Загребина (Сальникова) Зинаида Иосифовна

Я родилась согласно паспортным данным 7 августа 1922 года в г. Константинополе (Стамбул) в Турции. Как же так получилось? Это целая история. Отец мой плавал заграницу, работал матросом на нефтеналивном судне «Арарат» нефтесиндиката «Нобель». В 1919-м году в разгар Гражданской войны это судно ушло в рейс, папа побывал в Турции, Италии, они вывозили из Севастополя нефть. А в это время Красная армия стала подходить к Крыму, и в Севастополе скопились белогвардейцы и все, кто хотел эвакуироваться из России. Судно «Арарат» участвовало в вывозе эмигрантов, и обратно в город русских моряков его уже не пустили, так что отец с командой остался в Турции. А мама с моей старшей сестрой Марией жила тогда в Севастополе, и она, взяв дочку, решилась к папе ехать. Тогда мать пошла в оставшееся в городе представительство нефтесиндиката «Нобель», где сказала, что хочет к мужу и с горем пополам ее отправили к отцу.

После этого родители уже не могли вернуться на Родину. Вся команда нефтеналивного судна «Арарат» осталась в Турции, я родилась в 1923-м году, команда тогда жила все время на борту корабля, потом его кто-то поджег, судно сгорело, и команда осталась на берегу, кто как мог, так и устроился работать. В Турции тогда находилось множество белоэмигрантов, весь цвет российской нации оказался в ужасных условиях эмиграции. Мама у меня была совершенно неграмотная и умела писать только одну букву «А», ростом невысокая, худенькая, но очень крепкая, со стержнем внутри. Ей пришлось заниматься снабжением команды «Арарата» и их кормежкой. Вскоре корабельная команда рассыпалась, кто уехал во Францию, кто куда ушел на заработки. Кстати, крестили меня в Стиамбуле, хотя родители всегда называли его Константинополь, у меня даже в паспорте записано это название города, в русской православной церкви. Крестил меня батюшка, которому было 94 года.

Родители устроились на какую-то работу, после чего встали в очередь на оформление документов по возвращению уже в Советскую Россию. Пока подошло наше время, мама потеряла мою справку о рождении. И когда папа пошел в церковь за дубликатом, нашего батюшки уже не было, был какой-то другой, и он написал мне справку о том, что я родилась 7 декабря (когда меня крестили) 1922 года. Поэтому в паспорте у меня настоящий день рождения, его удалось отстоять, а год так и остался другой. Наконец в 1925-м году родители получили разрешение и приехали в Севастополь.

Мама моя – потомственная жительница Севастополя, из семьи Негреевых, ее дед Григорий – участник обороны Севастополя 1854-1855 годов. Он остался без ноги, жил здесь на Корабельной стороне, был похоронен на том месте, где сейчас построен кинотеатр «Севастополь». Потом находившиеся там могилы засыпали и построили здание кинотеатра.

Папа мой, Сальников Иосиф Федорович, был истинным патриотом своей Родины, несмотря на возраст, он пошел на фронт добровольцем, стал участником обороны Севастополя 1941-1942 годов, сражался под Балаклавой, в ходе боев был контужен, у него из носа и рта аж кровь пошла. Его доставили сначала в госпиталь, а потом отправили служить в 191-й армейский запасной стрелковый полк, части которого базировались на мысе Херсонес, и там он служил до самого конца обороны города.

До войны я окончила семь классов в 25-й образцовой школе, которая располагалась на ул. Пушкина. Там были и русские, и украинские классы. Крымскотатарский язык мы не учили в нашем классе, а так он в школе преподавался. Когда мы уже заканчивали учебу в седьмом классе, к нам пришли представители Черноморского флота, которые рассказали о том, что есть такая школа фабрично-заводского обучения ЧФ. Они предложили нам продолжить учебу в этой школе ФЗО, и почти весь класс принял их предложение. Мой факультет назывался торпедным классом. Проучились мы два года, одновременно окончили девять классов, и нашу группу послали работать в торпедную мастерскую. У нас было всего четыре девочки, я ростом в маму пошла, была вся такая маленькая, так что наших мальчиков к станкам поставили работать, а меня определили работать на приборы. Я изготавливала приборы «Обри», которые служили для того, чтобы удерживать торпеду на заданном курсе. Это устройство основано на свойствах гироскопа. Получала я очень хорошую заработную плату, 500 или 600 рублей, это тогда были большие деньги. И вот однажды вызывает меня капитан 3-го ранга Гордеев, наш замполит, говорит мне: «Товарищ Сальникова, нам надо с вами серьезно поговорить». Я слушаю его, и тут он предлагает мне написать заявление по собственному желанию. Я удивилась, почему так, я уже поступила в Севастопольский судостроительный техникум на первый курс. Он не сказал, мол, не имеете права, но объяснил, что из-за места своего рождения я не могу работать в секретной части. Ну и что, я отказалась писать заявление, пусть увольняют меня как хотят, тем более, что по этому поводу надо не с меня, а с моих родных спрашивать. В итоге меня все-таки из торпедной мастерской уволили. Потом, когда Севастополь уже освободили, я встретила на улице этого Гордеева, он уже был капитаном второго ранга, грудь в орденах и медалях, он, как меня заметил, аж закричал: «Сальникова, вы живы!» Ну, меня такое зло разобрало, что я ответила: «Да, даже немцы меня не расстреляли, а вы с работы выгнали ни за что, ни про что».

