Сергеев Константин Михайлович

Сергеев Константин Михайлович, родился 23 сентября 1920 года в городе Вятка (ныне Киров). Окончил Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф.Э. Дзержинского в 1941 году.

С Константином Михайловичем независимо было проведено два интервью разными авторами, оба опубликованы на нашем сайте. Второе интервью вы можете прочитать по ссылке.

Кем был Ваш отец?

— Отец был офицером царского флота. Окончил кадетский корпус, теперешнее училище Фрунзе, в конце тысяча девятьсот тринадцатого – начале четырнадцатого года. Попал сначала в Хельсинки, а потом его отправили на Черноморский флот, где он командовал батареей на броненосце береговой обороны «Синоп», под командованием, как тогда шутили «барона понтона-фантона» де Гареон Пётр Иванович, бельгийца по происхождению.. В начале шестнадцатого года отец поехал учится на лётчика морской авиации. Курсы были в Петрограде, на Гутовым острове. Окончив курсы, вернулся на Черноморский флот, участвовал в налётах на Констанцу. С ним было два приключения. При налете на Констанцу, ружейным огнём у их гидросамолета пробило бензобак и вытекло горючее. Летали вдвоём – он и механик унтер-офицер Тур. Они снизились, увидели турецкую шхуну, обстреляли её, турки напугались, кинули шлюпки и удрали с этой самой шхуны, невесть куда. А отец был неплохой моряк, они с Туром сели, захватили пустую шхуну и через пару дней, несмотря на шторм пришли в Джанкой. Командующий Черноморским флотом, тогда им был Колчак, отца наградил золотым оружием. На следующим вылете отца ранило, он сел на воду, и попал в плен. В плену он пробыл недолго, случился Брестский мир, вернули всех пленных, и отца назначили командующим морской авиации Чёрного и Азовского морей. И вот я помню, двадцать четвёртый год, как раз Ленина хоронили, отец вернулся со службы, гудки со всех сторон, флот был – все гудели, даже паровозы. Я спрашиваю папу: «Что такое?» - он отвечает: «Хоронят Ленина». Мне тогда было четыре года.

Где Вы к этому моменту жили?

— В Севастополе, Круглая бухта. Потом отца перевели в Ленинград. Помню было страшное наводнение. Отец пришёл и сказал, что Невский покрыт деревянными шашками, которыми мостили улицы. В Ленинграде мы жили в Эртелевом переулке. Потом отца перевели в Москву, он носил тогда два ромба, генеральское звание. Некоторое время мы жили в Подлипках. Этот город потом стал называться Калининградом, потом снова стал Подлипками, а сейчас Королёв. И там находился замечательный восьмой орудийный завод, директором которого был Мирзаханов И.А.

Отец там работал, будучи по образованию артиллеристом, лётчик - второе его образование. На заводе было небольшое КБ в котором работал Курчевский проектировавший безоткатные орудия. Техническая суть очень простая: из дула вылетает снаряд, а отсюда дополнительный заряд который ликвидирует откат. Для артиллерии может это не так важно, а для самолётов, для авиации это было исключительно необходимо, потому что тогда появилась возможность ставить на них пушки. Ну всё бы шло хорошо, если бы этого Курчевского не арестовали, и не расстреляли со всеми вытекающими отсюда последствиями. Часто приходилось ездить в Переславль-Залесский поскольку те самые орудия, которые они делали, ставили на самолеты. Там стояла авиационная часть, которой командовал замечательный летчик-испытатель, подполковник Томас Павлович Сузи, трижды или четырежды Герой Советского Союза. И вот на этих самолетах испытывали пушечки. Над Плещеевым озером вылетал дирижабль В1, самолёты заходят и стреляют по тени дирижабля на озере. Всё шло хорошо, пока не пришлось переехать обратно в Москву, в связи с арестом Курчевского.

Я доучивался в Москве, и в тридцать седьмом году переехал в Ленинград, где поступил в Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф.Э. Дзержинского. На дизельный факультет, а это подводники. Так я и вступил на эту стезю, с которой так до сих пор и не слезал, как говориться.

Вы знали о репрессиях?

— Конечно, знал. Но, то ли я был молодой, то ли это тогда не очень-то сильно муссировалось, и мы не боялись. Между нами говоря, сейчас такого страху напускают, как будто все ходили и ждали — откуда топор прилетит. Не было этого.

Ваш отец переживал по этому поводу?

— Конечно. Почему отцу было не по себе? Я выдам вам одну семейную тайну – дело в том, что мой дед был протоиереем, настоятелем собора в городе Вятке - это теперешний Киров. Это первое. Во-вторых отец был офицером Царского флота, и в-третьих он работал под командованием этого самого товарища Курчевского, которого всё-таки расстреляли. Тут у каждого нормального человека душа будет не на месте, но получилось так, что с двадцать девятого года, когда отец с матерью разошлись, отец уехал из Ленинграда и поступил в Севморпуть – ГУСМП – Главное Управление Северного Морского Пути. Там он работал на шхуне Белуха. Эта шхуна разведывала возможные варианты устройства аэродромов на северной окраине нашего государства. Между прочим он открыл там остров Сергеева, который есть на карте. Правда потом его переименовали, назвав островом Пологий-Сергеева. И вот в тридцать седьмом году отец мне говорит: «Ну что? Оно, конечно, можно было бы тебе поступить в какой-то университет», - учился я неплохо, у меня была неплохая память, науки мне давались - «Слушай, война то, вон она. Давай сразу в училище, а там будет видно что к чему».

Я пришёл в училище Дзержинского, все экзамены сдал на отлично, а вот последним экзаменом было рисование. Я понимал, что не умею рисовать, и поэтому его и не любил. Преподаватель идёт: «А чего вы не рисуете?» – «Да я не умею» – «Как не умею?! Да вы что?! Тут такой пустяк, да нарисуй хоть что-нибудь». Я думаю: «Ладно, не сдам – через Неву университет, пойду и сдам там, в конце концов чего мне тут голову морочат». Так и сдал листок, а тогда была так называемая «лжекомиссия» по приёмке окончательной. Пришёл я на эту комиссию, народу - миллион. Боже мой! Десять потоков! С ума сойти! Всех провернуть через экзамены не возможно, каждый поток - человек сто не меньше. Отовсюду народ рвался. Ну и эта комиссия смотрит – «Сергеев, где Сергеев? Так что ж Вы?! Что будем делать? Ладно, надо будет нарисовать, нарисуешь, смотря как припрёт, понимаешь. Зачисляем». С этого началась моя служба.

А мандатную спокойно прошли, Ваш отец всё-таки не рабоче-крестьянского происхождения?

— Знать ничего не знал. Вы понимаете, может кто-то что–то и копал, тогда это серьёзно было поставлено, но ни одного вопроса мне не задали. Вопросы были позже. В тридцать восьмом году, мать вышла замуж за полковника морской авиации. Я его очень хорошо знал, так как раньше полковник был женат на моей родной тётке. И они с отцом знали друг друга очень хорошо, потому что в двадцать шестом году участвовали в перелете из Севастополя в Карелию, а тогда Карелия была отдельным государством. Там им подарили замечательные финские ножи, у отца этот нож сохранился до сих пор. Когда тётка Лиза умерла, осталась дочка, они и поженились, вот такая вещь бывает. И вот получилось - у меня сестра младшая, сестра старшая, и вот эта сводная сестра третья. Все жили на Гаваньской улице дом восемь, квартира тридцать два. В тридцать восьмом году этого полковника арестовали, я был в отпуску. Приезжаю из Москвы, а мама мне говорит: «Иди докладывай». Я взял ноги в руки, и пошёл докладывать. На меня смотрят и говорят: «А ты его давно знаешь?» - «Ну как давно – недавно, знаю конечно» - «А как его фамилия?» - «Вот такая» - «А твоя» - «Такая». Фамилии разные. Он там что-то крутил, крутил… Хороший мужик мне попался, он временно замещал полкового комиссара училища Демидова – дряни каких мало. А этот говорит: «Разные фамилии?» - «Разные» - «Вот что парень, иди в роту» - Я говорю - «Может ещё кому-то доложить?» - «Ты мне доложил?» - «Доложил» - «Так чего ты хочешь ёщё кому-то? Кому ты будешь докладывать?! Я комиссар! Иди и всё». И я ушёл.

