Я родился 27 января 1920-го года в селе Коповка Вадинского района Пензенской области. Родители мои числились крестьянами-середняками, но были такие бедные, что ужас, страшная голытьба. Уехали мы из села в 1926-м году в город Рубцовск Алтайского края. В это время в стране началось агитационное движение в поддержку строительства Туркестано-Сибирской железной дороги. Поэтому отец попробовал поехать на эту стройку. Но вскоре приехал обратно и рассказывал, что агитаторы наговорили, мол, будет грандиозное строительство, а приехавшие на работу жили в 150 километрах от Семипалатинска, там собралось столько народу, что кошмар, при этом никакой организации, никаких специалистов и близко нет, все случайные люди. Начались какие-то волнения среди собравшихся людей, и отец уехал оттуда.
Так что в Рубцовске папа устроился поначалу работать у нэпмана, колбасника. Когда же всех частников ликвидировали, он стал трудиться на железной дороге. Сначала поливал цветы в саду из шланга, потом перешел в депо, где его определили чернорабочим. Каждый день приходил домой страшно грязный, мытья никакого не было, и мать его поливала каждый день из ковшика. В 1932-м году все более-менее наладилось, отец стал работать на квалифицированной должности слесаря. Для того чтобы содержать семью, по вечерам и даже ночами с бригадой сварщиков делал централизованное отопление в здании будущего ФЗО. Мать даст мне кусок хлеба и бутылку молока, и я отцу ужин приношу на стройку.
Я же тем временем окончил десятилетку, всего с одной «четверкой», все остальные оценки были «пятерки», после чего поступил в Сибирский металлургический институт имени Серго Орджоникидзе, расположенный в Новокузнецке. Но в 1940-м году отменили стипендию и ввели плату за обучение. Тогда многие, и я в том числе, перевелись на вечернее отделение, поступил работать в институтскую типографию, стал разборщиком шрифтов.
В 1941-м году моя семья жила на станции Белово Кемеровской области, и отец как железнодорожник, отвечавший за водоснабжение составов в пути, имел годовой бесплатный билет на проезд. И 21 июня 1941-го года в субботу он приехал за мной в общежитие, и мы поехали домой. Вечером прибыли, а утром я проснулся, отец пошел на базар сделать кое-какие покупки, мы же с мамой и одной из сестер Марии (а их у меня было три) сели завтракать. После взялись играть в лото. Тут мать и говорит сестренке: «Ну-ка, включи радио, о чем они там болтают!» И в результате мы наткнулись на выступление народного комиссара иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова. Услышали страшную новость – война! Бросили все свои дела, я же вышел на улицу посмотреть, как среагировали на эту новость люди. Везде вижу одинаковую картину: мужчины и женщины ходят во дворах, кучками собираются и о чем-то тихо разговаривают. Пришел домой и рассказал. Стало понятно, что вскоре начнется мобилизация. Я же состоял на военном учете в Новокузнецке по месту учебы. Прошло несколько дней, приходит к нам домой милиционер и спрашивает меня: «Ты чего здесь сидишь? Тебя же могут в институте призвать на войну, а ты дома, еще решат, что скрываешься. Немедленно уезжай». Ну что же поделаешь, собрался и уехал в Новокузнецк. А в институте летние каникулы, на месте никого нет и делать нечего. При этом всех, кто еще оставался после сдачи экзаменов, отправили в колхоз. Меня же некуда девать, да еще и из общежития сразу выселили, его начали оборудовать под госпиталь. У знакомых пожил какое-то время. И тут вспомнил, что в типографии муж наборщицы работал в военкомате. А с военного учета меня не снимали, хотя я был признан годным к нестроевой службе, потому что у меня порок сердца, точнее, недостаточность митрального клапана в стадии компенсации – так было записано в учетной карточке. Так что меня не трогали, но в то же время и с учета не снимали. Во время войны кого-либо снимать было строго запрещено. Так что я встретился с наборщицей, и говорю ей: «Поговори ты с мужем, пусть меня снимут с учета, поеду домой, хоть немного побуду с семьей, все равно меня заберут». Вскоре она пришла ко мне, и сказала, мол, иди и снимайся. Вот так я в сентябре 1941-го года отправился домой.