21 июня 1941 года вместе со знакомыми девчонками мы пошли на танцульки, там было много курсантов из Черноморского высшего военно-морского училища. А увольнение в этот день было почему-то небольшое, всего-то процентов 30 %, матросы еще недоумевали, в чем же дело. Мы танцевали, гуляли по набережной, со мной дружил парнишка Саша, которого все называли «Саша с Парижанки» – он служил на линкоре «Парижская коммуна». Уходили мы с танцев пораньше, потому что родители не разрешали поздно оставаться, мы ушли по домам часов в 10-00 вечера, ну, может быть, в начале одиннадцати. Никто, конечно же, даже и не думал, что завтра начнется война…

Пришла я домой, мама меня покормила, и мы легли себе спать. А мы ночевали в связи с жарой во дворе дома, хотя москиты нас сильно донимали. И вдруг раздается ужасный грохот, после которого началась страшная стрельба из зенитных орудий. Мама подскакивает с кровати и сразу же говорит: «Война!» А сосед, дядя Лена, который также проснулся, он спал неподалеку от нас, кричит на маму: «Фрося, прикуси язык! Ты что такое говоришь, хочешь в кутузку попасть?» Но мама как-то сразу все сообразила. И нам сказала, что надо готовиться к самому страшному. Мы снова легли, сон, естественно, не шел, утром встали, к тому времени уже слухи пошли, что на улице Подгорной разорвалась донная неконтактная мина, было убито несколько десятков человек. Я туда не ходила, а мои подружки побежали и посмотрели, после рассказывали, что еще утром тела людей лежали на улице.

Эти мины стали для Севастополя настоящим бедствием. 24 июня на такой морской мине подорвался и затонул буксир с плавучим краном. Затем 1 июля 1941-го года наш эсминец «Быстрый» днем выходил в море и возле Константиновского равелина подорвался на аналогичной немецкой мине. На корабле вспыхнул пожар, который удалось потушить только ближе к полуночи. Эсминец к тому времени почти полностью затонул: над водой возвышались только надстройка и часть полубака. Потом корабль был поднят аварийно-спасательной службой флота и поставлен в док. Так началась война. Паники сильной не было, но все же практически сразу же люди стали думать об эвакуации, кто схватился за чемонданчики, кто к родителям вглубь Советского Союза решил уехать.

В июле-августе 1941-го года была организована эвакуация гражданского населения города, потом было эвакуировано Черноморское высшее военно-морское училище, мы, девчонки, знакомых ребят провожали на вокзал. Из курсантов училища затем была сформирована 76-я морская стрелковая бригада, а преподаватели и материально-техническая база были переданы в Бакинское военно-морское подготовительное училище ВМФ СССР.

Вначале немцы не сильно бомбили город, но, начиная с августа, пошли сильные бомбежки. В это же время мы услышали о том, что начинается подготовка к обороне Севастополя.

После этого я поступила работать, старшая сестра Мария помогла мне устроиться, в ОВСГа ЧФ – Отдел вспомогательных судов и Гаваней Черноморского флота. Это было в сентябре 1941-го. Меня сразу же зачислили матросом сухогрузной баржи СП-90, которая находилась в ведении продовольственного отдела Севастопольского порта. Экипаж состоял из трех человек – капитаном судна был дядя Володя Белоконь, еще имелся матрос-моторист, который, кроме того, занимался швартовкой сухогрузной баржи, и я.

С сентября 1941 года по май 1942-го я все время плавала на этой барже, осенью 1941-го наши буксиры уже эвакуировались, осталось всего несколько буксиров на весь Севастопольский порт. Также оставили корабль, который восстанавливал в море бонные заграждения. Наша баржа вначале работала как обычная сухогрузная баржа, мы возили продукты. В трюме у нас стояло холодильное оборудование, так что возили мясо и яйца, еще что-то, я как-то не сильно интересовалась. Кроме того, время от времени мы ходили в Южную бухту и причаливали почти к самому железнодорожному вокзалу, откуда нам грузили сухие продукты.

