Васильев Владимир Васильевич

Я родился 28 июля 1927г. в селе Подмошье Порховского района Ленинградской области. Моя семья была из бедных. Мать работала на скотном дворе дояркой и убирала за скотом, а отец все время в лесу работал. Мой дедушка Федор по материнской линии служил при царе в армии, в 1904 году началась война с Японией, он в ней участвовал, получил Георгиевский крест. Папа же, Васильев Василий Иванович, сначала работал в колхозе, потом стало туговато, заработок был маленький, даже на хлеб не хватало, а семья большая была, и он ухал в Ленинград на поиски работы. Устроился в Ленинграде, там ему дали квартиру, и в 1939 году он забрал нас к себе. В 1935 году я пошел в школу, которая находилась за 2 километра от дома в селе, которое мы между собой называли Люберцы, официального названия не помню, там окончил 4 класса, а в Ленинграде пошел в 5-й класс. Был в 6-ом классе, когда началась война, и вскоре из-за блокады все школы закрыли.

Тогда в стране еще не было ощущения надвигающейся войны. Наоборот, многие были в приподнятом настроении. Дед у меня еще при царе служил, многое рассказывал о той войне. Кроме того, он выписывал газету, по-моему, она называлась «Ленинградская правда», так он как-то вычитал одну статью и объявил нам:

- О, теперь войны не ожидается, мы с Гитлером заключили договор о ненападении Германии на Советский Союз.

22 июня 1941 года я находился в пионерском лагере под Ленинградом. В тот день, это было воскресенье, мы как всегда утром проснулись, сделали зарядку, и отправились на умывание. Пионерлагерь располагался в 2 километрах от станции Окуловка. И вдруг мы увидели над станцией столбы взрывов, затем услышали грохот и потом, через 5-6 часов к нам в лагерь прискакал какой-то гонец и сказал, что началась война, это было уже ближе к вечеру.

Когда мы узнали, что война началась, представьте себе, радовались, ведь мы были детьми, не понимали значение этого слова. Мальчишки любили смотреть на летающие в небе самолеты, не понимали еще ничего. Когда бомбили станцию, то разворачивались немецкие самолеты очень красиво, пикировали и бомбили, а мы сидели в кустах и наблюдали, все казалось таким интересным, было-то по 14 лет.

Вскоре вожатые в лагере объявили общий сбор, построили нас, и ночью повели на станцию Окуловка, мы пришли туда под утро, уже были приготовлены для нас вагоны, рассадили и поехали куда-то без остановок. Утром проснулись уже в Ленинграде. Там нам тоже интересно было, ведь аэростаты на ночь в небо запускали, а на рассвете опускали, и все дети в окна смотрели на эти здоровенные махины, как их солдаты тащат. В итоге мы прибыли на Московский вокзал, затем я добрался в свой дом. Через несколько дней отца вызвали в военкомат, и он не вернулся, его забрали на фронт. Мы же остались всемером, мама, бабушка и нас пятеро детей.

Мама работала на почте, по-моему, рядовым почтальоном, посылки разносила и меня с собой брала. Было зимнее время, я приходил к ней на работу с санками. Она брала штук пять посылок, я таскал их на санках, а она разносила по адресам. Так она подрабатывала, чтобы прокормить 7 человек. А потом почтовые учреждения закрыли и я каким-то образом, наверное, мама оформила, попал в ФЗО. Нам как иждивенцам после начала блокады выдавали по 125 грамм хлеба и больше ничего, а в ФЗО полагалось по 250 грамм!

Школа ФЗО находилась при Ленинградском вагоноремонтном заводе. Учились мы так: по три часа за партой и по три часа на работе. Стояли со стариками у станков и нас там же они и обучали. Завод перешел на выпуск снарядов. Сначала нам показывали, как болванку закладывать, как расположить в тисках и включать станок, также циркули дали. Замеряли рабочие сами, до каких пор точить, а мы уже дальше сами работали. Так я зиму в ФЗО проучился и проработал.

Бомбили нас ежедневно. И днем, и ночью. Днем обстреливали снарядами, а ночью самолеты бомбили. Причем самолеты бомбили «зажигалками». Ночью глянешь на улицу: кругом костры горят. Мы с пацанами дежурили на чердаках, там и спали, пока до морозов дело не дошло, там приходилось перебираться в квартиры. Дежурили на тот случай, если «зажигалка» крышу пробьет, она ведь не большая, до 5 кг веса. У нас были длинные щипцы, песок и вода в бочках. Так вот, когда случалось попадание, брали мы щипцами за хвост «зажигалку» и бросали в бочку с водой. Штуки три кинем туда, представляете, всего полбочки воды оставалось, так вода закипала, даже на морозе. Они и в воде горели до тех пор, пока кислород не заканчивался. Первые зажигалки на крыше завода мы пробовали песком засыпать, но это неэффективно было. Нас было три друга, всегда вместе: я, Петя Шапира и Коля Соколов, нам мамы дали матрацы, подушки, одеяла чтоб хоть могли когда поспать. На пожарных постах, так сказать, дежурили. Утром же вставали и в ФЗО бежали, а днем артиллерийские обстрелы.