Пришел в Белово становиться на учет в военкомате, там работает знакомый парень, принял меня с документами и заметил: «Ладно, посиди дома, как хорошую команду подберу, так тебя и призову». На все станции из молодежи остались только я и мой товарищ по учебе в школе Коля Сафрошкин, он в военной авиационной школе учился, но после учебных полетов заболел, чего-то из ушей у него пошло, и его демобилизовали. И сидели мы вместе с ним до 15 октября 1941-го года, когда нас погрузили в проходящий мимо эшелон, и мы приехали во Владивосток, на станцию Вторая речка. Прошли медицинскую комиссию, в ходе которой критерий был прост, если руки и ноги целы, значит, годен к службе. При этом не посчитались с тем, в карточке записано о нестроевой. Направили в учебный отряд Тихоокеанского флота на остров Русский. Попал в школу оружия, находившуюся в здании на мысе Поспелова, и стал учиться на артиллерийского электрика. После окончания школы с отличием всю нашу группу распределили по кораблям, а меня с Колькой, как ударников учебы, послали на лидер «Баку». Этот современный для того времени корабль готовились переправить на Северный флот. Мы начали проводить ускоренные работы, все быстренько приводили в порядок. И тут ко мне прицепился какой-то здоровый матрос. Спросил подозрительно: «Я смотрел, ты ходишь там, ковыряешься что-то, и замазываешь, кто ты такой, не шпион ли?» Поскандалили с ним, даже матом друг на друга орали. Тогда пришел к командиру и говорю, что с таким засранцем служить не хочу. Попросил списать меня куда-нибудь. Тот отказался, тогда пошел к корабельному доктору, объясняю, что не хочу служить в одной команде с дураками, готов перейти на любой на другой корабль или куда угодно. В итоге списали во флотский экипаж, где я пробыл в течение всех летних месяцев 1942-го года. Причем собралось нас там много народу. Однажды приказали выстроиться, и нескольким матросам, имевшим морские специальности, в том числе и мне, приказали выйти из строя. Всех остальных отправили в пехоту под Сталинград, а меня в числе немногих определили на эсминец «Ретивый».
Как вы уже успели понять, характер у меня был не из лучших. Поначалу частенько сталкивался со старшиной из группы управления на эсминце. Но потом с товарищем, он был родом из Москвы, Васей Фокиным, стали незаменимыми специалистами. Дело в том, что во время выхода в море система электрики на корабле часто показывала неисправность проводов по корпусу, они часто отсыревали. Все сбивались с ног, пока искали неполадку, а мы с Васей быстро смекнули, что неисправность корпуса показывают тогда, когда есть проблемы с электрической системой на орудиях. Но никому о своей догадке не стали рассказывать, зато в случае неисправности старшина нас просил найти ее. Тогда мы выдвигали условие – готовы все исправить за увольнительную вне очереди. Он всегда соглашался. А исправляли все следующим образом – меггером замеряешь провода, и в месте неисправности он выдает «ноль». Обычно отсыревало у какой-то пушки. Нашли, продули, все исправили, и получили законные увольнительные. Но я потом где-нибудь поскандалю и потеряю свою увольнительную. Вместо нее – внеочередной наряд. Так что весело служилось.
На «Ретивом» спокойно пробыл весь 1942-й год, и первую половину 1943-го. А дальше, осенью 1943-го года, когда уже шли бои под Киевом, я повздорил со своим командиром старшиной второй статьи Пестовым. Дело в том, что на боевом корабле все четко расписаны по постам. Каждый точно знает – где спишь, ешь, в какое время и в соответствии с каким распоряжением находишься на посту. И тут, когда мы пришли на ремонт, этот Пестов решил назначить меня в топку кирпичи выбирать, для чистки днища корабля. На следующий день снова на эту грязную работу отправляет. Я возмутился, почему только меня отправляют, что, других матросов нет. И до этого с ним все время ссорился, другие ребята, а у меня язык всегда был длинный. Так что поругался с ним, да так сильно, что Пестов пошел жаловаться командиру корабля. А я по штатному расписанию делал у капитана эсминца уборку в каюте. Так что командир меня знал. Вызывает меня, спрашивает, отчего так веду себя. Отвечаю: «Товарищ капитан-лейтенант, с этим гусем вятским я служить не хочу, давайте так – дайте мне обещание, что как будет возможность кого-то списать с корабля, вы меня уберете, я не смогу с ними ни о чем договориться». Он согласился, в ответ замечаю, что куда бы он меня не засунул, никто от меня не услышит ни слова жалобы. Так что в конце 1943-го года списывают меня во флотский экипаж, всех грузят в эшелон, и поехали. При этом не знали, куда, только гадали. Мой отец был мобилизован, работал где-то на Севере, а мать дома в Белово сидела. Я ей написал, что, по всей вероятности, буду проезжать мимо Новосибирска и указал примерные дату и время проезда, так что если у мамы появится возможность меня встретить, пусть ей воспользуется, потому у меня кое-что было для нее припасено. Собирался маме свой бушлат отдать, потому что матросы по дороге пропивали все вплоть до кальсон, ведь ехали на фронт. Мать выехала в Новосибирск, ждала на платформе наш состав, но не дождалась и уехала домой. Потом мне написала, что ей рассказали – мой состав проезжал, когда она уже ушла со станции.
