Давыдов Борис Дмитриевич

Часть первая. Детство - блокада - лётная учёба.

Мои родители были людьми труда, и я всегда брал с них пример. Отец, Дмитрий Петрович Давыдов, работал токарем на заводе и был мастером на все руки. А в коммунистическую партию он вступил в 1905-м году, когда ему было семнадцать лет. Как это произошло, был он специалистом высокого класса, а приходилось кланяться тем людям, которые на заводе вообще ничего не делали, но всем распоряжались и обо всём имели своё мнение, далеко не всегда толковое. Пожаловался отец как-то раз своему другу, а тот и говорит: «Есть такая партия РСДРП, которая ставит своей задачей улучшение жизни рабочего класса». Оказывается, он уже в этой партии состоял. Отец разузнал об РСДРП побольше, программу почитал, и понял, что там за трудовой народ борются. Поэтому тоже вступил.

Очень интересно он мне рассказывал о своей деятельности. Тогда их задачей было расклеивать листовки, выступать на митингах, на базарах. «Идёшь, листовки клеить, - вспоминал отец, - а участковый, который нас всех по имени и отчеству знал, спрашивает: Петрович, куда собрался?» Отец отвечал, что в гости идёт, ещё и бутылку с собой брал для маскировки. А уж если участковому из этой бутылки налить, то потом можно было хоть ему самому на спину листовки клеить!

Доводилось отцу и на митингах выступать. Он говорить умел и говорил правильные вещи, о которых весь народ в ту пору мечтал. Большевистская партия не победила бы в нашей стране, если б народные массы не почувствовали, что это их партия. Отец выступал в шапке, только идут полицейские, его сразу толпа закрывает, он снимет шапку, надевает другую и мимо тех же полицейских неопознанный спокойно проходит.

Посчастливилось отцу познакомиться и с самим Лениным. Когда Владимир Ильич скрывался за озером Разлив, рабочие организовали доставку ему туда продуктов питания. Отец был одним из тех, кто переправлял их к Ленину на лодке.

Позднее мой отец оказался в числе тех, кто встречал Ленина в Белоострове и сопровождал его до Финляндского вокзала, где Владимир Ильич произнёс свои знаменитые апрельские тезисы.

Естественно, после победы Революции отец участвовал в активной партийной жизни, был даже делегатом съезда. Когда Кирова убили, присутствовал там. Приехал домой со слезами на глазах. Он тогда с Водопьяновым встретился и разделил с ним горе. А то, что дальше началось, разочаровало отца.

Когда о Ленинградском деле объявили, он стоял у радиоприёмника. Тут скажу особо, радиоприёмник, что у нас был, отец сам собрал, он вообще увлекался такой радиотехникой. Помню, идёт на работу, а мне даст задание намотать трансформаторы. Машинку для этого сделал сам. И я сижу наматываю. Тогда можно было купить провода, радиолампы, а остальное приходилось делать собственноручно. Приёмник получился громоздкий, помещался в два ящика.

Но это бытовая подробность. А вот когда отец услышал по радио о результатах суда по Ленинградскому делу, он даже в сердцах сказал: «Не верю». Хотя в то время подобные вещи говорить вслух было опасно, и он нигде за пределами дома о своём мнении не распространялся.

Отец был высоко порядочным человеком. В партии тогда происходили странные вещи: участились ложные доносы, репрессии. Поэтому он ушёл исключительно в производственную деятельность. На партсобрания, конечно, ходил, но уже своего мнения не высказывал, понимал, что за это можно остаться без головы. Стал уделять семье больше внимания.

Мать мою звали Ольгой Фёдоровной (в девичестве - Аксёнова). Она тоже внесла свой вклад в дело Ленинской партии. Когда, сразу после революции, немцы наступали на Петроград, она была медсестрой на фронте. У меня сохранилась газета, где рассказывается о её деятельности. Однажды ей, миловидной женщине небольшого роста, поручили сопровождать несколько военнопленных, дали винтовку. А до этого она оружие в руках не держала. Ей объяснили: «Ты, главное, держи их на расстоянии, а в случае чего стреляй!» По счастью, всё обошлось благополучно. Но запомнился тот день ей на всю жизнь.

Сам я родился 17 апреля 1925-го года в городе Сестрорецке Ленинградской области.

Первое увлечение авиацией проявилось у меня в дошкольные годы, после того, как отец взял меня с собой на торжества, посвященные Дню авиации. Праздник проходил на Комендантском аэродроме под Ленинградом в Новой Деревне. Там у меня зародилось желание летать, которое крепло с каждым годом. Я слышал интереснейшие рассказы о подвигах Чкалова, Громова и других выдающихся летчиков того времени. Позднее, в период финской кампании, мне довелось наблюдать взлеты самолетов с временно оборудованного ледового аэродрома на озере Разлив. К авиации меня влекло неудержимо.

М.С.: - Вы сказали о финской кампании. Какой она Вам запомнилась? Было ли в обществе ощущение надвигающейся войны?

- Мне кажется, что в целом в обществе такое ощущение отсутствовало. Но в нашей семье оно было. В 1939-м году мы так и жили в Сестрорецке, совсем рядом с нами находилась финская территория. Поблизости находилась ветлечебница и я, ребёнок, дружил с тамошним сторожем, уже пожилым человеком. Наслушавшись разговоров отца, я сказал ему: «Завтра, наверное, будет война с Финляндией». И что получилось, на следующий день отец, мама и моя старшая сестра Вера ушли на работу. У нас все окна зашторены, власти ввели светомаскировку. И вдруг примерно в шесть часов утра раздался страшный грохот. Я шторку отодвинул, смотрю, небо всё красное. И в этот момент раздался стук в дверь. Я подумал, что это финны наступают. Решил: подойду к двери, спрошу, а если что, побегу на второй этаж, с другой стороны выпрыгну - и поминай, как звали! Однако подхожу к дверям, а это пришёл сторож ветлечебницы, говорит: «Борис, война началась!» У меня отлегло.

Вообще, тут не только в разговорах отца дело. Я и сам под его влиянием политикой немножко интересовался. Об испанских событиях слышал, видел, что у наших пограничников, которые стояли не так далеко от нашего дома, постоянно случались нарушения границ с финской стороны. Видел, как хоронили пограничников. А тут как раз войска начали двигаться: мимо нашего дома колонны солдат проходили, да ещё светомаскировку ввели - всё стало ясно.

Вскоре прибежала с работы мать. Сказала, чтобы я надел самый новый свой костюм и другую самую лучшую одежду. Мне стало непонятно, зачем это, ведь в то время мы новые вещи берегли. А мать пояснила: «Зачем теперь одежду беречь, если наш дом разбомбят вместе с нами, то на тот свет с собой её всё равно не заберём. А если бежать придётся, то пусть лучше в новой одежде». Сама она тоже переоделась в самое лучшее.

Когда мать вновь ушла на работу, я побежал к Володе Лозовому, моему лучшему другу, мы с ним вместе потом и в лётном училище были. Он жил ближе к финской территории. Идём с ним около озера Разлив, и слышим крик: «Ура!» - это наши шли в наступление. От Володи до линии фронта всего два километра. Сходили с ним к Финскому заливу. А навстречу нам заяц, как угорелый, бежит. Вдали слышались раскаты взрывов. Вот каким мне запомнился первый день финской войны.

Вскоре после этого в нашем доме квартировали солдаты. Родители очень хорошо к ним относились Помн, мать нажарит большую сковородку картошки и свои заготовки к зиме на стол поставит, чтобы они перед отправкой на фронт почувствовали домашний уют и тепло. Продуктов в армии было достаточно, но одни консервы. Видимо, предполагало командование, что война окажется скоротечной.

Потом солдаты даже письма родителям писали, рассказывали, как у них обстоят дела. Жаль, очень многие из них погибли. Не готов был Союз к той войне, даже форма состояла из будёновок, шинелей, а в сорокаградусный мороз разве это одежда? Да и оружие наше оказалось далеко не на уровне.

Вот такой была финская кампания. Урок получили хороший. К её завершению мой отец, а соответственно, и я тоже, был уверен в неизбежности войны с немцами. Конечно, в верхах СССР никто в лояльность Германии не верил. Военная промышленность у нас развивалась самыми активными темпами, развивалась авиация. Но, увы, наверное, правительство нашей страны предполагало более поздние сроки войны, и всё развивалось далеко не такими темпами, как было нужно. Особенно, это касалось связи. Достаточно было диверсантам перерезать провод, и наши войска оказывались без управления.

М.С.: - Тем не менее, по большому счёту мирная жизнь между двумя войнами текла своим чередом?