А полковник вернулся через год. Вот вы говорили о репрессиях: батька мне рассказывал, что когда он преподавал в академии Жуковского, его там арестовали. Выпустили, ну дали по шапке там, значит спрашивают: «Арсений Михайлович, как вы теперь к советской власти относитесь?» - «Даже такая мощная организация как НКВД, из меня врага советской власти не сделает!».

Как шла учёба?

— Шла учёба нормально. У меня был один грех, я любил танцевать. Когда мы жили в Подлипках, старшая моя сестра, она на три года старше меня, рвалась на танцы, а отец её не пускал. Ей тогда было семнадцать, и вот он говорит: «Хорошо иди, но с Костей», а мне пятнадцать лет. Я говорю: «А чё я там буду делать?», ну тут они начали меня уговаривать, и девки эти, подружки её: «Идём, мороженое, «тары-бары»». Я пришел и сижу как дурак там, они танцуют, веселятся, а тогда в Подлипках существовал так называемый ДИТР – дом инженерно-технического работника. Такой клуб для инженеров. Замечательная была компания, там я познакомился с Нинкой Котенковой. Она была потом замужем за Королёвым, между прочим. Прекрасная спортсменка, такая стройная девчонка, очень симпатичная. И вот сижу как дурак, а они танцуют, я начал бунтовать, тогда сестра говорит какой-то: «Потанцуйте с ним хотя бы». Я конечно не умел танцевать, научили, так понравилось. Когда я пришёл в училище, там такая скукотище, а у нас был такой парень Леха Макаров, трубач. Он видит, что в училище скучно, сам договорился с каким-то музыкантом из Мариинки – организовать джаз. Организовали джаз в училище и ничего, подумаешь. У нас также был один курсантик-одессит Игорь Ро. И он случайно был очень хорошо знаком, с дочкой Утёсова – Эдип. Приволок её к нам, мы играли с ней, она пела.

Леха Макаров на меня кинулся, – «Иди в джаз». Я говорю: «Леха, я ничего не умею, я и нот не знаю ваших, эти запятые, я слухач». А мама моя очень хорошо пела, одно время даже готовилась стать певицей, поэтому все эти арии я уже знал, музыку любил очень сильно. И он бродяга заметил, что я люблю музыку: «Идём, нам нужен ударник, тебе не надо никаких нот, будешь балабить, подумаешь две палки и шуру». Я говорю «Так стыдобище, слушай ты что?» - «Ну чего ты мне говоришь, что я не видел что ли, давай». И нашёлся один парень, из оркестра училища, он этого Серёгу за жабры: «Научи его». Тот говорит «На сухую не могу». «Чёрт с тобой, вот я оставлю». - «Вот это другой разговор!». И он меня немножко приспособил, ну там какая-то техника, в общем я управлялся с этим делом. Мы ходим, готовимся к параду, музыканты стоят и играют, как Серега меня увидит так начинает брэки бить, брэки бьёт джазовые, все смеются – друга увидел. Вот таким образом училище и прошло.

Перед этим финскую войну вы ещё были в училище?

— В финскую войну нас не трогали.

А что-нибудь запомнилось, изменилось там, тревоги были?

— Нет, в тридцать девятом году после того как мы были на практике на Чёрном море, на тральцах, это в августе, а там как раз был командиром дивизиона тральщиков, командир бригады тральщиков Фадеев – Капитан 2-го ранга. Фадеев потом командовал морским полком в День победы. В этом же году, после Севастополя я приехал, а папа жил в старом Крыму с новой женой. А тут объявили войну Финляндии и я сразу уехал в Ленинград, но нас не трогали, мы ничего не делали в тридцать девятом году. Шум был, но мы ничего не знали и не слышали. Потом сказали, что война была трудной по двум соображениям: во-первых тактики такой не было разработано против финнов, и во-вторых – форма одежды была неудачная, заморозили много народу. Самое главное, что вовремя закончили войну, потому что англичане и французы собирались им помогать. Могла быть такая стычка, но наши сумели их в бараний рог. Как только началась война, нас успели вывезти из Ленинграда в Правдинск, это под Горьким есть городишка Балахна.

В каком году Вас выпустили?

— Получилось так, что началась война, а мы только-только окончили четвёртый курс.

Как вы узнали о начале войны с Германией?

— Объявили об этом, когда мы готовились ехать, в какую-то командировку нас хотели отправить. Потом вдруг хлоп, для нас совершенно внезапно объявили о начале войны.

Разговоров о войне было сколько хотите. Если начальство в Москве дергалось и не знало что, когда, то нам откуда знать. Когда под Москвой была авральная ситуация, нас выпустили лейтенантами где-то двадцатого октября, и тут началось небольшое путешествие. Когда мы уходили из училища, шли строем на вокзал, шли по Невскому и песни ревём, а бабы все плачут: «Касатики, дескать, вас на фронт гонят!» А мы в тыл уезжаем под Горький. Там был такой эпизод. Мы шли в село Сормово с одним малым, лейтенантом Генкой Тимофеевым, декабрь, часа четыре дня, тишина, впереди какой-то мужик идёт. Вдруг раздаётся выстрел. Мужик падает, мы к нему. В чём дело? Что? Как? Оглядываемся, никого. Генка мне говорит: «Останавливай автобус, вон идёт. Сейчас мы его на автобус и повезём в больницу». Спрашиваем: «Ты кто, мужик?». Оказывается, он конструктор подводных лодок, так что в него пуля попала совсем не случайно, и откуда, кто, куда, чего? Потом были разные переплеты… Одним словом: тридцать первого декабря 1941 года я попал в Баку. Там тогда стояло примерно шесть-восемь лодок, которые строили в Горьком и их спускали по Волге на Каспий в Баку. Там лодки дорабатывались, обучался личный состав, а потом их обратно тянули по Волге на Северный флот. Вот так я попал на С-15, потом я на ней снова служил.

То есть вас назначили командиром?

