Родился в 1924 году в деревне Кедрово Лесного района Калининской (ныне - Тверской) области. Трудовую деятельность начал на строительстве электростанции Свирь-2, работал до начала войны. В 1941 году находился на оборонительных работах под Лугой, потом снова работал. С 20 ноября по 18 декабря 1941 года находился в партизанском отряде в Ленинградской области. В конце января 1942 года зачислен в разведотдел штаба Краснознаменного Балтийского Флота. Проходил в течение трех месяцев подготовку, затем забрасывался в тыл к немцам в качестве радиста, выполняя задания командования. Участвовал в Стрельнинской, Шлиссельбургской и других известных операциях.
Награды: орден Отечественной войны 2-й степени; орден Красной Звезды; медаль «За оборону Ленинграда»; медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»
В 1946 году уволился из рядов ВМФ в звании старшины 1-й статьи. После демобилизации жил в городе Таллине Эстонской ССР, работал (с 1949 года) на 7-м судоремонтном заводе. Последняя должность — начальник цеха. В настоящее время — председатель Совета ветеранов войны Балтийского завода.
- Для начала, Михаил Александрович, расскажите о вашей довоенной жизни.
- Я родился в 1924 году в Калининской области, которая сейчас Тверской называется, в Лесном районе, - в деревне Кедрово. У нас была большая семья. Шесть человек нас было, маленьких. В период коллективизации отца арестовали и осудили как врага народа. Его младшего брата арестовали и через три дня расстреляли. А моего отца, значит, арестовали и посадили. После этого нас раскулачили.
- А по какому делу отца вашего арестовали?
- А ни по какому делу: просто по списку арестовали. Была разнарядка по областям, а от областей — по районам. Дали, допустим, по району разнарядку 1000 человек арестовать, 500 человек расстрелять, ну вот и все. Наша семья пострадала по дополнительному списку. В нашем районе было предписано арестовать и раскулачить еще дополнительно 150 семей. Ну вот в этот список попали и мы. Попали за то, что у нас было две коровы, одна лошадь, и самое главное — за то, что у нас была металлическая крыша. Мне тогда, когда нас раскулачили, было примерно восемь лет. Пришли к нам люди с обыском. Все отобрали. В общем, остались в том, в чем были раньше. И просто выгнали. Но это еще хорошо, что нас не сослали куда-то, а просто выгнали. Жили после этого мы очень тяжело. Вся моя жизнь прошла с кличкой «сын врага народа». Потому что это была 58-я статья, по которой был осужден отец, а она означала — враг народа. Ну а как все это отражалось на мне? Я, например, не мог вступить в партию, не мог поступить в военное училище. Когда я служил в армии на фронте, там тоже ущемляли: если какая награда была мне положена — то давали поменьше, а то и вообще обходили стороной. Или, например, такой акт последний, который с этим связан, был у меня уже в послевоенные годы. После войны я работал на 7-м заводе здесь, в Таллине, в Эстонии. Я был комсоргом завода. Я навел там порядок в комсомольской организации. Ну и меня пригласил первый секретарь райкома партии комсомола. Ну я пришел к нему. Он мне и говорит: «Как вы смотрите на то, что мы вас выдвинем вторым секретарем райкома комсомола.» Я говорю: «Не-ет, нельзя.» Он спрашивает: «Почему?» Я говорю: «У меня отец - враг народа.» Он сказал: «Спасибо, спасибо, до свидания.» И разговор на этом закончился.
- А народ как в целом относился к коллективизации?
- Ну у нас, конечно, все отрицательно относились. Но терпели, боялись. А у нас, у нашей семьи, все полностью было отобрано. Все было конфисковано. Дом был разобран и перевезен в районный центр, и после этого там в этом здании находилось райфо — районное отделение финансового отделения. Мне после войны его, когда мы были там, сестра показала, сказала: «Вот этот домик — это наш домик! Вот здесь располагается райфо.»
- А какая в целом атмосфера была перед войной? Чувствовалось ли тогда приближение войны?
- Ну я не могу этого сказать, потому что я тогда пацан был. Когда мне исполнилось 16 лет, я получил паспорт и сразу уехал. Потому что семья была большая, мать выбивалась из сил. У меня был рубль в кармане. И я без билета уехал. Сел в поезд и поехал искать счастье. Доехал до станции Мга. Там встретил такого же, как я. Он опытным оказался в этом отношении парнем, сказал мне: «Мы с тобой не пропадем! Вот мы сейчас переконтуемся до весны, а весной поедем в Свирь золото добывать.» Ну пацаны есть пацаны, 16 лет все-таки. В общем, мы приехали в Свирь-2 — это в Подпорожской области. Там, в Подпорожской области, была построена электростанция Свирь-1 и строилась электростанция Свирь-2. И когда мы туда прибыли, его сразу в ремесленное училище отправили, вернее, в ФЗО, а меня направили в бригаду монтажников, в монтажную бригаду, на строительство этой электростанции Свирь-2. В бригаде было где-то человек 20. Они посмотрели на меня и сказали: «Мы тебя учеником не будем брать. В общем, даем тебе сразу разряд, и ты будешь с нами работать.» Ну они встретили меня хорошо. Я получил в первый месяц, я на всю жизнь это запомнил, 1100 рублей. Это было в октябре 1940 года. 1100 рублей — что это значило? Средней руки бухгалтер получал тогда 300-400 рублей. А тут — сразу 1100! Я сразу пошел на почту и отправил матери эти деньги частично. Ну и работал я на этом Свирь-2 до начала войны. Но когда началась война, мы, пацаны, конечно, сразу в военкомат пошли.
- Кстати, а как вы узнали непосредственно о начале войны?
- Ну это было в выходной день. Значит, мы тогда, в выходной день, как раз работали. Наша бригада монтировала кран. Там на берегах для пополнения и бетонирования котлована должны были стоять три таких крана, высотою 90 метров, которые соединялись тросами, имели две лебедки. Я находился с напарником, с пареньком, который был немножко старше меня. Мы там что-то делали: красили, сверлили, выполняли работы, и тогда подбирали хвосты уже, можно так сказать. Ну и внизу, слышу, нам кричат: «Спускайтесь! Спускайтесь!» Мы спустились вниз, спрашиваем: «Что такое?» Нам говорят: «Война!» Ну и мы сразу побежали в военкомат на фронт проситься. Но нас оттуда, конечно, гоняли. Я знаю, что мы бегали туда проситься почти что каждый вечер. Нам сказали: что до вас время еще дойдет. Ну и примерно на десятый день войны нам сказали, чтобы мы шли домой. А мы в общежитиях жили. «Возьмите полотенце, живите, - сказали нам. - Вот на десять дней получите по 100 рублей в конторе. Мы уедем на пару недель в командировку.» Ну коллектив в 3000 человек двумя эшелонами погрузили и привезли под Лугу. И под Лугой мы строили оборонительные укрепления. Строили мы в основном противотанковые рвы. Норма была на человека — полтора метра противотанкового рва. И вот, значит, трехтысячный коллектив там работал и примерно четыре или чуть ли не пять километров в сутки копал.
- А кто руководил работами?
- Работами руководили сами работники. Но какой-то военный бегал там на месте. Но мы как-то не обращали на него внимания, он от нас был далеко. А начальником стройки был начальник управления строительства гидроэлектростанции.
- Большой участок работ был у вас?
- Ну рассчитывайте: что 3-4 км в день мы копали, строили эти оборонительные сооружения. Под Лугой мы так, значит, «путешествовали»: вправо-влево, где нам покажут, там мы и копаем. Нас гоняли все время «Мессера», немецкие эти истребители. Там же никакой, ну ни одной даже винтовки у нас не было. Никакого прикрытия зенитного не было. Мы даже прогибались под ними, под этими самолетами: так низко они летали, что чуть ли не колесами нас задевали. Ну и поливали пулеметным огнем нас. Выйдешь, бывает, нагнешься, и только лопатой прикроешься.
- Вас часто бомбили?
- Часто бомбили. Бомбежки у нас были почти что ежедневные. В общем, мы за это время, что были под Лугой, потеряли, наверное, человек 500.
- Хоронили их как?
- Да там же их и хоронили. Затем через какое-то время вдруг оказалось, что мы уже в тылу у немцев. Немцы обошли нас. Бои шли под Лугой уже тогда. Началась паника. Но паника началась и среди военных. Военные бежали вовсю. Ну а нам куда было деться? Но какая-то воинская часть отходила с наших мест более-менее организованно ночью. На вторую или третью ночь она выходила, как говорят, из тыла врага. Мы подключились, подсели к ней, к этой воинской части, и вышли на станцию Толмачево, это между Лугой и Ленинградом. Там погрузились в эшелон и прибыли в Невскую Дубровку, это было впоследствии место, где мясорубка была наших солдат. Мы прибыли в Невскую Дубровку, значит. В парке, как сейчас помню, музыка играла, было тихо, спокойно, никаких налетов не было. И мы, значит, начали там строить железобетонные доты в обрыве против финнов.
- Как проходило это строительство?
- Был у нас кран, и мы делили, значит, блоки. Котлованы выкапывали вручную, конечно. В общем, вся была работа ручная. Это только погрузка блоков была на кране. Окопы мы тогда выкопали по всему побережью материка. Немцы Невскую Дубровку не бомбили. Кругом бомбили, а Невскую Дубровку не трогали. Потом через какое-то время подошли немцы на том берегу к нам. На нашем берегу войск не было. И немцы могли спокойно переправиться на наш берег. Но немцы что-то кричали нам с того берега. Это я помню. В нас они не стреляли. И в один из вечеров, по-моему, на второй вечер после того, как немцы подошли, прибыло в Невскую Дубровку наше военное училище и расположилось в парке. Это были первые военные на этом месте. И вечером почти на бреющем полете, на высоте примерно около дерева, налетело примерно 30-35 бомбардировщиков - «Юнкерсов». И они как пролетали, так дорогу покрывали трупами. Деревья, дома, все это было моментально разрушено. На деревьях валялись части тела. Это от личного состава училища, значит, все оставалось. Сохранилось сколько-то человек — не сохранилось, но если сохранились, то только остатки. Ну а так как мы побывали уже в таких ситуациях (были под бомбежкой), то с ходу убежали в лес. Там мы тоже много потеряли людей. Несколько сотен человек, наверное. На следующий день нас собрали и перевели в Мягула. Вот в Мягула мы тогда остановились надолго. Наша бригада состояла из 100 человек. И сотеннным в ней оказался мой бригадир. И мы с ним работали сколько-то. Ну а поскольку я в бригаде был самый молодой, он меня сделал вроде бы как адъютантом у себя, связным. Потом его уже назначили комендантом этой стройки. Так он тогда меня сделал своим заместителем. Ну и я стал теперь вроде как бы важным начальником! (смеется) И в начале ноября 1941 года, в один из дней, числа 11-го или 12-го, приходит этот бригадир ко мне и говорят: «Я уезжаю в командировку.» «В какую командировку?» - спрашиваю его. «Никому не скажешь? - говорит он мне. - Только по секрету я тебе говорю: я ухожу в партизаны. Формируется партизанский отряд.» Я говорю: «И я в партизаны.» Он мне: «Так я ж по секрету тебе сказал!!!» Я побежал к начальнику строительства, открыл дверь и прямо с порога говорю: «Я хочу в партизаны!» Смотрю: у него как раз сидит военный во флотской форме с большими шевронами. Это оказался член Военного Совета, которому было поручена организация партизанского отряда. Ну вот, в это время как раз, значит, у них там собрали членов партии: человек 18 или 20. Я пришел, а через несколько минут они собрались, там вызвали, значит, их. И те, значит, пришли. А этот адмирал, он был, по-моему, вице-адмиралом, который там мне случайно встретился, мне и говорит: «Если за тебя поручатся, что ты маму не будешь звать, не будешь плакать, тогда я не возражаю.» Они за меня поручились, и меня в этот же вечер привезли в Ленинград. В Ленинграде привезли нас на улицу, где институт физической культуры имени Лестгафта располагался.
- А в каком состоянии предстал перед вами Ленинград именно тогда? Это ведь было голодное время...
