну из четырех грузовых машин и госпитального автобуса, оснастить ее всем необходимым медицинским и прочим имуществом и вывести раненых из медсанбата 165 -й бригады морской пехоты ведущей наступательные бои в районе Нарвы. В группе было пять водителей, пять санитаров и четыре санинструктора. Всем выдали карабины, патроны, фляги с водой и сухой паек на двое суток.

Меня назначили старшим этой санитарной автоколонны.

24-го апреля в пять часов утра мы выехали из госпиталя и взяли курс на юго-запад в направлении Нарвы Я ехал в голове колонны на газогенераторном ГАЗе -«полуторке». Сидел рядом с водителем в кабине, которую и кабиной нельзя было назвать. Она была без верха и без дверей. Вместо боковой стенки и двери - был приварен стальной треугольный лист, прикрывавший сбоку, сидевшего в «кабине», от осколков и пуль. За спиной с обеих сторон были закреплены по одной чугунной газогенераторной колонке, между которыми была обтянутая дерматином полумягкая спинка. В кузове расположились санитар с санинструктором.

В полдень добрались до 165-й бригады МП.

За два часа мы загрузили в медсанбате 68 раненых, из которых 22 были лежачими. Двинулись в путь назад. Водитель моей машины сказал, что в этом районе уже ездил и дороги знает хорошо, что есть проселочная дорога, которая значительно сократит наш путь и мы еще засветло сможем вернуться в госпиталь. Я дал согласие, и мы свернули с шоссе на проселок. И когда уже оставалось метров тридцать до выезда на основную трассу к госпиталю, шофер увидел, что колея сильно выбита и, боясь сесть рамой на образовавшийся земляной горб, вывел левое колесо на обочину дороги. Не успели мы проехать и пяти метров, как перед моими глазами возникло яркое пламя, и раздался сильный оглушительный раскат грома. Какая-та сила оторвала меня от сиденья, и я вылетел из «кабины», благо в ней не было крыши. Взрывом меня выбросило на правую обочину.

Когда я падал, то мне показалось, что я вижу каждую травинку.

Страха я не испытал, все происходило так быстро, что я даже не успел испугаться. Упав на землю я не почувствовал боли, но увидел как на меня падает газогенераторная колодка. Я не чувствовал ни удара, ни боли, ни страха.

Было спокойно и даже безразлично. Я не услышал, а вернее сказать почувствовал, что у меня в голове что-то хрустнуло, и моментально отключился.

Белый свет для меня погас, и время остановилось…

Как потом оказалось, съехав с колеи на обочину, машина наехала передним левым колесом на старую противотанковую мину, и после взрыва перевернулась на правый бок. Шофера разорвало на части. Левую газогенераторную колонку оторвало и она, отлетев в сторону, упала на меня.

Всех, кто был в кузове, выбросило из машины.

Санитар и раненый лежавший у левого борта были убиты. Санинструктор и остальные раненые получили ушибы, небольшие ранения и сотрясения.

Их быстро загрузили в другие машины. Идущие за нами машины во время взрыва не пострадали, так как дистанция между грузовиками была 20-25 метров.

Меня вытащили из - под колонки. Как мне потом рассказали, я не двигался.

Не определялось дыхание, и не прощупывался пульс. Клиническая смерть… Крови нигде не было видно, только из левого уха вытекала сукровица. Мне стали делать искусственное дыхание и закрытый массаж сердца, сделали подкожно и внутримышечно уколы из препаратов, находившихся в санитарной сумке.

Из санитарного автобуса принесли кислородную подушку.

Вдруг, я шевельнул ногами и глубоко вздохнул…

Когда я очнулся, то услышал -«Живой! Дышит! Быстро его в машину!».

Минут через двадцать меня доставили в госпиталь.

Но я снова потерял сознание и очнулся только через сутки. У меня обнаружили перелом основания черепа, перелом костей левого предплечья и общий ушиб тела. Только через месяц мне разрешили встать с госпитальной койки.

Я заново учился ходить. Постепенно уменьшились и жуткие головные боли.

Я плохо слышал левым ухом, перестал ощущать запахи и вкус.

Мог спокойно, на спор на стакан компота, проглотить столовую ложку горчицы с перцем и при этом даже не скривиться.

В июле меня перевели из Ижорского госпиталя для продолжения лечения в Ленинград, в неврологическое отделение ВМГ №1 на проспекте Гааза.

Меня навестил мой товарищ Игорь Солдатов и рассказал, что всю группу, живых и погибших, участвовавших в доставке раненых из под Нарвы, представили к наградам.

По возвращению в ВММА, после госпиталя, в августе, мне вручили орден Отечественной Войны 1-ой степени.

Г.К. - Летом 1944 года ВММА вернулась из эвакуации в Ленинград, и в октябре 1945 года Ваш курс был выпущен из ВММА и направлен на службу на различные флота страны. Куда Вы попали служить?

К.А.Н. -Мало кому из нас улыбнулось счастье получить назначение в Ригу, Таллин, Либаву, Кенигсберг или на Черноморский флот.

Подавляющее большинство выпускников нашего курса попали служить за Полярный круг и на Дальний Восток.

Куда только не занесла флотская и армейская служба моих товарищей. Владивосток, Находка, Комсомольск-на -Амуре, китайские Порт-Артур и Тучензы на Ляодинском полуострове, корейские Сейсин и Расин, на побережье Амура, Тихого океана и Баренцева моря, в гарнизоны на Сахалине, Кильдине, Курилах, Новой Земле, на полуострова Рыбачий и Камчатка, в бухты Ногаево, Тетюхе, Пуманки, Йоканьга и так далее, в самые печально знаменитые «медвежьи углы»… Я получил назначение на Тихий Океан.

Начинал службу врачом авиагарнизона Николаевка, в котором дислоцировалась минно- торпедная дивизия МА ТОФ, старшим врачом 38-го ИАП 12-йо ШАРКД, начальником медслужбы Владимиро-Ольгинской ВМБ, начальником приемного отделения Главного военно - морского госпиталя ТОФ, командиром экспериментального отдельного медицинского батальона - ОМБСН, предназначенного для действий в условиях атомной войны.

О моих одиннадцати годах жизни проведенных на Дальнем Востоке можно рассказывать очень и очень долго…

Но в 1957 году я перенес инфаркт, был комиссован из армию по состоянию здоровья и в звании майора уволен в отставку.

В мае 1957 года вернулся в Одессу и до 1992 года, до выхода на пенсию, работал хирургом в родном городе и заведующим кафедрой хирургии.

Г. К. - После войны Вы возвращались на места боев 1941 года, на Невскую Дубровку?

К.А.Н. - Да… И это возвращение было для меня тяжелейшим испытанием… После поездки под Ленинград, приехал назад в Одессу, но все ужасы Невской Дубровки прочно вернулись в мое сознание и долго меня не отпускали.

Часто по ночам, я снова видел в кошмарных и мучительных снах наши атаки, лица своих убитых товарищей, морских пехотинцев…

Цвет нации, лучшие люди страны погибли там, но не отступили…

И мы, живые, всегда будем в вечном и неоплатном долгу перед погибшими в боях за нашу Родину…