Мы же продолжали гадать, куда нас везут. Решили между собой – если в Кургане нас повернут налево на Челябинск, то это значит, что едем на Черное море, если направо – то отправят на Балтику или в Северный флот. В итоге нас повернули направо, на дворе стоял уже январь 1944-го года. дальше в пути понимаем, что двигаемся на Север. Доехали до станции Лоухи Республики Карелия. Остановились, вышли из вагонов, видим перед собой депо без крыши, а вместо здания станции стоит вагончик без колес. Вокруг все разбито и разрушено. Зима, я походил немножко, после чего залез обратно на полку, и в это время «рама» прилетела, тут же раздалась команда: «По вагонам!» Понимаем, что вскоре будем отправляться, ведь вскоре немцы прилетят бомбить состав. Я в вагоне сижу и вдруг слышу, кричат: «Папушев, подойди сюда!» Вышел, вижу своего командира, а рядом с ним отец стоит. Бог ты мой! Подскочил, обнялись, и договорились, что я по прибытии в часть передам ему свой адрес. Во время войны мы с папой поддерживали связь интересным образом. Я матери писал свои новости, а он свои, и вот так переписку с ним поддерживали. Вскоре погрузили нас в состав, и, пока не дожидались бомбежки, уехали. Приехали в Мурманск, и здесь нас начали готовить к тому, что Италия капитулировала, союзники ее флот решили раздать, и нас собирались отправить на приемку положенных нам кораблей. Но в итоге моя специальность для формирующихся команд оказалась не нужна, потому что мы получили корабли не с итальянского флота, а американские и английские суда устаревшей постройки, на этих кораблях артэлектриков не имелось. Так что меня оставили во флотском экипаже, а остальные ребята отправились, и при переходе кораблей многие из них погибли во время страшной бомбежки. Побыл я в экипаже, наверное, с месяц. После стал служить на сторожевике «Ураган». Был по специальности артэлектриком, старшим краснофлотцем. Мы сопровождали каботажные суда из Мурманска в Архангельск, затем обратно. Ходили с нами пароходики постройки еще XIX столетия, с ходом в 2-3 узла, не больше. Так что как будто пешком 400 морских миль проходили в пути. Двигались почти неделю. Немцы нас не бомбили. То впереди отбомбятся, то сзади, а мы им как-то не попадались. То ли это везение, то ли еще что, не знаю. Зато нам дважды пришлось столкнуться с немецкими подводными лодками. На «Урагане» нас было трое артэлектриков, и мы постоянно стояли на мостике для обеспечения связи с пушками. Представляете себе мостик на сторожевике? Рядом фок-мачта стоит, и к ней крепится алюминиевая трубка с проводом – связь с пушками главного калибра в 102-мм. Стояли по два часа на вахте, больше нельзя, холодно же. И как-то докладывают: «Перископ слева девяносто». Смотрю туда, действительно что-то торчит, от старшего тут же раздается приказ: «Полный вперед!» двинулись к тому месту, где заметили перископ, ведь наши пароходики были совершенно беззащитны перед подводной торпедной атакой. Сбрасывали серию глубинных бомб. А у горла Белого моря довольно мелко, так что грязь и какие-то доски с деревянными палками каждый раз выскакивали из глубины. Оба раза в вахтенном журнале записывали, что потопили вражескую подлодку. Однажды на берегу сидим в столовой, и тут зашел заместитель командующего Северным флотом, контр-адмирал, мы ему и говорим о том, мол, немецкую подлодку утопили, а нам ее почему-то не засчитывают. Тот отвечает: «А, так ваша лодка, которую вы подбили, уже давно вернулась в порт». Только после войны я узнал о том, что пока агентурная разведка не докладывала о том, что подлодка уничтожена, ничего на боевой счет не записывали.