— Я был дублёром второго механика. Примерно в мае Ростов обратно забрали, мы проехали через него, и я снова попал в Горький. Отрядом командовал Герой Советского Союза Коняев, там я пробыл недолго, и меня отправили в Сталинград. Немцы с воздуха очень удачно ставили мины на судовой фарватер. Удачно в том смысле, что действенно. Первым кто подорвался на мине стал контр-адмирал Хорошкин, командир бригады. Туда же приезжал потом будущий президент Академии наук Анатолий Петрович Александров, он размагничивал боевые корабли. Наши так называемые тральщики были деревянными трамвайчиками, которые сталинградскую публику перевозили с того берега где стоял город - на левый берег, где находились сады и огороды. Эти трамвайчики мотались туда сюда, были они из соснового бруса «пятидесятки». На крыше рубки размещался пулемет. Стрелял почему-то только патронами с железными гильзами, медные не потреблял, черт его знает, немецкий что ли. И вот с этим «самым мощным вооружением» нас и применяли. Наши плавсредства средства сделали тридцать четыре тысячи рейсов. Волга самая широкая в этом месте, опасная. Почему? Правый берег у всех таких рек, которые текут в меридиональном направлении высокий, а левый - низкий. Город Сталинград стоит на высоком берегу Здоровенный город, длинный, уже тогда был пятьдесят километров. И немчура выскочила на этот высокий бережок, а оттуда пали сколько хочешь - всё перед тобой. Прогулка прямо скажем, не очень весёлая. Не говоря уже об авиации. Поскольку эти трамвайчики были самым подходящим средством, влезало туда много, никакого вооружения там особенного не было и заполняли всё личным составом, или необходимым материалом, вооружением, техникой, чем угодно, или обратно раненых возили, то есть мы работали, будь здоров. Простоев у нас не было.

Какая у Вас была роль?

— Поддержание работоспособности и исправности двигателей .

Сколько у вас было трамвайчиков?

— Количество их менялось. У меня лично было примерно двенадцать кораблей. Главная задача состояла в том, чтобы механика работала. На них стояли два дизеля или немецкие Ростоне или чешские Шкода Веркей, русских не было в то время.

Двадцать третьего августа Вы там были?

— Я в партию вступил в этот день. Эти сволочи решили всё «выбомбить». Бомбёжка была страшная. Ведь, в чем дело, чего они так рвались в Сталинград? А рвались очень просто почему: Волга - это проход, средство сообщение, да ещё какое, ну попробуйте увезите по железной дороге столько, сколько вы можете по Волге пропустить. Или войска провести, там параллельная дорога была, но её бомбили без конца, и там эти бабы несчастные, там несколько бригад стояло, они с этими рельсами, с этими шпалами, без конца они там затыкали, ремонтировали это дело. Потому что пройдут самолеты, десять бомб положат, из них три попадут в цель. Ну и вкалывали, а попробуй закрой Волгу. Удивительно богатый город, очень хорошо был расположен с точки зрения климата. Там всё росло - сада и огороды. Три таких города можно было накормить.

Флот передислоцировался в Новороссийск, на восточный берег Черного моря. Сталинград поневоле стал тыловой базой Черноморского флота. И там богатые заводы, нефти там до чёрта было в нефтехранилищах, жуткое дело. Долгое время бои шли западнее Сталинграда, под Клецким и Котельниковым. Раненых оттуда везли в Сталинград, а в городе моста же не было, их развозили пароходы вниз по течению, в Астрахань, Саратов. Раненых было много, а тут бомбёжка, внезапная, страшная, куда раненым деваться то, и они своим ходом, кто как мог ползли на бережок, вот это было страшное зрелище. И мы когда их грузили, ползёт мужик, у него там, и вот его приходится тушить. Он визжит, кричит, а что делать? И отходили только тогда, когда сами начинали загораться. Пожары везде, горели дебаркадеры, все причалы, все эти баржи к чертовой матери сорвало с берега, понесло чёрти куда. Это было страшное зрелище.

Заградотряды были?

— Какие к чертовой матери заградотряды в Сталинграде, когда там передовая на краю реки от берега, триста-пятьсот метров?! Да если б там заградотряд какой появился, их сразу послали бы в бой!

Зимой переправа закончилась?

— Тонкий ледок, появившийся в конце ноября, сосновый брус-пятидесятку резал как ножом. Ледок начал резать нам борта и мы так и сяк… Остановишься, тот ледок который в щели сидит - тает, и сразу вода начинает брызгать, покуда мы там заколачивали... Для нас переправа закончилась, немножко раньше чем для других.. Вот там были мощные буксиры, как они назывались я уже забыл, но смысл такой, что они тащили за собой баржи. Там же корпуса были будь здоров, для боевых то кораблей. Мощное сооружение, на них сажали пушки сто или стотридцать миллиметров. Катера «Большие охотники» замечательные были корабли. Флот здорово воевал. Там под конец была такая Сталинградская оперативная группировка кораблей военно-морской флотилии.

В Сталинграде у меня был приятель, очень хороший друг, Ванька Пёрышкин, он командовал «Большим охотником». Мой отец находившийся в Сталинграде и бывший инспектором артиллерии артиллерийского отдела военно-морской базы, установил на его судне «Катюши». Катюш тогда было два типа: М8 и М13. Сначала у Ивана была М8, потом ему установили М13.

На правом берегу были такие “логи”, высокий берег, вода стекала и промывала там. И он засёк венгерскую кавалерийскую бригаду спустившуюся в лог, зашёл со стороны Волги и катюшей прошёлся от верха этого лога, что бы никто не ушёл, до низу. Он говорит, «Ты представляешь сколько я там конины нажарил?». «Я, – говорит, – дал два залпа».

Что думаете о комиссарах?

— У нас там, где я воевал, комиссары были будь здоров ребята. На подводных лодках, комиссар подводной лодки – член экипажа, лодка идёт в море и комиссар идёт, лодка погибает и комиссар с ней тоже погибает. Он же не на бережку, так сказать, раскрывает рот, а работает, служит, командует. Поэтому они были боевые офицеры, такие же как и все иные, а на Волге комиссары, я их помню, это были отцы, которые нас молодых ребят и воспитывали и командовали.

Что было дальше, когда навигация закончилась?

— После этого я попал в Северодвинск, тогда это был Молотовск.

Вас просто перебросили?

— Да.

Награждали?

— Ничего подобного. Где канцелярия? Нету. Кому–то вроде давали. Никто и не интересовался этим делом. Про ордена, как-то и хлопот и забот, ничего не было. Северодвинск тогда был Молотовск, месяца три там строилась подводная лодка М-214, прекрасный проект. Двухвальная малютка, очень хорошая лодка. В мае встречаю я, на танцах между прочим, одного мужика, мы с ним вместе учились в одной роте в училище, такой Володя Васюков. Я ему говорю: «Володь, ты чего тут делаешь?» - «Как это чего?! Я на танцы пришел!» - «Ты дурачков не валяй» - «Дорогой, я прислан на твоё место, а ты давай в Полярное». Ну, я взял ноги в руки и приехал в Полярное, и как раз на К-21. Командира не было, он был в отпуску в Куйбышеве. Лодка большая, мощная, одно артиллерийское вооружение чего стоит! Две сто-миллиметровых, две сорока пяти - батарея на лодке! Торпед двадцать штук, ещё можно было четыре взять дополнительно, если койки выкинуть. Народ повоевавший, насчёт орденов был полный порядок, всё было ок! Я иду - все при крестах! Мать честная! Куда я попал!? Кто я такой!? Господи! За что боролись? С ума сойти. Ну, значит, тише воды, ниже травы. У меня был замечательный старший механик, командир БЧ5 Липатов Иван Иванович, талантливейший человек, он знал всё, без всякого преувеличения. На лодке для Ивана вообще не было загадок, причём по всем частям, поскольку он когда–то был радиолюбителем – все радисты у него терлись, значит. Химией увлекался, короче все около него – «Иван Иванович, посмотрите!». Набежали строевики, минёры и остальные. Старпом армянин, между прочим, всю жизнь проживший в Тбилиси, Арванов. Южный такой тип, остроумный, умница каких мало, тактичный. Вообще, все господа офицеры были просто загляденье, отдавали всё что могли и делали всё что могли, и изучали всё что могли, к ним не было вопросов.