А когда враг подошел к городу, начался ежедневный обстрел города и бомбежка, мы же начали возить людей на передовую. Раненых забирали, да еще убитых солдат возили. Подходили к Инкерману, там была пристань, которую днем постоянно разбивали немцы, а по ночам ее восстанавливали. На палубу нам грузили раненых, а в трюме мы перевозили убитых.  Из Инкермана идем к оконечности Павловского мыска, где находилось одно из зданий госпиталя Черноморского флота, там была калитка, которая выходила на пристань, мы причаливали, здесь уже ждали люди, они на носилках выносили раненых, после чего из трюма вытаскивали мертвых, и клали тела на землю. Затем мы направлялись в сторону Графской пристани, тогда ее настил был деревянным, так что бомбежки его полностью разбили, и совершенно нельзя было к ней приставать. Поэтому мы швартовались к более или менее целому причалу городской пристани, где до войны приставали катера, которые перевозили гражданских людей на Северную сторону. Здесь мы брали раненых, которых отвозили в Южную бухту, где за ними приходили эсминцы «Бойкий», «Бдительный» и «Безупречный». Таков был наш ежедневный рейс.

Ходили мы только в темное время суток. Если по каким-то причинам задерживались и, к примеру, только в пять утра выходили из Инкермана, то попадали под артиллерийский обстрел, поэтому капитан дядя Володя всегда старался держать курс по левой стороне бухты, чтобы не по центру двигаться, куда чаще всего попадали вражеские снаряды. Благодаря подобной осторожности потерь на нашей барже не было. Как матрос я занималась, чем придется. Когда возили раненых, бывало, как сейчас помню, один хорошенький мальчик рвал сильно, а я с тряпкой за ним убирала, выливала блевотину в воду, и на веревке чистую воду в ведре доставала из моря, которой поливала палубу. Дядя Володя меня сильно уважал за расторопность.

Бывали у нас и довольно-таки необычные рейсы. Однажды они пошли в Инкерман, здесь нас ждали на причале работники Завода шампанских вин, они дали дяде Володе три ящика с шампанским, в каждом по 10 бутылок. Привезли мы этот груз на Минный причал и стали сгружать, там в горе имелось два убежища – одно принадлежало ОВСГа, а второе относилось к Черноморскому флоту. Мы сгружали ящики в последнем убежище, по всей видимости, флотские командиры это шампанское и заказывали. Совершили мы несколько подобных рейсов, и вот дядя Володя однажды мне говорит, мол, вот тебе две бутылочки шампанского, только никому не говори. Хороший был дяденька, он у судового инженера Сильникова до войны служил, был впоследствии расстрелян немцами вместе со своим довоенным начальником, который создал в Севастополе подпольную группу.

1 мая 1942 года мне очень сильно врезалось в память, потому что тогда меня отпустили домой для того, чтобы я могла отпраздновать Первомай. Но немцы решили также устроить нам праздник – неподалеку от нашего дома на Слободке Петровой шла в город троллейбусная дорога, и прямо на нее немцы побросали какие-то осветительные бомбы, ярко горящие как свечи, так что весь наш район был великолепно виден ночью. После этого немцы как начали палить и стрелять, было ужасно страшно. Страх Господень.

В конце мая 1942-го года дядя Володя отпустил меня домой, и вскоре нашу баржу СП-90 накрыло снарядом возле Сухарной балки, она там затонула и ее так и не подняли. Меня же направили на работу в убежище ОСВГа около Минного причала. Когда в июне 1942 года немцы готовились к штурму города, все небо как будто наполнено молниями, горело все что можно. По ночам были постоянные артиллерийские обстрелы, а утром и днем шли массированные авиабомбежки. Это было действительно страшно. Расскажу только один случай. Я была дома, с нами жила племянница пяти лет и трехлетний племянник Вадик, и вот мы утром вышли на крылечко, на слободке Петровой. И вдруг прямо на нас, как показалось, летит и пикирует громадный немецкий самолет, который беспрерывно стреляет очередями. Потом что-то падает на пол, а племянник маленький, это же ребенок, выскочил, и схватил какой-то кусочек металла, я сразу не поняла, что это, оно к нему прилипло, и Вадик обжег ручки. Затем мы выяснили, что он поймал гильзу от пулемета, металл которой был немного расплавлен.