- Это был мертвый город самый настоящий. Трамваи не ходили, снег набирался кругом, город был сонный. Везде трупы валялись. Вот примерно таким я увидел город. В общем, нас привезли а 35-й дом на улице Декабристов, в здание института физкультуры имени Лесгафта. Тогда в здании этого института как раз расположился штаб партизанского движения Ленинградской области. Нас собрали, объяснили нам все, поставили задачу. Мы должны были переправиться по льду Невы через Ладожское озеро на другой берег и уже уйти к немцам в тыл. Выдали нам на 18 человек четыре винтовки, по десять патронов на винтовку, по две гранаты и бельгийские пистолетики дамские, очень маленькие. Но они, эти бельгийские пистолетики, были такими, что с него если даже и в упор стреляешь, пуля пробивает одну только сторону и застревает. В общем, такие игрушечные пистолетики были. Больше ничего нам не выдали. В общем, дело такое, что чуть ли не шашки выдавали в то время и отправляли на задание. И нас провезли на берегу Ладожского озера около маяка. И там мы встретились с гидрологами, которые должны были проложить «Дорогу жизни». Их было, по-моему, два офицера и два или три солдата. И старший из офицеров обрадовался тому, что мы пришли, сказал: вот, помощники. Он так еще сказал, потому что им нужны были помощники для того, чтобы таскать что-то. И по-моему 15-го ноября мы вышли на лед. Лед был гладкий, без снега. С правой стороны, со стороны Шлиссельбурга, который был занят немцами, все время бросали ракеты — освещали местность. Ну вот эта стрельба, постоянные ракеты, все это нам было как ориентиром. Мы шли на расстоянии друг от друга примерно 15-20 метров, потому что лед ходил, волна шла. Мы прошли около 30 километров всего-навсего, а дальше Ладожского озера еще все не было. Мы шли очень медленно, потому что лед поднимался, такая пологая волна была под ним. Мы держались за трос, и, значит, было так: если впереди кто-то провалится привязанный, мы могли поднять его. И тащили в то же время мы эти вехи. Вехи эти мы ставили через каждые полкиолометра. В общем, гидрологи прорубали лед, определяли глубину, толщину льда, а мы ставили веху. И так потихоньку-потихоньку двигались. Иногда встречались полыни: то есть, прямо как будто бы озера не замерзшие. Мы обходили их. По-моему, даже кто-то провалился у нас и не раз. Но вытаскивали таких мы. Так дошли мы до восточного берега. Увидели на берегу старушку. Она, как увидела нас, заговорила: «Свят, свят, свят...» И, смотрим: крестится. А мы ж с того берега были. Ну в общем, эти люди там нас там так гостеприимно приняли. Накормили картошкой. Мы же голодные были. А потом в отряд мы попали.
- А кормили вас плохо? Вы испытывали голод?
- Представляете, нам давали 250 грамм, из этих 250 грамм — была половина всяких отходов.
- А как-то добывали себе еду?
- А кто как! У меня в отряде был карабин. Как появляется ворона, стреляешь в ворону. Я натренировался на этих воронах.
- Вернемся к вашему рассказу. Вы пришли на берег. Дальше было что?
- Дальше было следующее. Мы нашли представителя штаба партизанского движения, после чего нам дали задание углубиться к немцам в тыл. В общем, задание у нас было такое: пока заря, мы должны были пройти в тыл. Так как в основном в отряде мы минировали дороги, нам дали мины. А мины были деревянными коробками такими. Тяжелые это были мины. И вот, значит, тащили эти мы мины. Но нам давали примерно по четыре — по пять мин на человека. Минировали в основном дороги. Снега было много. И мы вот так и делали: снег разроешь, потом ставишь мину, ставишь взрыватель, а после этого уходишь. А немцы против партизан и против разведчиков войсковых ставили там же на всех этих тропинках, по которым мы ходили, прыгающие такие мины. Размером они были с гуталиновую коробочку и имели два усика. Ну в общем, как травинка была такая. Если ты до нее дотрагиваешься, мина подпрыгивает и разрывается на высоте метра. Она не убивает, но она наносит человеку тяжелейшее ранение в районе живота. И человек умирает в больших мучениях. Это была страшная штука. Ну и пошли мы на задание в первый раз. Нам тогда валенки выдали. А до этого в своем все ходили. Я был в пиджачке. А морозы какие были! Так что до этого я мерз как черт. Нам дали ватные пальто или шубы, шапки, одели нас тепло. Мы сходили к немцам в тыл. Но в первый раз когда ходили, ничего такого не было. Немцев мы не видели. А там же, где мы находились со своим отрядом, были сплошные болота, редкие дороги, и кое-где стояли бараки, где в довоенное время находились люди, которые добывали торф. Тут такой пейзаж был... И вот на этих дорогах, значит, мы ставили мины, чтобы немцы не ходили. И второе: все жилые помещения, жилые-нежилые, сараи, все что угодно, - все мы сжигали. Бутылкой Молотова сжигали: разбивали бутылку и поджигали. И убегали. Наша задача была такая: не давать немцам места, где бы они могли бы обогреваться. Потому что морозы были страшные: под 40 градусов.
- А жители были?
- Там жителей не было. Все они давно эвакуировались. Но это были такие места, куда временно приходили люди и работали. Временно жили, короче говоря. Сейчас это называется так: вахтовым методом работать. И вот там в основном ходили мы в тыл, минировали и выходили. То есть, мины ставили и возвращались обратно. Возвращались каждый раз по отдельной тропинке, по новому месту, по старым тропинкам мы не ходили, потому что немцы могли наверняка засечь нас и их заминировать. А потом как-то, помню, идем мы по целине, кругом как-то спокойно, тихо. И вдруг потом немцы начали наступление на Волхов, на Волховстрой. Тогда стали подбирать в армию тех, кто только мог держать оружие. Ну и нам сказали: не хрен вам придуриваться в партизанах! И всех забрали в армию, кроме меня. Мне сказали: «Ты еще молодой, подрасти. Где у тебя мать? Поезжай к ней.» А всех остальных отправили на фронт солдатами. Винтовку выдали — и пошел.
- Потом кого-то встретили из тех солдат?
- Нет, никого. Я вот хочу написать в архив партизанского движения — запросить списки.
А я к матери не поехал, а вернулся. Когда я в Старую деревню прибыл, где раньше был, захожу в этот дом и говорю: «Мать, ты помнишь нас?» Она мне отвечает: «Сынок, сколько уж тут после людей перебывало!» А там же рядом склады были продовольственные. И сплошные по дороге потоки машин шли. И вот я сел на такую машину и добрался на ней до Ленинграда. Там я прибыл в штаб партизанского движения Ленинградской области, что на улице Декабристов, 35. Мне тогда сказали, что в этом же здании, во втором корпусе, располагаются трехмесячные курсы младших лейтенантов. Сказали: три месяца — и на фронт пойдешь. Я спросил: «Какие?» «Сухопутные», - сказали. Я отказался: «Нет, в пехоту не пойду.» Я тогда что-то бредил флотом. У меня лежала душа к флоту, а не к пехоте. Из знакомых никто на флоте не был. Только один родственник служил на флоте. Когда приезжал в отпуск, то в форме, значит, приходил. А где-то рядом около этого института работала баня. Это была последняя баня в Ленинграде, которая еще работала. Ну и я пошел в баню. Кто-то сказал мне: «Баня еще работает, можешь сходить.» В этом институте, конечно, никакого отопления не было. Стекла были выбиты. Закрыты они были этими матрацами. На койку матрас, сверху ложишься — пальто, сверху еще второй матрац. И вот так спали. На следующий день я пошел в эту баню. Я привык к тому, что бани работали так: запускали сначала женское отделение, потом - мужское отделение... Я разделся, открываю дверь, смотрю: женщины. Я обратно. Мне говорят: «Ты что? С луны свалился? Все вместе моются.» Я вернулся обратно. Смотрю: они ходят как скелеты. Только кожа и кости. Три-четыре человека так там шарили. Ну я помылся. Как вернулся, мне выдали на пять дней паек партизанский, документы выдали, что я в партизанском отряде с такого-то по такое-то был. А я примерно был там с 20 ноября по 18 декабря 1941 года. И выдана, значит, мне была специальная такая справка. Подписали ее Матвеев, начальник сборного пункта отряда штаба партизанского движения, и комиссар...
- А вы когда были в отряде, только минировали дороги? В засадах, как я понимаю, не участвовали...
- Да, только это делали. Тогда это были только первые шаги партизанского движения. Опыта не было никакого, и шаги такие примитивные были у нас. Нас не готовили. Ну я вернулся после этого в Свирь-2. Меня сразу там сделали комендантом. У меня в моем подчинении было примерно человек 400 женщин, которые не могли работать. Моя задача была сохранить их. У меня было 400 этих женщин, которые не могли работать, затем — похоронная команда из таких мужчков, человек 12. И охрана: человек 20 ребят примерно моего года. Из оружия у нас там было два или три карабина в охране. Люди у меня не работали в основном. Но кое-какие задания я все же давал по строительству. А потом, значит, произошла у меня такая вещь. Я должен прямо сказать: совесть нечиста у меня. А было дело такое. Случилось такое ЧП у нас: один бригадир, который у нас с супругой был, отправил бригаду работать, а сам собрал продукты, деньги и бежал. Но он не один был, который бежал. Они собирались уйти через Ладожское озеро. В общем, они дезертировали от нас. Ну и начальник строительства сказал мне: «Постарайтесь догнать их.» У нас был паренек Афончик, мой знакомый. С ним мы и пошли. Но мы с ним сначала пошли на лыжах вдогонку за ними в сторону Всеволожска. Это было уже в темное время, ночью. Машины двигались. И уже луна была. Мы видим: вот на горизонте они идут. И мы лыжи бросили, потому что на лыжах плохо шли. Значит, лыжи бросили и попытались догнать их. И тут вдруг какой-то солдатик на санях нас обогнал. Мы его остановили и попросили подвезти. Он нам сказал: «Платите деньги, тогда возьму.» А у нас ничего не было с собой. Мы сказали ему об этом. Он отказался тогда нас везти. И когда он подъехал уже к ним, они ему что-то пообещали. В общем, он их посадил и увез. И часа в два ночи мы прибыли во Всеволжское. А там находилась станция - товарная станция Всеволжская-1, и потом уже шла другая станция — Всеволжская-2. Мы пришли туда, на станцию, и стали искать в вагонах этих дезертиров. Но на вокзале, кроме трупов, мы там ничего не нашли. Кругом, в общем, валялись только трупы, в вагонах тоже были трупы. Но часа через два мы их все-таки обнаружили в одном из вагонов, где они и прятались. Ну и стали мы решать: куда их все-таки деть? И тогда, значит, мы так решили: «Надо сдать их в милицию.» И представляете, какая была там тогда обстановка? Мы нашли на улице какого-то старика живого, спросили его, где милиция, он нам показал дорогу, и мы привели этих дезертиров в милицию. Вот открыли мы дверь. Смотрим: такое большое помещение. С левой стороны, с правой стороны были обезьянники с решетками. И там все было набито людьми. И вдруг видим: сидит с правой стороны здоровенная такая морда, милиционер. Мы говорим ему, что так и так. Он открыл обезьянник и туда этих дезертиров втолкнул. Потом нам сказал: «Теперь идите!» Мы посмотрели на все это и подумали: «Что мы натворили! Мы же их послали на верную смерть.» Я не знал, кто там эти задержанные сидели. Но потом мы поняли уже, что, конечно, никто их там кормить не стал бы, и что, конечно, у них было отобрано все, что у них было.
А потом, значит, у меня так все получилось. Рядом с Мяглово, где мы были, километрах в двух, помню, была такая деревушка Озерки. Небольшая деревня — Озерки. И там находилась, можно сказать, небольшая наша флотская часть такая. И на меня вышел один человек из этой части. Потом оказалось, что это был старший лейтенант Калистратов. Он пригласил меня к себе. Я на лыжах пришел к нему. Когда я к нему зашел в помещение, он пригласил меня за стол. Смотрю: обстановка такая как будто бы довоенная. Значит, стол накрыт, хлеб порезан, тарелочки. Как будто и никакой войны нет. Блокада же тогда была в самом начале, как говорят. Это был где-то конец января 1942 года. Ну и пригласил, значит, к столу. А тут я вдруг увидел, что на окне лежит пачка сигарет. Я сигарету сразу положил в карман: а вдруг пригодится? А в то время у нас было так: 15 рублей — это дать пачку, а если чинарик — то 5 рублей надо было заплатить. Такой, значит, был обмен. Но все это, конечно, были дубовые листья в основном. Чистого-то табака не было. Ну а что касается махорки — так вообще не мечтали об этом. Он мне, этот старший лейтенант, и говорит: «Я слышал, что вы были в партизанском отряде?» Я говорю: «Ну да, в партизанском отряде был.» «Ходили в тыл?» - спрашивает. «Конечно, ходил.» Он говорит тогда: «В общем, оставайся у нас. Мы тебя оформим как добровольца. И ты будешь у нас в флотской части, будешь матросом.» Я тогда спросил: «А что это за воинская часть?» «Потом позднее узнаешь.» Я тогда возразил ему: «Не могу, потому что начальник строительства меня расстреляет как дезертира.» «А мы на начальника махали, - сказал он мне. - Ты же добровольцем идешь на флот, правда?» Тогда я дал ему свое согласие. Меня в этот же день обмундировали, одели во флотское. На следующий день за мной начальник строительства приехал. Как зашел и меня увидел, так сразу же на меня и пошел. А он, старший лейтенант, ему сразу же сказал: «Потише, потише. Он оформил заявление, он доброволец военно-морского флота.» А это, оказалось, был разведотдел штаба Балтийского флота.
Ну и сразу началась у меня учеба после этого. Меня стали учить на радиста. Ко мне прикрепили, значит, главстаршину Зотова, Семена Зотова, и он начал меня с азов радиоделу обучать. И обучал с утра до вечера, все время было одно и то же, одно и то же... И все: после этого, значит, кругом пошла одна морзянка, морзянка, морзянка...