А назначение на лодку, вы восприняли как повышение или как наоборот больший риск?

— До того как я пришёл на лодку, командиром БЧ5 был Владимир Юрьевич Браман. Он уходил на повышение куда-то, Иван Иванович, который до этого был вторым механиком, становился первым, а я приходил на свободное место вот и всё.

Браман был одно время главным инженером-механиком отряда вновь строящихся кораблей в Ленинграде. Это на Римского-Корсакова двадцать два, и он каким-то путём попал на переправу через Ладожское озеро, как раз тогда, когда эти баржи утопили, и он тонул на одной из них. Его подняли, спасли, и вот он приехал туда в Полярное, был сначала помощником механика по живучести, а потом ушёл на лодку. В общем, как инженер-механик, был очень такой талантливый. За Финскую войну имел орден Ленина. Был консультантом Пикуля, когда тот писал «Реквием каравану PQ-17».

Имеется ввиду, это назначение Вы восприняли как повышение в должности или нет?

— Война есть война. Назначили и хорошо. Что там повышение, не повышение, все понимали, что, скажем, Иван был вторым механиком, а стал первым – повышение, но теперь с него будут шкуру драть в четверо больше, и он это понимал. В добавок ко всему за время войны у нас потопили двадцать три подводные лодки.

А фамилия его как?

— Липатов.

Был ли какой-то страх?

— Да. Всё-таки подводная лодка. Выпить хотелось, иногда, особенно когда приходили. Когда приходили с похода было две мечты: первая – забраться в баню, а вторая – после бани выпить.

Он был командиром БЧ5, а Вы?

— А я второй, командир группы движения. Первым делом надо было выучить всё что там есть. На мои, как говориться – особые познания полагаться нечего, я пришёл, и не знаю лодки. Образование там, и всё прочее, учили, экзамены сдавал, но на лодке: “ты знаешь что такое?”, “нет?”, “будь добр, что б ты выучил”. Старпом Арманов, бродяга, уже “ущучил”, что я второй день как пришёл на лодку и первым делом смылся на танцы. Ну танц-то само собой. Он мне говорит: «Вот что, бери свои манатки (а лодка стояла в доке) и переселяйся жить с береговой базы на лодку, и там живи, там харчи, там тебе принесут всё. И с лодки ни шагу. Понятно!». Я говорю: «Ну товарищ...». Он: «Всё». Я говорю: «Ну разок в неделю хотя бы», он: «Вопросы будут опосля, когда сдашь устройство лодки». И тут я понял, что шутки в сторону. Излазил всё, и смею думать, что я знал уже достаточно, для того чтобы справлять свои обязанности. Правильно, вразумлять надо не только через голову, но и через место пониже спины - тоже помогает. Во всяком случае, то что меня спрашивали - я знал, а это не малое дело.

То есть у вас и дизель и электродвигатель?

— Да, вся лодка.

Когда Вы пошли в первый поход?

— Примерно в августе 1943 года.

Трудно было?

— Первый боевой поход, тяжело конечно. Дело в том что у подводников, ведь что гнетёт - мы не видим супостата. Кто может видеть супостата? Командир, вахтенный, они видят что-то, мы нижняя команда – ничего не видим. Если какая-то неустойка, если авария, если какие-то боевые повреждения, ну тогда чувствуются. А так всё идёт гладко. Это тяжело, ты чувствуешь, что мы заходим куда-то, куда-то идём, что-то происходит и никакой информации. В конце концов узнаем, конечно, но это тяжеловато.

А команда как вас приняла? Может какие испытания устраивали, или ещё что-то, так сказать?

— В команде народ уже отработанный весь. На подводной лодке шестьдесят пять - семьдесят человек, семь отсеков, в каждом отсеке определённая группа людей, командир отсека. Чем заняты в отсеках люди во время боя? Каждый не только смотрит за своим оборудованием, нет, ещё есть взаимные наблюдение и выручка. Почему? Вот допустим, я пришёл - новый человек, работаю, а за мной смотрят все, что я делаю. Вот я говорю: «Сделай то-то, сделай то-то», старшина мотористов, человек который всё делает своими руками сразу: «ага». Всё оценивали, да ещё как. Нет, тут из горсти не выскочишь.

Правильно ли делаю, а вовремя ли делаю, а догадливый ли я, это взаимное внимание, стремление лучше, сделать всё и поправить, подсказать, крикнуть – это исключительно важное дело. Я не знаю как там другие, но подводники сильны именно этой спаянностью, это и есть истинная боевая дружба. Каждый понимает, что ошибка другого сразу отзовётся не только на тебе и не только на этом отсеке, а везде. В команде начинали уважать друг друга, знают человек не подведёт, при любой обстановке сделает то, что будет нужно. У всех на столько уже всё поднаторело, все на слух, а слух это очень важное штука, всё берут на глаз, все видят, все слышат. Поэтому если в ком-нибудь чувствуется слабина, то во-первых это замечают, а во-вторых ему говорят: «Ты что?» с небольшим прибавлением, лёгким, для убедительности. «Ты что не знаешь? Так ты выучи. Не можешь? Так ты скажи. Нахрен ты нужен такой!? Ты парень боевой, но ты не можешь. Так ты скажи, наша шкура тоже на твоей, понимаешь?». Вот кончил жизнь самоубийством, командир лодки Мадиссон, по всем анкетам пробежишь – нормально, оценки то сё, пятое-десятое, а все знали, что у Александра Ивановича Мадиссона, где-то в душе, что-то у него не хватает, какой-то твёрдости, вроде командует, но, что-то чувствуется, особенно когда ты каждую минуту смотришь на него, наблюдаешь и запоминаешь. Застрелился человек и что, что сделаешь? Повседневная работа, это тот самый момент, который как раз составляет боевую силу любой лодки. Поэтому, если ты в штаны пускаешь, если ты не тянешь, то всё равно тебе места нету, хочешь не хочешь дорогой, бери винтовочку и шагом марш! Но товарищеские отношения были.

На базе Вы жили в одном помещении или была раздельная офицерская?

— Нет. Жила команда, коридор команда, господа офицеры были в отдельных там каютах, допустим, ну не в отдельных, вот мы жили – нас четверо было, в одной каюте. Мой однофамилец Сергеев Виктор, я, доктор и младший штурман – младшие офицеры, старшие – командир БЧ5 Липатов, минёр жили отдельно, отдельно в том смысле что они жили вдвоем или втроем.

Кто у Вас был в экипаже, и кого Вы можете выделить?

— У нас был хороший комиссар Лысок Сергей Александрович. Он прошёл КООП – училище подводного плавания, ходил по лодке, учили так вприглядку, но он был человек целеустремлённый. Однажды, когда один лётчик наш торпедировал одну лодку через вторую, командующий Головков приказал всех лётчиков послать на подводные лодки посмотреть, что, для чего и как. Лётчики – здоровые ребята, они идут и обязательно ушибаются. А у нас говорили так: «Если ты обо что-то ушибся, ты обязательно спроси, что это такое? Чтоб ты знал обо что ты ушибся». Комиссар тоже ходил, ушибался, и сразу спрашивал «Что это такое?». То есть учился человек беспрерывно. Он потом стал старпомом, потом командиром лодки. И не он один, ещё такие Лёва Герасимов и старший политрук Папылев были. Я его прекрасно помню, он пришёл на «Эске», этот самый Папылев, тоже был комиссаром лодки, а под конец службы стал контр-адмиралом и начальником учебного отряда подплава, то есть прошёл всю лестницу, включая: командира лодки, командира дивизиона, командира бригады и получил адмирала. Это была такая школа, особенно во время войны, никуда не выскочишь.