Кроме того, за время проводов мы дважды встречали знаменитые караваны союзников, перевозившие ленд-лизовские товары. Почему так редко? Наш сторожевик считался судном малого радиуса действия, поэтому далеко в море мы не ходили. Караваны – это исключительная вещь была. Только представьте себе, идет несколько десятков торговых судов и еще большее количество военных кораблей. При этом в хорошую погоду немцы все время висят в воздухе и пикируют на корабли, а суда в ответ стреляют из зенитных орудий. При мне ни одного самолета не сбили, но и немцы ничего не потопили. Из-за сильной и интенсивной противовоздушной стрельбы самолеты кидали бомбы куда попало. Мы тоже стреляли из своих зениток, с нулевым результатом. Но и куда более серьезные и многочисленные орудия союзников на моих глазах тоже не попадали по юрким немецким самолетам.
9 мая 1945-го года я был рабочим по камбузу на сторожевике «Ураган», нас к тому времени как раз вытащили на сушу для ремонта. Мы с коком Сенькой Брагиным приготовили вечером завтрак, легли спать, и внезапно ночью проснулись как по команде и прослушали информацию о капитуляции Германии. Утром встали, веселые страшно, заранее заготовленным завтраком покормили ребят, после чего приготовили праздничный обед и раздали каждому его порцию вместе с кружкой водки. Кок говорит мне: «Ты пей, сколько хочешь, я сам раздам обед». Так что я выпил грамм триста спиртного, а ведь до этого работал целый день. Почему-то зашел в баню вместо того, чтобы в кубрик пойти, и там уснул. Вечером толкает меня рассыльный, и говорит: «Слушай, ты же записался на увольнение, а валяешься здесь!» Ух ты, сразу же встал, пошел в кубрик и переоделся в парадную форму, после чего отправился к знакомой девчонке, работавшей на электроподстанции. Отпраздновали с ней Победу знатно. Затем в мае 1945-го года меня наградили медалью Ушакова.
- Как кормили на флоте?
- Очень хорошо, голода мы не ощущали. К примеру, завтрак у нас всегда состоял из куска хлеба и масла. Но в море часто волна поднимается, а на Севере вообще все время немножко штормит. Поэтому большинство команды масла не ели. Я только немножко мог есть. А приносили паек для всех тридцати человек в кубрике. Масло большинство не ели, а один из команды, по фамилии Бурков, все масло сжирал. Говорил при этом, вы вот есть не хотите, а у меня, наоборот, в море просыпается страшное обжорство.
- Женщин на флоте встречали?
- Ни разу.
- Каково было отношение к партии, Сталину?
- У нас всех руководителей стран антигитлеровской коалиции почему-то звали «товарищ Черчилль», «товарищ Рузвельт» и «товарищ Сталин». Чтобы у нас на флоте кричали «За Родину! За Сталина!» - этого я не встречал. Все знали свое дело и скрипя зубами делали даже тяжелую работу, но не кричали. Знаете, внешнего эффекта не было – просто молча служили Родине.
- Как складывались ваши взаимоотношения с командирами на сторожевике «Ураган»?
- По-разному. Когда пришел на сторожевик «Ураган», язык у меня оставался все таким же резким. Вызывает меня командир БЧ, прошло примерно дней десять, как уже на корабле служил, и было видно, что он меня не жаловал. Причем мы, матросы, сели обедать, еще разводящий не получил паек, как посыльный кричит, что меня вызывает командир БЧ. Прихожу к нему, он в маленькой каюте сидит, спиной ко мне. Стою в двери, доложился, что прибыл по приказанию. Он же говорит, не оборачиваясь: «Вот не пойму никак, то ли ты очень хороший человек, то ли негодяй какой-то. Что такое – в одних характеристиках тебя как специалиста восхваляют, а в других пишут, что страшно недисциплинированный». Отвечаю: «Какой есть, такой и есть». Повернулся он, посмотрел на меня, и распорядился: «Ну ладно, иди». Прихожу в кубрик, сидят ребята, все еще не принесли обед, разводящий спрашивает у меня, как впечатление от беседу, я же цитирую Владимира Владимировича Маяковского: «И не повернув головы кочан, и чувств никаких не изведав…» Все рассмеялись, ха-ха-ха. А у нас оказался стукач один, он доложил, как я отозвался так о командире БЧ. И он до того стал придираться ко мне, даже однажды заявил: «На тебе, Папушев, штаны грязнее, чем половая тряпка!» Но мой командир отделения в ответ говорит: «Если бы все ходили так, как он, то наш корабль считался бы лучшим на всем Северном флоте!» Командир же БЧ был весь из себя такой важный, маленького роста, и ненавидел меня. Начал и тех стращать, кто меня защищал. К счастью, вскоре его списали, и пришел другой командир. Вызывает новый начальник к себе, и говорит: «Ты знаешь, о тебе такое мой предшественник наговорил, что хуже на всем корабле вообще человека нет, давай познакомимся». Поговорили по душам, и вдруг я слышу: «Знаешь что, вижу, что ты довольно-таки нахальный парень. Мне нужны презервативы. Даю тебе увольнительную, походи по аптекам, и достань их мне. Отвечаю: «Знаете, откровенно скажу, что это безнадежное дело». Но на всякий случай он меня все равно отправил. Прихожу в одну аптеку, отвечают на мое шушуканье работающие там девчонки: «Да ты что, мы же не видим презервативов, они расходятся еще на складе!» Прихожу обратно на корабль к командиру БЧ и все объясняю, тот отвечает, мол, он знал, что так и будет. Но решил, что, может быть, мне повезет. Так что в итоге как-то сдружились мы с ним.
