Комаровский Рено Константинович

Родился 15-го июня 1925 года на хуторе Городон Дрибинского района Могилевской области. В декабре 1942 года был призван в ряды Красной Армии. Был зачислен курсантом в Харьковское летное училище (было на тот момент эвакуировано в Красноярск), которое окончил в звании младшего лейтенанта в январе 1944 года. Затем проходил подготовку в школе ночных экипажей в Чувашии и в летном училище в Коломне, служил в 46-м авиационном запасном полку. Затем — штурманом самолета ТУ-2 в Военно-Воздушных Силах Войска Польского (в чине хорунжего), в составе 5-й отдельной авиационной эскадрильи. В марте 1945 года командирован в ряды 12-го бомбардировочного авиационного полка (334-я бомбардировочная авиационная дивизия, 6-й авиационный корпус), в составе которой совершал вылеты в Восточной Пруссии и в Японии. Был ранен. Всего произвел 57 боевых вылетов. Был награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени, Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «За победу над Японией». Также удостоен девяти польских крестов. После войны служил в авиации до 1978 года. За 37 лет службы налетал свыше 5 тысяч часов. Военный летчик 1-го класса. Полковник. Живет в городе Калининграде.

- Сначала, Рено Константинович, расскажите о вашей довоенной жизни. Где вы родились, кем были ваши родители, как проходило ваше детство?

- Я родом из Белоруссии, родился там в 1925 году. Дело у меня с этим, ну с моими родителями, знаете, такое запутанное. Моя мама была графиня. Ее муж был граф. Она родила, значит, от него троих детей. Потом началась революция. Этого графа наши гэбисты начали всяко поддевать. Они, например, говорили другим: «Идите и сожгите его поместье.» А никто не хотел этого делать. Ведь этот граф старался помогать всяко, в том числе и семенами, всем. Ну и довели его до того, что он где-то в 1920-м году застрелился. Трое детей осталось у мамы. А у маминого мужа, графа, был приказчик. И он женился на маме. Это был мой отец. Так вот, от него у мамы родилось еще трое детей, в том числе и я. Значит, шесть детей у мамы теперь стало. Где-то в 1929-м, даже в 1930-м году, помню, происходит такое событие. Я на печке сижу. И приезжает вдруг друг отца. Фамилия его была Долгалев. Мне было тогда лет пять или шесть. Они за столом сидели, а я — на печке. И он отцу и говорит: «Костик, мы тебя завтра арестуем, а потом выпустим. Нам показатели будут, мы планчик выпустим. Ты знаешь, что ты же графине же женился.» Отец его спрашивает: «А больше ничего не придумали?» «Нет, - сказал Долгалев. - Ну завтра мы приедем и тебя заберем.» Это был его друг, с кем он был в Гражданскую войну. И в Первую мировую тоже они вместе солдатами воевали. Два узла вещей тогда дома связали и в одеяло замотали, - тогда чемоданов не было. Потом отца посадили на подводу, затем — на железнодорожную станцию «Темный лес». Потом они сели в поезд и ехали целый месяц. Вылезли в городе Красноярске. И вот там-то по-питерски отец удрал. И в тайге поселился в комнате таежной: ну, она была три на три метра, не больше. И вот мы там с отцом жить поселились. Но большие графские дети остались там, потому что они уже были взрослые. Тем было кому 15 лет, кому — даже больше лет. Они остались там, в Белоруссии. А мы, значит, там, в Сибири. И вот отец там работал, скрыл свое членство в партии, не вставал на учет. Ну он же боялся совсем, что его, может быть, арестуют и все. Он же знал, что делать. И вот так я стал сибиряком. Жил там, в Сибири, до 1942 года, учился в школе в Чое (село на Алтае, - примечание - ). И нас что спасало в то время? Отец ружье взял. А дичи в то время очень много было. Этим мы и спасались. Ну у мамы были золотые крестики, кольца. Дак были торгсины организованы до 1935 года (торгсины — объединения по торговле с иностранцами и советскими гражданами, обеспечивавшие обмен золота и другие «валютные ценности» на продукты питания и прочие товары потребления). По России было собрано около 100 тонн чистого золота. И вот так мы стали на Сибири жить.

-  Ваша фамилия похожа на польскую. По национальности вы поляк?

- С этим, знаете, дело у меня такое. Есть такой Камаровский, президент Польши. Но он К-А-маровский. То есть, у него фамилия по грамматике неправильная. Ведь слово комар пишется через КО. А у него в фамилии слово КАМАР. А мы — Комаровские. Дак вот, у отца моего, по-моему, четыре брата было и три сестры. Дак в церкви братьев-мужиков записали Комаровскими, а женщин записали Камаровскими. Так вот, это фамилия Комаровских, когда-то, может, даже при Иване Грозном, или когда Минин пришел, а может, и при Петре Первом или Екатерине Второй, из Польши к нам перешла. И есть в Польше место, где заседает фамилия Камаровские. Это родственный корень такой. И они и сейчас имеют там свой гимн, свой герб. Это где-то в Замостье, это — в юго-восточной части Польши.Так вот, выходцы Комаровских — все оттуда, но только сроки разные. Ведь когда-то Россия популярна была для заселения. Тогда и немцы к нам приехали, в Поволжье. И французов тоже много проиехало: после войны 1812-го года у нас очень много французов появилось. Они, эти французы, были в плену, потом оставались тут жить у нас. Да еще и французский язык был, так сказать, прогрессирующим у нас. Так что я не хочу сказать, что я поляк — я числился белоруссом. Но где-то, может быть, в 10-м или 15-м поколении польская кровь есть. У меня приглашений из Польши много приходит. У меня, например, девять польских крестов есть. Я же в Польской армии воевал.

-  У вас очень редкое имя - Рено. Откуда оно вообще взялось?

- Об этом я тебе так расскажу. Значит, так дело было. Отец мой воевал солдатом в Первую мировую войну и в Гражданскую войну. И вот где-то на фронте в Первую мировую войну с ним происходит такой случай. Идет бронемашина. А у него, у отца, в руках была винтовка Мосина. Они в то время считали, что это самое сильное оружие. Он прикладывается, а идет все на него машина. Он бух — все равно идет машина. Он бух — машина все идет. И он потом говорил так: я его все эту бронемашину подбил. А сосед, говорил отец, ни хрена: он от нее удрал. А бронемашина эта называлась «Рено». И вот когда я родился, вот он в честь этой машины назвал меня. Он говорил, что он подбил, а сосед ни хрена: он удрал от нее. Нас в России два человека с именем Рено. Ладно, я со своим умом хоть как-то проживу. А внук у меня умный, и тоже зовут его Рено. Меня спрашивают про имя. Я рассказываю как примерно знаю. Может, это анекдот или как, но так мне рассказывали. А внук у меня живет под Питером, в городе Всеволожске. У меня память очень хорошая. Я впервые увидел автомобиль, у которого был номер АН-48-25. Номер, значит, его. Вот это мне было лет шесть. И вот этот номер я помню о сих пор.

-  Чем начало войны вам запомнилось? Как, собственно, вы узнали о ней?