Затем мы стали свидетелями большого взрыва. В конце июня 1942-го года в один из дней утром наступило звенящая тишина, и вдруг раздался поистине громадный взрыв в районе штолен Инкерманского завода шампанских вин. Мы на Петровой Слободке жили, параллельно горе, где располагался этот завод. И все вокруг содрогнулось, мама подскочила, кричит: «Дети, на улицу! Землетрясение!» Мы в страхе выскочили, и только потом узнали, что это был взорваны штольни Завода шампанских вин, в которых в период обороны оборудовали Инкерманский арсенал. И в воздух были подняты сотни тысяч кубических метров скального грунта.

В июле 1942 года наши рабочие ОСВГа уже почти все разбежались, но я до последнего оставалась на своем дежурном посту. Стала свидетельницей тех непотребств, что творились в соседнем флотском убежище, расположенном у Минного причала, там были военные женщины и командиры, и выпивка была. Бывало, выйдут эти девушки, туалет на улице, а они без нижнего белья и у всех на виду писают, наши остававшиеся на месте рабочие на них улюлюкали. За три дня до падения Севастополя нам приказали собираться и идти домой. Сказали, что нужно в тот же день придти на Минный причал, и нас будут эвакуировать на Большую Землю. У меня дома два племянника, сестричка и мама. Я пришла на Слободку Петрову, собрались мы быстро, сестра тоже в ОВСГа работала, она пришла домой, и также сказала, мол, надо быстренько собираться, нас будут вывозить. Уже поздно вечером, стемнело, когда мы пешком пошли с узелками и чемоданами. Несмотря на позднее время, обстрел города был жуткий. Когда мы проходили по ул. Ленина, в одно из тамошних деревьев попал снаряд. Я успела заметить, что он был красного цвета, при попадании по дереву разорвался, и осколками чуть не убило мою сестричку. В итоге мы дошли до Минного причала, и нас вместе с другими людьми, пришедшими для эвакуации, вывезли на двух полуторках вначале в Песочную бухту, потом на мыс Херсонес. Обстрел жуткий, несмотря на ночь, летают немецкие самолеты, стреляют из пулеметов и пикируют. В конце концов, нас завезли в Камышовую бухту, где мы пробыли до 3 июля 1942 года, напрасно ожидая кораблей для эвакуации. Все это время город бомбили и обстреливали мыс Херсонес, гул стоял страшный. Севастополь горел, пламя столбом вырывалось из зданий. А в тот день, 3-го июля, утром все притихло чего-то, ни самолеты не летают, ни немецкие орудия ни стреляют. И тут мы видим, как множество наших солдат выходит с поднятыми руками. Затем в воздухе появились немецкие самолеты, но уже не бомбили, ведь наши сдавались.

Кстати, в Камышовой бухте собралась вся наша семья, потому что папа к тому времени служил в 191-м армейском запасном стрелковом полку, и мы к нему тогда прибежали, рассказываем, что нас эвакуируют. Тогда отец своему начальнику говорит, мол, ему надо с семьей быть. И тот командир разрешил папе устно проводить нас, а потом по просьбе моего отца дал ему письменную увольнительную. Так что папа нас провожал официально. Поэтому в итоге он с нами остался, а не попал в плен.

После 3-го июля 1942-го года началась оккупация города…

- Как кормили в период обороны Севастополя?

- Я как матрос получала морской паек. Различные крупы выдавали и поллитра подсолнечного масла, как  положено по норме, также хлеб давали. А вот мяса не было, так что отечественную тушенку в баночках получали. А вообще народ в городе, конечно же, уже жил за счет своих собственных запасов. С началом обороны города по карточкам только хлеб выдавали, и все.

- Как действовала городская инфраструктура в июне-июле 1942-го?