- Да, но подготовка к большой войне всё равно шла полным ходом. В 1940-м году были созданы специальные школы Военно-Воздушных Сил. Среди моих ровесников, пятнадцатилетних подростков, оказалось немало желающих поступить во 2-ю Ленинградскую спецшколу ВВС. Однако медицинская комиссия проводила строгий отбор, и многие не прошли. Радости моей не было предела, когда я узнал, что годен без ограничений и зачислен в 5-й взвод 3-й роты.

Вскоре начались занятия. Наряду с общеобразовательными предметами мы изучали основы военного дела, аэродинамику, самолетовождение, конструкцию самолета. Преподаватели у нас были хорошие, разбирающиеся, исключительно справедливые.

Что интересно, на первых порах, только форму нам пошили, поставили в вестибюле самолёт «И-16» («Ишачок», как любовно называли его авиаторы). И мы буквально строились в очередь, чтобы посидеть за штурвалом, а по отклонениям элеронов и руля поворота можно было определить поведение самолёта в воздухе.

Ещё один примечательный момент. Вместе со мной учился Лёва Новиков, сын главкома ВВС Ленинградского военного округа. Он был хорошим товарищем, не возносился, да и никаких поблажек ему не делали. Пришли однажды к нам корреспонденты, интересуются, как бы с ним пообщаться, а он в это время уборкой занимается, за какую-то провинность получил наряд вне очереди. То есть соблюдалась воинская дисциплина, и отношение было ко всем одинаковое.

Приказы мы во всём старались выполнять безукоризненно, в том числе и в формальной стороне. Утром построение, у нас пуговицы и пряжки на ремнях у всех блестели, воротнички беленькие подшиты. Тогда за этим смотрели строго: если что не так, взводные докладывали командирам рот, командиры рот начальнику училища.

Кто из учителей запомнился? Прежде всего, директор спецшколы А.П.Широков, заведующий учебной частью Самокиш и, конечно же, В.А.Вестеринен, бывший военный летчик, майор. Он рассказывал о жизни авиаторов, о полетах, доходчиво преподавал аэродинамику и ее связь с законом Бернулли, за что его любовно прозвали «Бернулли».

Ещё у нас был замечательный математик Бахметьев, и исключительно толковый физрук Туков. Последний был мастером спорта, ничего не стоило ему на балконе стойку сделать, он был чемпионом Ленинграда по прыжкам с трамплина и если учил нас чему, то мог и сам это показать на самом высшем уровне.

Ребята, учившиеся со мной, тоже были замечательными. Мы до сих пор встречаемся раз в год в Санкт-Петербурге в последнее воскресенье января в 222-й школе, знаменитой Peter Schule. Правда, последние два года я туда не ездил, но всё равно обзваниваю друзей-ленинградцев, обмениваемся новостями. Просите перечислить имена друзей? Первыми на память приходят Юра Левин, Володя Иванов, Вася Шмелёв… Разве всех перечислишь? О многих из самых близких я ещё расскажу!

Изучали мы в нашей школе и то, что не было связано с военным делом, однако очень пригодилось мне в дальнейшей жизни, да и вообще необходимо каждому настоящему офицеру. Так, нам прививали правила поведения, культуру общения, и даже обучали бальным танцам.

В 1941-м году довелось нам участвовать и в первомайском параде, который проходил на площади Урицкого, ныне Дворцовой площади. Готовили нас командиры строевых частей, мы с желанием все занимались. И парад прошёл успешно, домой я пришёл возбуждённый и промёрзший (погода была плохая, периодически шёл дождь и снег), но с таким патриотическим настроем. Родители отпраздновали Первое Мая и мой первый парад. Это был последний торжественный стол, который помнился потом все дни блокады. Вскоре вслед за парадом в училище начались каникулы, и нас отправили на лагерные 45-дневные сборы на территорию Ленинградских авиационно-технических курсов усовершенствования ВВС, которые находились в районе города Пушкин. Мы там установили палатки и вполне прекрасно и весело жили, занимаясь физкультурой и военным делом.

Но война не позволила выполнить программу подготовки полностью. 22 июня 1941-го года личный состав наших лагерных сборов готовился к пешему походу в Екатерининский дворец. Утром рано мы встали, погода была хорошая, солнечная. У нас намечалось одновременно и культурное мероприятие, и поход. Перед нами выступил врач и рассказал, как вести себя в походе. И мы, задорные, весёлые, отправились в путь. Когда в десять утра пришли в музей, то оказалось, что он не работает. Нам сказали, что ждут важного правительственного сообщения. И мы все столпились возле большого репродуктора. А в двенадцать прозвучала известная речь Молотова. Известие о войне нас взбудоражило, но мы думали, что до осени Германию быстренько победят, и мы продолжим учёбу в обычном ритме. Обратно возвращались совсем в другом настроении с тяжёлыми мыслями: «Что делать дальше?»

М.С.: - Какими Вам запомнились первые дни войны?

- Конечно, жизнь школы ВВС после её начала сразу переменилась. Вернувшись в лагерь, мы перенесли палатки в лес, установили круглосуточное дежурство. Личный состав курсов тут же был с шинелями и с вещичками отправлен на фронт. А мы включились в охрану аэродрома.

Ожидание, которое показалось нам вечностью, длилось дней десять. Наконец поступила команда возвратить нас на место учебы в здание спецшколы на Проспекте Стачек, 30 и перевести на казарменное положение. Переезжаем, война идёт, а мы сидим, как на иголках: ни домой не сходить, никуда.

В начале июля состоялся митинг в Таврическом саду, на который прибыли представители Ленинградского военного округа. Выступавшие перед нами офицеры говорили о необходимости защиты Родины. А мы, все кто учился в нашей школе, воспитывались так, что для нас не было ничего дороже родной страны. На вопрос, кто желает пойти добровольцем на фронт, каждый сделал шаг вперед. Один из выступавших перед нами военачальников всех обошёл, мы ждали, что он похвалит за наш патриотизм, а он заговорил как-то неожиданно очень серьёзно и даже немного грустно: «Война одним днём не закончится, стране нужны будут лётные кадры, и ваша задача как можно успешней и быстрее закончить учёбу!» Правда, человекам двадцати из всего училища, которые были по возрасту постарше, и по росту выделялись, разрешили подать заявления и вступить в народное ополчение. Среди них был и мой приятель Вася Добряков.

А вообще, мы тем двадцати ребятам завидовали, что их сочли достойными защищать Родину. Они периодически к нам приезжали. Тот же Вася Добряков был на Ладожском направлении, а потом, когда они перебазировались в сторону Белоострова, он периодически к нам приезжал. Как-то раз мы встретились с ним в Сестрорецке, и вдруг, вижу, самолёт немецкий летит низко-низко. Кричу Васе: «Чего ты не стреляешь? Ну-ка, дай винтовку быстрей!» А он мне: «Ты знаешь, не успеешь прицелиться, всё равно не попадёшь, а они оттуда как полоснут…» Он ведь уже настоящую войну видел, представлял ситуацию лучше меня.

Надо сказать, немногие из наших ребят-ополченцев остались живы, но не буду забегать вперёд. Через несколько дней учеба была возобновлена, но постоянные налеты вражеской авиации и приближение линии фронта к Ленинграду вносили свои коррективы.

Однажды нас отправили рыть окопы. Это был конец августа. В городе ещё трамваи ходили. Так что ехали на фронт мы на трамвае до конечной остановки в районе Кировского завода, и повели нас к опушке леса. Видим, там окопы вырыты. Подходит к нам фронтовой старшина и командует: «Надо будет вам дальше рыть окопы. Но вы в первую очередь для себя ячейки выройте. За капустным полем немцы. Видите, аэростат у них в воздухе висит. Выглядят вас с высоты, решат, что десант моряков прибыл».

Это он правильно сказал. У нас же была тёмно-синяя форма, почти как у моряков. Мы только успели ячейки для себя вырыть, тут же начался обстрел, причём даже из миномётов. Забились мы в свои ячейки, к земле прижались. Минут пятнадцать над нами снаряды летали, а потом уже артиллерия балтийского флота ударила по немцам. Снаряды, летевшие в их сторону, над нами с таким воем пролетали, вдали взрывы грохотали. Однако, благодаря этому, немцы вскоре перестали обстреливать. Докопали мы окопы и уехали, на наше место пехотные части пришли. Через несколько дней нас снова направили туда, теперь уже выносить с поля боя раненых.

Что при этом характерно. Наше отношение к обстрелам очень быстро изменилось. Если в начале мы прятались, то потом, где-то к концу сентября, перестали обращать внимание: снаряды рвутся, а ты даже головы не повернёшь. Помню, когда однажды в обмывочный пункт нас повели, вдруг начался обстрел. А мы шли строем и уже так безразлично к подобным вещам относились, что даже строя не нарушили, никто и головы не повернул. Однако двоих наших, шедших в конце строя, ранило. Мы продолжали идти, как шли, только по цепочке от одного к другому передали, мол, ранило таких-то. Старшина дал команду троим выйти из строя и раненых доставить в медпункт, а нам скомандовал повернуть налево, где была более безопасная сторона.