- Про это я вам вот что скажу. Сначала была война с Финляндией, а потом — эта война. Это было 22-го июня 1941-го. Пошли мы на рыбалку с отцом. В реке, значит, стали рыбачить. И вот, помню, отец стоит и командует, куда нам тянуть, как и что делать. И вот нам вдруг сказали, что война началась. Так что мы знали о том, что война началась. И он, как узнал об этом, сказал: «Ту-ууу-ой, через десять дней мы будем в Берлине.»  А получилось совсем наоборот. Но до этого была Финская война. И, как я сейчас помню, в Финскую войну нам передали, что в эту Финскую войну у нас 40 тысяч человек погибло. А вот в последние годы, что-то около двух лет назад, было сказано, что не 40 тысяч, а 250 тысяч погибло в Финскую войну. Причем, половина умерла не от финских «кукушек», а замерзла. Так вот, в недавней передаче говорили, что когда Гитлеру показали эту съемку, про эту Финскую-то войну, то он собрал руководство армии и сказал: пока Россия не одумалась, надо немедленно начинать готовить план «Барбаросса». То есть, он им сказал, что надо немедленно начинать войну с Россией. Он посмотрел съемки тогда, которые показали ему корреспонденты, как у нас техника не подготовлена к войне, какой народ у нас раздетый, что в шапках-ушанках замерзает, что он это начал. Очень, конечно, плохо мы показали себя в Финскую войну.  А один летчик-разведчик даже прилетел к нам 22-го июня. Я с ним в академии потом, после войны, учился. Он сказал, что завтра будет война. А Сталин про него сказал: «Это — провокатор!» Его арестовали. Но Сталин тогда собрал что-то типа военного Совета. И вот, на этом Совете, один кто-то Сталина спросил: «Как вы на это смотрите, что будет война?» И он ответил тогда на это: «Если война начнется, через 10-15 дней мы будем в Берлине.» Жуков тогда на совещании оказал очень большую задержку, сказал, что это очень серьезный вопрос. Тимошенко, Маршал, министр обороны, он тоже высказался за то, что мы тоже вроде готовы ответить на удар ударом. Но получилось все наоборот. Мы только в первый военный год потеряли три с половиной миллиона только пленными. Только в первый день три с половиной миллиона! А так чем первый день войны мне запомнился? Я вам расскажу вот такое. Мы пошли на рыбалку, как я уже сказал, 22-го июня. Хороший день это был, в воскресенье. В общем, выходной день был. Мы рыбачим. Приходим домой. Я жил в Чойском аймаке. Это — на Алтае. Приходим, значит, мы в район, а там — секретарь райкома партии Иван Васильевич Давыдов. Ну тогда этих микрофонов-матюгальников не было еще. Но, знаете, такая трибунка была сделана в Чое. Но район Чоя был большой по территории, ну он горный был. Смотрим: Иван Васильевич выступает, говорит: «Немцы напали, туда-сюда.» А мы пришли с бреднем, стоим с рыбой. И военком стоит. Он тогда три кубика носил, вернее, секели: считалось, что это сержант.

- Военком был сержантом?

- Да, в то время не было майоров, полковников, как и в милиции. В милиции были сержанты, старшие следователи. А эти звания потом уже появились. И вот этот военком прибегает и что-то Василию Ивановичу Давыдову говорит. Тот наклонился, он ему чего-то сказал. И он, Иван Васильевич Давыдов, секретарь райкома партии, подымается и говорит: «Товарищи, только что пришло сообщение. В Берлине вспыхнула революция. Ротфронт!» А мы, когда говорили «Ротфронт», то кулаки, знаете, еще с Испанской войны показывали. Это значило, что враг не пройдет. Это было 22-го июня часа так в три — в четыре дня. Кстати, о войне я вот еще что хочу сказать. Был у нас один такой знаменитый летчик — Федоров. Покрышкин сбил 59 самолетов, Кожедуб — 61 или 62, я сейчас точно этого не помню. Так вот, был у нас летчик Федоров, не знаю, умер он или нет, который командовал штрафниками у Громова. Этот Федоров сбил больше. Так вот, этот Федоров и еще несколько человек, по-моему, пять человек, были в Германии где-то перед самой войной, где-то 15-го или 16-го июня. И на аэродром, где они были, Гитлер, Геринг и все германское военное руководство приехало. Там, значит, тогда показывали полет немецких самолетов. И наши там стояли. Гитлер подошел к нашим и спросил: «Как вы смотрите на нашу авиацию? Вы бы так смогли, как наши летчики сделали?» А фактически так ведь мы их готовили, этих немецких летчиков и танкистов, это — наша была школа. Мы подготовили более тысячи летчиков в Энгельсе и в Липецке. Этот липецкий аэродром полностью немцы сделали: и дома, и дом культуры, - все это немцы сделали. Это было, кажется, еще в 1928-м, в 1929-м и в 1930-м годах. Они все делали: и самолеты собирали в Липецке, и аэродром там же построили. И этот Федоров сказал тогда Гитлеру: «Разрешите!» И он подошел, посмотрел самолет, взлетел и показал самую высокую фигуру высшего пилотажа на тех самолетах. Гитлер наградил его за это  «Железным крестом». Этот «крест» вручил ему Геринг где-то 28-го июня на каком-то банкете. А их было пять человек, наших, в Германии. И когда Федоров приехал в Москву, и сказал, что готовится война. Ведь там, в Германии, были все летчики, которые закончили наши училища. Более тысячи летчиков подготовили, а это — две воздушных армии. Но одна-то полного комплекта, это — тысяча самолетов. И они говорили ему, Федорову: «Мы завтра будем бомбить вас.» И он прилетел и об этом доложил. Но Сталин на основании этих слов сказал: но это еще, может быть, провокация. Но Сталин не верил до последнего, считал, что все это провокация. Вот я сегодня перебирал книгу Суворова «Ледокол». Вот он тоже описывает, что у нас были в каждой армии почти представители от немцев: секретари будущих обкомов, райкомов. Но это Суворов пишет. А наши считали, что эта - провокация. Так вот, когда все стало известно, дали нам подготовку привести все к этой войне 23 или 24 часа. А война началась в 4 часа. Какая могла быть подготовка? Вот в районе за Неманом наша граница проходила, наши войска были в Литве, а немцы за Неманом, то есть, все Неманом разделялось. Так даже, по-моему, когда это началось, командир 201-й дивизии звонил в Минск и говорил: «Разрешите раздать патроны.» Ему сказали: «Не-ет, патроны не раздавать.» Это было 21-го числа. Это ночью было. Там по боекомплекту надо было что-то по 60 патронов каждому солдату дать. Ему сказали: «Но приготовьте!» Но что такое на дивизию раздать патроны? Для этого же время надо. И вот в результате война началась, а патроны еще не раздали. Из этой дивизии до Ленинграда дошло 100 человек во главе с командиром дивизии и он там погиб, в Ленинграде. Снаряд попал в землянку, в которой он, командир этой дивизии, находился, и он погиб. Так вот, от дивизии осталось всего 100 человек.

- После того, как началась война, вы продолжали жить в Сибири?

- Да. А в 1942 году, когда исполнилось мне 17 лет и три месяца (а исполнилось мне семнадцать лет 15-го июня), где-то в конце ноября — середине декабря, меня забрали в армию. Собрали нас и  привезли на сборный пункт тысячи три — четыре. Раньше брата моего забрали в армию. Но брат мой к тому времени уже погиб под Сталинградом.

- Так а что вы делали до призыва в армию?

- Учился в школе в восьмом классе, потом пошел в девятый класс.

-  Следили, пока жили в Сибири, за положением на фронтах?

- Вы знаете, я вам вот что скажу. У нас в то время очень сильно развитая была пропаганда. Мы рвались на фронт. И девчонки, и мальчишки, говорили: «Вы возьмите нас, мы только пойдем на фронт воевать.» Мы настолько были зомбированы, что считали: только мы, только — фронт. Ну и, видимо, Сталин считал, что он — отец народов. Конечно, тут я скажу, что у Сталина и великие заслуги есть, но он — двоякая личность. Ведь как можно было расстрелять более 30 или 40 тысяч старшего руководства армии?!!