- Очень и очень четко и точно. Например, радио до последнего работало, еще в июне месяце 1942-го мы его свободно слушали. Видимо, где-то время от времени его перебивали, но тут же снова включали. И почтальоны работали до последних дней обороны, я, к примеру, в апреле 1942 года получила письмо от защитника Севастополя, моего довоенного знакомого Коли Корюшкина, который учился в Черноморском высшем военно-морском училище, а затем эвакуировался, находился в Баку. И он в декабре 1941-го года в составе курсантских частей был направлен на оборону Севастополя. В письме же он писал: «Зина, я тебе пишу нехорошую новость – погиб Володя Усенко, от пули снайпера, она ему попала прямиком в сердце. Его похоронили на кладбище 8-й бригады морской пехоты в районе Сапун-горы в могиле № 3». Банк также работал до последнего, моя сестра, Васина (Сальникова) Мария Иосифовна, трудилась заведующей финансовым отделом в ОСВГа. В конце июня 1942-го года рабочие уже почти все разошлись, а она получила в банке деньги на зарплату, крупную сумму денег. Кто был на месте, она выдала причитающуюся им сумму, за мою зарплату сама расписалась. Но многие не получили, их было не найти, да еще тут эвакуироваться приказали, с этим большим кулем с деньгами надо что-то делать, куда его девать. А ее начальником был Заруба, капитан второго ранга. Она подходит к нему и говорит: «Товарищ капитан второго ранга, куда мне деньги девать?» Тот отвечает, мол, приедем в Поти, там и разберемся, что с ними делать. Но Мария возражает, что она так не согласна, неизвестно, куда попадем и как, что будет с этими деньгами. И отдает куль Зарубе, кладет в портфель, а он их не берет, отпирается. Все-таки в итоге капитан второго ранга забрал деньги, а ей дал расписку в том, что забрал зарплату, указав точную сумму. Только тогда сестра успокоилась, бедненького Зарубу забрали в плен, портфель он, естественно, где-то бросил. А когда наши вошли в город в 1944-м году, сестру вызывают  в СМЕРШ, лейтенант, который и дыма-то от пороха не нюхал, начинает допытываться, куда она дела полученную в банке сумму денег. И тут ее спасла расписка, она сходила домой и принесла ее, лейтенант у нее берет, но сестра говорит: «Я расписку вам так просто не отдам, дайте мне документ о том, что вы взяли у меня документ». Он рассмеялся чванливо, но выдал ей бумажку. В итоге подтвердилось, что на расписке стояла роспись Зарубы. Так что сестра была оправдана, а расписку взяла себе на память. И теперь эта расписка хранится как экспонат в Доме-музее севастопольского подполья 1942–1944 гг.

3-го июля 1942 года немцы нас пленили, но как гражданских отделили сразу же от военных. По правую сторону вели военнопленных, а по левой стороне мы топали, дети с нами, при этом побросали все вещи в Камышовой бухте. К счастью, немцам было не до нас, военных сдалось необычайно много, так что гражданских быстро отпустили. И так мы добрались до Слободки Петровой, жилья уже не было, дом полностью разрушен, больше всего жалко, что в огне погиб мамин фотоальбом, в котором хранилось множество семейных фотографий. Когда мы пришли на руины, то обнаружили, что соседи, думая, мол, мы не вернемся, все наше имущество разобрали. Бог с ними. Мы заняли дом кума, которые эвакуировался на Большую Землю в период обороны Севастополя 1941-1942 годов.

В первые же дни оккупации севастопольскую молодежь начали везде ловить, чтобы отправлять в Германию. Сначала по улицам ездила машина и в громкоговоритель немцы на ломаном русском языке объявляли о том, что собирают людей на работу заграницу. Дня через два на этой машине объявили – всем девушкам и юношам необходимо придти в пункт трудоустройства на ул. Ленина, который находился в здании бывшего отдела милиции Ленинского района. Пошли мы туда отмечаться с паспортами, как объявили оккупанты из громкоговорителя. Отправились группой, я, Неля и Надя Канцерова, Женя и две татарочки Муси. Приходим в этот пункт, прямо в холле находится стол, рядом с которым стоит немец громадный и с ним огромная собака. А за столом сидит женщина, мы присмотрелись, а это наша знакомая Вера Березницкая. Подошли, поздоровались с ней, кто-то из нас подает паспорт, а она тихонько говорит в ответ: «Девочки, это набор в Германию, немедленно уходите». И снова повторяет: «Немедленно уходите». У меня мурашки по коже пошли, и мы потихоньку ушли, хотя дылда-немец следит за всем, но мы как-то прошмыгнули. Вот эта Вера Березницкая спасла множество жизней молодых девочек и мальчиков. Несмотря на это, после освобождения Севастополя к ней сильно прицепились, таскали за службу немцам. Но все равно, в народе осталась хорошая память о ней.

Выходим мы из этого пункта трудоустройства. На ул. Пушкина, где была наша 25-я образцовая школа, уже стоит виселица. Страха нагнали на нас мгновенно, даже при бомбежке у меня никогда не было такого сильного ощущения страха. Мы увидели, что три человека висят, солнце жарит. Казалось бы, только мы шли, виселицы и в помине не было, а на обратном пути уже все установлено. На легком ветру повешенные тела раскачиваются. Потом мы узнали, что одним из казненных был мальчик шестнадцати лет, Коля Мамин, он тоже шел себе из пункта трудоустройства, а немцы схватили, кого попало, двух мужчин и мальчишку. И повесили просто-напросто для острастки населения. Мать его с ума сходила, такой молодой парнишка.