- А на каких аппаратах вас учили?
- Нас учили на двух аппаратах, назывались они «Северок» и «Камбала». Это были специальные такие радиостанции для разведки. Они очень маленькими были. «Северок» весил, наверное, грамм 400. Самый большой недостаток у них состоял в том, что к ним прилагались огромные аккумуляторы. Это была такая тяжелая бандура, которая весила, наверное, килограмма два-три. Ну и плюс шнурки у батареи были. Всего же со всем вместе такая радиостанция весила килограммов восемь. В общем, начал я учиться, а через три месяца был уже радистом.
- Практические какие-то занятия с вами проводились?
- Да, были. Но это нас там как бы так натаскивали.
- А училось вас там сколько человек?
- Я не могу этого сказать, потому что не знаю: ведь нас держали на конспиративных квартирах. Мы занимались двойками, четверками, но не больше. Знаете, почему это так было? Потому что если кто-то попадет к немцам, в случае, если бы мы большими группами бы занимались, он мог предать и сказать: что вот я знаю такого-то и такого-то. А так он мог этого сказать. Так он мог сказать одно: я знаю только вот, допустим, этого. И больше ничего не мог сказать. Это, кстати, всю войну так и было у нас. Это — закон разведки. Мы узнали друг друга в основном после войны. Ну и когда мы уже ходили неоднократно в тыл, имели опыт, нас перевели на базу в Лахти, где там нас было человек 12-14 (колебалось тоже что-то около этого: кто-то придет с тыла, а кто-то уходит.) А задания наши были такие, что в основном нас забрасывали с самолета на 2-3-4 недели в тыл к немцам.
- А первое ваше задание помните?
- Первые задания у нас были какие-то тренировочные. Мы дважды, например, были на знаменитой Невской Дубровке. Мы выходили на тот берег, на тот клочок земли, где наши сражались. Вы, наверное, слышали что-нибудь про Невскую Дубровку? Это был участок, где закрепились наши моряки на немецком берегу. Размером он был примерно 600 на 600 метров. Так вот, он простреливался, пробивался артиллерией и пулеметным огнем насквозь. Там не было ни землянок, ни окопов, ничего, все перемешано было. Все время на этот участок переправлялись десятки артиллерийских орудий. Тогда говорили, что сотни пулеметов, а не десятки, прошивали на этом участке людей. Там головы не поднять было — иначе тебя сразу же убивали. В общем, каждую ночь туда примерно 500 человек посылали. За сутки они гибли там. В следующую ночь — снова посылали. И так держалось больше 200 дней. Там, на этом несчастном куске земли, полегло примерно 250 тысяч наших человек. Операция эта не имела никакого смысла. Это глупость была. Сейчас уже все признают, что это глупость была. Ну а тогда прельщали всех словами о том, что это узкое горло, где нужно через него прорваться, чтобы прорвать коридор в шесть километров и тем самым прорвать блокаду Ленинграда. Обстановка там была жуткая. Ведь доходило до того, что у немцев не было сектора обстрела с пулеметов — столько людей они клали, и они им загораживали сектор обстрела. Так они ночью пробирались и растаскивали эти трупы, чтобы можно было простреливать этот участок. И вот, значит, весной 1942 года меня на трое суток направили туда с радиостанцией для тренировки. Туда переправляли людей по ночам постоянно. И немцы постоянно простреливали Неву, чтобы не давать эвакуировать и доставлять новых бойцов. В общем, я двое суток там пробыл, практически уткнувшись в холодную землю, в воронке. Но что я мог там видеть? Но, в общем, я дал оттуда радиограмму одну. Вернулся с чувством выполненного долга, что остался жив. Это была тренировка, я должен был доказать, что я способен работать. Я вернулся. А во время войны существовало там такое правило. Если ты пять суток пролежишь и остаешься жив — получаешь орден Красной Звезды. Если десять суток пролежал — получаешь орден Красного Знамени. Если пробыл пятнадцать суток — тебе дают орден Ленина. Но практически этого не было, потому что там люди не выживали. И примерно дней через десять меня опять снова туда перебросили ночью. Но, конечно, это было очень опасно. И снова я так же опять в воронке просидел сутки. Бывает, в бинокль так выглянешь и что-то сможешь засечь. Оттуда я передал радиограмму снова и вернулся. И вот что интересно. Ведь я видел Невскую Дубровку чуть ли не довоенную, когда мы прибыли туда. Поселок тогда был шикарный, там был шикарный парк, там, значит, музыка играла, и так далее. А теперь я видел уже Невскую Дубровку, где живого ничего не было. Так что обстановка на Невской Дубровке была такая, что это было кладбище одно: месиво человеческих тел, земли. Там бои каждый день были. Пополнялось все это, потому что туда каждый день по 500 человек как в прорву бросали. И превосходство, конечно, было на стороне немцев.
- Какие задания были после Невской Дубровки?
- А меня после этого, это было примерно в апреле месяце 1942 года, направили в Колпино с заданием на завод. Немец был от Колпино в полтора километрах. И была большая вероятность того, что противник Колпино захватит. И в формовочном цеху литейного завода Колпино замуровали, в общем, спрятали две наших радиостанции. Я был оформлен как рабочий и в случае захвата Колпино должен был остаться и работать у немцев в тылу. И вот я находился то в Колпино, то в Усть-Ижоре, так мотался все время. А уже месяца через полтора установили, что Колпино удержан, и меня тогда оттуда отправили. А затем меня уже отправили в Борисову гриву. Это была уже осень, ранняя осень, пошел снег, начались морозы. И нас начали натаскивать на лыжах. Мы должны были научиться проходить на них уже в день как минимум 50 километров. Ну и мы через месяц уже практически освоились в этом деле. Вплоть до того, что проходим за день 50 километров на лыжах, а вечером уже чуть ли не поужинаем и к девчонкам на торфоразработки идем. Но нас так, собственно, готовили за «языком» в Финляндию. Эта операция тоже у нас, честно говоря, сорвалась. Это было 23 февраля 1943 года. Мы прибыли четыре человека туда. Я не помню уже этих ребят, потому что это были разведчики Ладожской военной флотилии, а не наши ребята. Мы прибыли на стык линии фронта Карельского перешейка, где он упирается уже в Ладогу. И вот мы должны были выйти на лед Ладоги и углубиться. Было задание за двое суток пройти 100 километров, взять «языка» на третьи сутки и двое суток обратно идти с этим «языком». «Языка» мы должны были посадить на запасные лыжи и притащить обратно. По-моему, место это называлось Куйвисте — это были такие порт и городишко на Ладожском озере, где итальянцы переправили 24 торпедных катера, которые должны были перекрыть в 1943 году наши коммуникации по доставке продовольствия в город Ленинград. И нужно было взять «языка», чтобы узнать, что это такое, где стоят корабли и так далее. Потому что воздушная разведка ничего не могла дать, так как у противника было все замаскировано. А почему я запомнил этот день - 23 февраля, так это потому что день Красной Армии был. В общем, линию фронта должны были переходить. Мы легко одеты были. У нас были меховые кожаные комбинезоны, автомат, две гранаты, и все. В общем, никакого оружия у нас фактически не было. Ну и продукты питания нам были выданы на пять суток.
А перед заданием были мы в землянке. Там было все набито мужиками, народу было полно. Офицеры, как говорят, все пьяны были. А тогда туда, в землянку, к нашим пришла делегация ленинградских рабочих. Они, ну эти рабочие, были голодные, их накормили, напоили. Они что-то рассказывают, но никто ничего не слушает. Клубы дыма от курения в землянке стояли такие, что было не продохнуть. И мне, представьте, от этого стало плохо. У меня закружилась голова и я стал терять сознание. А знаешь, что это такое? Это сорвать операцию. Да и в это никто не поверит: был здоровый, и вдруг перед тем, как идти в тыл к врагу, значит, у тебя кружится голова. Я вывалился из землянки, ткнулся в снег здесь же, около землянки. Лежу, и все плывет перед глазами, не могу ничего делать. А курировал нашу организацию разведчиков майор Сычев такой. Он подходит ко мне и спрашивает: «Что с тобой?» Я говорю: вот так и так, жарко, накурено, в общем, мне плохо. Он дал мне какую-то таблетку. Я ее проглотил. Прошло там три-четыре минуты, и у меня все прошло. Он говорит: «Ну как?» Я говорю: «Все нормально.» Потом стемнело. Было уже 9 часов вечера, когда надо было уже идти и пересекать линию фронта. Нас сопровождали, наверное, человек 20 войсковых разведчиков. Они должны были углубиться с нами на 2 километра, прикрыть и пропустить нас, а если финны обнаружат, то огонь взять на себя, чтобы сберечь нас. Но когда они пошли, то начали греметь и шуметь: то автомат, то кастрюли, то ложка скрипят. Нам это не понравилось, и мы командиру ихнему сказали: «Ты здесь ложись. Мы рванем вперед. Полежи с полчасика. Если все спокойно будет, то уходи.» Он согласился с нами. Мы вышли на лед, примерно метров на 200 углубились на этот лед от берега и пошли дальше. В общем, к утру мы уже прошли 50 километров. Иногда выходили на берег, иногда просто шли, смотря по обстановке, потому что в некоторых местах такие глыбы льда были. Нам казалось, что Ладожское озеро не замерзло, и лед ветром подгоняет. Но там огромные куски льдин плавали. Они, бывало, иногда на берег залезали, и тогда такие торосы торчали большие: по пять-шесть метров высотой. В общем, мы прошли километров 50 по льду. К утру с левой стороны у нас обозначился финский аэродром. На месте финны начали прогревать моторы с этих своих самолетов. А мы ушли метров на 200 в глубину льда Ладожского озера и залегли в торосы: решили с «языком» до вечера подождать, а пока отоспаться, отдохнуть. Ну ребята взяли там грамм по 100 спиртяжки. А я не брал, потому что тогда не баловался еще этим. И уже ближе к вечеру я взял в бинокль, залез на торос и стал смотреть уже на берег. В общем, стал наблюдать за режимом работы аэродрома. И там я вдруг обратил внимание, что впереди была темная полоса чистого льда, чистой воды. Я спустился и говорю разведчикам: «Ребята, так и так, нам придется на берег выходить. Потому что здесь льда нет — вода чистая». «Да брось ты, - говорят они мне, мол, это тебе показалось со сна.» Я говорю: «Какое со сна? Я давно уже проснулся.» Ну с полчасика так подождали мы. Потом я опять залез на торос, смотрю: мы на льдине, между нами и берегом, наверное, уже метров пятьдесят чистой воды. Мы тогда поняли, что ветром относит нашу льдину. Ну мы побежали к кромке. Тут уже никакой маскировки не было у нас: между берегом и слоем воды было, наверное, уже метров 100. Нас отнесло. И мы примерно неделю мотались по Ладожскому озеру с льдины на льдину, с льдины на льдину. Иногда просто льдины находили друг на друга, а мы, значит, по кускам прыгали на лыжах с той льдины на другую льдину, которая, к примеру, чуть ли не торцом стояла. Потом — прыгали на на следующую-следующую льдину. Ну, в общем, неудачно у нас все было.
- Питались чем тогда?
- Ну у нас был тогда паек. Так что питались мы нормально. Но мы не знали, где мы находимся, то есть, в какой части Ладожского озера мы находимся и куда нас уже загнало вглубь Финского побережья. Ну и, по-моему, на четвертый или на пятый день мы обнаружили маячок, кромочку маячка. Посмотрели: вроде маяк. Ну стали двигаться к тому маяку. Утром проснулись: маяка уже не видно. Мы снова по этому направлению стали двигаться. В общем, более-менее к концу дня мы подошли к этому маяку. Ну одели маскхалаты белые, чтобы нас не видели. В общем, это был небольшой островок, метров 50 на 50, не больше. Ну, может, и 100 метров: что-нибудь такое там было. Маяк невысокий стоял. Кругом были проволочные заграждения. И такой чистый и гладкий лед там стоял. А по кроме около метров 700-800 торосы, видимо, были в мели. И разбитая затопленная баржа стояла. Тогда мы стали думать о том, что надо брать «языка». Но для начала нам надо было знать, что это за остров. Ну решили, что ночью мы проберемся на этот остров, возьмем «языка» и уточним, что и как. Если на нем наши, то и хорошо... Ну и, значит, залегли мы в торосах. Смотрим в бинокль: изучаем тропинки, по которым, как видно, люди какие-то ходят. Гарнизон ли двигался или что-то другое, было неясно. И потом мы вдруг увидели, как цепочкой в нашу сторону стали двигаться с острова люди. Мы так поняли, что там все было заминировано, потому что они там так по тропиночке шли и спускались. Ну мы беспокойства особенного не проявили: ведь они шли по чистому льду, по голому льду, и даже снега не было, а мы были укрыты. Нас 15 человек было, у нас было четыре автоматы. Мы знали, что в случае чего - две-три минуты, и от них ничего не будет, искромсаем их. И вот они метров 50 дошли до нас, метров 50 им осталось до нас идти. И они пошли так: пять человек прямо пошли, пять человек вправо-влево пошли, и залегли потом. Они молчат, мы молчим. Потом оттуда с их стороны стали доноситься крики: «Проклятые белофинны, сдавайтесь!» И матом сплошным пошли на нас. Мы думаем: как это по-русски говорят, да еще матом так лаяться стали?! Мы им тогда кричим: «Вы сдавайтесь, потому что мы укрыты, а вы на голом льду. Мы же сейчас откроем огонь. Куда вы денетесь?» Оказалось, что это свои были. Этот остров был нашими занят. Назывался этот остров Сухо. Оказывается, они приняли нас за финнов, потому что мы шли с финнской стороны, в маскхалатах, - кто чего мог увидеть? В общем, ругались-ругались, но потом договорились о том, что с их стороны старший пойдет на встречу к нам и от нас старший пойдет к ним на встречу. Пошли на встречу. В общем, на полпути наш и ихний, тот, которого мы направили, и тот, которого они отправили, встретились и узнали друг друга. Заговорили: «Вася! Миша!» Они, оказывается, вместе служили. Мы, конечно, им тут же сдались. В общем, привели они нас на остров, накормили нас, напоили, и сообщили о нас в Новую Ладогу, в штаб Ладожской флотилии. Оттуда сразу же пришла полуторка и к утру мы были уже в Новой Ладоге. А днем нас переправили к «Дороге жизни». По «Дороге жизни» мы уже к концу дня оказались в Ленинграде. И вот майор Сычев бежит к нам и говорит: «Миленькие! Родненькие мои! Живы!» Говорим: «Живы.» Вот так у нас операция сорвалась. Мы не выполнили операцию, мы остались живы.