-  Куда вас направили после того, как вас призвали в армию?

- Значит, дело было так. Я поступил в кавклуб — в кавалерийский клуб в городе Горноалтайске. Мы ведь в Чуе жили, я там учился в школе. Но отец, когда война началась, сразу переехал в город Горноалтайск. Этот город располагался километрах в 60 от Чуи. Ну и я, естественно, с родителями переехал. А учиться все равно поехал в девятый класс в Чую. Жил у этого Василия Ивановича Давыдова, у секретаря райкома партии. Со второй или четвертой четверти меня забрали в армию. Так вот, я поступил в кавклуб и решил стать кавалеристом. Я прошел всю школу кавалерийской езды. Мне дали венгерку-куртку, саблю, я ходил с ней по городу и домой. Лошадь в кавклубе была также за мной закреплена. Учились рубить лозу. Кое-кто и уши коням рубил. Но сабли были тупые. Кто, бывало, и по холке ударял саблей коня. Но, короче говоря, я этот кавклуб закончил. И считал, что я буду кавалеристом. А в ноябре — декабре в армию забрали. Меня вызвали в Чуе прямо со школы и сказали: «Давай собирайся в армию!» Привезли нас в город Бийск под Барнаул. Это был старинный купеческий городок такой. И вот в этом Бийске нас собралось ну, наверное, тысячи три человека. Там были тоже воинские казармы. Вот брат мой тоже был, когда его в армию взяли, в Бийске, - там как бы пересыльный пункт такой располагался что ли. Сборочный пункт там был такой. И вот в Бийске нам сказали: «Выходи строиться!» Вышли, строимся. И зачитывают фамилии. Зачитывают: «Петров, Иванов и Комаровский!» Я с сумочкой захожу в этот строй. И нас таких, я сейчас точно не помню, но вроде бы 150 человек построили, и — на железную дорогу шагом марш отправили. Куда, чего? - ничего никто нам не сказал. Ехали мы в товарняках, ну в этих двухколесных вагончиках. Но повезли нас не на Запад, а на Восток. Приезжаем в Красноярск. Нас привозят на аэродром. Там, куда мы прибыли, такой хороший городок расположен был. Нас построили, и из этих 150 человек около 70 отсчитали, сказали: «Первая эскадрилья, первый отряд.Первая эскадрилья, второй отряд.» Сказали, что командир эскадрильи, куда отобрали нас, — лейтенант Квасов. А той эскадрильи — фамилию забыл, младший лейтенант. И все — так мы стали курсантами Харьковского авиационного училища. Оно было эвакуировано тогда туда, в Красноярск. И вот мы стали летать на самолетах Р-5, их было у нас один или два, на самолетах ПЕ-2 и на ТБ-3-м. Вот нас на этих самолетах и учили летать. И были еще РЗ, это старые были самолеты, на которых нас учили.

- Сколько по времени проходило обучение в училище?

- Год. Где-то в декабре 1943-го мы закончили это училище, а где-то в январе 1944-го, числа 6-го, нас построили, и нам объявили о присвоении офицерских званий... Что интересно: до нас в Харьковском летном училище тоже были выпускники, но их выпускали сержантами. А нас первыми выпустили младшими лейтенантами. Кстати, летом 1943-го мы самые первые погоны одели в Красноярске: потому что в Красноярске фабрика была, на которой погоны делали. Это в июне 1943 года. Но погоны ввели в июне 1943-го, а мы учились до декабря месяца включительно.

- А сколько часов налета было у вас в училище?

- Значит, где-то около 50 часов , что-то около вроде этого. На Р-5, на РЗ, на Пе-2. На СБ наша эскадрилья не летала. Кстати, на Пе-3 летал второй отряд, и один СБ врезался и погиб.

- Как это произошло?

- Ну отказал двигатель. Ну, знаете, тогда техника была такая. Он решил сесть, а врезался в МТС. Это был Тихановский Лева.

- Его, наверное, у вас всем училищем хоронили?

- Да. И вот, нас выпустили из училища в январе 1944-го. И по приказу, по-моему, от 6 января, мы первые из выпускников летных школ получили младших лейтенантов. А до этого все и летчики, и другие, кто там учился, были сержантами. А теперь стали нас выпускать младшими лейтенантами.

- Несложно было учиться?

- Нет. Вот нашу группу, вот то отделение, в котором я был, и, кстати, был командиром отделения, всю нашу группу отправили в Челябинск переобучиться на Пе-8-е. В перспективе что их будут выпускать, нас погрузили в поезд, и мы поехали учиться в Челябинск. Дорогой с комбината украли мешок соли. Человек пятнадцать, я точно сейчас не помню, сколько точно, нас было. В общем, мы дорогой мешок соли с платформы сняли. Обменяли ее на козла. Козла убили, украли. На станции был котел, прикованный к цепи. Но это был не котел, а бочок, где воду держали. Стали варить, а поезд пошел, 508-й он назывался. Его называли «пятьсот веселый»:ведь он мог сутки стоять, а мог сутки и ехать... Он же не фронтовой был. Те-то эшелоны пропускали на фронт! В общем, не доварили этого мы козла. Я пену хотел слить. И тут вдруг, помню, подбегает тот, который был потом секретарем Союза архитекторов. Забыл уже его фамилию. Он сказал: «Я тебе дам жир сливать!» Мы в дороге этого козла стали есть. И в дороге сырой понос нас как прихватил. А вагон маленький, четырехколесный, и там с той стороны была пара лошадей, лошади три-четыре, и с этой стороны пара лошадей. И вот так (показывает) ворота, двери, раздвигались. У одного нашего живот, у другого живот после этого козла, что мы ели, тоже прихватил. А женщины работали на железной дороге, по которой мы ехали. А туалет-то какой у нас был? За перекладину держишься, штаны снял, и - за борт все сбрасываешь. Женщины, как это увидели, крикнули: «Э-ээ, валяете, до фронта не доехали, а уже обосрались.» Потом мы приехали на место, неделю прозанимались, и — отбой. И сказали: «Самолет этот уже выпускаться не будет, потому что аварий и катастроф несколько десятков сделали.» Кстати, до этого Молотов летал в Англию, а потом в Америку на самолете этой марки — на ПЕ-8, на Петлякова, ТБ-7 он еще назывался. Это был Петлякова, тяжелый, четырехмоторный. Их было мало. Как у нас сейчас ТУ-16-х, 16 тук по-моему всего. И нас после этого обратно в Красноярск отправили. Оттуда — в 14-ю школу ночных экипажей. 14-я школа располагалась в Чувашии, в Чебоксарах. А эскадрилья, в которую я попал, в Цивильске. И вот в этой эскадрилье мы были, а оттуда перелетели в школу в Егорьевск, под Москвой, а наша эскадрилья — в Коломну. И вот школа, в которую я попал, называлась так: 14-я школа ночных экипажей. Мы учились летать ночью и бомбить ночью.

-  В чем, кстати, состояло основное отличие ночных полетов?

- Ну ночные полеты отличались от обычных тем, что там больше всего и основное — это приборы. Если днем летишь, землю видишь, то ты на приборы меньше всего смотришь. А ночью? Горизонт не видишь. И там надо очень хорошо относиться к приборам. Ночью ведь ничего не видишь, а приборы все показывают. Приборы — это большое дело! Компас, высотомер, горизонт. Ну и вот, короче говоря, попал я в эту 14- ю школу. И вот я там хорошо познакомился с командиром эскадрильи майором Промошкиным. Вместе рыбачили. А потом, после окончания школы, нас направили в 46-й запасной авиационный полк в город Анадырь. А там сформировали нас и отправили на фронт. В общем, прилетели на фронт мы тогда.