В первых числах сентября враг со стороны Финляндии подошел к Сестрорецку, и моим родителям, как и всем его жителям, пришлось покинуть этот маленький городок. Переехали родители к родственникам на станцию Разлив. Туда же переехала и мать Володи Лозового, моего школьного товарища, с которым я поступил в спецшколу.

Вскоре мы все были включены в состав МПВО. Занятий у нас уже не было в связи с войной. Когда 8 сентября 1941-го состоялся массированный удар немецкой авиации по Ленинграду и подожгли Бадаевские склады, где хранились продовольственные запасы города, у нас в спецшколе норма хлеба вскоре резко упала до 125 грамм на человека, да и хлеб был какой - смесь коры и муки. Кроме хлеба, нам ещё на первое выдавали болтушку из дрожжей, разведённую достаточно жидко. Силы наши всё время таяли. Однако, несмотря на это, мы выполняли дежурства по обороне Ленинграда.

Когда нам приходилось дежурить на крыше училища, чтобы сбрасывать вниз зажигательные бомбы и тем самым предотвратить пожар, это отнимало много сил. Мы одевали медную каску, все пожарные доспехи, ещё и кирку с собой брали. Поднимаясь на крышу, ещё нормально себя ощущаешь. И то - поднимешься, тут же к вытяжной трубе станешь, чтобы тебя взрывной волной не сдуло с крыши, лететь-то вниз очень высоко. Потом бегаешь по крыше, сбрасывая киркой бомбы, которые сыплются, как град, а с ними ещё осколки от снарядов, гильзы от выстрелов в воздухе. После перенесённого напряжения обратно спускаться уже нет сил. Тогда постоишь, за перила подержишься, придёшь в себя и продолжишь спуск.

Особенно запомнился мне сильный авианалёт, происшедший 6 ноября, как раз перед днём Октябрьской революции. Кроме бомб, с неба сыпались осколки от разорвавшихся снарядов наших зениток. Когда падали «зажигалки», то чувствовался удар, всё-таки три килограмма каждая бомба. Нужно было успеть сбросить её вниз до того, как разгорится, сбрасывали во двор.

Ещё нам приходилось постоянно бороться с диверсантами. День отстоишь на крыше, а на следующий идёшь патрулировать по городу. Выполняли охрану мостов, вокзалов. Как-то раз идём втроём, темнота кругом, пасмурная погода была, и хоть глаз выколи, ничего не видно. Немецкий авианалёт начался. И вдруг впереди мы увидели сигнальную ракету. Ясно, диверсант пустил, мы их звали «ракетчиками». Во время налётов они именно так важные объекты обозначали, чтобы немцы с воздуха видели, что им бомбить. Я, как только увидал, откуда вылетела ракета, сразу побежал туда. Где-то бомбы взрывались, но я ни на что не обращал внимания, бежал, как угорелый. Очутился, как мне казалось, на том месте, никого не вижу. Двор оказался с выходами с обеих сторон, диверсант успел скрыться. Делать нечего, стал я искать своих ребят, с которыми дежурил: они мне кричат, я им. Кое-как нашли друг друга. Вернулись в училище, конечно, возбуждённые. Сели у буржуйки. Они начали подначивать меня: «Ну и задал ты этому диверсанту, он уже наверное к Берлину подбегает». - «Пусть знает наших!» - ответил я. Вот такая история.

Нашей группе так ни разу и не удалось поймать диверсанта. А другие ловили. Диверсантами были люди, специально заброшенные в Ленинград с таким заданием от немцев. Пойманных их передавали в НКВД, там уже с ними разбирались, как положено.

В свободные минуты мы следили, как наши про¬жектора искали вражеские самолеты. А какое чувство азарта у нас возникало, когда фашистов брали в «клещи» и наши истребители или зенитчики сбивали их.

М.С.: - Сохранялась ли у вас в тот период какая-то связь с семьёй?

- Да, от родителей поступали вести. Либо я их навещал, либо кто-то из знакомых новости от них передавал, а почта в блокадном Ленинграде не работала.

Когда началась война, отец уже инвалидом был, его на фронт не отправили. Благодаря высокой квалификации, он остался на производстве. Тогда надо было делать танки, орудия. И отец буквально жил на заводе, домой очень редко приходил. Точно так же и сестра, она тоже на заводе работала к тому времени. На предприятии они и жили, а домой хорошо, если в месяц раз заглядывали. Мать почти всё время оставалась дома с внучкой, которой исполнился один год. Изредка я к ним наведывался.

Из училища нас отпускали не часто. Но, в принципе, отпроситься можно было. Помню, мы с Володей Лозовым вскоре после уничтожения Бадаевских складов, когда стало очень голодно, отпросились съездить к нему на дачу. Володя мне предложил: «Давай, съездим, у нас куры были, может, целы они». Поэтому мы и поехали. Дача Володи находилась практически в тридцати километрах от города. Приезжаем, оттуда видна линия фронта. Дача ведь как раз у озера Разлив, а за озером боевые действия шли. Видно было, как наши самолёты периодически заходили, чтобы обстрелять фашистов.

Мы шли к Володиной даче мимо крытого рынка со стеклянной крышей. Там стояли ларьки, где до войны продавали мясные, молочные изделия и овощи. Теперь рынок не работал. Однако недалеко него стоял ларёк, где продавали перебродивший квас, который превратился в бражку. А фронт же был совсем рядом, военные очень охотно покупали её. Володя также меня сагитировал, чтобы мы взяли по кружечке. И вот, только мы купили себе по небольшой кружке, видим, к ларьку подходит старичок, покупает себе две больших кружки. Вдруг начинается обстрел. С жужжанием пролетает мина и попадает в стеклянную крышу крытого рынка! Это было всего метрах в пятидесяти от нас. Обстрел усиливался. Старичок с двумя кружками браги тут же просунул голову в ларёк, однако при этом кружек своих из рук не выпустил. Продавщица начала на него ругаться: «Уберите голову, мне надо ларёк закрывать, обстрел!» Но старик ни в какую: ему казалось, что голову достаточно спрятать, и ничего с ним не случиться. Ох, это видеть было надо! Из кружек, которые у него оставались в руках, старик ни капли не пролил. Мы с Володей, несмотря на обстрел, посмеялись от души и пошли до его дачи.

На даче кур, конечно, уже не было. Зато нашли около двух десятков яиц. Володя их собрал в сетку, и мы направились обратно, к станции. Обстрел всё продолжался, мы решили сократить немножко путь и по мосту прошли, и вдруг совсем рядом раздаётся шипение мины, словно на нас она падает. Мы сразу легли, и разорвалась мина, действительно, всего в двух-трёх метрах он нас, за забором частного дома. Поднимаемся, смотрим, а у Володи то, что было в сетке с яйцами, по одежде стекает. Он лёг на живот и сетку собой придавил. Тут был и смех, и горе. Но, главное, что живы остались. С такими смешанными чувствами мы и возвратились в училище.

В первых числах февраля 1942-го года нам объявили о предстоящей эвакуации спецшколы. Незадолго до этого вышло распоряжение все лётные кадры, в том числе и тех, кто служил в ополчении, отправить на Большую землю, чтобы доучиться, повысить квалификацию, а затем отправляться на фронт. Самолётов становилось всё больше, и лётные кадры очень требовались. Об этом я узнал несколько раньше от Васи Добрякова, он в числе оставшихся в живых ополченцев вернулся в наш коллектив.

Надо сказать, что это известие вызвало у многих из нас радость. Продолжать учёбу в Ленинграде было тяжело. В нашем училище за первую блокадную зиму погибло сто девять человек.

Узнав о предстоящем отъезде, я пошел на станцию Разлив попрощаться с родителями и предупредить Володю Лозового, который тогда как раз находился в Разливе, а не в школе из-за болезни матери. Дорога до станции далась мне нелегко. Пригородные поезда не ходили, и более тридцати километров пришлось идти пешком. На вокзалах промежуточных станций, куда я иногда заходил немного отдохнуть и обогреться (хотя там и было не намного теплее, чем на улице: помещения не отапливались), видел трупы людей, умерших от голода. Володю я застал дома. Мать его, сильно опухшая, лежала в постели и тяжело дышала, а на следующий день, когда мы с ним встретились, он сказал, что она умерла.

Обратный путь оказался очень трудным. Володя почувствовал себя плохо, мне пришлось посадить его на санки, на которых были наши небольшие чемоданы, и довезти его до места эвакуации (а это чуть ли не двадцать километров пути!). Там все было подготовлено, многие уже уехали. После большой физической нагрузки и голода силы мои иссякли, так что я с трудом взобрался в кузов автомашины, которая отвезла нас на Финляндский вокзал. Только позднее от своей сестры Веры (она приезжала проводить меня и к месту эвакуации, но опоздала) я узнал, что после нашего отъезда школа попала под артиллерийский обстрел и те из наших товарищей, кто остался там, опоздав к отъезду, погибли. Сестре сказали, что среди школьников есть убитые, и Вера очень переживала, вдруг я опоздал и оказался среди них. Только после прорыва блокады дошло моё письмо домой, в котором я сообщал, что со мной всё в порядке.