Я всё-таки про неформальных лидеров, вот кто-то ещё был? Кого Вы можете выделить?

— У нас был один, пожалуй, такой неформальный лидер – это старпом Зармай Мамиконович. Он армянин – Зарик. У нас служили три армянина – Зарик, Норик и Эрик. Нораев и Эрик доктора, а Зарик старпом. Он был неформальным лидером и исключительно остроумным человеком, знал своё дело блестяще и никогда не терялся ни в какой обстановке. Как-то он был дежурным офицером по лодке и докладывал наркому Кузнецову: «Товарищ, народный комиссар, старпом крейсерской подводной лодки К21», а тот спрашивает Виноградова, командира бригады: «А почему лейтенант говорит крейсерской?». Виноградов говорит: «Кто его знает, что он выдумал». Нарком спрашивает Зарика: «А почему крейсерской?». Тот отвечает: «Товарищ народный комиссар, мы крейсера по сравнению с этими». Кузнецов говорит: «А ведь он прав».

Выход в море вызывал переживания опасности или наоборот, слава богу уже в море?

— Эмоции только одни – чтобы всё работало. Не дай бог, что-нибудь случиться, – тебя затравят. А то, что ещё будет впереди никто не знает. Поэтому боятся заранее – непонятно, храбрится заранее – тоже.

Питание на лодке было раздельным, допустим, офицеры отдельно питались или был общей котёл и офицеры и матросы?

— Нет. Кают компания с общим котлом.

Доп. пайки были?

— Боже упаси.

А спиртное? Выпивали?

— Вино полагалось, но его никто пил, так как приходили и уж тогда, то что осталось выпивали тут. А на счёт харчей, был смешной случай. Мы живы только двое, Лёша Котов, живёт в Воронеже, Алексей Фёдорович, капитан 1-го ранга, между прочим, именно он готовил торпеды на «Тирпиц», вот и я живой, больше нету. Лёша Котов здоровый малый, ему было маловато, и вот в кают-компании, сидят господа офицеры, Лёша Котов говорит вестовому Ивану Кирилловичу Матсу: «Матс, ну принеси мне ещё котлетку», тот: «Товарищ лейтенант, нету котлет» - «Как так котлет нет?», капитан сидит: «Товарищ Котов», тот сразу: «Cлушаю», «Когда вы будете адмиралом, а адмиралом вы никогда не будете, я об этом позабочусь, будете лопать котлеты столько сколько вам влезет, а пока дали норму и всё». На этом кончились прения.

А как был организован прием пищи?

— Время, но и обстановка конечно. Бывало, что не до этого. Если находились в Готовности номер один, какая к чёрту там пища?! Никакой пищи!

Какое было образование у экипажа?

— У меня народ, мотористы – образование минимум шесть – семь классов, не так мало. ну уж они знали технику, будь здоров! Откуда же вы пришли, братцы? Или комбайнёр, или тракторист, или еще кто Вот оно раскрестьянивание – готовые кадры, а сколько их надо было на подводном флоте?! Значит, десятиклассников было только два – торпедист Чалышев, и радист Табанин. Что любопытно, самое низшее образование было у одного человека, у него было четыре класса, но он был самым любимым человеком в команде, догадайтесь кто. Конечно – кок, повар, по фамилии Жданов Илья Пантелеевич.

Он был Вам старше по возрасту или ровесник?

— Он просто был четырёхклассник, и всё, но готовил здорово, вот тут у него был талант. Кок был также и подносчиком снарядов в боевом расчёте.

А как на этих койках Вы вообще умещались?

— Одно время до войны ещё старались брать на лодки поменьше ростом. Я был маленький, шустрый и вдобавок хороший спортсмен. Буквально пролетал в люк лодки. А вообразите, если там еще метра два, трудновато. Пробежать от носа до кармы, раньше меня никто не мог. Поэтому на койке мне было нормально.

А какие-то с собой личные вещи брали?

— Запасные штаны.

А вот кроме сменного белья, был ли какой у Вас талисман?

— Никакого талисмана у меня не было. Наверное было у кого-нибудь, народ же всякий, мало ли там.

То есть Вы не видели, чтобы там какие талисманы были, или может быть у кого-то крестик был или ещё что-то?

— Насчёт крестов не знаю, по-моему ни у кого не было. Никто в бога не верил, это понятно, но как-то с уважением относились. А вообще, лично я понимаю так, что есть колоссальное различие между самой верой и церковью.

А вот например лётчики они суеверны – фотографироваться нельзя, бриться нельзя, у подводников существовало что-то такое?

— Ничего. Брились как пудели.

На лодке запас воды ограничен?

— Правильный вопрос, тут было плохо. Потому что бриться не возможно, и на лодке холодно. Дизельный отсек, длина отсека – пятнадцать метров, диаметр трубы – шесть метров, стоят два дизеля мощностью по четыре тысячи двести лошадей каждой, и сосут воздух. Откуда воздух? Снаружи, естественно. Средняя температура Баренцева моря в марте – минус двадцать девять и четыре десятых градуса. Вы понимаете, что идёт в отсек, какой воздух и как там все дрожат? И вдруг хлоп, срочное погружение, все стоп, все воздуховоды закрылись, все шахты задраили, дизеля то горячие, и они больше не охлаждаются, и все тепло от них идёт прямо в отсек, и тут все блаженствуют. Раздеваются к чёртовой матери, суш идёт, сушит всё.

Сухой воздух?

— Нет. Откуда взяться сухому, ведь кругом вода.

Влажный?

— И все блаженствуют, до той поры пока не скажут «всплывать», все мигом на себя эти наматываются, и минус двадцать девять и четыре десятых градуса опять работают.

Как обстояла ситуация с гигиеной на подводной лодке?

— После похода, мы обогнули хитрый остров Кильдин, заходим в Кольский залив, каждый начинает мучится, морда не бритая, скажут: «Что за вид, что вы там одичали окончательно, что ли, говорить разучились? Давай бриться!», ну и так на скорую руку, там кто-то намылится, скребёт бритвой. Грязные, вид – лицо чистое, а здесь, я извиняюсь, не очень. Плохо с водой, плохо. И мы брились всё-таки, а командир Лунин принципиально не брился, и вот есть встречи, фотографии, в этой шапке своей знаменитой, морда не бритая, совершенно, и докладывает командующему. Командующий: «Товарищ командир, что же вы не бриты?» - «Меня тогда не узнают если я побреюсь».

То есть в этой ситуации про мытьё вообще речи не идёт?

— Нет. Мылись, конечно, руки и лицо, немножко.

Какой самый комфортный отсек?

— Это определяет аккумуляторная яма. Жилой отсек, чётвёртый отсек, там тоже аккумуляторная яма, большие аккумуляторы стоят. Вентилируют, там устойчивая температура.

Какая средняя температура в отсеках?

— Пятнадцать-двадцать градусов.

А влажность высокая?

— Влажность там всё время сто процентов, но одежда всегда сухая.

Курили?