-  А в какую часть вы попали?

- В 5-ю отдельную авиационную эскадрилью. Никакой дивизии не было. Просто была отдельная авиационная эскадрилья, которая потом вошла в Военно-Воздушные Силы Войска Польского. Прилетаем мы в Польшу. И нам говорят: «Все ребята. От ваших бомбежек толку нет... Ну разбомбили вы одну батарею. Ну что толку? Это же не конец войне. А нам нужна связь. Нам надо формировать 1-ю и 2-ю Польские армии. И мы вас в Польскую армию передаем. А поляки говорят: нам прежде всего связь нужна.» И вот я, помню, стою в главном польском штабе в Люблине.  Идет генерал: симпатичный такой, красивый, бодрый генерал. Увидел меня и спрашивает: «Ааа, летчик?» А у меня знак был авиационный. Я говорю: «Так точно!» Он спрашивает: «Откуда?» Я ему говорю, откуда, как и что. Тогда он мне и говорит: «Давайте познакомимся. Я — Кароль Сверчевский.» Оказалось, что это был тот самый Сверчевский, который был героем Герой Испанской войны, - бывший командир бригады в Испании. И он мне и говорит: «Пойдем обедать.» Я говорю: «Вроде не положено мне.» «Пошли!» - сказал он мне. Приходим, садимся. И вот так нас двое было. И он со мной сидит, разговаривает, обедает, кормит. Я говорю ему: «Почему мы проиграли войну в Испании?» Ну мы же потерпели поражение в этой войне, чего уж там говорить. Он мне тогда про это и говорит: «А потому что у нас пять бригад было в Испании интернациональных, а я, Сверчевский, был командир отдельной интернациональной бригады. Но почему проиграли войну? Потому что было так: одна бригада готовит окопы, вторая бригада готовит наступление, третья бригада идет в отступление, четвертая бригада уходит и позиции меняет, никакой связи и ничего нет. А немцы с Алжира на самолетах прилетали. Такая была обстановка, что Мадрид был занят республиканскими войсками, а они под Мадридом садятся, эти немцы, с Алжира, с Африки вывозят войска, и все, и никакой связи. Там было так, что мог садиться самолет, и его могли тут же раздавить, побить. Никто в это не вникал. Поэтому и проиграли. И поэтому мы вас и просим: вы нам сейчас нужней, чем ваше бомбометание. Это важнее, чем если вы батарею разбомбите и там убьете 20-30 человек.»

И так они, поляки, нас как летчиков, но как связистов стали использовать. То есть, в чем наша основная задача заключалась? Чтобы мы могли передавать связь. С Польшей никакой связи не было ведь в то время: немцы разрушили всю связь. Никаких телефонов, ничего не было в то время. Немцы разрушили все. И только мы, авиация и корабли, ну и радиостанции, связь держали. Могу рассказать вам один такой интересный случай. Лет, наверное, пять тому назад мы, ветераны, приехали в Эльблонг, и нас встретили эти ветераны польские. И вот так сидим, обедаем. И поляки сидят. И вдруг один подымается, подходит и говорит: «Скажите, а  вас не Руно зовут?» Я говорю: «Рено.» «А правильно, - говорит, - Рено. Вы меня от смерти спасли.» Я говорю: «Как?» Он говорит: «А вот такой случай.» И он мне рассказывает. А я помнил это все. В общем, когда шло наступление, он, так как был связист, сидел на своей  радиостанции, она была здоровая, весила килограмм 40, я уже забыл, комплексная или какая она там была. И никак не мог этот радист установить связь. И стоял около него командир какой-то и два автоматчика с ним. Они ему все говорили: «Давай связь!» Это он рассказывал уже мне об этом. А я, рассказывал он, не знаю, куда идти и чего. И они говорят мне: «Сейчас мы тебя расстреляем!» И вот, говорит, садится самолет, выскакивает летчик и приносит приказ, куда и как действуют воинские части, план всего этого наступления. Так вот, когда я прилетел со всем этим, они ему сказали: «Если бы не он, мы бы через пять минут пулю в затылок тебе б вогнали.» И он мне рассказывал об этом. Но я этого-то не знал, что это такое было. И он меня узнал. А это ведь прошло 50 лет после войны. И Сверчевский этот, помню, когда я в Польскую армию прибыл, мне сказал: «Вы важны нам как связь. Связи нет — значит, и армии нет.» Так что мы приказы развозили, постановления правительства, армии развозили. Польшу же, восточную ее часть, освободили тогда. Надо было организовывать районы, советы, приемные пункты, пункты сбора, набора армии. Армию надо же было формировать! И вот для этого я документы развозил. Бывает, тебе говорят: «Вот в такое-то время тебе надо туда-то подвезти это. Подойдут два таких-то часовых, проверят у тебя документы, надо будет съездить и вручить приказ.» А там ведь провокации могли быть. Так мы подходили когда, летчик садился на всякий случай за пулемет, на ШКАС, на Пе-2, а штурман тоже что-то делал... Если приходил Сидоров, а не Петров, не выдавали документы. А вдруг там чего? Так было так, что нам было приказано расстреливать и своих для того, чтобы этот, к примеру, приказ не попал бы в другие руки.

-  Оружие применять приходилось?

- Нет, тогда не приходилось. А приходилось вот что делать в Польше. В Польше подняли поляки восстание, это было в Варшаве, они выгнали немцев оттуда. И немцы как напустились на поляков. Ну, короче говоря, мост был не взорван. Наши стояли от Вислы, с этой стороны была Прага, а с другой стороны — Варшава. И разделяла только их река. А Прага — это место рождения Рокоссовского. Дак вот, мы могли свободно войти в Варшаву, потому что немцев поляки выгнали. Но Сталин умный был человек, он, по моему представлению, двоякая личность была. Идти туда, в Варшаву, когда поляки заняли ее? Поляки, которые управляются с Англии Николайчиком и другими. Сталин понимал, что это невыгодно: Николайчик займет Варшаву и там правительство организует. И мы сказали: «Мы не готовы помочь вам.» Правильно сделали. Потом 14-го января 1944-го года перешли в наступление и заняли Варшаву. А поляки — еще в августе 1943-го года. Но тогда, когда Николайчик там действовал, нам невыгодно было Варшаву освобождать. Зачем нам это было нужно: чтобы поляки подняли восстание и свое польское правительство организовали?

-  А бомбардировки делали вы, как летчик?