Вскоре после того, как молодежь отправили в Германию, нас, девчонок, начали на работы гонять. Собрали по квартирам множество девчонок, в том числе меня, Нелли Велиеву, Надю Крылову, Олю Рябчук. Пригнали нас в учебный отряд, сказали, что под руководством одного прислужника немцев, этакого заядлого хохла, нам надо работать по восстановлению здания. На крыше полуразрушенного учебного отряда находилась какая-то вертушка, с помощью которой мы поднимали наверх кирпичи. Все делалось ручной силой девчонок, работа была тяжелая и изматывающая. Вскоре к нам в группу немцы приводят парня, маленького роста, страшно заросшего, все лицо у него было оспой побито. Оккупант ставит его рядом с нами, говорит при этом: «Работай! Работай!» Мы как глянули, а парень весь во вшах. И ходить от слабости не может. Мы его посадим, сами трудимся, немец приходит и опять его ставит на ноги и заставляет работать. От тяжелой работы и без того ослабший парень ходить совсем не может, а нам выдавали паек, столовая находилась на Корабельной стороне, на ул. Рабочая, еще до войны там была расположена флотская столовая. На сутки каждый получал небольшой кусочек черного хлеба, при этом какого-то липкого, и суп из катрана. Часть девочек, которым помогали родители, есть подобную еду брезговала. Мне же отец с матерью помочь не могли, надо было кормить племянника с племянницей. Поэтому те девочки отдавали свой паек мне, я каждый день в обед бегала в столовую, неся посудину с ручками, и набирала хлеба с супом, которым делилась с тем больным парнем. Кстати, он нам представился как Коля, не назвав свою фамилию. Потихоньку мы его отходили, и вдруг он куда-то исчез, мы несколько дней гадали, что же с Колей случилось, куда же это он мог подеваться. Так и не пришел на работу.

И однажды, уже часов в десять вечера, кто-то стучит в калитку нашего дома. Мы сильно испугались, папа выходит и спрашивает, кто там. Из темноты отвечают, мол, нужна Зина. Папа тогда заявил: «К барышням ходят днем, а по ночам нечего шляться!» Я же услышала, что меня зовут, и спрашиваю у папы, кто же там такой. А отец в ответ ругает меня, мол, какие-то женихи нашлись, да еще и по ночам по городу разгуливают. Я подошла к калитке, спрашиваю, кто там, а он отвечает: «Зина, это Осокин!» Я даже не знала, кто это. Тогда он вышел на свет, и я увидела, что это наш Коля. Только теперь выяснилось, что он не Коля, а Вася Осокин.

Открыли ему калитку, родители  с Васей познакомились. И он все время стал ходить к нам, я вскоре поняла, что он связан с подпольщиками, только не знала, где конкретно и с кем. Как-то слышу, что они с папой договариваются, чтобы у нас во дворе было сделано импровизированное бомбоубежище, якобы для того, чтобы прятаться на случай бомбежки. На самом же деле туда надо было спрятать оружие. Но папа объяснил, что он не может взять винтовки и гранаты, потому что у нас был плохой сосед, он обо всем докладывал немцам, кто к нам не придет, тут же к стене приставлял лестницу и разглядывал, кто же у нас в гостях. Поэтому отец дал Васе Осокину хороших людей – Гричиных, тетю Оля с мужем, и папа пошел к ним вместе с моим знакомым. Они договорились, и действительно у Гричиных прятали это оружие. Так что когда Осокин перед освобождением Севастополя весной 1944-го года с группой подпольщиков уходил в партизаны, то они на машине забрали у Гричиных это оружие. Но до леса они не доехали, их где-то по дороге немцы разбомбили.

Вася с собой забрал еврея в партизаны, мы этого еврея, по-моему, по имени Людвиг даже несколько раз у себя прятали, несмотря на соседа, ведь немцы евреев усиленно разыскивали. И когда Вася вернулся в освобожденный Севастополь, он мне рассказал эту историю. Они после того, как машина была разбита, пробирались к партизанам, но их обнаружили, пришлось отходить от преследования. Сил идти уже не было, а еврей совсем идти не мог, и его решили спрятать в котлован, закидали для маскировки ветками. Тогда товарищ предложил Осокину прикончить этого еврея, но Вася наотрез отказался, как это так, убить товарища по подполью?! И они ушли, сказав Людвигу, что за ним обязательно вернутся. Румыны тем временем начали прочесывать лес с собаками, и нашли этого еврея. Он в итоге выдал всю организацию немецким жандармам. Вася Осокин был в партизанах, затем вернулся в наш город, его потаскали за случай с евреем, но все обошлось. Мы с родителями дружили с ним после войны, когда мы с мужем были на Севере, он приходил к отцу с мамой и всегда их проведывал.