События, происходившие во время эвакуации, запомнились мне не слишком отчётливо. До Ладожского озера мы ехали на пригородном поезде. Погрузившись в вагон, я практически сразу отключился из сознания. Все было со мной, как во сне. Помнится, пришёл в себя - дали мне воды напиться. Я увидел, что весь наш вагон набит битком. Мне рассказали, что поезд бомбили в Мельничьих Ручьях, он останавливался, многие выскакивали из него, чтобы переждать бомбёжку, а я ничего этого не помнил, из вагона никуда не выходил.

На станции Борисова Грива мы пересели на автомашины, которые должны были перевезти нас по ледовой дороге через Ладожское озеро. Фары машин для светомаскировки были закрыты специальными чехлами, так что только щёлочки были видны. В пути было очень холодно: тридцатиградусный мороз и сильный ветер, да ещё озеро - открытая местность. Мы прижимались друг к другу и укрывались всем, чем только было можно. Машины останавливались, образовывались «пробки». Во время одной из них, высунувшись из кузова, я увидел вереницу машин, регулировщиков в белых халатах и стоявших группой и что-то обсуждавших шоферов. Долго смотреть на всё это было невозможно: холод и ветер вынуждали вновь прятаться в кузов.

К эвакопункту мы приехали уставшие, голодные, промёрзшие. Несколько из наших учащихся даже погибло, замёрзнув в пути через Ладогу. Эвакопункт представлял собой расчищенную от снега площадку с одноэтажным бараком. Из кузовов машин мы уже не вылезали, а вываливались, как мешки: у многих ноги были отмороженными. Нам тут же выдали талоны на питание. Барак, который и оказался нашей столовой, состоял из одного громадного зала. У окошка для раздачи пищи скопилась большая очередь. Столов и скамеек не было. Не один час уходил на то, чтобы получить кашу и хлеб. Первые счастливчики с котелками и большими кусками хлеба, прислонившись к стене, ели стоя. У них в руках было 900 грамм хлеба, первое и второе. Такой обед в дни блокады можно было на неделю растянуть. А тут за раз! Конечно, дожидаясь своей очереди, мы не могли глаз оторвать от уже полученных чужих тарелок с едой.

Но и здесь не обошлось без беды. Обилие пищи на совершенно пустой желудок для многих оказывалось роковым, смерть наступала почти мгновенно. Меня самого спас счастливый случай. Как-то получилось, что Володя Лозовой оказался в начале, а я был в конце очереди. Володя подошёл ко мне и предложил вдвоем съесть его порцию, а затем мою. Мы так и сделали, благодаря этому, всё обошлось благополучно. Разрыв в приеме пищи около двух часов спас нам жизни. А многие наши товарищи успевали наесться до отвала, а потом вдруг судорожно дёргались и за считанные секунды умирали. Так, после еды у нас погибло двадцать человек.

Что самое обидное, никто ничего не пытался предотвратить. Большой недостаток того, как проходила вся наша эвакуация в том, что на всём её протяжении не было ни одного медицинского работника. Конечно, всё было организовано впопыхах. Для фронта требовались свежие силы, и нас стремились доставить как можно скорее к месту назначения. Однако правильная организация многих бы спасла. Для нужд фронта не было бы критичным, если бы нам в тех же бараках или ещё где-то нам дали хотя б два дня карантина, чтобы капельку придти в себя. А тут - людей, умерших от переедания, сложили в «штабеля», нас, едва стоящих на ногах, сразу отправили в новый путь.

Мы поплелись на поезд, помогая друг другу. Состав состоял из теплушек, пульмановских вагонов. Нас разместили в трёх вагонах, которые набились, как автобус в час-пик. В центре каждого вагона стояла печка, с двух сторон располагались нары. Отъезд осуществлялся очень быстро, во многом ничего не было подготовлено, так что за дорогу потеряли многих. Но об этом я ещё расскажу подробнее.

В вагоне, когда все успокоились, я лег спать, место мне досталось под нижней полкой на полу. Проснулся от страшного холода. Ноги были мокрыми, и я их почти не чувствовал, возникало такое ощущение, что они во льду. Переобуться не хватало сил. Состав стоял на какой-то станции. Вася Добряков выручил меня. Он вышел из вагона что-нибудь раздобыть. У него сил на это чуть-чуть хватало. Как-никак, у них в ополчении норма была 400 грамм хлеба на человека, а у нас 125, да и жили они не в промёрзших казармах, а в землянках, которые худо-бедно отапливались. И вот, Вася решил мне помочь. На станциях тогда кое-что продавали, а чаще меняли продукты на вещи. Вася обменял на водку какую-то вещь. Вернувшись в вагон, он вскипятил на печке воды, налил туда водки и заставил меня выпить, я первый раз в жизни её тогда попробовал. Но выпил и сразу понял, что стал согреваться. Почувствовав себя немного лучше, я нашёл в себе силы снять обувь и просушить её возле «буржуйки». Только это меня и спасло, иначе остался бы без ног.

Надо сказать, в пути у нас не было даже нормальной питьевой воды. Только та грязная вода, которую можно было слить с паровоза. Состав практически не останавливался в городах. Нас, грязных, вшивых, стремились как можно скорее отправить дальше, и все остановки делались в чистом поле. Да и останавливались ненадолго, нас стремились побыстрее отправить на доучивание, чтобы мы смогли бить фашистов. При этом дорога была однопутная, и мы постоянно пропускали эшелоны на Запад, где шли бои.

Мой друг Саша Макеев по дороге умер. Остановился поезд на станции, сопровождавшие нас вытащили его и прямо на платформе оставили тело. А что с ним дальше, похоронили ли - кто знает? Уже после войны, окончив училище, я приезжал в Ленинград. А мать Саши ещё до войны жила по соседству с нами. Пришла она ко мне, расспросить, как умер её сын. Ей другие люди уже успели рассказать, что произошло. Я подтвердил, что именно так всё и было. А у самого такой неприятный осадок остался, словно я мог что-то изменить. На самом деле, все мы могли бы оказаться в таком положении. Так случилось со многими, которых мы потеряли.

За всю дорогу наша спецшкола потеряла больше сотни человек. Но кое-кому повезло: мы выжили. Наш товарищ Костя Лисиченко даже дважды в морге побывал, а остался жив.

Рассказать подробнее? На одной из более-менее крупных станций заметили, что у него пульс не прощупывается. А там хорошо, что санитары его подобрали и в морг понесли. Морг представлял собой обыкновенный сарай, который был уже под самую крышу заполнен трупами. Соответственно, тела просто складывали штабелями около этого сарая. Санитары, только собрались положить Костю, как он вдруг подал признаки жизни.

- Ты жив? - удивились они. - А чего тебя в морг сказали нести? Тебе ж надо в госпиталь! Пойдёшь сам?

Костя им даже ответить не смог.

- Ну ладно, - решили санитары. - Мы тебя до вокзала отнесём, а там сам, как знаешь.

Отнесли его, состав наш конечно уже ушёл. Костя чуть оклемался и стал соображать, как ему ехать дальше. Все поезда шли страшно загруженные. Но всё же его приютили в каком-то составе. В пути Лисиченко опять потерял сознание, и у него не прощупывался пульс. Его выносят из вагона, опять несут в морг. Морг практически такой же самый, как на предыдущей станции. Костю снова кладут в штабель из трупов. К утру стало пригревать солнце. Мой товарищ пришёл в себя, но состояние еле живое, не соображает, что происходит вокруг. Он даже встать не мог, уселся прямо на одно из тел, не понимая, на чём сидит. А мимо старушки шли, заорали на него: «Ах ты, нехристь! Что делать удумал! Сам доходяга такой, успеешь ещё на тот свет».

Костя с трудом встал и поплёлся снова на вокзал. В этот раз ему повезло. Его увидели двое лётчиков, ехавших к месту назначения. Форма на нас была практически лётная. Они посмотрели на Костю, расспросили его, что с ним и как. Узнав его историю, сразу взяли к себе в вагон, напоили чаем и на первой же станции сдали в госпиталь. Там его выходили, и позднее он даже смог приехать к нам закончить учёбу.

М.С.: - Как проходила Ваша учёба в эвакуации?

- Учебу в школе ВВС мы продолжили в Алтайском крае, в городе Ойрот-Тура (ныне Горно-Алтайск). Там нам даже дали месяц карантина, и лишь потом начались занятия.