- А вообще берегли вас, переживали из-за вас, что, может, не вернетесь?
- Были, были такие. Но в принципе людей не жалели. На мой сегодняшней взгляд, подготовка, конечно, была паршивая. Офицеры в тыл не ходили. Они только нас готовили. А как еще готовили нас к операции? Вот есть, допустим, у нас шифровальщик. Он приходит и готовит меня к этой операции. Готовит меня, по карте показывает, рассказывает о задании, и так далее. Приходит шифровальщик и говорит: «Вот твой шифр на эту операцию. Вот то-то и то-то.» А шифры были такие, значит, у нас. Давалась специальная книга. И на этой книге была каждая буква шифрограммы зашифрована. Допустим, цифра 8 и еще что-то — это означало букву «а». В начале шифрограммы идет номер страницы в книге, второе — номер строчки, и затем - количество с левой стороны направо — какая буква, например. Например, буква н. В этой строчке она идет четвертая. Это, значит, обозначается как четыре.
- А языку немецкому обучали?
- Ну так — на уровне «хальт» и «хенде хох». Никто у нас с этим не занимался. Что еще вам сказать? Ну и самая большая, конечно, операция была у нас в январе 1943 года. Это — взятие Шлиссельбурга.
- Как операция проводилась, помните?
- Вы когда-нибудь видели речку, по которой идет лесосплав? Когда где-то на повороте или еще где-то становится завал? Когда бревна кругом? Вот так на реке лежали люди во время операции. Нас выделили тогда. В общем, я и не знаю, как это получилось. В общем, разведотдел состоял так: штаб, сам штаб, затем шли оперативные разведчики, затем был РУОН — радиоузел особого назначения, который, если я в тылу находился, от меня в любое время суток принимал сигналы и за мной следит, как только вышел. Я с той стороны, конечно, давал шифрограммы. Потом шел первый БРО — береговой радиоотряд, который осуществлял радиоперехват и пеленгование. И затем шла агентурная разведка, то есть, агенты. Но они практически с нами были. Вот я например, Кульман видел, я ее знаю. Потом ей присвоили посмертно звание Героя Советского Союза. И вот, значит, этот Шлиссельбург мы брали, наверное, числа 17 или 18 января. Зацепились мы туда. Примерно пять или шесть волн было туда. И никак не могли взять его. И только пятая или шестая волна добралась до берега. И нас было семь человек, которые высаживались туда: шесть человек водолазов-разведчиков и я. Зачем туда были водолазы-разведчики приглашены, я не знаю. И я радистом там был. И вот мы в этом потоке, в этой волне атакующих достигли берега. И вот что я там запомнил. Когда мы добрались до берега, там, на берегу, были огромные склады бревен. И вот за этими огромными массивами бревен немцы укрывались и обстреливали нас. И был один немецкий пулеметчик, который, когда даже вышли мы уже на берег, отстреливался до тех пор, пока не израсходовал последний патрон. И солдаты так озверели из-за этого, что его схватили, привязали к бревнам, подогнали сорокапятку, пушку такую, и в упор разнесли его. Отвели на нем душу, короче говоря. Что еще мне запомнилось мне в этой операции, так это то то, что в самом Шлииссельбурге, когда его взяли, продуктовые склады сразу захватили и охраняли автоматчики-женщины. Ну и мы, конечно, стали с ходу штурмовать эти склады. В общем, мы один ящик какой-то отвоевали. А девчонки стреляли вверх, вниз, пугали нас все. Все кричали, помню: «Нельзя, нельзя!» В общем, мы какой-то картонный ящик вытащили. А там оказались фруктовые консервы. Мы их бросили, не стали их брать с собой. Мы там еще что-то поискали: нам нужно было найти немецкие документы и еще немецкое обмундирование, потому что в тыл к немцам мы ходили в немецком обмундировании. В общем, нам нужны были карты, нужно было немецкое обмундирование.
- А легенда какая-то у вас была?
- Нет, не было. Легенда такая была вообще-то у меня: если человек тебя увидел, то он не должен жить. Но немецкая форма меня спасала несколько раз. Я, кстати, не договорил о складах в Шлиссельбурге. В общем, мы на этих складах взяли форму, погрузили в какой-то контейнер. После к нам поступила команда возвращаться обратно. Так что в общем непосредственное взятии Шлиссельбурга мы принимали участие, так же орали, так же стреляли на ходу. Но никто там не кричал «за родину, за сталина», а матом кричали. Больше ничего не было. Это все уже потом замполиты да партийные работники повыдумывали. Никто не кричал в общем потоке «За родину, за Сталина!» А вот матом крыли немцев, - это да, было.
А потом, летом 1943, года была большая операция, которая, я считаю, по значимости, очень важная была. И так до конца войны мы высаживались в тыл противника: в Эстонию, в Финляндию.
- На территории Эстонии где вы высаживались?
- Ну нас высаживали, например, под Кунда. Это было, наверное, в феврале 1944 года. Как раз выбросили ночью нас. Мы вышли на окраине Кунда, забрались в сарай с сеном , и тут налетели наши штурмовики. Штук, наверное, 12 штурмовиков налетело тогда. Они сделали круг над Кунда, и один за другим шли в вертикальном пике: казалось, что вот-вот заденут деревья. И как раз чуть ли не ползая поднимались, потом следующие бомбили. Было тогда так: вот они три круга сделают, трижды отстреляются, бомбы сбрасывают и уходят. Короче говоря, они расстреливали весь свой боезапас и уходили. Как раз мы наблюдали этот авианалет. Переживали за них сильно: «Ты же, милый мой, не выйдешь из этого пике. Нельзя ж так низко опускаться!» Но это были, видимо, асы. Потом помню, что пока мы подходили к линии фронта, шли по просеке такой, вот параллельно с нами, прямо над головами, 10 или 12 немецких истребителей промчались к линии фронта. Прошло, наверное, минут пять или шесть, и мы уже видели, как эти немецкие самолеты гонят наши. И немцы удирают. И видно, как немец-летчик низко-низко над деревьями летит. И видно, как летчик нажимает, чтобы быстрее отойти. А на хвосте - примерно с десяток наших истребителей. И в сторону Тарту туда, около Чудского озера, они летели.
- А ваша какая задача была в этом десанте?
- В этом десанте наша задача была проверить, есть ли корабли в порту Кунда, и если есть, то сделать наводку. Мы пробрались. Но обнаружилось, что там сплошной лед, ни одного корабля там нет, ничего нет, и мы ушли. Сообщили, что порт пустой, там ничего нет, а что пристройки в порту все уничтожены авианалетом. Нам дали команду выйти на развилку Таллин — Нарва и Кунда. На этой развилке мы несколько суток наблюдали и обо всех передвижениях сообщали своим. Последнее сообщение мы делали, когда в сторону Нарвы прошел караван, около 50 грузовых машин с боеприпасами. Мы дали быстро срочную радиограмму, и двинулись в сторону Чудского озера нашего. Почему двинулись? Потому что больше нечего нам было наблюдать. И вот мы примерно через сутки подошли к линии фронта. Там были канавы, не замерзшие и широкие. Ну не перейти было никак! И мы вдоль канавы шли-шли на лыжах, шли-шли. Потом перед нами обозначилась лесная дорожка. Мы пошли по ней. Потом она свернула налево: и там был подъем. Мы поднялись по нему и увидели дома. Два или три дома, помню, там было справа, два — слева. На завалинке сидели немцы. Один на аккордеоне играл, другой с другой стороны, значит, на гармошке играл. Запряженная пара лошадей там же стояла. Они увидели нас, музыку прекратили и стали на нас смотреть. Что делать было? Я не обращаю внимания. Напарник за мной идет: в двух-трех метрах. Тут мы поднимаемся. Немцы смотрят. Мы поднялись, потихоньку остановились, закурили, прикурили. Я напарнику своему показал: мол, что давай делать спуск. Потихоньку спустились. Мы, конечно, ожидали автоматной очереди, что они сейчас начнут стрелять. Но выручила немецкая форма. Меня несколько раз форма выручала.
- Расскажите о том, как вас форма в других случаях выручала.
- А один раз форма нас выручила в Финляндии. Мы шли вдоль дороги по лесу. И там, в лесу, столько много черники нами было обнаружено, что грешно было не поесть! Ну мы наклонились, стали собирать эту чернику. Поднимаемся и видим, как вдруг навстречу нам шесть этих самых финнов идут. Они точно так же собирали чернику, и вот, они пошли к нам навстречу. Мы разошлись с ними. Мы сделали вид, что их не замечаем, а они увидели, что мы в немецкой форме и нас не тронули. А все дело в том, что между немцами и финнами в то время были противоречия определенные. Финны не любили немцев, немецких солдат. И финские солдаты не связывались с немцами. Мы были в немецкой форме. Ну, наверное, поэтому разошлись, и — все.
- Как вас награждали во время войны?
- Вот у нас, например, была операция в Стрельне. Мы в этой операции во-первых, по нашим данным, уничтожили примерно батальон немцев. Это точно, потому что их накрыли таким артиллерийским огнем дальнобойных орудий, что там вряд ли кто остался в живых. Потом мы исползали Стрельну, как говорят, и справа, и слева. Мы принесли такие шикарные данные, такие данные, что с ними потребовалось бы несколько операций. И, по-моему мнению, как говорят, может, нескромно так говорить, но мы должны были представлены к Героям. А мне дали Отечественную войну 2-й степени, а напарнику — «Красное Знамя».
- Система награждений какая-то существовала для разведчиков во время войны?
- Ну это представление же было. Потом, значит, его подписывал командующий флотом. Потом отправлялось это в Москву. Потом нас, награжденных, приглашали где-то в Ленинграде, в основном в гостиницу около Московского вокзала, на углу Невского, это - самая лучшая гостиница в городе. И вот там на втором или третьем этаже в торжественной обстановке вручали награды, там же стоял стол...
Но о награжденных что можно сказать? Вовка Федоров, Володя Федоров, такой с нами был — ему присвоили потом звание Героя Советского Союза. О нем я могу сказать: нормальный парень, нормальный разведчик. Героя ему дали заслуженно. И в то же время таких, как Федоров, было не меньше десятка. Но выбор пал на него. Выбрали именно его, потому что он был член партии и так далее и тому подобное. А я был беспартийный. В придачу еще сын врага народа. И мне всегда награды давали пониже, чем положено.
- А какие группы ходили на задания и могли быть удостоены геройского звания, но его не получили?
- Ну вот группа Иониди была такая, например. Они захватили ценные данные, захватили ценного языка в районе Кунда. И с этим языком, с этими данными, с этими документами в штормовое время шли, чтобы добраться до угола льда. Усилился шторм, и они прибыли.
- Вы сказали, что знали Кульман, которой было присвоено звание героя. Что вы о ней можете сказать?
- Могу только сказать, что Кульман получила героя ни за что. Если то, что она сделала, считать поводом для присвоения такого звания, то нам всем его надо было бы присвоить... Во-первых, это никому не нужно было. Если Ленинград в блокаде, то какой смысл было находиться под Тарту в какой-то деревушке на хуторе? Ведь там, где она находилась, были какие-то полицейские, и воинская часть какая-то проходила. Кому это нужно было? Да и на что это могло влиять? Вообще-то она должна была в район Пярну поехать и там работать. Она приехала на свой хутор, уехала к своим родным. И радиостанцию под подушку положила. Вернее, не под подушку, а под кровать. Ну донесли о том, что она вернулась. Пришли полицейские и забрали ее. И расстреляли. Если считать ее героем за то, что она сделала, то нам нужно было бы по десять раз героев дать. Но ей дали после войны, по-моему, в 1965 году, когда началось это поветрие, что в каждой национальности нужно иметь своего героя. Нашли, достали где-то в архивах данные о том, что Кульман была заброшена. Вот ей и дали героя. Это вот просто была разнарядка такая: среди эстонцев столько-то должно быть героев, там-то — столько-то, среди латышей — столько-то, и так далее. Особенно в Прибалтике этого было много.