Стоял я как-то за хлебом в очереди и снаряд упал прямо на площадь. Передо мной находился старичок, так ему осколок попал между плеч, он в фуфайке был, из-за чего мы сразу ничего не заметили, и только когда он упал лицом вниз, перевернули его и увидели рану, из которой все залило кровью. Тогда «скорой помощи» не было, а врачебными делами занимались военные. Недалеко от этого места был Петропавловский сад, и там стояли наши зенитчики. Я побежал с другим мальчишкой к ним, кричу:

- Снаряд разорвался, дедушку убило или ранило.

Они сразу схватили в руки носилки и побежали с нами, того дедушку забрали, его дальнейшая судьба мне неизвестна. Кстати, оказалось, что меня тогда тоже зацепило. К счастью, вскользь по лицу прошло, одна женщина на мне рубашку разорвала и замотала рану, и я дальше ходил весь день, а когда крови много потерял, у меня стала голова кружиться. Тогда я снова пошел к этим же военным, рассказал им все, как было, они как набросятся:

- Что же ты молчал!?

- Да замотался, в горячке не заметил.

Пришел в больницу, положили на койку, сказали, что придет врач и операцию сделает. Оказалось, у меня подбородок на одной коже болтался, пришили, все приросло и нормально. Главное, зубы целы остались. Еще и на фронт не попал, а уже ранение имел.

Особенно много людей гибло от осколков, а если попадание снаряда в дом, то все, выжить шансов почти и не было. В таком случае военные приезжали, разбирали завалы, и только одни трупы выносили, живых я не видел. Так прошла для меня зима 1941-1942 годов. Весной в 1942 г. мы в семье похоронили двух братьев, которые были младше меня, они с голоду умерли. Один из них умер со мной в постели.

Отопления в квартире не было, мы спали в одежде, всегда всей семьей, грели телами друг друга. Как-то утром я проснулся, чтобы в ФЗО идти, а брат всегда со мной просыпался и спрашивал:

- Володя, ты уже уходишь?

- Да, на работу иду.

А в этот раз он лежит и молчит, тормошу его:

- Коля, я ухожу на работу.

Он молчит, я тогда маме:

- Мама, что-то Коля молчит!

Подошла мама, а брат уже мертв. Я из ФЗО вечером пришел, мама его уже в простынь зашила. Гробы тогда не делали, некому было, да и не из чего. Я Колю на санках повез к военным, те спрашивают:

- Кого привез?

- Братика

- Ну, прощайся.

Согнулся я на коленках, поцеловал его через простынь, и пошел домой с санками, повернулся посмотреть, а его взяли просто в яму и выкинули, засыпали в общей братской могиле.

Второй брат тоже умер от голода. Пошел в булочную, но до нее так и не дошел. Тогда был введен такой закон, что если вышел из дома, то при себе всегда должна быть бумажка с адресом и фамилией, чтобы, если что-то случиться, могли сообщить родным. И вот пришла к нам женщина, маме протягивает листок и спрашивает:

- Ваш сынок?

- Да, наш, Михаил, а где он?

- Лежит на дороге.

Мама пошла, а он упал от голодного бессилия, замерз и умер. Я пришел домой из ФЗО, а мама его зашивает в простынь:

- Мишенька умер.

После смерти двух братиков мама боялась за меня и двух моих сестер, Шуру и Зину. Шура была на год младше меня, а Зина перед войной родилась. Надо было что-то делать. В 1942-м году мама пошла в эвакуационный пункт, взяла особые листки, и мы эвакуировались из города, это было где-то в конце июня.

На Московском вокзале нам выдали продукты, примерно полведра вареной каши, предупредив, чтобы много не ели, а то можно было умереть от переедания. Да, неизвестно ведь было, где в следующий раз дадут нам паек, и вообще, дадут ли. Получив кашу, мы погрузились в вагоны и доехали до Ладоги.

Приехали, по-моему, до Сосновки, уже темно было, стали выгружать нас, а мы с вещами, с узлами. Надо сказать, что все с собой брали в основном одну одежду, получались крупные узлы, в итоге привезли на пристань и погрузили на баржу. Той же ночью переправили через озеро.