С чувством большой благодарности вспоминаю о местных жителях. Благодаря ним мы быстро поправили свое здоровье и восстановили силы. Насколько я знаю, к эвакуированным ленинградцам с такой же заботой относились и в других регионах.

Когда мы закончили спецшколу в Горно-Алтайске, нас направили в Красноярское лётное училище. Чтобы добраться туда, мы по Чуйскому тракту сто километров прошли за одну ночь до железнодорожной станции. Переход был очень сложным. Помню, идёшь, некоторое время проходит, ложимся в канаву вверх ногами по команде. Полежишь, и опять вперёд! Когда мы уже подходили к вокзалу, до него было рукой подать, а сил не оставалось, чтобы хоть немножко ускорить шаг. А утром смотрели друг на друга: как изменились! У каждого кровь от лица отлегла, буквально не узнать было! Трудный был переход.

Тем не менее, на этот раз уже все живы остались и благополучно доехали до училища. Там мы сразу начали осваивать полёты, как в дневное, так и в ночное время. Днём летали самостоятельно, а ночью вместе с инструкторами. Не успеешь заснуть, надо опять на занятия бежать. Учили нас летать на таких машинах, как «Р-5», «СБ», «ТБ-3» и «Пе-2». И, как ни было тяжело, летать мы очень любили, усталости не чувствовали, включились в любимое дело.

Более того, первый мой парашютный прыжок с «ТБ-3» я помню до сих пор. Я автоматически всё выполнял, осознанности в действиях не было, от свободного падения захватывало дух, потом раскрылся парашют, и я стал медленно парить, опускаясь на землю. Непередаваемые ощущения.

С парашютными прыжками связаны и другие яркие воспоминания. Расскажу, забегая вперёд, когда позднее я проходил службу в 203-м полку, пришёл приказ проверить все боевые парашюты, их никто за время войны не проверял, не переукладывал. Желающие могли записаться в парашютный отряд и делать по два прыжка в день. Я тоже записался, и мне это доставило много приятных минут. Иногда казалось, что и два прыжка в день - мало.

Самое главное, при прыжках с парашютом не терять самообладания. Приведу пример. Как-то раз у нашего Вити Филиппова получилось так, что он в воздухе лёг на парашют. Соответственно, он падает, а парашют раскрыться не может. И, видимо, немного растерялся Витя. Хорошо, Володя Костромской, который также тогда прыгал, разглядел ситуацию и кричит Вите: «Руку в сторону!» Он услышал, выставил руку в сторону, его развернуло, и парашют раскрылся у самой земли. Всё закончилось благополучно. Единственное, Филиппов взыскание получил: делать затяжные прыжки при испытании парашютов было запрещено. А в гарнизоне видели затяжной прыжок. О настоящей его причине знали только мы, и Витю никто не выдал. Такая вот история.

Как я стал служить в 203-м полку? После училища прошёл курсы усовершенствования, и получил назначение в Смоленск в 50-ю Воздушную Армию. Конец войны практически совпал у нас с окончанием учёбы, мы беззаботно радовались Победе, а здесь, в Смоленске, почти весь город был в руинах, только в самом центре оставались кое-какие здания. Вот как тяжело досталась Победа!

Из Смоленска меня направили в 203-й гвардейский полк дальней авиации, размещавшийся на аэродроме Балбасово, что под Оршей. При аэродроме до войны было построено четыре дома для лётного состава, из них сохранился только один. Так что большинству семейных офицеров приходилось жить у местных по деревням, ютиться в мазанках, в землянках, в теплушках. Аэродром также был практически весь разрушен. Даже электричество к нему не было подведено. Кроме того, самолётный парк состоял из устаревших «Пе-8».

Требовалось все восстанавливать, менять в кратчайшие сроки. И это было сделано. Не прошло и года, как взлётная полоса была восстановлена, устаревшие самолёты списаны, а мы стали летать на «Либерейтерах», «Б-24» и «Б-25» - относительно современных машинах, поступивших из Америки. Но это было при Рузвельте: сменился политик, и сменилась политика. Теперь США если и проявляли миролюбие к Советскому Союзу, то только внешне, и перед нами встали задачи, направленные на предотвращение новой большой войны.

Часть вторая. Подготовка - испытание бомбы - дальнейшая судьба.

Как вы знаете, уже на завершающем этапе Второй Мировой войны американцы сбросили на Хиросиму и Нагасаки ядерные бомбы, чтобы показать, какой силой обладает США. Новый президент Трумэн, который сменил Рузвельта, относился к Советскому Союзу очень враждебно. Насколько я знаю, в конце 1945-го года в Америке разрабатывался военно-стратегический план нанесения ядерного удара по СССР. Масштабы запланированного удара постоянно расширялись, и уже к 1950-му году американцы были готовы сбросить триста ядерных бомб на двести наших городов.

Нам нужно было как-то себя защитить. А у нас не то, что атомной бомбы, даже аэродромов нормальных не было, как я вам уже рассказывал. Да и самолёт, способный нести атомную авиабомбу, у нас также отсутствовал. Страна была разорена войной. При этом атомную бомбу нужно было создать в самые сжатые сроки: США могли ударить по нам в любую минуту. И только героические усилия всего советского народа позволили предотвратить катастрофу. Никто не хотел повторения событий 1941-го года. Каждый готов был не спать и делать всё от него зависящее, работая в самых тяжёлых условиях.

Практически сразу после сброса американских атомных бомб на Хиросиму и Нагасаки был создан комитет по ядерному оружию первого главного управления. Курчатов возглавил в нём научную работу, а Берия обеспечивал безопасность. Лаврентий Павлович использовал особые методы работы: каждый из нас знал: нарушишь секретность, не будет ни тебя, ни твоих родных. Поэтому все мы, люди, участвовавшие в ядерной программе, вполне оправдывали наименование «глухонемых», как нас тогда называли.

Впрочем, такая строгая секретность имела под собой определённые основания. Американцы, имей они соответствующие разведданные, могли в любой момент нанести точечный удар в место, где разрабатывалась бомба, и всё погибло бы на корню. Помимо секретности, требовалось также разрабатывать разные составляющие ядерного оружия параллельно. Уже в 1946-м году перед Туполевым была поставлена задача сделать самолёт, способный нести ядерную бомбу. На следующий год, в августе 1947-го, в День Авиации в Тушино три экипажа «Ту-4», возглавляемые главным маршалом авиации А.Е.Головановым, выполнили показательный полёт.

Наш лётный состав не сидел без дела, не дожидался, пока самолёты поступят в полк. Мы ездили в конструкторские бюро: в Ленинград, в Москву, в Казань. Там изучали самолёт ещё в процессе его создания, тренировались на стендах и везде сдавали зачёты. После такого возвращались в полк, уже зная новый самолёт, его конструкцию, готовы были к работе. При этом часть лётно-инструкторского состава направлялась на заводские испытания.

Параллельно с этим строились новые аэродромы и военные городки. Главком дальней авиации А.Е.Голованов приезжал к нам в Оршу. Он всё осмотрел, побеседовал с руководством и отдельно с рядовым составом. Если кому-то подошло время получить новое звание, то он тут же это звание без волокиты подписывал: специально для этого с ним ходил человек из отдела кадров. После визита Голованова, у нас тут же начал строиться аэродром, дома для лётного состава, больница, столовая, баня, стадион. Строительная площадка работала с утра до вечера.

А уже в 1948-м году к нам в полк стали массово поступать «Ту-4», мы сразу начали на них летать. Я в период полётов выполнил всю программу войсковых испытаний. Летал со всеми вариантами бомбовой загрузки, испытывали полёты «по потолкам», на малой высоте, на полный радиус действия, летали на воздушные стрельбы, испытывали антиобледенительную систему. Порою, случалось и так, что спать приходилось в самолёте. После ночных полётов на завтрак съездишь, и уже некогда идти в общежитие: до дневных полётов - всего несколько часов. Тогда в кабине чуть подремлешь, и опять полетел.

При выполнении войсковых испытаний присутствовали представители завода, представители конструкторских бюро. Они сразу же реагировали на все наши замечания, вносили изменения в конструкцию. Увидишь дефект, скажешь об этом, и уже через неделю на всех самолётах, которые выпущены и которые ещё будут выпускаться, этот дефект будет устранён.

Приведу пример. Нам подвесили трёхтонную бомбу при полёте на полный радиус действия. Мы набрали заданную высоту, вышли к месту сброса, а бомба не сбрасывается. Связались тогда с диспетчером, и приняли решение снизиться до безопасной высоты, чтобы не подорваться от своей же бомбы и повторить попытку сброса. Опустившись до высоты 900 метров, я с командиром корабля в момент автоматического сброса включил аварийный сброс, и через доли секунды бомба оторвалась от самолёта.