А Кульман я помню. По-моему, рыженькая такая она была. Худощавая, высокого роста. Девка, в общем, была. И с ней подруга была, с которой обучали их. А она была лет под 35 — под 40. У нее выступали зубы вперед, верхние и нижние, что аж не закрывалось у нее во рту. Неприятная была такая особа. Это было в начале 1942 года в Усть-Ижоре, когда я их видел.
- Кроме ордена Отечественной войны вы были чем-то награждены?
- Ну у меня всего два ордена было получено во время войны — Отечественной войны и Красной Звезды.
- А «Красную Звезду» за что вам дали?
- Орден Красной Звезды мне дали за операцию в Эстонии, когда мы были выброшены под Кунда. И потом еще за десант на остров Рухну мне эту же награду дали. А с островом Рухну как так получилось? Это было 25 декабря 1944 года. Уже морозы пошли, даже холодно было. Ночью нас привезли. Тогда же срочно шифр привезли. Радиостанцию привезли. В Тихвине пару часов меня натаскали по шифру, после чего привезли на машинах в Пярну. В Пярну тогда стояли бронекатера. Потом туда прибыли водолазы, шесть человек ребят, вот я с ними там и познакомился. И мы на одном бронекатере поехали. И был шторм, когда мы вышли в море. И только там, в море, нам сказали, что будем брать остров Рухну. А на Рухну были немцы. Но немецкая агентура в Пярну сообщила о том, что десант идет на Рухну. И немецкие торпедные катера и гарнизон небольшой, который там был, они этой же ночью оттуда ушли. Мы туда когда прибыли, там немцев уже не было. Но тут приключилось опять же головотяпство флотское. Огибая вокруг острова Рухну, все три бронекатера как по команде сели на камни. И волной нас как подняло да как бросило на камни! Там было у нас такое впечатление, что он, бронекатер, вот-вот развалится. А вокруг берега был лед. И какой-то идиот взял да и крикнул: «За родину! За Сталина!» И сиганул после этого за борт. А волна-то шла от берега. Ну и десант вслед за ним за борт сиганул, чтобы доплыть до берега. Некоторые кричали: что, мол, братцы, я плавать не умею. Ему говорили: «Ах ты трусишь!» Его брали за руки, за ноги, и тоже туда побросали. В общем, человек 15 утонуло, пока туда-сюда дело шло. Когда освободился десант, стало полегче, катера всплыли, с камней сошли и стали подбирать тонущих.
У меня было теплое белье, ватные брюки, фуфайка, радиостанция весом в 16 килограммов, автомат, гранаты. И вот совсем этим «добром» я поплыл. Меня все тянуло на дно. Но на мое счастье, попался такой огромный валун. Волна сходила, и его верхушку видно было. Он такой скользкий был. Я на него залез и стал держаться за него. Немножко отдохнул. Чуть-чуть. Потом доплыл до кромки льда. А все население выбежало на берег и как в театре стало смотреть на нас как на какую-то сцену: наблюдало, как русские берут их остров, как они, значит, на их остров высаживаются. Такое это было позорище! Я доплыл, руки бросил на лед, а сил забраться на него не было уже. Я держусь руками за лед, а ноги у меня уже под лед забросились. Жду, что я немножко пережду и силенок наберу, чтобы опрокинуться и на лед выползти. Вдруг подбегает какой-то эстонец, меня за шкирку, завоевателя, берет и вытаскивает на лед. Потом он достает из кармана бутылку самогонки и показывает мне: мол, пей. А мороз ведь был! Меня буквально схватывало. Я, наверное, глотнул стакан горячего крепкого самогона, на него на одного, на этого эстонца, навесил свой автомат , на второго — радиостанцию, и они поволокли меня в деревню. В дом привели меня. Показывают: что, мол, раздевайся. Я разделся. Они мне толстый такой суконный материал принесли. Я оделся. Они показывают: мол, залезай на печку. Я залез на печку, там же радиостанция лежит и автомат лежит. Прибегает адъютант: «Надо дать радиограмму о том, что остров взят.» Я отстучал радиограмму, залез на печку и уснул. А на утро прибыли уже корабли, и, значит, десант уже забрали, а вместо него привезли гарнизон. Но тут оказалось, что они в спешке забыли, что надо же какую-то связь с островом иметь. И поступила команда, чтобы мне остаться на острове, чтобы поддерживать связь. А так что можно сказать о жизни на этом острове? Там самые бедные на острове этом жили. Вообще там так было. Во-первых, это не эстонцы были. Это шведы были. Вернее, это была смесь эстонцев со шведами. Они говорили на какой-то смеси языков, которую коренные эстонцы не понимали, а они, значит, их не понимали. Самые настоящие коренные шведы это были, потому что они после войны уехали в Швецию. Что интересно: у них было принято там так, что мужики ничего не делают. Мужик - он летом рыбак, а зимою - охотник за тюленями. А на женщине лежала уборка, скот, содержание дома, и так далее, и тому подобное. И у них в среднем там у каждого человека было по три-четыре коровы, у каждого — по три-четыре лошади. Жили вот так, в общем. Нас там в одном месте поместили, сказали, что будете в этом доме жить. А там две женщины, две сестры незамужние жили. Мы что-то свое хотели, а они — своей жизнью жили... Они нас кормили на убой. Угри эти копченые там вообще были обыденностью. Копченые мясо такое все висело на чердаках. Там мы отъелись, как говорят. И там был один одиночка-старичок, бобыль, который гнал самогонку для всех, для всего острова. Бывало, привозишь два или три мешка зерна, один мешок он, считай, забирает себе как заработок, а из двух он гонит самогонку. Вот мы ходили туда к нему пробы снимать (смеется). А так, пока я находился на этом острове, помню, мы все были на маяке и проводили наблюдение, и как только там дымило что-то, то об этом сразу же сообщали. Потом уже, в конце мая месяца, у меня все батареи иссякли, моя радиостанция вышла из строя, и я выбыл. Помню, впоследствии к нам на остров стали на самолетах У-2 сбрасывать продукты питания. В мешках их тогда нам сбрасывали. Иногда на крышу их забрасывало: так, бывало, крышу проламывало и люди разбегались.
- Вы упомянули операцию в Стрельне. Не могли бы вы подробнее о ней рассказать?
- А там, значит, так было. Вдруг поступили агентурные данные о том, что немцы готовят плавсредства для десанта в ленинградский порт. А порт же был рядом со Стрельной. Тогда же было принято решение, что надо или сделать десант и уничтожить эти плавсредства, или же артиллерийским огнем их накрыть. Но для того, чтобы накрыть артиллерийским их огнем, надо было знать, где они, эти плавсредства, находятся. Надо было знать: где они могут быть? Стрельна же большая была. Ну и после этого было принято решение выбросить туда разведку. Ну нас и выбросили туда в качестве разведчиков. Но выбросили нас южнее километров за 30. И вот мы оттуда уже шли в стороны Стрельны. По дороге как раз обнаружили батальон, дали точные данные: как раз в пределах стрельбы дальности кораблей береговой артиллерии. Потом, помню, как-то мы идем дальше. Летняя ночь. Кустарник. Я отрываю, вернее, раздвигаю кустарник: там пленка натянута. Я сделал два-три шага в сторону: стали видны аллейки, ровненькие аллейки такие, палатки натянутые, и эти аллейки были посыпаны битым кирпичом. Там отряд какой-то немцев располагался. Мы обошли кругом отряда. У них там внутри была идеальная чистота. А на окраинах за этим забором самым все было засрано. У них туалета не было, и они, значит, ходили просто в лесок. Я вляпался в это говно, разозлился, чуть не выматерился. И вдруг выходит немец. Я лежу, кругом вонь. Он не дошел, наверное, метра три, сел, сделал свое дело и ушел. А у нас карта была: 250 метров в масштабе, в сантиметрах. Мы строго нанесли этот отряд на карту, отошли, дали радиограмму. Затем целый день засекали режим этой части. В 5 часов у них был подъем. Затем - построение. Потом они, значит, уходили куда-то строем. И часов в 6 вечера возвращались. Ну, в общем, у них что-то типа такого, как военно-строительная часть, там было. Об этом быстренько мы и сообщили своим. Нам дали указание отойти подальше от этого района. И ночью, в 2 часа ночи, наша артиллерия накрыла огнем этот батальон. И все. Ну и мы шли в район Стрельны. Добрались до Стрельны. В пригороде - огороды, заборы, противотанковые рвы, эти самые окопы, спирали бруно в окопах, вернее не в окопах, а в траншеях... А там были заброшенные дома, так как население оттуда было эвакуировано. Все эти заросшие дома, деревенские домики, были брошены. Мы в первую же ночь забрались туда. Помню, залезли на крышу и через окно стали наблюдать. Понаблюдали. Целый день наблюдали за движением по этому шоссе, за перемещением этим самым. Оттуда была видна береговая черта, в общем, весь этот район. Вечером мы пошли бродить в немецкой форме. Потом на вторую ночь наткнулись на немецкого часового. Там рядом было здание, которое, наверное, сохранилось до сих пор. Это парковое круглое здание, белое такое, это был, может быть, дворец Екатерины или что-то такое. В общем, такое историческое здание. На самом возвышенном месте оно находилось, а в десяти метрах от него шел обрыв. С нашей стороны это здание просматривалось. Мы пошли еще дальше. Еще в парке шли, помню. Где-то там за деревьями, а деревья вековые были, проходили, значит. Часовой нас заметил, закричал: «Руки вверх!» А мы в летнем обмундировании были. Он стал вести прицельный огонь. Ну мы побежали. Оттуда с этого здания вывалилось, наверное, человек 25-30. Мы опередили их метров, наверное, на пятьдесят. Они за нами побежали, а мы в сторону запада, в сторону Ораниенбаума, рванули. Там были спуск, камыши с обоих сторон, рядом - море, спираль бруно, проволочные заграждения, и мины-мины-мины... Мы оглянулись. Потом смотрим: метрах в 50-100 бегут, орут, стреляют. Мы куртки сбросили на спираль бруно, перевалились, поцарапались до крови, пересекли заминированную лужайку, не подорвались, и нырнули в камыши. Камыши были высокие, метров, наверное, на полтора — два. Туда мы, значит, забрались по пояс в глубину. Пули только цокали над нами. Немцы расстреляли весь свой боезапас: все били по этим камышам. А у нас были шлюпки маленькие: резиновые, авиационные. Мы ртом их накачали. Она, такая шлюпка, грам 400 весила, была легкая, а выдерживала 60-70 килограммов. Все думал: шлепни меня, только не шлюпку. Потом мы накачали шлюпку и залезли в нее. Там с правой стороны были камыши, и от камыша же тень такая шла. Такая, значит, шла стенка камыша, которая заканчивалась и за которой шла уже чистая вода. И мы в этой тени, наверное, метров 300 проплыли. А уже потом, когда вышли на чистую воду, началась стрельба. Пулеметный огонь, с крупнокалиберных пулеметов, пули цокают. В общем, немцы начали стрелять. А мы игрались: лавировали между трассами огня. Куда ляжет расса столбов воды, мы туда. Но какие-то автоматические пушки, видимо, у них были, потому что взрывы и всплески такие метра на два были. Мы отделились уже от берега метров на 700-800. И вдруг, на наше счастье, выскакивает из мола порта наш катер на всем ходу. Он подскочил к нам, подобрал нас и увез. Так вот я участвовал в этой операции.
- Особисты были у вас? Вмешивались ли они в вашу деятельность как разведчиков?
- У нас — нет. Я у нас этого особенно и не чувствовал. Но я даже и не знал, кто он, особист — не особист, потому что я помню, что к нам приезжал какой-то офицер, натаскивал на что-то конкретное, и уезжал. А кто он был? А работали мы так. Примерно за две-три недели до начала операции за тобой приезжали и за твоим напарником. У меня Ванюшка Ефремов был напарником, он был старшим. С ним привозили нас на конспиративную квартиру. Это в Ленинграде уже было. В основном размещали нас в квартире на Петроградской стороне. А потом уже, помню, я находился на Староневском проспекте. Там отдельная квартира у нас была. Там система работы была такая, что ты уже не выходишь, ни с кем не встречаешься, и к тебе приезжают постоянно то один, то второй, то третий, тебя натаскивают-натаскивают-натаскивают. И кормят тебя на убой: и шоколадом, и маслом, и салом, и, можно сказать, всем тем, что тебе угодно. И потом, когда ты готов, машина приходит на аэродром, и все, тебя сбрасывают в тыл врага. А как нас выбрасывали, значит, знаете? Нас помещали в бомбовой люк самолета. Бомбовой люк был обшит фанерой, створки открывались, ты залезал в этот бомбовой люк, там были таких два кронштейна, доска, ты садился на эту доску впереди, сзади садился твой напарник (или, наоборот, впереди твой напарник был). Значит, впритирку друг к другу вы сидели. Потом створка в люке открывалась. Но щели такие были от раскрытия створки, что аж ногу можно было в них опустить. И ты смотрел, как летит самолет. А самолет примерно берет курс с ленинградского аэродрома по Финскому заливу, потом удаляется на большое расстояние от места выброса, разворачивается и потом уже со стороны Финляндии или со стороны Эстонии летит под видом немецкого самолета. Значит, летит он на высоте километра — полтора. Потом опускается примерно на 500-600 метров, моторы переводит на малые обороты, и затем дает лампочкой сигнал о том, что сейчас будет сброс. На тебе уже лямка парашюта: вот здесь, на локти подвязана (это делалось по той простой причине, что, прыгая, ты обязательно руки опустишь, и тем самым ты выдернешь малый парашют.) Потом он нажимает на кнопку, кронштейн открывается, и ты с доской падаешь вниз.