На берегу стояли подготовленные вагоны, 501-е и 502-е товарные, но переделанные для перевозки людей, мы их в ФЗО прозвали: «501-е и 502-е «веселые» поезда». Даже не знаю, почему их так звали, наверное, потому, что уж очень веселых людей везли.

Утром остановка на какой-то станции, мы снова получили сухие пайки, а потом к вечеру дали еще горячей каши, по булке хлеба, и снова сухие пайки. Дальше повезли на восток, следующая остановка была только в Кирове, не помню, чтобы давали горячего, по-моему, только хлеб и консервы были, а вот из Кирова до самого Свердловска ничего не давали. Зато в Свердловске покормили, и дальше до Омска поехали.

В Омске мама заболела водянкой, все тело распухло, она вставать перестала. Так как я был самый старший, то решил взять заботу о маме на себя, выскочил на остановке поезда, станция называлась как-то интересно: Чаны. Подбежал к дежурному в красной шапке, объясняю:

- У меня мама заболела, лежит и не встает.

- Где она?

Указав на вагон, я остался ждать. Пришел он с двумя женщинами, одна была кассиршей, а другая уборщицей. Нас сняли с поезда. Начальник станции Нечаев позвонил в колхозный двор, оттуда пришла лошадь с телегой и нас забрали, тогда для нас этот двор был как гостиница. Но в здании не было ни коек, ни удобств, ничего, только нары. Дали нам угол, пробыли мы там дня два, и пришел к нам представитель местного райисполкома, опять запрягли лошадь, погрузили нас и повезли в исполком, где мы и жили целую неделю. Маму же положили в больницу.

Пока мама болела, мы питались тем сухпайком, который нам дали в последний раз в Омске, как-то умудрялись экономить, ведь надо было выжить. Выписали маму из больницы, ей сообщили, где мы находимся, она пришла за нами.

Затем мы договорились с директором совхоза № 260, он дал нам жилье, работу и создал по тем временам великолепные условия. Совхоз располагался в 30 километрах от Чанов, поселили нас в комнате на одном хуторе, где был скотный двор с молодыми бычками, и вот мама ухаживала за ними. Иногда она оставалась дома, стирала, готовила, и тогда мы с сестрой, которой исполнилось 14 лет, помогали маме, пасли скот, убирали за ним.

Платили нам деньгами, но все деньги высчитывали за продукты. Так что денег мы, можно сказать, и не видели. Мама продавала вещи отца, по тем временам это считались дорогие вещи: два пальто, три костюма, пять рубах шелковых, даже не знаю, где он их брал, правда, до войны отец работал на судостроительном заводе, им хорошо платили.

Мать выменяла за эти вещи телку, через год она стала коровой, у нас стало свое молоко, жили полегче. Как-то приехал в хутор на охоту начальник станции Нечаев. За время войны много развелось тетеревов, сибиряки называют их косачами. И он после этой охоты то ли пожалел меня, или еще что-то, в общем, взял меня к себе на работу, стрелочником на станцию. Поработал недельки две, все выполняю четко и быстро, Нечаев меня сделал старшим стрелочником, поработал с месяц, и он мне предложил пойти учиться на дежурного по станции. Направил в Омск, я там учился 6 месяцев. Сдал на дежурного по станции и приехал назад в Чаны. Проработал месяца два, пришла повестка в армию, было это весной 1944 года. Так меня забрали в армию.

Комиссию проходили в Омске. Только пришли в военкомат, всех сразу же отвели в парикмахерскую, потом в баню, после чего выдали военное обмундирование. Свои узлы мы скрутили и написали на них домашний адрес, для рассылки по домам.

Обмундирование выдали новое, правда, первое время были не очень удобные ботинки с обмотками, сапоги мне дали только тогда, когда я уже был в действующей армии. Повезли на запад до Ярославля, где была остановка, по приказу вышли из вагонов, построили нас и стали спрашивать кто, где и кем работал. Выбрали человек 20, знающих, в основном бывших бригадиров путей, дежурных по станции, другими словами, кто был при должностях до армии, и вот нас 20 человек отправили отдельно строем в Омское военно-морское училище, где нас 6 месяцев обучали. Я выучился на должность радиста.

Первое время нам преподавали в основном одну строевую подготовку, затем всего за несколько часов дали теорию, а после было больше практики. На Волге стояли хорошие пароходы, нас заводили на них и показывали, как устроены радиорубки, какая аппаратура, мне как радисту отдельно учили морзянке и всему такому. Кормили макаронами по-флотски, супы варили, солдатские пшенные и перловые каши. Но больше всего было макарон. Надо прямо сказать, что в училище были грамотные преподаватели, настоящие специалисты своего дела, многие имели награды. Дисциплина была у нас жесткая, по-настоящему военная.