- Это было уже потом, уже после марта 1945 года. Дело, значит, было так. Я прилетаю в Высоко-Мазовецк. Ну, естественно, в форме хорунжего Польской армии. В столовую захожу. Ну мы там по талончикам питались, знаешь. Наши войска там уже питались. Вдруг кто-то подходит ко мне и меня по спине: раз, трогает. Я оборачиваюсь: мой старый друг Промошкин, командир эскадрильи в 14-й школе, в которой я был. Спрашивает: «Рено, ты что это в такой форме?» Я говорю: вот так и так. Он мне тогда и говорит: «Пойдем ко мне. Мне вот так летать надо. Главное, старший штурман дивизии все на КП. Летать не с кем. Командир дивизии Белый, замкомандира дивизии — Твердохлебов. И — я. И летать не с кем. Приходи ко мне.» Я говорю: «Ну как я пойду?» Он: «Пойдем.» Берет меня за руку и приводит в столовую комнату. Сидит полковник. Он подходит и говорит: «Иван Потапович, вот я себе нашел штурмана.» А Иван Потапович — командир корпуса, Скок Иван Потапович.  И он мне и говорит: «Садись обедать.» Я говорю: «Да мне не положено...» Он: «Садись.» Потом говорит: «Ну рассказывай.» Я ему все рассказывать начал. «Ладно, я разберусь», - сказал он. Ну пообедали, попрощались, и вышел я оттуда. Вечером я остался на ночь. Ночью не улетали мы никуда. Вечером мне и говорят: «Завтра или послезавтра во столько-то к командующему Польской воздушной армии.» Потом с Литвы подлетали мы в Варшаву. Фамилия генерала, который у нас командовал, была Полынин. А у нас командиром был майор Серюк. Я говорю этому Серюку: «Товарищ майор, разрешите мне в штаб ВВС Войска Польского.» Он: «А что такое?» Я ему: вот так и так. Он: «Ну давай...» Я подхожу, к КП подъехал. Это — километрах в 18 от Варшавы. На попутной машине, конечно, подъехал. Подхожу. Смотрю: выходит генерал. Он говорит: «Ваша фамилия!» Я отвечаю: «Комаровский Рено Константинович.» Он: «А, ну вот, идите в отдел кадров.» Прохожу. Часовой проводит на второй этаж. Смотрю: сидит полковник, старый такой, знаешь. Бумажки лежат у него. Говорит: «Садись!» Я сел. Он и говорит: «Так вот, перевести я вас не могу никуда, потому что вы назначены Государственным Комитетом Обороны сюда. Я находил сегодня бумажки, они есть, что вы назначены Государственным Комитетом Обороны. А перевести я вас не имею права. Командующий сказал: дать вам командировочные и отправить вас туда в качестве офицера связи. Знаете, вы как бы должны по должности звонить, что мы вылетаем туда-то, туда-то. Ну, в общем, офицером связи вы будете. Но это все будет липовое.» И он мне дает командировочные, выписывает: лейтенант Комаровский, и мне дает этот документ, чтобы я езжал. Я приезжаю, Серюку доложил. Он говорит: «Ну раз такое дело, то езжай.»

Я, значит, поехал. Приезжаю к майору Промошкину, вернее, он меня нашел. Он мне и говорит: «Пошли.» Приводит в 1-ю эскадрилью 12-го полка. А там — штурман Волошин Петр Михайлович. «Вот, - спрашивает он Волошина, - сколько тебе надо, чтоб его подучить?» И показывает на меня. А я говорю: «Ну а что учить? Приборы я в училище изучал. Только скорость надо изучить. Я летал в училище со скоростью 160, а тут скорость — 360.» Ну дня два с ним я, значит, полазил, изучил, где бомбы повесить, как там и что. Но самую главную деталь он, когда меня тренировал, упустил: что на этом самолете выпускает и убирает шасси штурман. Это — на ТУ-2. А ТУ-2 — это самый у нас был перспективный самолет. Скорость — 525 км в час. Они в 6-м корпусе были нашем. Но это максимальная была, значит, скорость. А так летали на скорости 360-400 километров в час. Высота полета — 10-12 тысяч метров. Бомбовая нагрузка — 3 тонны. И вот он меня, бывает, заставит, этот Волошин — и я два дня ползаю по этому самолету. А самолет клепали. Он был обстрелян немецкими зенитками. Дырок от этого было, конечно, много. Ну вот его и клепали прямо там. Ну и мы, помню, взлетаем однажды. Я — в первый раз на этом самолете. Он говорит: «Шасси!» Я думаю: «Что за шасси? Какое я отношение к шасси имею?» И он, летчик, дает команду: «Убрать шасси!» Я же не знал этого. Он тогда и говорит мне: «Да етить твою мать, убирай шасси.» А там у меня в кабине - два крана, и там же торчат две ручки. Одна в бомболюке, другая — где-то там же. Ну и я раз — и сразу кверху. Он: «Ты что, не соображаешь, что надо убирать?» А там получилось, что и тот упустил, и я упустил этот момент. Я никогда не думал, что штурман убирает шасси.

Потом, я не знаю, как это было, кто меня назначил, но только, будучи на Параде Победы, это было 24-го июня, начальник штаба кадров мне сказал: «Пришла у нас бумажка с Генштаба, что ты направлен с 5-й авиационной эскадрильи в распоряжение отдела кадров Военно-воздушных сил.» А я не был ни там, и вообще ни где не был. «Ну а теперь ты остаешься постоянно», - сказали мне. Ну а направили меня в 12-й полк еще в конце марта. А на Парад Победы в июне прилетели — 24-го июня был Парад Победы. И вот я, когда в 12-й полк попал, сделал на сам Кенигсберг четыре вылета, по-моему, и бомбили балтийские корабли в Пиллау, и в лес вот тут вот тоже летали . На самый такой запомнился вылет — это 8-го апреля 1945 года. От немцев практически Кенигсберг был освобожден. Только немцы ипподром охраняли: там садились ихние самолеты, забирали чиновников, документы, и улетали. И было дано задание разбомбить ипподром. Мы самолеты уничтожили. Но один повредили, а второй не мог взлететь, потому что все поле воронками было усеяно. И потом 16-го апреля перешли на Берлин. Стали Берлин, значит, бомбить. Это было до 26-го. 26-го закончили бомбежку Берлина, дальше уже наши войска были, и там были ЧП не совсем приятные.

- А что были это за ЧП?

- Ну работали не совсем по заданной цели, в результате там по своим попали.

- Разбирались с этим?

- Да. Но только о таких вещах нигде не пишут и нигде не рассказывают. А было это как? Вот, знаете, допустим, летчику говорят: «Будешь бомбить этот квартал.» Пока готовили, подвешивали бомбы, взлетели, а уже этот квартал у наших войск оказался, а бомбить нужно уже другой квартал. Но ведь радиостанция были только у стрелка-радиста, да и то — он должен был передавать информацию не открытым текстом. Из-за этого все получалось. У него, у радиста, была тяжелая радиостанция. А у командиров было только на два или три самолета оборудование, ну это была у них такая командирская радиостанция. Это сейчас все на радиостанциях, все — на связи. А тогда было все по-другому. Помню, в свое время, уже после войны, я сбросил две атомные бомбы. Одну в 1959-м или 1960-м году, вторую — в 1962-м году. Но я их сбросил на утилизацию — не в ядерном заряде, а в фугасном заряде, 3 тонны, одна 3160 килограмм была весом, а вторая — не помню, но тоже трехтонка. Одну сбросил на Херсоне, а вторую — над полигоном. А сейчас уже все совсем другое.

- Среди ваших боевых наград, я смотрю по фотографии,  - есть ордена Боевого Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени.

- Да.

- За что вас ими наградили? За какие-то конкретные дела?

- Ну, во-первых, я на Берлин летал, я с Японией воевал. Вот за это.

- То есть, орден Красного Знамени не за выслугу лет вам дали? Вы ведь все-таки много лет в армии прослужили...