- А как на радиосвязь со штабом выходили?
- Со связью у нас было во время войны так: если данные какие-то есть, значит, сразу выходишь на связь. Вот в Финляндии, помню, нас запеленговали. И, кстати, крепко запеленговали. Там получилось так. Была задумана операция с выброской четырех человек, в том числе четвертым был финн. Я уже не помню, как его звали, но помню, что это был здоровый мужик. У него был здоровый автомат. И мы под Лахтой, в Ольгина-мызе, находились и готовились к выброске. Так вот он автомат, а финский автомат — он тяжелый, навскидку так брал и шашечки на телефонных телеграфных столбах разбивал вдребезги. Со вскидки и не целясь разбивал. Мы еще, глядя на него, молчком так про себя подумали: если ты будешь на их стороне, не дай Бог с тобой встретиться. И было задумано так, значит. Выбрасывали нас с напарником вдвоем, то есть, двойка была. Когда мы должны были приземлиться, нам сказали, что через час-полтора будет второй выпуск за нами в эту же точку. И мы должны были, как только увидим наш приближающийся самолет, давать сигналы фонариком. Нас выбросили. Это было севернее километрах в 25 от Выборга. У нас с собой был трехмесячный запас продуктов. И трехмесячный же запас питания был к радиостанции. Я был радист и у них в двойке тоже был радист. В дальнейшем мы должны были связываться между собой, пока не соединимся. И примерно через час или полтора мы услышали гул самолета. Небо чистое, звезд — миллион. Ну просмотрели, что движется одна звездочка там. Со стороны, значит, фонариком сигналим-сигналим, включаем — выключаем. Этот самолет выбросил вторую группу западнее примерно километрах в трех от нас. Мы это услышали. Даже ближе, может быть. После этого минут пять шла автоматная стрельба, а потом все застыло. Мы связывались с ними, центр связывался с ними, была назначена на всякий случай точка встречи, где должны были встречаться. Ходили туда, но их все не было. Мы поняли, что они погибли. А там дальше был, значит, железнодорожный мост. Они, значит, около железнодорожного моста приземлились и их, видимо, охрана моста обнаружила и расстреляла. Или вот этот финн оказался, как говорят, патриотом своей страны и расстрелял напарника. Но мы дней пять там находились. Все время в этой точке выходили на центр, вызывали, выходили на точку встречи. И вот тогда финны меня запеленговали. Я помню, что только мы начали работать, как надо мной низко-низко пролетел тяжелый транспортный самолет. У него скорость небольшая была, километров, наверное, 120-150, не больше. Прямо на высоте, наверное, метров 50-ти он пролетел. Я не обратил на него внимания: просто прекратил стучать, а когда он прошел, то опять продолжил стучать. Минуты через три он снова появился: развернулся и снова пролетел. До меня дошло, что меня запеленговали. Это, видимо, была пеленгаторная станция воздушная. Я быстренько свернул свою радиостанцию. А нас спасло то, что там у немцев лес был посажен рядами. Там было так: вот встанешь и видишь чуть ли не на километр, сделаешь шаг в сторону — и ничего не видно. И вот, когда мы с напарником отошли в сторону, то увидели два мотоцикла и человек шесть финнов. То есть, они мотоциклы где-то заглушили и подогнали. И они развернулись цепочкой и прошли по лесу. Но мы успели спрятаться от них. Там находилась рядом такая посаженная рассада ели, но высотой метра полтора, не больше. Мы туда забрались, залезли, там была глухота. И нас тогда спасло только то, что эти финны не имели собаки. Была бы у них собака, они бы с ходу нас обнаружили. Они прошли мимо и нас не заметили. Тогда мы рванули в сторону глубже на север дальше. Мы решили так: если они нас турнули, то они пойдут нас искать, думая, что мы пойдем в сторону моря. И мы в противоположную сторону свернули. И тогда нам дали команду углубиться на Карельский перешеек и выяснить на каком-то квадрате, как финны восстанавливают линию Маннергейма. И вот мы двое суток по этому квадрату ползали, ходили, измеряли, но кроме трупов наших солдатов ничего не нашли. Представляете, финская компания закончилась. После Отечественной прошел почти год. И вот как лежали там убитые наши солдатики на финской, так и продолжали лежать. В шинелях, с винтовкой. Представьте: скелет, - и на нем винтовка валяется, и все.
- Секретность как соблюдалась?
- Все дело в том, что нам давали строгое указание: где ты был, что ты видел, что ты делал, даже при переходе на линию фронта, не должен был никому и ничего говорить.
- Кстати, а как осуществлялся переход через линию фронта?
- А что касается перехода через линию фронта... Ведь когда через линию фронты ты переходишь, ты идешь с закрытыми глазами, не знаешь, кто тебя забьет: немцы или свои, на линии-то фронта. Потому что стреляют с обеих сторон. Особенно наши: вот там где-то первый услышал, и начинается пальба. Один выстрелит, и за ним остальные пойдут. И от произвола командиров на нашей стороне тоже страдали. Ведь самодуров хватало.
- Вы помните какие-то конкретные случаи?
- А случай был следующий. Вот в этой операции, когда мы выходили из Эстонии, нас от штаба встречал лейтенант. Был послан специально для нас он, значит. Но он оказался на стыке в соседнем батальоне. А мы вышли на этот батальон. Наши передовые ночные патрули видели бой, видели, что немцы нас гоняют, видели о том, что мы уничтожили немецкую засаду. А дело в том, что в штабе мне выдали гранату. И вот, на всякий случай чека была выдернута. В руке был другой пистолет. Потом я вдруг слышу: «Стой, стрелять буду!» И поднимается солдатик. Я ему показываю: что, мол, ложись, что мне нужно гранату бросить. Я бросил в сторону гранату, она разорвалась, и мы поползли. Там болотистая была местность. В окопы нельзя было сунуться. Там было примерно сколько-то метров глубины, и все полные были. Ну прибыли значит, к своим мы. В батальоне встретили нас нормально. Все было хорошо. Под утро привели командира дивизии, полковника. Он говорит: «Я — командир дивизии.» Ну мы представились ему, сказали, что мы разведчики, обращаемся. Он нам и говорит: «Я вам не верю. Вы же в немецкой форме, у вас немецкие карты. Вы — лазутчики.» Начинаем мы рассказать. «А что вы видели? - начинает он нас спрашивать. - Как вы перешли линию фронта немецкую?» Мы ему рассказываем. Вернее, я ему рассказываю. А со стороны нашего командования было строгое указание: ничего на линии фронта никому не рассказывать. Если им что-то надо, командование должно обратиться к флотской разведке, и они только сообщат. Но что мне делать было? Он мне не верит. Я ему тогда и говорю: «Вы военный, я тоже военный, я не имею права сказать то, что мне запрещено. А то, что я видел на линии фронта при переходе, скажу: ваша артиллерия лупит в болота, где располагаются их батареи, где располагаются их наблюдательные пункты, где вышка, которую они поднимают, значит, наблюдательная вышка и так далее, где находятся их землянки.» Показал, рассказал. Он говорит: «Моя разведка говорит другое.» Я говорю: «Значит, ваша разведка врет. Я сутки это своими глазами видел.» Тогда он что-то звякнул. Вбегают старшина и четыре автоматчика. Он им дает команду: «В расход!» И все. Я безоружный, в немецкой форме. Четыре автоматчика подталкивают нас автоматами и ведут к лесу. А ведь он сказал: «В расход!» То есть, он дал им команду нас расстрелять. На наше счастье, подъехал «виллис», и из «виллиса» вылезли два генерала. Один, по-моему, с тремя звездочками был, второй — с двумя. Выскакивает полковник: «Смирно!» Мы стоим просто. Этот генерал с тремя звездочками на нас так пальцем показывает: «А это что за чучела?» Он начал, этот полковник, докладывать о том, что то-то и то-то. «Генерал-лейтенант, займитесь ими», - приказал генерал с тремя звездочками. А это оказался начальник контрразведки армии. Ну нас на сани посадили и повезли куда-то. Сани отцепили, потому что солдаты старались в нас или плюнуть, или чем-то кольнуть, потому что кругом были разговоры: немцы-немцы-немцы. А раз по-русски говорят, считали они, значит, предатели. И нас, наверное, полкилометра солдаты провожали толпой все. А охрана отбивалась от них.
Уже к вечеру нас привезли к каким-то землянкам. Пуговицы обрезали, ремни сняли. Только штаны мы придерживали. Землянки открыли. Тогда моего напарника в одну землянку посадили, а меня — в другую. В землянке света не было никакого. Там мы на ощупь все делали. Кто-то меня за руку взял, подвел к нарам: мол, садись. Я, значит, сел. А я в немецкой куртке, больше у меня ничего не было. Я замерз. Он накрыл меня шинелью. Потом он меня и спрашивает: «А ты откуда?» Я говорю: «Да сбежал с концлагеря.» Не буду же я рассказывать, кто я такой. «А в каких концлагерях?» - спрашивает. Я говорю: «Дай мне немножко отдохнуть.» Тогда он начал рассказывать мне о том, что он был здесь в партизанском отряде, что они вышли с этим партизанским отрядом. И он рассказал о том, что, значит, когда они с отрядом вышли, командир партизанского отряда сказал: «Вот это все мои люди, а этот — не наш, и показал на меня. И меня сюда.» И он мне сказал: ты, мол, ложись. Я рядом с ним лег, он и себя и меня накрыл шинелью, мне стало немного полегче, потеплее, и я перестал дрожать. Он говорит: «Ты знаешь что? Меня, наверное, расстреляют.» Я говорю: «За что?» «Да вот не знаю, - говорит. - Мне не верят. Меня, наверное, расстреляют.» И прошло какое-то время, наверное, с полчасика. Открылась дверь: «Такому-то на выход!» Он говорит: «Это я. Шинель мне уже не пригодится, наверное.» Потом прошло какое-то время, и вызывают меня и моего напарника. Значит, на допрос вызвали нас. Я начал рассказывать. Но они не поверили. Они быстро связались с Ленинградом. А Ленинград дал команду доставить нас в серый дом на Литейном. Нам ночью здесь же дали жратвы. В общем, накормили нас. А мы дней двадцать, наверное, не разувались до этого, все в сапогах ходили. У Ильи, когда он снял ботинки, пальцы черные уже были. Ему их врач обработал. И уже к утру мы были в Ленинграде на Литейном. И там на Литейном были опять допросы, допросы. У нас новый опять следователь, потом - снова опять же начался допрос. Ну мы тут уже начали над ними издеваться. Спрашивает: «Как фамилия?» Говоришь: «Иванов!» «Как фамилия?» «Петров.» Они понимали уже, что мы издеваемся, но они все равно выполняли свою работу. Потом приехали наши и забрали нас. Так что такое при переходе линии фронта было. Что вот, допустим, числится какой-то разведчик, что он погиб или пропал без вести. А его, может быть, при переходе через линию фронта шлепнули. Или свои же вот такие же, как в том случае с нами, попались и шлепнули. Всякое может быть!
- А были такие случаи, когда радиостанция не срабатывала?
- Нет, не помню я этого. И такого, чтоб в соседних группах такое было, я тоже не слышал этого.
- Какие радиостанции были у вас в основном?
- «Северок» и «Камбала». Сначала «Северок», а потом «Камбала».
- Как вы оцениваете эти радиостанции?
- Нормально, они брали до 1000 км. Коротковолновые. Азбукой морзе все передавали.
- Связь между группами как-то поддерживалась?
- Нет-нет, никаких связей не было. Нам разные задания давали и в разное время. Выбрасывали двойками. Короче говоря, разные были задания и в разное время. То есть, одну группу выбросят, предположим, в Ленинградскую область, другую — в Финляндию куда-то. Вот когда ты возвращаешься, тебя опять отправляют на коспиративку, там ты подробные отчеты пишешь, тебя откармливают опять, и недели через две направляют в общий отряд.
- Отчет по какой-то форме был?
- Да нет, просто на бумаге пишешь и все. Описываешь, рисуешь, вот и все.