Приземлившись, доложили о случившемся. Специалисты проанализировали. В тот день погода была неустойчивой, влажность высокой, и на большой высоте температура доходила до 50 градусов мороза. Соленоиды, которые должны были сработать от поступавшего с нажатием кнопки «сброс» электрического тока, при такой температуре не срабатывали, поэтому бомба не сбрасывалась. А когда мы снизились, температуры уже стали положительными. И даже от включения аварийного сброса произошёл нагрев соленоидов, бомба пошла. Конструкторы приняли решение поменять герметизацию оборудования. Буквально через пять-шесть дней герметизация была переделана во всех наших самолётах. Новые машины, поступавшие к нам, уже сразу выпускались без подобного дефекта. И, насколько я знаю, потом, в каких бы условиях не приходилось летать, у всех экипажей бомбы сбрасывались без каких-либо осложнений.

В 1949-м году наш полк участвовал в воздушном параде на 18 октября в Тушино. А уже 29 октября были произведены испытания первого ядерного заряда. Конечно, это была ещё не та бомба, которую можно подвесить на самолёт и сбросить на врага. Для её доработки потребовалось ещё два года. Однако, представляете, какое это произвело впечатление на американцев: их шпионы наверняка видели наши самолёты, потом было объявлено об успешном испытании атомной бомбы. Это должно было заставить их задуматься.

В 1950-м вся наша 45-я дивизия во главе с комдивом Набоковым участвовала в первомайском воздушном параде на Красной площади. Командовал тем парадом Василий Сталин, главком ВВС Московского военного округа. Правда, лётчики видели его у себя не часто, Василий Иосифович больше увлекался спортом. Тем не менее на генеральной репетиции парада он появился. За день до парада самолёты у нас приняли, запломбировали, всё осталось под охраной работников органов. Мы отправились спать, и по общежитию проверяющие ходили, чтобы никто из нас перед парадом не гулял, и все хорошо отдохнули. В результате выступили прекрасно, даже благодарность от Сталина получили. Мы смогли выдержать строй, пролетели эдакой «гармошкой»: по три самолёта в ряд вся дивизия, хотя на «Ту-4» держать строй гораздо сложнее, чем на истребителе. Те, кто смотрел на нас с земли, говорил, что получилось очень красиво. Диктор объявил зрителям, что возглавляет строй бывший матрос легендарного крейсера «Аврора» генерал-майор авиации Набоков.

М.С.: - С чего начались непосредственные испытания первой атомной авиабомбы?

- 4 мая 1950-го года мы перелетели из Москвы на своё постоянное место базирования, в город Оршу, а через не¬сколько дней из Москвы к нам приехала группа офицеров для отбора летного и технического состава в специальный отряд (о его назначении никто из нас ничего не знал). Кандидатом в него был зачислен и я, поскольку у меня был достаточный опыт полётов на самолете «Ту-4» и, в частности, бомбометания, полученный мной за время войсковых испытаний. Кроме лётных характеристик, наверняка, просматривали и данные о нашем моральном облике, происхождении.

Мою кандидатуру одобрили. И в июле 1950-го года пришёл приказ рассчитать¬ся с частью и убыть к новому месту назначения. Как новое место службы, так и наша деятельность держалась в тайне. Старшим группы назначили командира эскадрильи Павла Ивановича Родионова, именно в его экипаже я и летал. Документы нам вначале выписали до Харькова, потом до Симферополя, и только на последней станции пересадки, в Джанкое, мы узнали от старшего группы, что едем в Багерово.

Добрались туда мы посреди ночи поездом Симферополь - Керчь. Наши документы проверили, и указали нам на двухэтажное здание общежития, где и надлежало разместиться. Утром Родионов поехал в штаб и доложил командованию о нашем прибытии. Штаб находился как раз напротив общежития, его прикрывал базировавшийся через дорогу от нас 513-й истребительный авиационный полк.

Когда мы впервые приехали на полигон, бросилось в глаза, что вся территория и объекты на ней огорожены колючей проволокой, и по¬чти у каждого объекта имеется свой КПП. То есть близко не было такого, чтобы взял пропуск - и ходи, где хочешь. Каждый занимался только своим делом в своём строго отведённом для этого месте.

Мы готовились к предстоящим испытаниям, работали с новым оборудованием, готовили самолёты: занимались укреплением отдельных узлов, покраской самолётов огнеупорной краской и т.д. Постоянно сотрудничавшим с нами представителем от конструкторского бюро Туполева был Архангельский.

Потом наши экипажи по нескольку (обычно по два) стали задействовать для выполнения специальных заданий. Таким образом, я там выполнил около двадцати испытательных полётов. Подготовка шла не только в простых метеоусловиях, отрабатывались вылеты в любую непогоду. Испытывалась и наземная аппаратура, которая должна была включаться автоматически, уловив сигналы, исходящие при сбросе бомбы. Мы с оператором самолёта Николаем Дмитриевичем Кирюшкиным очень хорошо отработали методику прицеливания по данным радиолокационного прицела с моей последующей корректировкой по данным оптического прицела. В результате мы были готовы точно сбросить бомбу в любую, даже самую сильную, облачность. Наверное, успехам нашим способствовало и то, что мы с Кирюшкиным дружили, он меня в шутку даже братом называл, оба ведь Дмитриевичи.

Надо сказать, не всё проходило гладко во время тренировочных полётов. Изначально я летал в составе экипажа майора Константина Ивановича Усачёва, при полёте на высоте 8000 метров, на нашем самолёте отказала система управления оборотами винта. Винт начал раскручиваться, набирая обороты, завыл буквально. О случившемся мы доложили на командный пункт, я аварийно сбросил бомбы, и мы повернули на аэродром. Самолёт буквально валился, и с этим ничего нельзя было поделать: вертикальная скорость (скорость снижения) составляла 40 метров в секунду. А ведь ещё каждый знал, что винт должен рано или поздно набрать такие обороты, что в нём кончится смазка, и он отлетит. Так и получилось. По закону подлости, винт, оторвавшись, поломал лопасти соседнего винта и пробил фюзеляж. Машину затрясло, пришлось отключить второй мотор. С трудом управляя самолётом, мы стремительно приближались к земле. Чтобы машина не сорвалась в штопор, приходилось увеличивать вертикальную скорость. Аэродрома не было видно. Вы¬сота нижней кромки облаков оказалась 150 - 180 метров. Я понял, что после «пробивания» облаков останутся считанные секунды до столкновения с землёй. Понял это и наш командир экипажа. Мы быстро обсудили действия при посадке на грунт. Надо было всё предусмотреть и чётко выполнить каждое действие после прохождения облаков. Кроме того, мы отдавали себе отчёт, что могут возникнуть и неожиданности, к которым необходимо было быть готовым.

Решили: перед посадкой дать импульс на выпуск шасси, но полностью не выпускать, чтобы основной удар пришёлся на стопки, затем сбросить люки на случай их деформации, чтобы быстро покинуть самолёт, а потом обесточить машину во избежание короткого замыкания.

Как только стала видна земля (а произошло это быстро), все наши действия, которые мы успели обсудить, оказались безукоризненно выполнены. Впереди виднелся аэродром, но до него было не дотянуть: самолёт окончательно валился…

Приземлились мы в двух километрах от аэродрома, проползли по грунту око¬ло двухсот метров и остановились в тридцати метрах от противотанковых рвов и сооружений, сохранившихся со времён войны. Можно только представить, что осталось бы от самолёта и от нас, если бы наша машина всё-таки столкнулась с этими сооружениями.

После приземления в самолёте стояла тишина, связь отсутствовала. Осмотревшись, поняли: пожара нет. Можно было вздохнуть с облегчением. Из самолёта никто из нас выходить не спешил: все переосмысляли происшедшее. Все удивлялись, как сумели в нештатной ситуации так быстро принять правильное решение. Спроси кого-либо из нас в спокойной обстановке о действиях в подобной ситуации, и потребовалось бы изрядное время, чтобы сообразить. А в таких случаях, если что знал, но забыл, вспомнишь мгновенно.

Через несколько минут к нашему «Ту-4» подъехали машины скорой помощи и пожарная, но их вмешательство не потребовалась. Для нашего экипажа всё обошлось благополучно.

Потом, конечно, мы анализировали, как и что с нами произошло. Скажу так, если бы у нас не было опыта и мы не представляли бы собой слаженную команду, то всё окончилось бы по-другому. Самым главным оказалось ни при ка-ких обстоятельствах не терять самообладания.

Запланированную программу мы полностью выполнили, самолёты подготовили. 18 июля 1951-го года (ровно за три месяца до дня испытаний ядерной бомбы) два экипажа из нашего отряда - Уржунцева и Усачёва (изначально я был в составе второго) - перелетели на аэродром Жана-Семей, который находился вблизи Семипалатинска на противоположном берегу Иртыша. Совсем недавно это был аэродром гражданского воздушного флота.