- Ну какое за выслугу лет? За выслугу лет орден Красного Знамени давался за 20 лет. А потом выслугу лет отменили в 1957-м или 1958-м году. Когда я в армии только прослужил 10 или 11 лет, это отменили. Так что не за это я был орденом награжден. Значит, за что мне эти ордена дали? Я в Японии воевал. Я убил девять японцев. Понимаете? Это было так. Стоим на аэродроме в Хайларе. Прилетает наших три полка. Я прилетел туда вместе с Промошкиным или с Твердохлебовым, это, значит, - с замкомандира дивизии. Стоим на аэродроме. Это было числа, наверное, 15-го или 18-го августа. Вот я этого точно сейчас не помню. У меня есть бумага с архива вот про этот случай. Там написано, что лейтенант Комаровский убил девять японцев. Стоим. Смотрим: бежит солдат, без ремня и без всего. В крови руки. Он подбегает и начальнику штаба полковнику Боярскому говорит: «Товарищ полковник! Японцы напали на нас, перебили все. Помогите!» Полковник подзывает меня и говорит: «Рено, вот два лейтенанта. Бери их и иди туда.» Это были лейтенант Нефедов Константин и младший лейтенант Рыжакин Витя. Говорит мне: «Бери их!» Я подбегаю и говорю: «Ребята, вы за мной, шагом марш бегом.» И с этим солдатом кинулся туда. Это было метрах в 800 от аэродрома. Отбегаем. Смотрю: груда лошадей стоит. Только подбегаем, ну метров пятьдесят где-то, — пуля - «вжжж» пролетает, вторая пуля вжжж, и мы падаем. Лежит лошадь убитая, лежат два трупа, и стоит пулемет. Тяжелый такой этот оказался пулемет. Можно было с рук стрелять. И две рогульки наставлены у него в землю, и диск лежал сверху. Как он назывался, ДТ или еще как-то — я не помню. Но патроны винтовочные были. А рядом два трупа лежали. Я взялся за этот пулемет и лег. А впереди, метрах в 150-200, находился дом. Из дома стреляли по нам. Я говорю тогда Рыжакину: «Витя, держи ленту.» Отвел пулемет. Смотрю, оттуда раз — и стреляют. Я в одно окно, в другое окно, еще в окно, и все. Очередей пять вжжж — и дал в эту коробку. И диск так заковыряло после этого у меня. Снять — не сниму. Я говорю своему напарнику: «Витя!» А Витя лежит. Смотрю: у него на затылке (показывает) вот такой комок мозгов. Я переворачиваю: у него такая ма-аленькая дырочка на лбу. Черное пятно такое. А сзади разорван околыш от фуражки, и мозги видны. Ну я тут уже, конечно, озверел. Беру винтовку. Убитый же лежит, я и взял у него ее. Патронов нагреб. Я  даже увидел в первый раз, что такое обоймы. Они там были. Я же не знал этого вообще. Обоймы: это когда пять патронов. Я карман набил этих обойм, под телегу, туда-сюда, и пополз. А рядом лошади стояли, там же был дом, и там же река вот так текла. Дальше были загороди, тут же дом стоял. А рядом со всем этим такой сарай с крышей до земли располагался. Я под эту машину сюда, под телегу, залез. Тут же лошади стояли: обоз конно-гужевой был. Была такая групировка. Она развозила по Хингаму воду, боеприпасы. Дорог нету, а солдаты проходили с этим обозом. Я поэтому туда-сюда — туда-сюда, и на эту вышку. И в этот сарай залез. А от сарая я подполз к канаве такой, которая была ну метров, может, 15 от сарая. А он, такой сарай, ну метров 8-10 был, но сзади ничего не было у него: ни забора, ни чего другого, - просто крыша. И вот так — метров 15 от сарая я отполз. Из ложбины поднимаюсь и вижу: человек 15 сидят вокруг кого-то на коленках. И стоит японец с винтовкой. Я вот так поднимаюсь. Он на меня глядь, я его «хлоп» — и он «готов». Упал. Выскакивает второй японец, туда-сюда, - и я второго «хлоп», и он раз — и упал. Больше нет никого. Смотрю: китайцы стоят на коленях, и их человек 20. И мне говорят: «Капитана!» Ну у них офицеры — это всегда капитана, так они их называли. «Капитана! - кричат. - Капитана! Япона там!» И показывают мне на дом. А от этого сарайчика метрах в 15 был дом. Я выхожу так на речку, а речка забита: там, знаешь, затор леса был такой. То есть, было как? Сплавляют лес, одно бревно застряло, второе — на него наскакивает, третье тоже на него, и сотни бревен так вот забивают речку. И вдруг я вижу, что по этой речке, по этим бревнам, прыгают три японца с оружием сюда, на нас. Я одного «хлоп» — падает, я другого с винтовки «хлоп» — он тоже падает. С третьим не помню уже как было — но он тоже упал. В это же время самое наши солдаты стояли, стреляли, там же Нефедов и еще кто-то постреливали из пистолета, рядом были японцы, а я вот там оказался. И я понял так, что вот те мои выстрелы они, японцы эти, принимают так, что это японцы стреляют. Они, наверное, считали: откуда там могут быть русские? Это я так понимаю. Я поднимаюсь из за берега, метрах в 10 от меня японец — «ба-ах» в меня. А у меня же все было закрыто, только голова и винтовка были видны. Я приклад держал. И получилось так, что туда — раз, и рикошет. И я его «хлоп» — и он «готов». А там — уже никого нет. Смотрю: из дома выскакивает японец и бежит к китайцам. Он, видимо,  считал, что эти выстрелы делали японцы. Это — мое понимание такое. А как на самом деле — не знаю. Я вижу, что он никакого внимания на меня не обращает. Он выскакивает метров на 10-15 — я его - раз, и он лежит. В окошко, потом в дверь японец выворачивается — я его «хлоп», и он лежит. Иду, значит, после этого я дальше. Никого нет. Иду-иду-иду. В дом иду. Открываю: человек восемь японцев лежат в крови, раздетые японцы. Но, видимо, их и солдаты постреляли. Я не говорю, что я один стрелял. И один лежит и держит винтовку, и бах-хх — стреляет в меня. Я его добил. Ну что делать? И сидит офицер. Я подхожу, вот так (показывает) на него винтовку наставил. Он сидит. Я его ногой трогаю — он подымается. Выхожу, вывожу его из дому. Китайцы, как увидели это, так навалились целовать ноги мне. Вот он, китаец, бежит и почти падает. А я в сапогах. А он целует ноги мне. Китайцы целуют! Я говорю: «Отстаньте, отстаньте!» Ну я выхожу, никто больше не стреляет. Значит, больше японцев нет. Я вывожу. Костя Нефедов уже подобрал Ржакина на телегу и отвез туда. Я его, этого своего пленного, веду, а три полка высыпались на улицу, смотрят. Я веду этого японца. Кузьмин или Кузьменко, я сейчас точно не помню, капитан, начальник разведки полка, бежит с лопатой навстречу мне. Подбегает ко мне. Ну может, метров 50 до людей осталось дойти до своих, и он, этот капитан, на моих глазах со всего размаха разрубает голову этому японцу. Рассек ему лопатой голову, в общем. Но Ржакина же убили, привезли же... Минут через 20-30 туда приехал броневик и какой-то генерал на нем. И за ним на «Вилисе» подъезжает к нам уже командир корпуса. Уже генерала ему присвоили на Параде Победы. И он на меня говорит: «Ну где этот?» Я выхожу, поздоровался. «Молодец, молодец! - сказал он. - Так держать.» Ну а дня через два меня начальник штаба подполковник говорит: командир полка звонил, просил героя тебе присвоить. Но командующий фронта Пуркаев решил: не герой. А там вот что получилось. Дали лимит всего на четыре или пять героев. И сказали мне тогда: «Героя не можем вручить, вот орденом можем наградить. Сказали: вот еслиб ты погиб, завтра бы получил героя, хе-хе. Как в бою.» И так я получил орден Отечественной войны 2-й степени.

-  А орден Красного Знамени за что вам дали?