После обучения меня направили служить в Карелию. Попал я сразу на легкий крейсер «Киров», но буквально через пару дней направили на подводную лодку, «Щ», мы ее еще «щукой» называли, это было в начале 1945 года. Был я там радистом, прослужил до конца войны, как она окончилась, еще служил срочную службу, мы на этой лодке торпедировали суда в Гамбурге. В порту стояли немецкие корабли, мы ночью подошли, торпеды отправили, а сами опять под воду спустились и домой. Когда мы ходили на задания, заранее о них ничего не знали, все было тайной, командование информировано, естественно, я же за аппаратом сидел и передавал то, что говорили. Причем все зашифровано, одни цифры, кода я не знал, соответственно, не догадывался о содержании сообщений. Иногда только узнавал, что торпеды выпускали, и то, только потому, что с торпедистами общался, они говорили:

- Сегодня 4 штучки фуганули по кораблям в Гамбурге!

Кроме того, по службе как радист получал разного рода штабные приказы лодки, на том все.

Мы на Гамбург три раза ходили. Как правило, немцы нас замечали после запуска и бомбили, но мы, как только выпустили торпеды, сразу под воду прятались, и полный ход, а тут по сторонам кругом рвутся глубинные бомбы, тогда командир приказывал лечь на дно. Лодка ложиться, а когда все успокаивается, бомбы рваться перестают, тогда наш командир дает команду всплывать. Иногда долго приходилось лежать под водой, однажды воздух иссякал, становилось все тяжелей и тяжелей дышать, но командир был человек строгий, ждал и только когда окончательно убедился, что за нами никаких наблюдений не было, мы поднялись на поверхность, закачали свежий воздух, а потом на свою базу возвратились.

- Как кормили на лодке?

- На флоте вообще хорошо кормили, обычно борщ варили с сушеными грибами. Я так любил его, не столько сам борщ, сколько запах грибов. А вот форму мы носили еще ту, что выдали в училище, новой на флоте не получили. Зато мне достались отличные сапоги.

- Как мылись, стирались?

- На подводной лодке был душ, маленький такой, как туалет, через 10 дней хочешь не хочешь, а идешь в душ. За этим строго следили, чистое белье дают, конечно, по правилам полагалось использовать хотя бы для последней обмывки пресную воду, но мы ею не мылись, экономили. Ведь в походе бывало всякое, даже так, что без воды оставались. Точно не помню, но, по-моему, под конец войны появились действительно неплохие очистители воды, которые из морской делали пресную.

- Как Вы были награждены во время войны?

- На лодке мне выдали медаль «За боевые заслуги». Потом я получил еще одну медаль «За оборону Ленинграда», но это уже не за службу на флоте, а как блокаднику. Хотя я в армии тогда и не служил.

- Замполиты с подводниками работали?

- У нас на лодке были какие-то политруки, но они нами не сильно занимались, у них свои заботы были, к нам больше мичманы заходили, лекции читали да газеты приносили, чтобы мы знакомились с событиями в мире, но каких-то особых бесед я не припоминаю. Да и особой надобности в политической работе не было, командир нашей лодки был очень грамотным человеком, свое дело знал от и до.

- Деньги Вам на руки выдавали?

- Да, давали, но только в последнее время, после войны. Когда я демобилизовался, то нам дали за каждый месяц по 70 рублей. А во время войны не платили. Зато нам давали не махорку, а папиросы «Беломорканал», по 100 штук сразу, на месяц. И все равно курящим не хватало, они меняли сахар на папиросы.

- Ваше отношение к Сталину?

- Мое личное мнение - самый лучший руководитель для нашей страны.

- Как Вы встретили 9 мая 1945 года?

- Когда мы услышали о Победе, то нас сразу же выстроили, был объявлен срочный подъем как по тревоге: «Все наверх!» Построились на палубе. Здесь нам уже официально объявили эту радость, раздался дружный крик:

- Победа, ура!

Зачитали нам все приказы и указы, но пока все оставались на своих местах. Война закончилась, а служба-то нет. Я служил до 1951 года. Тогда во флоте служили по 5 лет срочной службы. Некоторые старых годов призыва демобилизовались, но мы служили до 1951 года, вообще-то, по правде говоря, нас задержали немного, замены не было.

Да и тут меня армия так просто не оставила, когда всех демобилизовали, то мы, 27-го года, еще оставались. Высадили на землю, мы подрывали подводные скалы на Ладоге. Такие слухи были, вроде бы там готовили какой-то особый порт для атомных подводных лодок. Много после взрывов всплывало трески, местные жители приходили, собирали эту рыбу.