- Вы вообще знали о других группах?
- Мы о них узнавали после операций, когда они возвращались.
- Часто ли было такое, что не возвращались с задания? Какими были потери?
- Если нас в конце войны осталось примерно человек двадцать. Это из всех оперативных разведчиков. А было нас примерно 160 человек.
- Как складывались у вас отношения в разведке?
- Нормально все было. Могу рассказать такой интересный случай. Я только пришел служить добровольцем в армию. Наверное, месяца два прошло после этого. С Семеном Зотовым, который меня натаскивал, на галерке на втором этаже мы находились. А внизу офицеры шли. И появился, короче говоря, какой-то там новый лейтенантик. Он вызвал меня. Я прихожу к нему. Он говорит: «Брюки вот погладь.» И дает мне брюки. Я прихожу к Зотову и говорю ему об этом. Он говорит: «Ну мы ему сейчас погладим. Сейчас мы сделаем ему.» И он стрелки наоборот сделал ему, все разгладил. Ну Сенька после этого сбегал к командиру, сказал, что так и так, есть такое безобразие. И рассказал обо всем. Командир тогда сказал ему: «Повесьте ему на кровать, положите и уходите.» Этот офицерик как увидел стрелки, так закричал: аааа. Командир выходит и говорит: «Ко мне!» К утру его уже не было в части. Сразу отчислили этого лейтенанта.
- Контакты с местным населением как-то поддерживались, когда выбрасывались?
- Нет. Ну какие контакты могли быть в Финляндии? Помню, был такой разведчик Вася Юкин. Они с напарником были в Финляндии. И, в общем, с ним случился такой казус. Значит, они в лесу, там, где лесная тропинка проходила, и сидели и или обедали, или ужинали. В общем, ели. Расслабились. И по тропинке вдруг едет финнка на велосипеде. А Вася Юкин лежал и сидел на дорожке. И она наскочила на него и через велосипед упала. А Вася забылся и говорит: «Извиняй, барышня.» У нее глаза сделались такими большими, и она сразу вскочила на велосипед и поехала. У ребят автоматы были. Но Вася не дал стрелять: мол, красивая девка. Так красивая девка сразу донесла, и их гоняли целую неделю. Они сидели в болоте или в озере в камышах и там дышали. Их собаками гоняли.
- О водолазной разведке что-то слышали?
- Знали что-то, конечно, об этом. Но мы больше после войны про это узнавали. Дело в том, что когда 25 декабря 1944 мы брали остров Рухну десантом, там были водолазы. Мы там застряли на четыре месяца до апреля 1945 года, потому что в Данценштиль прибыл уже гарнизон, в котором люди в горячке забыли о связи. И мне поступило указание остаться на острове и обеспечивать связь. И я там примерно до 25 апреля 1945 года находился. С маяка мы просматривали все. У немцев группировка была. Но я говорил об этом уже.
- Подчинялись кому вы в основном?
- Направляющими у нас были майор Сычев и капитан 3-го ранга Кузнецов. На одной операции один был, на другой операции — другой. А начальником всего нашего разведотдела был Фрумкин такой. Я от него был далек, он начальником отдела был. Но я с ним переписку имел в послевоенное время. У меня, по-моему, здесь дома есть его письма. Толковый был начальник разведотдела.
- Больше никто не выходил с вами на связь?
- В основном нет, только они в основном выходили на связь.
- В разведотделе штаба приходилось бывать?
- Вообще-то мы в штабе не были. Мы даже и не знали, где этот штаб. Это было под большим секретом и мы не допускались до этого.
- Случаи предательства в штабе были? Чтобы немцы засылали свои агентов?
- Нет. Над этим работали разведчики.
- Что о своих напарниках можете сказать?
- Ну моих напарников почти не осталось в живых. Хорошие ребята были. Ну что о них можно сказать? Мы тоже не рассказывали друг другу о себе, это было не принято, да и нельзя было этого делать. То есть, не рекомендовалось. Коля, Вася, Миша, там то-то то-то, - вот на таком уровне было общение. Мы месяц обычно вместе на задание ходили. Вот я знал, например, что мой напарник был Ефремов Иван. Он был упорный, хотя малограмотный. В карте не разбирался, но говорил, что вот нужно идти туда-то. Вплоть до того доходило, что чуть ли не подеремся из-за этого. В конце концов кончалось тем, что он идет туда, а я иду туда. Потом догоняет и говорит: «Да, ты прав».
- Он был старший?
- Сначала он был старший. А после ему дали другого напарника, а мне - другого напарника. И там я был уже старшим. А так этот мой основной напарник Ефремов потом погиб. Ему, в общем, дали другого напарника, Губина, и их выбросили в Эстонию. Они возвращались через Чудское озеро зимой. И когда вышли на лед, немцы открыли пулеметный огонь по ним. Значит, Ефремов погиб тогда. Губин вернулся. Ну, в общем, они бежали с берега вглубь озера. Ефремов погиб, а Губин вернулся и забрал с собой радиостанцию. В общем, он вышел один. Как там это фактически было, никто не знает. А второй мой напарник, Долгшин Гриша, - он получил ранение. Случайное это было у него ранение. Получилось это так. В общем, у него друзья были. И мы должны были ехать на аэродром для выброски. И они в этот момент вдруг решили поменяться своими пистолетами. Обменялись пистолетами. И у Гриши каким-то образом оказался патрон в канале ствола. Случайное нажатие, и он получил пулю в таз. Он остался жив, но после этого в операциях не участвовал. Он был до этого основной напарник Федорова Володи, который стал Героем Советского Союза. А мне дали напарником Илью Тимофеева. Вот жив он или нет, я не знаю. Он был моложе меня. Я помню, как его ко мне назначили. Операции нельзя было тогда срывать. А я, когда Гришу ранило, помню, что-то расстроился, пошел, вышел на шоссе. В Лахте шоссе проходило на Ленинград — Сестрорецк. В расстроенных чувствах я тогда шел. Думал: «Ну вот, операция сорвалась.» И вдруг бежит один парень и мне кричит: «Вернись!» Я возвращаюсь, а Сычев мне говорит: «Вот мы даем тебе человека — Трофимова Илью.» Но он сразу мне сказал, что его не проверял: кто он такой, что он такой. Он сказал мне об этом. Поэтому он сказал мне тогда же: «Заметишь что-то не то — ну шлепни его там, и весь разговор.» Но он оказался хороший парень, знающий эстонский язык еще в придачу. «Да Мишка! - говорил он мне. - Ну пойдем к девкам в деревню.» Я: «Да ты что?» «А что?»
- А было ли понятие, как опыт в разведке?
- Понимаешь, у нас не было такого, чтобы кто-то опытный пришел и начал рассказывать, как и где он был, что делал и так далее, этого нельзя было делать. Ну просто знали, что он был заброшен туда-то, задание выполнил, вернулся, значит - нормально. Или знали, допустим, что его послали, а он не вернулся. Связь прервалась и он не вернулся. Значит, пропал без вести. Вот на таком уровне знали все.
- Чем кормили разведчиков?
- Нормально кормили.
- А чем?
- Ну, во-первых, флотский паек и дополнительный паек были. Во-вторых, во время подготовки нам давали шоколад, сгущенное молоко, масло, шпик, консервы американские...
- Если разведчики удачно возвращались с задания, это как-то отмечалось?
- Нет, тихо и спокойно проходило у нас. Как обычно. Во время подготовки к задания и в то время, когда отчеты делали, находились на конспиративных квартирах. А так потом после этого все в отряде находились.
- Кстати, а как организовывались эти конспиративные квартиры?
- Как организовывались? Ну привозили тебя на конспиративную квартиру. Там женщина была, которая убирала за тобою, готовила тебе обед, и все. Туда приходили офицеры, которые готовили тебя к заданию, натаскивали тебя. Желательно было меньше выходить на улицу и ни в коем случае не сообщать своим, где ты находишься.
- Подписку о неразглашении давали?
- Нет, этого не было. Но просто было сказано, что нельзя об этом говорить.
- А размещались где вы с отрядом?
- В разных местах: и в Ленинграде, и в Борисовой гриве, но больше всего в Лахте. Лахта, Ольгино, - это побережье Финского залива. Там мы в основном и находились. Это было севернее Ленинграда.
- Прятались от немцев, когда в тыл вас сбрасывали, в болотах в основном?
- Мы больше прятались на минных полях. Потому что немцы наши минные поля не разминировали. Они просто обтягивали их проволочным заграждением и таблички ставили: «Мины». Кругом везде было покошено, а там трава была в человеческий рост. Ну вот, чтобы можно было отдохнуть или там переспать, мы перелезали через забор и на минное поле уходили. И там спокойно было: отдыхаешь, зная, что туда никто не зайдет. Но рисковали, конечно.
- Когда вас выбрасывали, какое обычно снаряжение давали с собой?
- Ну что нам давалось? Радиостанция, автомат, пистолет, гранаты, продукты питания.
- Случалось ли такое, что бывшие военнопленные работали в разведке?
- Да, у нас были военнопленные. Привозили их к нам и говорили, что вот, допустим, он будет работать у нас. И он, этот пленный, с нами находился. Не рассказывали, при каких обстоятельствах перешел он к нам, захватили его или что, или же перевербовали его. Ну с нами жил он. Потом он куда-то пропадал, куда-то его забрасывали.
- А женщины в группах были?
- У нас одна такая была. Фамилия ее была Афанасьева. Она осталась жива. В конце войны она поехала в Кингисепп и оттуда она написала мне два письма. Благодарила меня, потому что я ей помог. А получилось у нее, значит, так. Она была беременная в конце войны, а муж погиб. Тоже тогда же, в 1944 году, он погиб. Ее, в общем, демобилизовали. А у нее ни кола, ни двора не было: вообще ничего у нее не было. А я как раз находился в Пирита, там, где была бывшая дача Уноло Питканинса, эстонского адмирала, который был командующим эстонским флотом в 1940 году. И этот его дом был обеспечен: в шкафах было белье, одежды, ковры, чего там только не было. В общем, богатая дача была. Поместье было такое, значит. И меня как раз начальник разведотдела направил туда, чтоб я в этот дом никого туда не пускал. Ну, для себя, видно, сохранить хотел он его. Ну он и сохранил его для себя. Меня оттуда потом забрали на операцию на остров Рухну. И вот она сообщила мне. А мне ведь было приказано: ни в коем случае ничего чтобы не попало в дом. Она через шофера знакомого сообщила: что так и так, помоги, пожалуйста. Я ответил ей: приезжай. Вот они с шофером приехали ко мне вечерком в Пирита. У нее было два или три не мешка, а матраса. Значит, она вошла с этими матрасами: чисто женским чутьем решила, что надо взять матрас. Я в матрас ей положил продуктов. И за полчаса она уехала. И она мне сказала, что я помог ей, она встала на ноги.
- А муж ее как погиб?
- Под Нарвой. Передавал до последнего. Радиограммы сначала он передавал шифрованно, а потом открытым текстом, когда его преследовали, окружали. Он передавал, что вот-вот он погибнет. И его застрелили. Вернее, он сам застрелился.
- Эстонцы были в группах у вас?
- Были. Но они ходили отдельно. Со мной не было эстонцев. Пару эстонцев было. Один погиб. Хороший парень был. Вот я уже забыл его фамилию, не помню. Высокого роста, спокойный такой, разговаривал все время медленно так. Его парашют зацепился за хвост самолета во время выброски. И летчик что бы там не делал, какие выкрутасы там не вытворял, чтоб ему оторваться, ничего не получилось. И вот этот паренек погиб. Летчик уже весь бензин практически израсходовал, пытаясь его спасти.
- А каким был возрастной состав участников группы?
- Разного. Были и пожилые. И молодые тоже были.
- А национальный состав?
- Ну украинцы, русские, эстонцы, финны. Эстонцы были, потому что группы забрасывали в Эстонию.
- Политработники были у вас в отделе?
- У нас — нет.
- Кстати, а офицеры вообще не отправлялись с вами на задания?
- Нет, они только готовили нас.
- А насколько профессионально, как вам кажется, вас готовили?
- Я бы не сказал, что высоко. Не очень много уделялось сил на это. Особенно в отношении рукопашного боя, стрельбы и так далее. На это мало внимания обращалось.
- В рукопашной, кстати, вам не приходилось бывать?
- Только в 1944 году, когда выходил из эстонского хутора. В упор я примерно на таком расстоянии (показывает) расстрелял немца. Там была не земля, а ров. Вот примерно с комнату он был. Высотою на метр примерно он был. И я по траншее шел с немецкой стороны. И вдруг вижу: трое, значит, сидят. Вплотную, в общем, друг к другу. Я в маскхалате. В общем, в белом маскхалате был. У меня пистолет ППШ был с собой. Но рука опущена и пистолета не видно у меня было. И один из немцев потихоньку стал подниматься, не спуская с меня глаз. Он автоматически на меня уставился. Я тоже автоматически на него пошел: показал, что, мол, садись. Я в форме был немецкой. Он потихоньку садится и поворачивает голову на своих друзей. И в это время я в висок в упор стреляю в него. Я сам не успел отреагировать: они как сидели, так и остались сидеть. И вдруг сзади автоматная очередь раздалась. Я прыгаю в сторону, ложусь на землю. Смотрю: в мою сторону мажут. Поднимаю голову: мой напарник. Он нажал на курок. А четвертый немец лежал. И когда я немца пристрелил, он вскочил, а Илья, мой напарник, сзади всадил пол-диска ему в спину.