Сама же я была связана с подпольщицей Нелли Велиевой, которая так же, как и я, окончила школу ФЗО ЧФ, затем работала в конторе, располагавшейся напротив нашего здания ОВСГа, и мы с ней сдружились. В период оккупации меня после восстановления здания учебного отряда направили работать в контору, созданную наподобие нашего ОСВГа, и однажды Нелли Велиева приходит ко мне с Олей Рябчук, приносят кошелку с двумя ручками, засыпанную углем. И мы эту сумку поставили за шкаф. Вечером они с Олей приходят ко мне и помогают донести кошелку до буксира, на котором нас при немцах возили на работу. Оказывается, под углем лежал аккумулятор, сумку потом приносили к нам домой, и ставили в маминой комнате. Тогда я, конечно же, не знала, что это за кошелка. В первый раз утром встаю, а  сумки нет. Я спрашиваю утром маму, где же она, а та отвечает: «Тебе и знать такое не положено». Оказывается, рано-рано утром Нелли приходила к нам домой со своей мамой Марьяной и по темноте носила сумку к Ревякину. У него все время в период оккупации работало радио.

Мы как молодые девчонки везде свои носы совали. На ул. Карла Маркса (сейчас - Большая Морская) располагалось здание церкви, около которого росло дерево, имевшие сладкие длинные плоды. Мы ходили туда, и эти плоды обдирали, Нелли, Мария, Рая, я и Надя Канцерова. И однажды слышим в церкви молитву, а там к входу ведут ступеньки, далее выступ, и дверь. А у нас зачинщицей всего была Нелли, пошли мы туда, она приоткрыла дверь – позвала нас. Оказалось, что в церкви идет служба. Батюшка Федор ее проводил. Мы заходим, он поет молитву, там несколько женщин, и пять детей, одного, совсем маленького, какая-то женщина держит на руках. И все молятся. Мы службу прослушали, с нами крымские татарочки. И одна татарочка Мария к нему обращается: «А вот как быть, они русские, а мы-то татарки, но пришли и вас слушаем. Ходить нам или нет?» Знаете, как батюшка Федор сказал: «Дети мои, один Бог на всех». Мы, правда, не всегда, но ходили и слушали службу. Затем как-то приходим, на дверях огромный замок висит, этого батюшки Федора уже нет. Кто он, куда его дели, до сих пор не знаю.

Однажды на Севастополь два или три наших самолета налетело, и один из них, большой бомбардировщик, немцы все-таки сбили, он упал на центральном городском холме, там ул. Советская и Пролетарская идут, горел он сильно. Я не ходила к месту падения самолета, а вот Нелли, Надя, Оля Рябчук и Женя однажды пошли, самолет был уже остывшим. Они начали там копаться. Нашли небольшой ботиночек, съежившийся от огня, на нем осталась шнуровка. Нелли, которая взяла этот ботиночек, бережно его хранила, принесла домой, хотели его отдать потом в музей. К сожалению, после депортации семьи Велиевых в мае 1944-го года, кто-то этот ботиночек выбросил и он затерялся. Также девочки ходили к месту падения самолета и регулярно клали туда цветы. Однажды пришли, а там большими буквами написано белой краской: «Не ходить!» И больше они не рисковали.

Затем Нелли Велиеву в числе остальных подпольщиков арестовали, они сидели в подвалах на ул. Пушкина в здании бывшего райотдела милиции, где в свое время организовали пункт трудоустройства. Мы с подружкой Олей Рябчук по просьбе мамы Нелли Марьяны ходили туда и арестованные через окошко с нами тихонько общались,  мы им говорили весной 1944-гго года, что скоро наши войска освободят город. Уже такие слухи по городу вовсю ходили.