Зарулили мы на спецплощадку. Поселили нас на аэродроме в специально построенном бараке в полной изоляции от внешнего мира. Взлётная полоса на два с половиной километра в длину, которая была там, нас вполне устраивала. На спецстоянке находилась яма для подвески ядерных бомб. Дело в том, что атомная бомба гораздо крупнее обычной, и её под «Ту-4» нельзя было завести так просто. Поэтому закатывали бомбу в яму, и уже из ямы подвешивали лебёдкой в самолёт.

Вся территория, где мы находились, была огорожена колючей проволокой. Пропуск на выход по вызову имел только старший группы подполковник Уржунцев. По требованиям секретности мы даже между собой об испытании никаких разговоров не вели. Местность вокруг была пустыня нигде не было ни единого дерева, ни кустарника. Единственное, вдали виднелось голубенькое здание аэропорта. Но он, естественно, не работал в то время. В небе часто можно было видеть орлов, и мы с интересом наблюдали за их полётом. Какими сложными не оказались условия, а мы были молодыми, энергичными и радовались жизни и всему тому, что нас окружало. Тем более что у нас была любимая работа - ответственные полёты и подготовка к ним. Летали мы много и всегда готовы были выполнять ставившиеся перед нами задачи с полной отдачей сил. Даже пока готовился полигон, каждый из нас успел сделать в среднем по десять вылетов.

Что занимало нас в свободное время? Лучшим отдыхом был спорт. В основном мы играли в волейбол и в шахматы. Иногда ребячились, и компанией пели частушки, особенно в машине по дороге к самолёту, при этом каждый изображал игру на каком-либо духовом инструменте. К примеру: «Через тумбу, тумбу - раз, через тумбу, тумбу - два» и так далее. Под такой аккомпанемент кто-то начинал петь частушку, затем подхватывал другой под общий мотив нашего «оркестра». Заканчивалось всё общим хохотом. В общем, жили мы, как говорится, единой семьей. Оно и неудивительно, в отряд ведь подобрали людей с полной совместимостью характеров. Так что в те годы в советской армии были психологи, которые своё дело знали в полном смысле этого слова.

Вблизи нашего аэродрома находился казахский посёлок Жана-Семей с бойней и мясокомбинатом. Когда ветер дул в нашу сторону, неприятный запах доходил до нас, но вскоре мы к этому привыкли и не обращали внимания. Жизнь нас не баловала. Единственным средством расслабиться было, вернувшись с аэродрома, принять холодный душ. Сразу возникало ощущение бодрости, проблемы, возникавшие в полёте, забывались. А вот в баню нас водили не часто. Иной раз нам казалось, что про это просто забывали. Тогда между собой говорим: «Ну, что, постельное бельё заменим?» - «Давай, заменим». И тут же переворачиваем свои наволочки на обратную сторону.

Однако дали нам один раз и возможность по-настоящему отдохнуть от работы. 18 августа, в День Авиации (что интересно, ровно за два месяца до испытания атомной бомбы!) для нас организовали рыбалку на одном из притоков реки Иртыш. Вокруг была красивая природа, много зелени. Представьте, с каким восторгом мы это воспринял, ведь вокруг нашего армейского места жительства была кругом одна степь, добавляли жизни в которую только парящие орлы. А тут мы накупались от души, позагорали, да ещё порыбачили вволю, уху сварили. Спрашиваете, какая рыба клевала? Врать не буду, не помню. Я рыбалкой не слишком увлекался. А вот Константин Иосифович Уржунцев оказался заядлым рыболовом: как залез по пояс в воду с удочкой, так весь день и прорыбачил.

Конечно, грамотно всё это было организовано: когда человек хорошо отдохнёт, то и работать ему хочется с полной отдачей. Кстати, о работе. Какой же она у нас была. После сдачи зачётов мы приступили к подготовке испытания ядерной бомбы.

В августе и сентябре мы выполнили серию испытательных полётов с выходом на полигон, который находился на расстоянии около двухсот километров западнее нашего аэродрома. В этих полётах отрабатывалась подача сигналов с самолёта для включения средств наземного контроля, действия экипажа в особых случаях и другие вопросы, связанные с подготовкой к испытанию ядерной бомбы. Мы с Кирюшкиным были переведены в экипаж Уржунцева. Дело в том, что наша методика прицеливания, позволявшая выполнять задачи в любых метеоусловиях (я о ней уже говорил), была настолько хорошо отработана по результатам всех предшествующих испытательных и тренировочных полётов, что руководство решило именно нас включить в основной экипаж.

24 сентября 1951-го года было проведено первое лётное испытание ядерной бомбы с подрывом заряда с земли, в котором участвовали экипажи Уржунцева и Усачёва. Перед нами ставилась задача в период подрыва ядерной бомбы пройти над эпицентром взрыва с незначительным опережением.

А вот испытание атомной бомбы с самолёта впервые было выполнено 18 октября с вы¬соты 10 000 метров, взрыв - воздушный. За день до события объявили, что основным экипажем в качестве самолёта-носителя утверждён экипаж Уржунцева. На исходе дня 17 октября пришли две машины ГАЗ-69, и наш лётный экипаж увезли на ЦКП. Ехал я во второй машине, поэтому пыль не позволяла мне видеть окружающее. На ЦКП в одном из помещений нас посадили каждого за отдельный стол. В период инструктажа каждый твердо усвоил важность предстоящего полета и требование ничего не упустить, а затем всё воспроизвести в отчете.

Утром 18 октября 1951-го года погода была вполне нормальная, безоблачная. На аэродром мы пришли в 5:30. До 6:00 была произведена подвеска бомбы. Под расписку экипажа она была запломбирована. Нам оставалось выполнить подготовку и предполётную проверку самолёта, который минувшим вечером мы также принимали запломбированным под расписку. На площадке, где стоял самолёт, находился только наш экипаж, больше никто не мог быть допущен, даже обслуживающий персонал. Он находился на специально отведённом месте, и только по нашей просьбе через сотрудника госбезопасности мог быть допущен к самолёту. Территорию охраняли специальные части. Как видите, все меры предосторожности соблюдались строжайшим образом.

И тут, надо ж такому случиться, когда стали мы проверять автопилот, обнаружилась небольшая неисправность. Лампочка элеронов начинала моргать, только я брал на себя управление самолётом и начинал делать довороты. Самым простым было вызвать специалиста по автопилотам. Но для этого требовалось обратиться к сотруднику органов, а ему не объяснишь, что это не поломка. Раздули б всё так, что вылет бы пришлось задержать или даже отложить. Поэтому я принял решение исправить неисправность самостоятельно. Открыл курсовую систему, протёр потенциометры, и автопилот заработал исправно.

Как и планировалось, ровно в 7:00 наш экипаж произвёл взлёт. Перечислю всех членов экипажа. Командиром был подполковник Константин Иосифович Помощником командира корабля был старший лейтенант Иван Михайлович Кошкаров, штурманом-бомбардиром был я, старший лейтенант Борис Дмитриевич Давыдов. Отвечал я за бомбометание и визуальную ориентировку. Оператором - старший лейтенант Николай Дмитриевич Кирюшкин. Навигатором - Владимир Семёнович Суворов (сегодня уже не могу вспомнить точно его звание), бортинженером майор технической службы Владимир Матвеевич Трофимов, борттехником - Аркадий Фёдорович Кузнецов, радистом - Владимир Владимирович Яковлев.

У нас на борту находилась ядерная бомба РДС-3 мощностью 42 килотонны. Следом за нами взлетел самолёт - дублер Усачёва с инертной бомбой ФАБ-1500. В случае отказа системы сигнализации на нашем самолёте, которая включалась за 70 километров до цели, данная система должна была включиться на самолёте-дублёре, а сброс ядерной бомбы от нас требовалось произвести по отрыву инертной бомбы с самолёта-дублёра.

Мы набрали высоту 10 000 метров. Нас сопровождали и охраняли сменяемые истребители «Ла-11». На КП в это время находились и управляли полётом Ю.Харитон (руководитель конструкторского бюро), Я.Болятко, Г.Комаров (командующий задействованной в испытаниях авиацией). Непосредственную связь с экипажем осуществлял инженер-майор С.Куликов, (впоследствии лауреат Государственной и Ленинской премий, автор книги «Авиация и ядерные испытания»).

На расстоянии 70 километров до цели по команде командира корабля Уржунцева радист Яковлев включил штекер «генераторы». Земля подтвердила, что сигнал принимает. Уржунцев дал команду экипажу Усачёва на возвращение, а истребителям сопровождения следовать в зону барражирования. Благоприятные метеорологические условия позволили мне своевременно увидеть мишень на полигоне (круг с крестом внутри), а затем выполнить прицеливание и бомбометание с высокой точностью. Сброс был произведён в 9:52. Всё оборудование самолёта и система наземного контроля сработали без замечаний. Высота подрыва бомбы составляла 380 метров, что позволяло увеличить радиус поражения, нежели если бы бомба взорвалась на земле.