- В немецкой форме всегда высаживали?
- Всегда в форме высаживались. А когда зимой, то в маскхалатах.
- Окончание войны чем вам запомнилось? Где вы в это время находились?
- Окончание войны вот чем запомнилось. Я был в Пирита, я там тогда находился. Когда из РУОНа объявили, что из Ленинграда пришла радиограмма о том, что подписана капитуляция, мы сразу тут стали прыгать, обниматься, целоваться. Стреляли, ракеты пускали. Через полчаса ни одного патрона не осталось в части. Все в сторону моря израсходовали.
- А звание какое у вас было во время войны?
- У нас вообще званий не давали. Вот Вовка Федоров, Володя Федоров, Герой Советского Союза, - он пришел в 1941 году в разведку как старшина 1-й статьи и демобилизовался старшиной 1-й статьи. Вот и все. Мы после войны с ним мы встречались.
- Скажите, а из семьи у вас воевал кто-нибудь еще, кроме вас?
- Отец у меня воевал. Его выпустили перед войной и сразу взяли в армию. Три дяди еще у меня воевали, из них два погибли.
- С ваших мест, откуда вы родом, много было не вернувшихся с войны?
- Очень много было таких. С нашей деревни Кедрово (я только вчера смотрел «Книгу памяти» по Лесному району нашему) 35 человек не вернулось. Это из одной деревни — и уже 35 человек не вернулось. Из второй деревни — 31 человек не вернулся. Что это значит? Что фактически деревни оказались без мужчин после войны.
- Выбрасывали на самолетах? Или были еще какие-то способы выброски в тыл врага?
- В основном на самолетах. Других способов со мной не было, но вообще были. На торпедных катерах, например, выбрасывали. Выбрасывали на патрульных, на бронекатерах, просто на лодках. Корабль какой-то выходил там, например, тральщик. С него спускалась лодка, и на этой лодке потихоньку высаживали разведчиков в тыл. Потом лодка возвращалась, ну и корабль уходил после этого.
- Слышали ли вы что-нибудь о Мерекюльском десанте в феврале 1944 года, который почти весь погиб?
- Это было трагическое событие. Бросили десант, и — все. Я могу сказать, что на Балтике ни одной десантной операции нормальной не было. Все — провалы.
- После войны были встречи разведчиков из разведотдела КБФ?
- Каждый год в Ленинграде мы встречались. Но как только произошла революция в 1991 году, после этого все прекратилось. Я даже не знаю сейчас, кто в Петербурге живой, кто — нет. Но по моим данным, Трофимов Илья, мой напарник, может быть жив. Но он не в Эстонии, а в России где-то живет. В Эстонии его нет. У меня есть на него данные. Трофимов Илья. Старший матрос. Награжден орденом Красной Звезды в октябре 1944. Прибыл в отдел из партизанского отряда Ленинградской области. В 1943 году был направлен напарником к Удальцову, то есть, ко мне. А попал он к нам тоже интересным образом. В общем, наша группа встретилась с партизанским отрядом здесь, в Ленинградской области: между Кингисеппом и Ленинградом. И они, Трофимов и Осипов, этих два молодых парня, провожали наших разведчиков до берега. На берегу их встретила шлюпка, и им предложили не возвращаться к себе в партизанский отряд, а, значит, пойти к нам. И их зачислили к нам в отряд. Илья Тимофеев был в Лахте, а когда напарника моего ранило, тогда мне предложили его взять. Я с ним ходил на задания. После меня он работал с Володей Федоровым, и за ту операцию, в которой они были, Володя получил героя. Но он получил героя заслуженно.
Я, кстати, сейчас занимаюсь составлением списков разведчиков Балтийского флота: и штаба, и РУОНа, и БРО, и так далее. В 1943 году в составе разведки насчитывалось 550 человек. Вот я тихонько по вечерам занимаюсь этим. У меня много материалов, связанных с этим. Сейчас уже никого не осталось никого. Когда встречались, я запрашивал, кто, где, когда, что, как. По памяти это восстанавливаю. Сейчас в Интернете кое-что нашел. Кстати, вот что еще хотелось бы сказать. Был такой Удалов Иван Александрович, из группы водолазов-разведчиков. Он написал три книги, в том числе главная и основная книга его — это «Повесть о балтийских разведчиках». Но я вот в интернете пытался найти. Там есть информация, что только продается такая книга, что у нас можно эту книгу как антиквариат приобрести. А так, чтобы прочитать, этого не получается через Интернет. Но я пока что новичок в этом деле, в Интернете.
- По поводу того, что вы сын врага народа — к вам придирались во время войны?
- Ну как сказать? Прямо не говорили. Но если бы я не был сын врагом народа, я получил бы другие награды, а не меньше, как это было на самом деле. Вот, например, за операцию такую-то кто-то получил награду. Меня обошли. За одну операцию мой напарник получил «звездочку», а меня даже не представили. Я считаю, что я был понижен в тех наградах, которые получил. Потому что, например, я в 1945 году был представлен к Отечественной 1-й степени. Получил вместо этого «звездочку». То есть, на два ранга ниже меня награждали. А за две операции я вообще ничего не получил.
- Расскажите о вашей послевоенной жизни.
- После того, как в 1945 году война закончилась, меня направили в Москву в школу разведки. Туда перевели, значит, Румянцева Жорку и меня. И мы пробыли в Москве при главном штабе военно-морского флота. Это, значит, тогда только формировалась школа разведки. Там было шесть лет обучения. Кроме того, там за эти шесть лет получали полное знание страны, где ты будешь работать, высшее образование, значит, знание языка в совершенстве, и так далее и тому подобное. Я почему-то избрал Испанию. Был на меня уже выписан паспорт. Я должен был в следующем 1946-м году поехать в посольство в Испанию под прикрытием чуть ли не дворника или кого-то там. Я проучился полгода, ровно шесть месяцев. Потом меня вдруг вызывает адмирал этой школы, это было 6 января 1946 года, и говорит: «Товарищ Удальцов, вы направляетесь в распоряжение начальника отдела разведки Балтийского флота.» Все, я прибыл в Таллин. Ну я понял: это потому что я сын врага народа. Но он вежливо со мной обошелся, он не сказал там ничего. Когда я прибыл сюда в Таллин, мне начальник разведки сказал: «Слушай. Я даже не знаю: куда тебя направить? Ты знаешь, есть 8-й РОП, это радиоперехват разведотдела, там нет в секретной части человека. Поезжай и принимай ее.» Ну я сын врага. Я приехал. Принял спецчасть и работал до демобилизации. Вся документация была совсекретно серии «К». Это высшая степень секретности. Где логика? Там меня отчислили за то, что я сын врага народа. Здесь я работал в секретной части. Потом я пошел к командиру части и сказал о том, что я отмолотил 8 лет, нормально прослужил добровольцем и так далее, и что я собираюсь демобилизоваться. «Ну доброволец — кто тебя просил? - сказал он мне. - Твой год придет, придет твоя демобилизация — тогда и уволишься.» В то время в Нымме была школа МВД после войны. Я поехал туда, подал заявление, сдал вступительные экзамены и сдал за первый курс. И сразу поступил на второй курс школы. Получил документы, направил их к командиру части, к командующему флотом Трибуцу, и меня демобилизовали в связи с поступлением. И вот опять та же история! Я проучился в школе шесть месяцев. Вдруг, значит, раздается тревожный звонок: «Всем собраться в зале!» Собралось примерно 400 курсантов. Выходит замполит и говорит прямо всем: «Товарищи, вы собраны по чрезвычайным обстоятельствам. В наши ряды пробрался сын врага народа Удальцов Михаил, который скрыл свое преступное прошлое.» Меня как обухом по голове ударило. Представляете?! После войны, после разведки, после всего этого. Я сидел, как убитый. А потом, когда он сказал, что я, видите ли, скрыл свое преступное прошлое, я встал и сказал: «У меня в анкете написано, что мой отец осужден за 58-ю статью. Я прошу принести мое личное дело и зачитать.» «Некогда», - тот говорит. Весь зал сказал: «Зачитать!» Как гаркнули. Все, принесли мое личное дело, стали зачитывать. И ведь все равно постановили: отчислить со строгим выговором. И все, после этого я не стал никуда обращаться. Пошел в 7-й завод в Таллине и проработал все время на нем. Дошел до начальника цеха. Чем мы занимались на этом заводе? Мы ремонтировали корабли. Проводили ремонт кораблей всех, вплоть до эсминцев. Крупнее — нет, крупнее не ремонтировали. А крупные ремонтировали уже другие заводы, они, значит, их ремонтировали. А наш ремонтировал тральщики, патрульные катера, торпедные катера, бронекатера, пограничные катера, рыболовный флот, и строили, то есть, примерно процентов 10-20 — это было новое строительство. Самоходные баржи строили, и все эти десантные корабли тоже строили. Потом я ушел на пенсию. Но продолжил работать. И работал до 1996 или 1997 года. Но был развал же, завод развалился, и нас всех до единого с завода уволили. Нас оставалось 200 человек, и нас всех уволили, а зарплаты никому ни копейки не дали. Просто выгнали. А потом Балтийский завод отвоевал, значит, свои права, и начальник завода выплатил всем работникам завода, который банкротный управляющий разграбил. Выплатил он всем зарплату.
А потом вот еще что получилось. Когда еще не пришел на таллинский морской завод уже как хозяин такой Берман, у меня был там создан на общественных началах музей. Потому что был председателем я чего-то на общественных началах, и еще был музей, который я создавал. И он считался среди лучших заводов военно-морского флота. И этот банкротный управляющий отдал или продал этот музей, куда — не знаю. Никогда не интересовался этим делом. Ну и те, кому этот музей был продан, приехали на завод на трех машинах, бригада из человек, наверное, десяти. Ну я их знал по работе: они были из морского музея Эстонии. Мы с ними контактировали, были в хороших отношениях. Они мне и говорят: «Мы твой музей забираем!» «Ну забирайте», - говорю им. Они, короче говоря, дня за три все демонтировали и все увезли. В том числе у меня там мина была хорошая, значит, образца 1896 года, по-моему. Или 1886 года. Старинная такая мина. И когда директор завода Берман пришел на наш Балтийский судоремонтный завод наш, он сказал: «Я хочу начать знакомство с заводом с музея.» Ему объяснили: «А музея нет, с музеем вот так.» Он сказал: «Надо восстановить.» Ну, в общем, узнали, что я занимался созданием этого музея, вышли на меня, и предложили восстановить его. Ну, в общем, оформили меня на этот завод. Я восстановил этот музей, собрал все материалы. Хорошо, что когда морской музей вывозили, я собрал архивные документы кое-какие, которые считал самыми ценными, и сказал: «Ребята, я увезу один ящик.» Они мне ответили: «Да бери хоть два.» Они мне дали машину, и я в гараж к себе привез. И вот они там лежали. И когда мне дали команду уже, когда договорились, чтобы я восстановил музей, я стал восстанавливать музей, ходил по людям, опрашивал, ходил по территориям, по конторам, по шкафам. В музее, короче говоря, стал делать кучу этих самых моделей. Восстановил музей. А затем прошло несколько лет, и я предложил Берману следующее. Когда я посмотрел их музей, у них место можно назвать было не музеем, а всего лишь комнатой истории завода. Комната была покрашена в такой голубой довоенный цвет, кругом темно было. Все это очень неприятно смотрелось со стороны. Потолок в красках, пол прогибается, там изношено все. Все это, к тому же, в металлическом сварном исполнении. Ну, в общем, не то это все было. Ну я не знал, как и что. Я ему и предложил, помню, тогда: «Зачем держать два музея? Давайте сделаем одно помещение в одном здании, один музей.» Он согласился со мной, и тогда я прибыл туда, в музей на Балтийский завод, провели, значит, расширение и реконструкцию здания, я все там порушил, поломал, и начал делать заново. Я изготовил сам около 600 планшетов, подтянул, сделал фотографии, надписи... Сделал все это на эстонском и на русском языках. В моем распоряжении была переводчица на эстонский язык. На это у меня ушло полтора года. Ну, можно считать, два года. И одновременно я написал историю их завода. История Таллинского морского завода у меня уже была написана. И здесь я уже изучил историю, поднял все приказы, поднял все архивные документы, и написал историю завода примерно на 350 страницах. И когда мне 85 исполнилось, мне сделали подарок, и я уволился с завода. Меня сделали председателем Совета ветеранов на заводе. На учете у меня состоит сейчас человек сорок. Я хожу туда на завод без пропуска, меня пропускают, все знают меня там. Иногда хожу в музей, встречаюсь, разговариваю. В общем, можно сказать, меня гостеприимно там встречают, и я стараюсь руководству не надоедать.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