- А за берлинские операции вот эти. У меня как получилось? В феврале месяце летим над рекой Варта в Польше — это в районе города Вронке было. И тут вдруг мотор дает звук чах-чах-чах — и падает. Это по нам автоматную очередь пустили солдаты из армии Крайовы. Справа была видна река, возвышенность, слева — лес посреди болота, и впереди — населенный пункт. И мы падаем. Воды уже касаться осталось метров пять-семь... Я вылезаю из кабины, еще высота метров пять-семь была, и вдруг замечаю, что мотор планирует. Тогда я вылезаю и ползу на хвост самолета в воздухе. Самолет садится, колеса в воду, и идет носом ко дну. А я тут у  него сижу на хвосте. Но он до такой степени скапотировал, что я полетел вниз, а самолет так обратно осел: целенький, чистенький, не поломанный. А я — на турель. Коленка вся тогда разбита была у меня. Но самолет оказался невредим. Я с самолета-то свалился фактически. Вылез в болото. Дорожки сразу появились. Там получилось так, что ну не хватило метров десять, чтоб самолет врезался в деревья. И там сарай какой-то стоял. Вот я через него на ту сторону перебрался. Спрашиваю: «Где воинская часть?» Мне говорят: «Вон там...» Прихожу. Сидит капитан какой-то. Я ему говорю: вот такое-то такое-то дело. Он говорит: «Ооо.....» Вызывает командира какой-то роты или батальона, я не знаю, и говорит: «Возьми 25-30 человек, пилу, топор, лопату, и туда: самолет вытаскивать. А мне машину дайте.» Он дал мне машину,  офицера сопровождающего, солдата, и поехали в воинскую часть, куда надо было передать документы. Приехали вот туда. У меня все кровью затекло. Я же в сапогах ходил. Я этот документ вручил. Пошли на обед. И этот, я не знаю даже, кто он, я не могу этого даже сказать, он вручает мне «Бронзовый крест» за выполнение задания. И так получилось, что этот крест вручили мне, я взял его, и сказал: «Все, спасибо.» Меня довезли. Приезжаю, смотрю: самолет уже вытащили через речку и по мосту протащили, спилили эти ограждения, и самолет, значит, вытащили. А там танковая часть рядом стояла. У них было таких три самолета. Они оттуда или с танков, я не знаю, приделали нам на самолет мотор. Я приезжаю, а мне говорят: «Все, можем лететь.» И мы полетели. Ну а потом у меня получилось как с этим польским «Бронзовым крестом»? Какое-то было мероприятие. У меня документ лежал в кармане. И у меня промокло все. У меня книжка была, я ее куда хотел спрятать, все размокло. И вот Барташи, полковник, говорит: «Давай, я тебя заменю эти документы.»  Я ему отдаю. А потом он получает инсульт и через неделю умирает. И вот у меня единственный оказался без документов этот крест. Вот так оказался без документов на крест из-за того, что он умер. Ну «Красное Знамя» и за другое мне дали: например, за вылеты на Берлин.

- Вылеты на Берлин — они чем-то отличались? Чем они вам запомнились?

- Ну дело вот в чем, я вам скажу. В Берлине была очень сложная обстановка. Как и под Кенигсбергом. Наша эскадрилья, вернее, не наша, а соседняя, отбомбилась по своим. Последний вылет был, по-моему, 26-го апреля. Ну наши прошли. А пока взлетали, пока собирались, многое изменилось. И вот после 26-го, по-моему, на Берлин никто не летал.

- Разбирались с этим делом как-то у вас?

- Конечно, разбирались. Командир эскадрильи получил три года, штурман эскадрильи Волошин Петр Михайлович— четыре. Но остались они при полку. Был, кстати, еще такой случай. На Востоке дивизия отбомбилась по своим. Арестовали командира дивизии полковник Бронза, стал временно командовать дивизией майор Нойкки. По своим на Мукдени они отработали. А как это все получалось? Вот увидели, что разгружается эшелон. «Ааа, японцы», - решили они. И давай бомбить их. А это была ошибка.

- А вообще по каким целям вы обычно бомбили?

- Ну обычно давали квартал для этого. Вот как по Кенигсбергу, например, мы бомбили. Я даже запомнил, что начальник разведки полка, когда мы Кенигсберг бомбили, сказал: «Вокзал не трогать!» А так — крепость вот эту, центр города, «обрабатывали». Ну а форты, знаете, бомба не брала у нас. А бомбы были такие, что там ну где-то 8 килограммов было с тола, остальное — чугун. Ну не чугун, а сталь такая. 250 килограммов чугуна там было. Она, эта бомба, много же могла сделать. Если ее ставить на мгновенный взрыв, она все равно мгновенно не взрывается, а где-то метра на три воронку делает и диаметром до десяти метров. А если рядом дома, то крыши волной разрушает и все от нее. Это сильная была бомба — 250 килограмм весом. Ее применяли для разрушения мостов, дорог.

-  А фотографировали объекты?

- Обязательно. Когда Берлин бомбили, фотографировали. Эти фотоаппараты сейчас установлены на каждом самолете. А тогда по-другому было. Я бросал изделия с самолета, помню, уже после войны. Так она отрывалась, эта бомба ядерная, и ее фотографировали. Помню, был у нас Даня Акопьянец такой. Он фотографировал. Он мне все говорил: «А у меня фотоаппарат стоит.» Он был штурман у нас, маленький ростом. И вот когда летели мы на Монголию, в южную, начинать войну с Японией, он вел эскадрилью. У нас свой полк был в корпусе, истребительный — ЯК-9-Ю. У него дальность полета и скорость соответствовали нашему самолету. Он прикрывал нас здесь все время. Вот Нормандия-Неман здесь под Кенигсбергом прикрывала, ну и этот полк тоже. И вот мы тут большую потерю понесли: 8 самолетов погибло наших. От погоды. Немцы взлетели, а у нас здесь погоды не было, и из-за этого истребители не взлетели. Полк взлетел. И так мы понесли потери. Так вот, однажды с этим Даней Акопьянцем вот что произошло. Прилетели мы в Хайлар, на границу с Японией. То есть, с Россией. Японские войска, значит, там были. Пошел в город рядом через дорогу. А там же был город Харбин — это была столица белого казачества, которое туда эмигрировало. Атаман Семенов тоже там был. Надо сказать, у них были там свои казачьи формирования, это казаки наши были, но они в войне не участвовали. Атаман Семенов там, значит, тоже были. В общем, там казаки имели воинские формирования свои, такие народные. То есть, если крикнул командир роты, уже командир эскадрона, казаки и все собираются. Они не воевали против нас. Но атамана Семенова повесили вместе с генералом Власовым. И вот этот Даня Акопьянец решил белорусскую девку, помесь, там трахнуть. Ну а она в дом побежала. Он заскочил в дом, штаны скинул. Но не совсем, а до пола их скинул. И она заорала. В это время мимо проходили наши солдаты. Вбегают в дом, и видят всю эту картину. Ну они его забрали и к нам отправили. Доложили об этом командиру дивизии полковнику Белому. А Белый был ростом 2 метра 80 сантиметров. Худой. А Акопьянец — метр 50. И он, Белый, выстроил летный состав так, так и так (показывает): три полка. Потом перед строем спрашивает: «Ну где этот е....ырь?» Выводят этого Даню. А у него все тело, пока он там был, она поцарапала, и оно покрылось коростой от этого. Знаешь, когда царапают человека, кровь потом и коростой покрывается. Она его, эта девка, исцарапала по лицу. Он ему, Белый, и говорит тогда: «Куда ж ты лезешь? Ты же меньше моего х...я.» А он ему отвечает: «Товарищ полковник, зато у меня х....й больше чем вы.» «Иди к чертовой матери», - сказал он ему. И разбор на этом закончился. Вот такое было происшествие у нас в полку.