После сброса я включил секундомер и стал давать отсчёты времени через каждые пять секунд. Чтобы подготовиться к приходу ударной волны и светового излучения, мы зашторили кабину, подтянули привязные ремни, надели тёмные очки (специальных очков тогда ещё не было, мы использовали те, которые применяются при электросварке), перешли па питание «чистый кислород».

Вначале увидели через очки очень яркую вспышку (она произошла через 38 секунд после сброса). Затем пришла первая очень сильная ударная волна. Ощущения были такими, будто ты сидишь в какой-то коробке, а по ней как ударят чем-то резиновым. Следом - вторая волна, отражённая от земли, почти такая же сильная. А третья, преломлённая, оказалась гораздо слабее. Конечно, мы тут же сняли очки. В самолёте появилась пыль, хотя перед полётом проводилась тщательная уборка пылесосом. Стрелки аэродинамических приборов, высотомеров и указателей скорости стали вращаться. Та же высота ведь измеряется по изменению атмосферного давления, а при взрыве это давление так скакнуло. Поток воздуха также резко изменился. Единственное, что осталось прежним, это обороты винтов.

«Двигатели работают нормально, управление работает!» - твёрдым голосом сообщил экипажу Уржунцев.

И появилась уверенность, что всё будет в порядке. Я наблюдал за развитием облака: шлейф от взрыва быстро поднялся на высоту полёта, и стал образовываться и разрастаться «гриб». Облако было окрашено всеми цветами радуги. Трудно передать то состояние, которое овладело мною после сброса. Весь мир, всё окружающее стали восприниматься мною по-иному, как будто я увидел землю заново. Очевидно, это было вызвано тем, что многие дни мысли были сосредоточены на выполнении ответственного задания, которое заслоняло всё вокруг, а теперь мы внезапно увидели его результат.

После посадки, которая произошла ровно в 12:00, мы зарулили на спецплощадку. Из самолёта мы, согласно инструкции, вышли с надетыми парашютами и кислородными масками, дышали от парашютных кислородных баллонов. Эти баллоны были небольшими и плоскими, обычно они предназначались на случай, если придётся спрыгнуть с парашютом с очень большой высоты, чтобы он не задохнулся в разреженных слоях атмосферы.

Нас и самолёт обследовали на радиационное заражение. Индивидуальных дозиметров в то время не было, поэтому и обследовали нас только теперь, на земле. Каковы были данные, я точно не помню, нас это мало волновало. Помню, превышения были, но незначительные. А на самолёте краска потускнела, однако не обгорела.

Первым поздравил нас с успешным выполнением задания командующий ВВС Комаров. Подойдя ко мне в хорошем на¬строении, он сказал: «Ну что, как ни болела, но умерла. Молодец!» Сразу смысла сказанного я не понял, но вскоре до меня дошло: сколько при¬шлось потратить сил, умения, чтобы доработать ядерную бомбу, то есть буквально «лечить», а сбросили, и её не стало - «умерла». Затем мы умылись, сменили одежду и поехали на ЦКП оформлять отчёты. Нам сказали: главное, ничего не упустить, ни того, что видели, ни того, что ощущали. Раздали нам цветные карандаши, и мы стали рисовать, как поднимался шлейф на высоту полёта и как потом стал разрастаться ядерный «гриб», игравший всеми цветами радуги на солнце.

Теперь, наверное, и представить сложно, какой у нас был восторг, когда на следующий день по радио мы услышали сообщение ТАСС об успешном лётном испытании в Советском Союзе первой ядерной бомбы. Знаете, такая гордость охватила за наш народ, за наших учёных и, чего греха таить, за себя самих.

Через несколько дней после взрыва нас отвезли на территорию полигона. Мы увидели выжженную землю, исковерканную и вмятую в почву военную технику, рельсы, изогнутые так, будто из них вязали узлы. Всё увиденное говорило о колоссальной поражающей силе, которой обладает ядерная бомба. А если ещё подумать о последствиях радиационного облучения… На полигоне мы находились в средствах личной химзащиты, но, как мне кажется, в то время мало кто представлял всю серьёзность последствий радиационного заражения.

А я потом даже сочинил для своего экипажа «Стихи об историческом полёте на четырёхмоторном самолёте», но сейчас уже плохо помню, какие именно там были строки. После сброса бомбы я впервые за два года получил отпуск и премию, целых десять тысяч рублей. Тогда я смог осуществить свою мечту: купил автомобиль «Победа».

М.С.: - Как сложилась Ваша судьба дальше?

После возвращения из отпуска в январе 1952-го года мы получили приказ: «Четырём экипажам, участвовавшим в испытании ядерной бомбы, прибыть в город Оршу». Там на базе наших четырёх экипажей формировалась специальная часть самолётов - носителей ядерного оружия. Создавался ядерный щит нашей страны.

В специальной части города Орши я встретил много старых сослуживцев из 203-го гвардейского тяжелобомбардировочного авиационного полка. Конечно, состоялись и новые знакомства. Однако, как говорится, старый друг лучше новых двух! Как я обрадовался, когда встретил там своего друга Сашу Воронина, который у нас в 203-м полку был душой компании, всегда отличался общительностью и увлекался историей (его мы даже прозвали за это увлечение графом Ворониным).

С Сашей мы вспомнили, как в 1947-м году вместе пое¬хали в отпуск в Ленинград к моим родителям. Отпуск совпал с предстоящей денежной реформой, поэтому финансовые возможности наши были ограничены, но мы об этом не жалели. Посетили много музеев, посмотрели на памятники. Прогуливаясь по Невскому, на Аничковом мосту, Саша тогда засмотрелся на коней, говорит мне: «Гляди, какая красота, каждая жилка на лошади видна!» Пятясь, он сошёл с тротуара так, что остановил проезжающий транспорт. Только сигналы автомобилей напомнили ему, где он находится.

Важным в моей личной жизни стал 1957-й год. Познакомился я с прекрасной девушкой по имени Элла. Бывают такие люди, что, встретив однажды, кажется, что знаком с этим человеком очень давно. Такой была и она: красивая и остроумная. Я пригласил ее на танцы. После этого встречаться мы стали чаще. Во время отпуска поехали в Ленинград, где жили мои родители. Моей маме Эллочка очень понравилась. Накануне нового 1958-го года я сделал ей предложение. Тридцатого декабря мы расписались, а тридцать первого, одновременно с Новым годом, состоялась полковая свадьба в летной столовой. Командир полка Некрасов пожелал нам долгой счастливой семейной жизни. Да и друзья, сослуживцы не уставали поздравлять.

Получили мы с Эллой комнату площадью двенадцать квадратных метров в двухкомнатной коммунальной квартире, а также солдатскую кровать, тумбочку и другое необходимое для совместной жизни имущество. У жены было тяжелое военное детство, у меня - такая же юность. Может, именно поэтому мы без слов понимали друг друга.

В октябре 1958-го года, получив очередной отпуск, на автомобиле «Победа» поехали мы к родным в Ленинград. Эллочка была уже на последнем месяце беременности. Мы собирались до начала родов вернуться домой. Однако, когда 21 октября после поездки на машине по Ленинграду вернулись к родителям в Сестрорецк, мать накормила нас обедом, и Эллочка почувствовала себя плохо. «Все было так вкусно, кажется, я переела», - сказала она. А мать ей в ответ: «Нет, милая, собирайся, поедем в роддом».

Больница, в которой располагалось родильное отделение, находилась недалеко от дома. На следующий день, 22 октября, когда я пришел навестить Эллочку, мне сообщили, что у нас родилась дочь и мама и ребенок чувствуют себя хорошо. Дочку мы назвали Наташей.

М.С.: - Что было самым главным событием в Вашей жизни: блокада, сброс атомной бомбы, рождение дочери или что-то ещё?

- Вы очень точно перечислили самые важные для меня события. Но главным было всё-таки испытание атомной бомбы. Это позволило предотвратить ядерную катастрофу. Представьте, что могло бы стать с миром, если бы американцы сбросили на нашу страну атомные бомбы. Последствий радиоактивного заражение тогда никто не представлял в полной мере, а ведь того количества бомб, которым американцы планировали напасть на СССР, вполне хватило бы, чтобы жизни на Земле не стало. Соответственно, и семьи у меня не было бы. А когда у Советского Союза появилось своё атомное оружие, угроза войны была снята. Именно для этого и создавалась наша атомная бомба, а не для нападения на США. И мы отдавали испытаниям все свои силы. Я настолько был сосредоточен на задании, что ни людей, ни природы не замечал все дни подготовки к испытанию. А после сообщения ТАСС я шёл по улице, встречал улыбающихся людей, и мне казалось: это они радуются оттого, что у нас всё получилось.