- С союзниками встречались?
- Да, и я от них не в восторге. К примеру, идем по улице, встречается группа англичан или американцев, они сразу же говорят: «Рашен матрос!» Так подобострастно звучит, что даже противно. Но всегда нам дорогу уступали. Однажды наш сторожевик «Ураган» пришел в город-порт Полярный, а там оказалось несколько штук кораблей союзников. Мы же на причал вынесли двухпудовую гирю. Ее всюду с собой возили, не знаю, где украли. У нас каждый эту гирю выбрасывал на руке вверх и делал всякие гимнастические вещи. Один из англичан подошел к гире, но в итоге смог ее поднять только до подбородка. А у нас любой кидал и перехватывал в воздухе и той, и другой рукой. Уважали они нас. А однажды довелось видеть интересную и забавную картину. Во время встречи каравана союзников мы увидели, как немецкая бомба-«зажигалка» попала на палубу танкера, заходившего в Кольский залив. К этому танкеру подошел советский тральщик, и все англичане до единого перепрыгнули к нему на борт, да еще и стали рубить троса, чтобы отойти от танкера. Их тут же отправили в трюм, а после налета спокойно потушили пожар на палубе. Англичане спокойно вернулись на танкер и двинулись дальше. Они вообще говорили, что у Черчилля много кораблей, так что беречь их особенно и не стоит.
Когда война закончилась, в августе 1945-го года американцы сбросили ядерные бомбы на японские города. Мне ребята и говорят, мол, слушай, ты же студентом был, учился, расскажи нам о том, что такое ядерное оружие. Я мог рассказать только в общих чертах. Тогда они пошли и попросили командира БЧ выписать мне пропуск на берег, чтобы я почитал в библиотеке «Британский союзник» новости о бомбежке, и тот все разрешил. В Мурманске на проспекте Ленина располагалась библиотека. Я туда зашел, она очень оригинальная, читальный зал представлял собой большое помещение, в котором стоял длинный стол и рядом с ними скамейки. И тут я увидел человек двадцать иностранцев, одеты кто в чем, но разговаривают как-то не по-английски. Ну что же, сел за стол и взял газету «Британский союзник». Тут рядом присел один товарищ, и я выяснил, что он был советским военнопленным, оказавшимся в ходе Великой Отечественной войны среди норвежских партизан, с группой которых он и приехал в Мурманск. Рассказал интересную историю. Он под Киевом попал в плен в 1941-м году, и втроем с товарищами оказался в норвежском лагере. Их привезли в Гамбург, посадили в пароход и направили в Нарвик. Здесь в концлагере кормили гнилой брюквой. Решили они бежать. Договорились обо всем, но тут один из троих пошел и рассказал немцам о планируемом побеге. Те решили расстрелять ребят перед Новым 1942-м годом. Расстреливали перед обрывом, кругом снег, да еще и ночь, пасмурно, так что тому парню удалось сбежать. Его укрыла норвежская семья, старик и старуха. Накормили его и дали выпить самогона местного. Они оказались связаны с норвежским Сопротивлением, немного понимали по-русски, вот так он попал в партизаны, где пробыл до самого конца войны.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