Однажды мы пошли туда, несли в кулечке крупу какую-то, специально рассыпали этот кулек напротив окошек, и сидим, делаем вид, что мы вроде бы крупу собираем. И тут идет пожилой немец в сапогах с двумя местными парнями. Несут что-то. Только увидев нас напротив окошка, взял немец обеих за шкирку и завел в тюремный двор, мы руки к стенке приставили, и уже думаем, что сейчас нас к подпольщикам в одну с ними камеру посадят. К счастью, и у меня, и у Оли с собой имелись аусвайсы, немец их забрал и куда-то ушел. Мы с руками, приставленными к стенке, два часа простояли. Видели, как Любу Мисюту вели в туалет, он в углу двора располагался. Но мы ничего не могли ей сказать, и она к нам даже обернуться не имела возможности. В итоге нас подержали-подержали и выпустили. Вышли из тюрьмы, Оля высокая была, она пошла быстро, а я потихоньку. И этот немец, который нас задержал, сапогом меня ударил и попал прямо в копчик. Я только вздохнула, а выдохнуть уже не могу. Оля оглянулась и ко мне подбежала, спрашивает, что случилось. Я не могу идти. Кое-как пришли к тете Марьяне и рассказали, что пообщаться с Нелли у нас не получилось. Потом Нелли и других подпольщиков расстреляли.

Тетя Марьяна, мама ее, была очень хорошая женщина. Их семья честно боролась с оккупантами, беременная Нелли погибла в застенках, сына убили на фронте. Тетя Марьяна понесла большую утрату, и ее же семью 18 мая 1944-го года выслали как крымских татар. Страшное дело, я прихожу к ним домой, их уже нет, выслали. Нельзя было так делать. Ведь за какие такие преступления Велиевых выслали – они боролись с немцами, их дети жизнь отдали за нашу свободу.

В целом хотела бы сказать о крымских татарах – трудолюбивый и добрый народ, хороший. У нас в школе ФЗО в торпедной мастерской был главным крымский татарин, грамотный специалист, Яша Селимов со мной работал, два Якуба – мы с ними очень дружно жили. У папы был друг, дядя Осман, он жил в селе Нижний Чоргунь, неподалеку от Сапун-Горы. И как-то он к отцу приходит и говорит: «Йося, одна сиська – два сына». Папа спрашивает, что случилось, дядя Осман объясняет: «Одна сиська – два сына. Один хороший, партизан, а другой  в Биюк-Каралез (ныне - Красный Мак)  к добровольцам ушел». Крымские татары – народ хороший, сейчас много говорят о том, что среди них были предатели, а что, среди русских и украинцев предателей было мало?! Плохо другое, что сейчас во главе крымских татар недобитки ворочают, чьи отцы в войну были предателями и прислуживали немцам.

Как прошло освобождение Севастополя? Я продолжала работать на немцев, они никого до последнего дня с работы не отпускали. Помню, как наши войска наступали на Севастополь, а на Корабельной стороне еще были немцы. И получалось так, что по Лабораторной улице (ныне – ул. Подольцева) проходит наша армия, а параллельно с ними бегут немцы на мыс Херсонес. Мне рассказывала мама, что люди выходили приветствовать освободителей, а наши солдаты в ответ кричали: «Уходите! Уходите!» Мы не понимали, почему же им нужно уходить, но слушались и прятались по домам. Оказалось, что когда немцы отступали, они нескольких мирных жителей, вышедших встречать наши войска, в затылок постреляли. Тогда как раз погиб мой знакомый парень, который в ОВСГа работал.

Вскоре город освободили, начали мы Севастополь восстанавливать. Стала я работать в пожарной команде. Дежурила там.

- Как прошло 9 мая 1945-го года?

- Во-первых, кругом было радио включено. Конечно, из эвакуации многие севастопольцы еще не вернулись, но все равно, улицы были забиты радующимся народом. Кто самогон гнал, тот был на коне, к примеру, на нашей улице мужики устроили выпивон и кричали: «Ура! Ура!» Ликование было большое. На Приморском бульваре возле памятника Затонувшим кораблям организовали танцы, песни и музыку. Даже сам воздух излучал ликование и радость.

Я тогда на танцы не ходила, потом как-то закончилось мое дежурство, стало очень скучно, и я решила сходить. Пошла туда, музыка играет, как раз «Утомленное солнце». Стою, подходит ко мне парень, уже в возрасте, лет тридцать, небольшого роста. И при всем этом такой некрасивый, что ужас. Приглашает меня на танец, а я ему так сказала: «Я не танцую». Он же мне в ответ бросил сквозь зубы: «У-у-у, немецкая шлюха!» И что тут скажешь, ведь не будешь же кричать, что я еще девица. Вы знаете, после этого случая я замкнулась, не стала на танцы ходить. Года полтора не ходила, а потом меня подружка Оля, все-таки уговорила, вместо того, чтобы сиднем дома сидеть, хоть немного потанцевать. И я так раза два сходила, а на третий встретила будущего мужа, Загребина Иосифа Ивановича, и мы вскоре поженились с ним.