— Закурил там, вообще целое горе. Я не курил, но беда заключалась в том, что я хотел выйти наверх, когда лодка в надводном положении, а дежурный командир говорит: «Ты куда? Нет, тебе нельзя» - «Почему?» - «А чего ты здесь будешь делать?» - «Буду дышать» - «Нет, ты не курящий» - «Ёлки палки, конец света, им можно, мне нельзя?» - «Да» - «А почему?» - «А очень просто, они хоть делом заняты – курят, а ты будешь заполнять пространство, а если срочное погружение и ты лишний человек? Ты будешь закупоривать трубу – люк, ни к чему, зачем? Курящий человек это переносит тяжело, а ты то что? Дышать, тоже мне, иди дыши в отсеке, будет порядок». Нам полагалась пачка «Беломора» каждый день, я отдавал краснофлотцам в основном, а тут: «Ты куда?» - «Я курить!» - «Аааа закурил, ну иди. Эхх, бедолага». Ну так вот и начал покуривать, бросил в шестьдесят первом году. Двадцать лет курил.

Какие чувства и мысли были после возвращения из похода?

— В баню и выпить – вот главная мысль. Потом уже пробуждались все остальные человеческие наклонности и способности.

У подводников была своя база в Полярном, то есть вы были особой кастой, или ничем не отличались от всех остальных моряков?

— База у нас была своя, мы с надводниками практически не соприкасались нигде. Может вы знали Лившеца, он на год старше меня, был старпомом на миноносце, так мы с ним познакомились на танцах, в сорок третьем году. Мы вступили в спор из-за одной дамы. Я ему говорю: «Мы с вами познакомились на танцах» - «Я помню, помню», чуть не подрались, нормальное знакомство.

А дамы были местных жителей или там зенитчицы?

— Нет, зенитчиц мы не знали никаких, местные дамы были со строительного завода. Судоремонтный – огромный завод, склады большие, тыл флота немножко был там, конструкторское бюро, народу много. Работниц на заводе было много.

Увольнительные, или как вы жили в общежитии с флотским экипажем, выход в город контролировался?

— Ну а как же, старпом. После возвращения из похода, жестко контролировалась дисциплина,

Он не позволял или наоборот: отработали - отдыхайте?

— Всем было понятно, раз ты пришёл из похода, значит, всё в порядке, твоя часть отработала нормально, чего тебя задерживать, да и рвёшься ли ты вообще куда–то пойти? В Полярном не было особенных мест, куда можно пойти. Господа офицеры ходили в дом флота, в офицерский клуб, в кино. Мы там смотрели американские, английские фильмы: «Серенада солнечной долины» увидел впервые, «Сестра его дворецкого», «Пожар в Чикаго». У нас в этом офицерском клубе играли пять или шесть человек – слухачи, ребята музыканты, на аккордеоне играл Сашка, с с ним играли в джазе в училище, так что я приходил: «Саня» и всё. И там был, приезжал такой композитор Жарковский, «Прощайте скалистые горы» - это его музыка, он с слухачами долго занимался, но зато они подхватывали всё, показали серенаду «Солнечной долины», все музыкальные композиции Глена Миллера – пожалуйста танцуй. Шикарно и здорово.

Как воспринимались потери, когда лодка не возвращалась из похода?

— Трудно передать, как воспринимались потери – трудно передать. Но вы понимаете, конечно уходили те ребята, которых мы знали прекрасно. У нас в нашей роте было два курса – наш курс и один курс старше. И только с нашей роты погибли: Боря Амбросимов, первый погиб, командир отделения, мною командовал, Павлов Жора, Голубев Вячеслав, Букин Коля, мои – Донат Негушев, Борька Плешивцев, много народу, тяжело было.

И как-то поминали их, или как вообще это было?

— Ну поминали, конечно. Три похода нашей лодки – десятая, одиннадцатая, двенадцатая походы. Перед десятым уходили, три лодки не вернулось, перед одиннадцатым походом три лодки не вернулось, перед двенадцатым походом четыре лодки не вернулось. Ну…, а воевать кто будет?

Не было такого ощущения обречённости?

— Нет, что вы. Весело не было, конечно. Что сделаешь, а кто за тебя пойдет? Это очень тяжело, конечно. Причём, погибали порой, как вот Фисанович. Сбили англичане четыреста вторую лодку, там замечательный был командир – Каутский Александр Моисеевич, вот его сын Игорь Каутский до сих пор живой, тоже нашу топил, ну что ты сделаешь... А остальные, ну кто его знает. Мартынов, ой много народу всех не перечислишь – так это только одна рота.

Вы говорили, что награждали нормально, а за походы всем полагалось?

— Нет, не всем, но меня отметили. Первый поход пришли, а мне комиссар говорит: «Ну где твои кресты, за Сталинград?», – я говорю: «Сергей Александрович, кресты, какие к чёрту кресты – спасибо, шкура цела», он говорит: «Правильно, всё понятно», тем более поход был успешный – Орден отечественной войны второй степени.

Какие ещё у Вас есть награды?

— У меня семь орденов, шесть боевых, два ордена отечества второй степени и четыре ордена Красной звезды. Боевые медали за заслуги, за победу в Германии, за оборону Сталинграда дослали, когда я уже на Севере был, и за оборону Советского Заполярья. Есть остальные, но я просто не знаю всех. Есть ещё и гражданские – один орденок, прежнее его название «Весёлые ребята» - это знак почёта, ну вот Морское собрание мне за заслуги поднесло крест.

Деньги платили?

— Какой-то хитроумный товарищ, ухитрялся как-то деньги вперёд получить, чёрт его знает, как это получилось. Я был в отпуске в Москве. Нашу лодку поставили на ремонт в ноябре 1944 года, у нас дизеля уже до того размотало. Ивану, своему командиру говорю: «Пусти к отцу, отец как раз переехал в Москву», он говорит: «Ладно, давай, пока ремонт тут, времечка будет немножко». Обратно еду, со мной вместе поехал один здоровенный парень, из береговой артиллерии. Он мне говорит: «Слушай, у тебя харчи есть?», я говорю: «Есть» - «А много?», я говорю: «Что значит много, а в чём дело?». Да, говорит: «жрать хочу» - «Почему?», а он говорит: «Ты понимаешь, у меня мать больная, я все ей оставил – деньги, продовольствие, всё, и сам поехал как есть», ну я говорю: «Раз такое дело». Он сожрал всё сразу у меня, то что мне там на дорожку, всё мигом. Ну и что делать, а рядом какая – то компания, в преферанс играли, у них не было четвёртого, кинули клич, думаю делать нечего, жрать нечего, пойду. И вдруг мне попёрла карта, спасу нет, сидел картами шлёпал, собирал деньги, а этот мужик бегал на очередной станции там искал чего нибудь. А там шаньги, есть такая штука. Шанежки, с картошкой, с рисом. Он этих шанежек накупит и лопает, и мне ещё даёт. Вот так и доехали, картами шлёпали. Приехали, встречает меня друг Петя Скородумов, говорит: «Слушай, у тебя с собой эти орденские книжки?», я отвечаю: « С собой» - «Идём» - «Куда?» - «В сберкассу». Я спрашиваю: « Да ты чего, что с тобой Петя?» - «Идём». Пришли в сберкассу, а там говорят: «Вы эти штуки бросьте – уже пришёл запрет, заранее выдавать». Уже это пронюхали, прикрыли эту лавочку с деньгами, да и какие там деньги были, больше разговору.

То есть Вы посылали деньги по аттестату, матери или отцу?

— Посылал, когда мы ехали через Баку в самом начале декабря сорок первого года. По дороге я заехал в Саранск. Туда как раз перевели Морской полк, где мамин новый муж был командиром. В Саранск, лётчики морской авиации привезли мою двоюродную сестру Татьяну. Мать, сводная сестра моей тётки Лизы умерли во время голодовки, а Татьяну эти лётчики вывезли, и привезли как раз тогда, когда я буквально заскочил по дороге на день в Саранск. Вид у Татьяны был ужасный, она голодала, я оставил им свой аттестат, и забыл об этом, начёрта мне были деньги. Когда в первый раз увидел Лунина, он пришёл на лодку впервые, я был в отпуску, а за меня старпома оставил. Лунин меня увидал, первый раз в отсеке, он же меня не знал, меня назначили тогда, когда его не было на лодке, он был в отпуску в Куйбышеве, как раз где была моя мама. Сорок третий год, он смотрит на меня и говорит: «А это кто?», спрашивает старпома, старпом говорит: «А это инженер-лейтенант Сергеев, вот он вместо Липатова». Он: «Как фамилия?» - «Сергеев», и вдруг он поворачивается ко мне и говорит: «А почему ты матери не пишешь?», народ вокруг застыл - «Вот тебе письмо от матери». Откудово, как? Оказывается в Куйбышеве в театре, они случайно познакомились с моей мамой и мама ему сказала что у неё сын подводник и служит на Севере. Он говорит: «Ну давайте я передам ему письмо, я туда еду», и вдруг он видит, что я у него на лодке, ёлки-палки.

Лодка заканчивала войну с другим командиром, кто командовал после Лунина?

— Командирские должности исполнялись на бригаде подводных лодок, командиров было восемьдесят шесть человек. Некоторые говорят: «Как неужели было столько лодок?». Нет, командиры менялись, вот застрелился Мадиссон, командир нужен. Значит, лодка К-21 пришла на Север с командиром Аркадием Алексеевичем Жуковым, но после второго похода, Гаджиев Магомед Имадудзинович пришёл к выводу что Жуков как командир не годиться, и его сняли. И механика сняли, и штурмана убрали, и минёра. Поставили Лунина, и старпома взяли – правда, после другого, пятого похода. Не тянет, вы понимаете, всё вроде хорошо, но вот идут они, первая бомбёжка, он из рубки выкатился и побежал куда-то – командир Жуков.

Это у шлюзов случилось, да?

— Он не плохой, служил без замечаний, но как шандарахнула и что-то сыграло не туда. И Лунин сменил его. В третьем, четвёртом, пятом, шестом, седьмом, восьмом и девятом походах командовал Лунин. Позже, командир дивизиона Хомяков погиб на К-1. И Лунина назначили командиром дивизиона. Уже второй командир. Зарик Арванов – одиннадцатый, двенадцатые походы. Зарика перевели на Балтику, на немецкую лодку.

Уже после войны?

— Да, девятого мая, как раз после Дня Победы. Среди командиров было трое белорусов – Кунец, Бондаревич и Миша Лёвушка, мой последний командир на С15. Четверо евреев – Каба, Есанович, Едович, а четвёртого забыл. Есанович – командир лодки и герой советского союза. Грузин – Мелкадзе, погиб первым, Маман Меркич Мелкадзе – мамонт, рост сто пятьдесят сантиметров. Грузин Ясильяне – герой советского союза, в сорок шестом году его выбрали первым в состав Верховного Совета. Украинцев много. Среди армян Арванов. По поводу армянских и кавказских национальностей. У меня командир дивизиона Дагестанец – Магомед Имадуджинович Гаджиеев, механик дивизиона – моё начальство. Хамиев Мухамед Дзарбекович – осетин. Одним словом – интернационал. Даже один вепс был.

Кто такие “вепсы”?

— Это такая национальность. На севере Ленинградской области и на юге Карелии там проживают три-четыре села. Там есть эти вепсы. «Доктор, у нас вдруг объявился, что он вепс» - «С ума сойти! Васька ты что же молчал, чёрт поршивый?» - «А мы и не знали что у нас такой шикарный вепс, елки палки, обмыть в срочном порядке!».

Существовал антисемитизм?

— Нет. После войны появился такой лейтенант Фогель Гизанк, все думали: «Ну попал человек». Ну ничего, ходил Фогель Гизанк, с кличкой Фогель. Антисемитизма никакого не было.

Какие были повседневные разговоры?

— Самый сложный вопрос. Даже придумать тяжело, ей богу правда, я просто не помню. Вот скажем, уже в Кольский залив зашли, разговоры о том, когда пойдём на ремонт в Росту.

А почему?

— А почему. Приказ будет отдан, по дамскому гарнизону города Роста. «Прибыли на ремонт, дамы!». Господа офицеры ещё как нибудь, а вот для матросиков это был рай. В Полярном не было дам, в таком прямом смысле, там контингент малый был, а вот в пригороде Мурманска - Росте... Вот тут, как говориться, они норму выполняли.

Как это организовывалось, через какие-то заведения, или надо было всё время знакомится?

— На этот счёт, мы с моим приятелем, Анатолием Гавриловичем Хворовым, в дымину разругались с нашей этой кинемотографией.

А этот козёл, который про бордель снимал – учитель?

— Нет, у учителя был этот самый товарищ, который написал ему...Откуда протест пошёл.

Это были специальные бордели для англичан, которых потом вывезли на барже и утопили в море. Нет, вы знаете в чём дело, я там был, там очень неплохой клуб, между прочим. «Мелоди джаз», я помню его, и дама, ну она была не молодая, такая средний возраст, она очень хорошо пела. Все эти Глены Миллер, песни замечательные были, или Джош из Дикер Джаза. Ну и конечно там не было ни какого борделя. Когда эти сволочи затеяли вот такую ерундовину, между прочим, первыми кто забунтовал против этого дела, это английские конвойщики, они и нам сообщили. Уваров «Что вы там выдумываете, какие к чёртовой матери», другой может мечтал там кто – то, чтоб был такой порядок, а порядку не было, приходилось проявлять самодеятельность.

Ничего организованного не было?

— Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина, верно ведь. Тем более я никого не собираюсь защищать или наоборот. Скажу так, пентюхи эти англичане: как-то с Каховским Игорем Александровичем был в Полярном и идём мы мимо этой самой статуи Кербиля, где он стоит. И я Каховскому говорю: «Вы знаете, Игорь Александрович, у меня был на лодке здоровый такой матрос Мароховский», он меня поворачивает и говорит: «Как вы не знаете?», я говорю: «Что такое?» - «А этот Кербиль именно с Мароховского делали» - «Да?», я как раз в отпуск уехал, и не знал об этом. Почему я про Мороховского вспомнил? Приходит он с битой мордой, ему говорю: «Как тебе не стыдно?», он говорит: «Товарищ инженер, иду я и вижу трое англичан избивают негра». «Ясное дело, я подскочил и мы им дали такого ходу, что они от нас еле убежали». «Правда», говорит: «Меня тоже зацепили», я говорю: «Ты что суешься, это же дело международное», он говорит: «Вот мы им дали по международному плану, так дали, что будь здоров». Ох, с этим Мороховским бывало всякое.

Девятое мая как встретили?

— Больше такого праздника у меня не будет, такой праздник был!

Как узнали?

— Вообще, к нам победа, состояние не военное, они пришли раньше, чем в других частях Советского Союза.

От вас в октябре сорок четвёртого?

— Немцы убежали, и мы хоть воевали, но уже не то, немножечко. Добивали то, что могли добить, и в конвой и шли спокойно, вы понимаете. Напряжённость военная ослабла, это чувствовалось, ремонт сразу пошёл везде, знаете ремонт это очень болезненная штука, потому что: «А ты хочешь воевать или ремонтироваться?» - такой наивный вопросик подбрасывали. Так говорят: «Надо» - «А воевать что, не надо?». Ну и попробуйте на такой вопрос ответить верно.

Что хотелось больше воевать или ремонтироваться?

— И то и это. Я механик, я же вижу что у меня дизеля на соплях работают. Оборудование в любую секунду может выйти из строя и меня же будут драить, что «ты сорвал поход». Это у них там торпеда всегда пойдёт, пушка всегда выпалит, а от меня зависит это дело. Поэтому я дёргался и думал: «полетит-не полетит». Старшина «Ну как?» – «Ой, товарищ инженер, вы знаете там же…» - «Ну потянем хоть, как по-твоему?». Для нас, механиков, это был ужасный вопрос, потому что мы непосредственно за это отвечали. Мы под любым предлогом старались, что бы хоть что-то было. Мы конечно ждали победы, и готовились уже ко Дню Победы, выпили все, что можно было выпить, жуткое дело. У нас был дипсвязист, такой из старшин, Шиманов – капитан третьего ранга. Сидим мы как-то так горюем, он говорит: «Дурачьё, вы ничего не понимаете в браге!»

Медкомиссия была серьёзной?

— Сразу после конца войны вздумали прививки делать. Был у нас Зяма – главный врач, он провёл прививки, но командиры народ балованный, и они уклонялись, а начальник штаба звонит Зяме и спрашивает: «Как все прошли?», - тот отвечает: «Товарищ начальник штаба, два командира уклоняются» - «Кто такие?» - «Вот такие-то» - «Хорошо, жди, сейчас они придут в санчасть». Так что медкомиссия была строгой. Зяма был шутником, так он этому матросу-санитару говорит: «Ты вот что, возьми такой большой шприц с загнутым концом, и марганцовки нашуруй в ведро и как я скажу, давай», – он набирает. Приходят эти два, Зяму ругают из матери в мать, «Ты что не мог сказать.», потом на этого краснофлотца «Ну набирай», он тррр, они как увидали, и кителя поснимали, и в двери, друг с другом сталкиваются, чтоб каждому быстрей выскочить, кинулись на катера и ушли по лагуне, корабли их там стояли. А Зява хохочет, не может слова сказать, а ему звонит начальник штаба, «Ну как?» - «Товарищ начальник, готов провиниться так и так» - «Я вам шутки не позволю устраивать, вы что тут мне докладывать надо, а вы тут дурака валяете. Мигом с вашим шприцом, или с ведром на палубу, и чтоб там их достать и доложить». Проклятие, хватает это ведро - комедия. Вот так вот и начали мирную жизнь.

Как удался переход между межвоенной и мирной жизнью?

— Тяжело, очень тяжело в том смысле, что никто не знал что делать. У лётчиков была волна самоубийств после этого.

От чего это вдруг?

— Ну вот так, «а чего делать?». Между прочим, насчёт лётчиков морских, там командовал авиацией Александр Харитонович Андреев.

А Преображенский?

— Нет, Преображенский тут, на Балтике. Его на Север перевели в 1942 году.

Поэтому Вы про лётчиков и начали говорить?

— Да. С Андреевым Александром Харитоновичем получилась такая история, что я к нему сам подошёл. Он видал меня мальчишкой, просто забыл, но может и не заметил, чёрт его знает. И он на меня смотрит так с недоверием, дескать, а не вру ли я, кто я такой, верно. А ему тогда сказал: «Вы знаете, Александр Харитонович, ведь я помню, как вы прыгали с шестом, а ведь тогда это был вид такой, никто не прыгал». Он так на меня: «Как, вы помните?», я говорю: «Да. Я помню, что Вас Бусыгин обыграл». И он мне поверил на сто процентов, ну кому в голову придёт, верно, подумаешь, какой-то там Балтвод, какие-то там прыжки с шестом, а тут я его убил вот этим доказательством.

Переход к мирной жизни.

— Да. А переход такой, ну хорошо, вот и не знали что делать, не знали.

Какие были идеи?

— Дело в том, что тогда сразу указание Сталина поступило о том, что необходимо сохранять кадры и боеспособность, так как все уже заранее намылились там куда-то. Мы, конечно, загрустили, ведь надоело это дело откровенно сказать, одно и тоже, и даже самое Полярное.Что интересно, кормить стали плохо, ведь мы разбаловались, ну как же: «Даёшь Варшаву, Дай Берлин!», мы врезались аж в Крым. И как же называлась эта самая крупа...

Чечевица?

— Да. Мы тогда взвыли, что суп и каша из чечевицы. Нам говорят: «Вы что? Развоевались, половина России тут голодные, а вы тут предъявляете, а ну». Позже начальник продовольствия спросил: «Сколько у нас этой чечевицы?», а он говорит: «Ещё две баржи стоит». Мы все чуть под стол не полезли, ещё две баржи сожрать надо, ёлки палки! После этого сразу все вопросы отпали. А так ну конечно начали потихонечку все таки отплывать, но это было тяжело, дело в том, что не понятно было, что делать. Воевать – когда, где, с кем? Учиться куда-то, куда, как? Сказано «Нет», а когда это кончится, не понятно. Семью привозить, обстановочка не очень, что бы очень, да и кого она была, а у кого и не было.

Когда Вы женились?

— Я женился гораздо позже, в 1948 году. Тогда уже переехал в Ленинград, учился на Косиксе на курсах офицерского состава инженерно-корабельной службы.

В Мурманске общение с англичанами и американцами запрещалось или не рекомендовалось, или вообще просто не происходило? Драки были?

— Никто с ними не дрался. Мараховский вообще в морду дал кому-то и ничего. Нас вообще отвращало многое от них. Клуб ихний, сидят там и трескают кофе, не понимаю. Впечатление о них не самое такое презентабельное, о чём с ними разговаривать? Не о чем. Вася Терехов, он был у нас второй минёр, с самого начала войны стояли две лодки английские, и один какой-то офицер позвал Ваську: «Пойдём, посмотришь у нас на лодке», а Васька был занят, и вместо него пошёл другой. Спросили: «Ну как там?», а он говорит: «Ну лодка как лодка, только грязно чего-то и всюду расклеены всякие похабные картинки» - «А так?» - «А больше ничего». Его вызвали и сказали: «Ты че суёшься, тебя что просили туда?» - «Да вот ты понимаешь…» - «Понятно?» - «Понятно», вот и всё.

У Вас был особист на лодке?

— Нет, но один раз побывал на лодке. Дело в том, что когда мы делали ремонт правого электродвигателя, то нашли там полотно ножовки. Достали, а уже кто-то рассказал про инцидент. Появляется полглавмеха, замечательный человек – Козлов Николай Никифорович, его дочка работала у нас в институте до сих пор, замечательная, и он является с особистом и говорит: «Ну покажите где это было?», мало ли, кто его знает, может диверсия, а может дурак какой заткнул туда. Показали. С тех пор я единственный раз видел этого самого особиста, капитана второго ранга, а так я их не видел никогда.

Вы видели пленных немцев?

— Нет, никогда.

Большое спасибо!

Список наград:

Награжден двумя орденами Отечественной войны I степени, двумя орденами Отечественной войны II степени, четырьмя орденами Красной Звезды, медалями "За боевые заслуги", "За оборону Сталинграда", "За оборону Советского Заполярья" и другими орденами и медалями.