- Рено Константинович, а сколько всего вылетов вы совершили?

- У меня было 57. Но это немало. Ведь как только война началась, вышло постановление Государственного комитета обороны: за 25 вылетов давать Героя.

- А с населением вообще сталкивались? В Польше, Пруссии, Японии...

- Об этом я тебе вот что могу рассказать. Когда мы были в Польше, то базировались на ипподроме, который был расположен на конце улицы Маршала Фоша. Это был итальянец такой — маршал Фош. И там какой-то район был. И нас пригласил трех человек, в том числе и меня, такой как бы староста этого района и сказал: «Приходите ко мне на обед!» Ну мы и пришли перед своим обедом к нему. Не пообедали. Ну, знаешь, было такое, что лейтенанты молодые, позавтракали в восемь, а обед в два — и все равно есть хочется. Мы зашли к нему, все разулись, заходим. В комнате там стоим, разговариваем. Открывается дверь, подходит дивчина и поднос подносит. Говорит: пилишку (по-ихнему это значит, что рюмочка водки) выпьете. Ну мы взяли и выпили. Она пошла. Стоим. А есть хочется. Минут через пятнадцать выходит опять «Выпейте!» - говорит. Вот такой обычай был. Может, это было даже нетрадиционное для поляков явление: вот так-то принимать. Жрать хочется, а тут говорят: выпейте. И вот мы уже решили: дверь открывают, так что давайте уходить ребята. И в это время заходит хозяйка. «Пано офицеры, - говорит она нам, - шо прашим. Прошу за стол.» Заходим: твою мать, такая закуска и все на этом есть. Они хорошо к нам относились. Вообще я скажу, поляки — они старые войны. Это богатые люди историей. История польская очень сильная. В смысле воеводства в том числе. Скажем, возьмите такого генерала Домбровского. В Северной и Южной Америке он воевал. Парижская коммуна — пан Домбровский там тоже участвовал, в этих событиях-то. Генерал Пилсудский, тоже поляк. Разбил Красную Армию, разбил Тухачевского и Буденного, и создал польское государство. Это же, ну Польша, была российская вотчина. Да и генерал Рокоссовский — он тоже поляк. Вот у меня интересная встреча с Рокоссовским была. Это после войны уже было дело. Карпаты, ноябрь месяц, мороз градусов 3-4. Двое нас, стоим: я и полковник Фомин, Герой Советского Союза. Ждем, что Рокоссовский приедет. Приезжает к нам Рокоссовский. Командир получает задание. Рокоссовский вышел, подошел, с нами поздоровался, и ходит и топает только так. Ну и я говорю: «Товарищ Маршал, холодно?» «Теээээ, это разве холод? - говорит он мне, и рассказывает случай. - Вот, например, случай в Сталинграде. Зима с сорок первого на сорок второй год. Мороз — градусов тридцать. А мне поссать захотелось. Выхожу — стоит солдатик. Винтовка выше его почти в два раза, личико как у помадной девочки. И стоит такой солдатик. Я говорю: ну-ка отодвинься, а то я тебе в валенок нассу. Он вот так отошел. Я поссал. Потом у него спрашиваю: ну что, яйца обморозил? Он: никак нет, я де-вушка.» Вот такая история. Хороший, красивый человек был этот Рокоссовский. Вот у меня есть книга «Штурм Кенигсберга».  Вот наш корреспондент там пишет о Рокоссовском. Рокоссовский родился в Великих Луках в Псковской губернии.

- А потери в авиации были какими у вас?

- Ну вот у нас, допустим, как с этим было?... Я, правда, в этом полку служил уже после войны. В этом полку была эскадрилья Петросяна, которая вылетела на Кенигсберг. Наши истребители не взлетели по погоде. И французы, которые их прикрывали, не взлетели, потому что погоды не было. А остров Бархольм и вот «Коса» в Балтийске — они открыты были. И немцы взлетели. И вот, значит, эта самая эскадрилья зашла в море. И немцы их там положили. Всю ли эскадрилью, я точно не помню, но, по-моему, шесть или восемь самолетов точно положили.

- А в вашем полку какие были потери?

- Все было. Наш полк, например, бомбил Тегеран, Иран бомбил. Потом защщищал Закавказье, там тоже бомбил. Вот он на Иран сделал три вылета. Бомбил Тегеран, сбросил что-то около 700 бомб, но я точно сейчас не помню, и что-то около 6 миллионов листовок сбросил. Потом он защищал Кавказ. Потом — Москву. Потом — Ленинград. И вот в Ленинграде эскадрилья майора Шумейко , он был, по-моему, замкомандира полка, полетели бомбить тут под Ленинградом. И у него в бомболюке около трех тонн бомб было. И попал снаряд. И от самолета остались одни щепочки — винтики. За это Шумейко присвоили звание Героя Советского Союза.

- Как вы попали на Парад Победы?

- А с Парадом Победы получилось так, значит, у меня. Мы с Познани перелетели в Шпротау. Это был аэродром такой, который располагался между Берлином и Бреслау. Жили мы там в замке. Потом срочные тревожное такое пложение было объявлено: «Вылетать в Москву на Парад Победы!» Мы должны были идти ведущими на Параде Победы. Самая современная наша техника там должна была пролететь. Были американские самолеты Б-25-е и А-20-Ж. То есть, «Боинги», «Бостоны». Но они, конечно, хотя и сильные были самолеты, но они были американские. Их сначала хотели пустить. И танки тоже хотели не наши пустить на Параде. Но Сталин сказал: «Не надо! Пустим русские танки на Параде Победы.» И мы сели в Чкаловске, это — на аэродроме Раменское. Вот там, где институт расположен. Мы должны были быть ведущими этого Парада Победы. Прилетело всего, я вот помню, по-моему, около 370 самолетов с фронтов на этот Парад. Это ни много, ни мало 12-15 полков. И вот мы должны были взлететь. Парад начинался в 10 или 11 часов, - я сейчас точно не помню. В общем, мы должны были лететь. Но — примерно за час до взлета происходит следующее. Мы взлетаем, идем на Горький туда. Вот улетаем с Москвы, практически с Раменского, и идем туда на Восток, на Горький. Не доезжая до Горького разворачиваемся и идем на Красную площадь. И вот на этой петле к нам пристраиваются все самолеты с аэродромов: Калинин, Тула, Люберцы, ну все те места, где все наши самолеты стояли. И вот на этой петле происходит сбор. Так что эти самолеты шли бы в плотном боевом порядке — все вот эти 380 самолетов. Ну один за одним и вот на этой петле от Горького. Но в когда мы должны были взлетать, запустили двигатели, вырулили на аэродром, начал хлестать  страшный дождь, а березы, которых было много на аэродроме, все ушли в облака: только корни наружу были видны. И дождь сильный пошел. В такой обстановке для того, чтобы взлетать, — надо время ждать. Поэтому нам объявили: «Отбой!» Командовал Парадом Рокоссовский, а принимал его Жуков. Они были мокрые с ног до головы, до ниточки. Тогда же никаких плащей и ничего этого на Параде не было, да и не должно было быть. Они были мокрые. Вот так закончился для нас наш Парад Победы.

- А летчики шагали в парадной колонне вообще?

- Чисто летчиков не было. Может, туда и попал летчик, но не в качестве как летчика. Колонны эти шагали и фронты проходили. Вот Брежнев, Хрущев там были. Но Хрущева Сталин после взятия Киева никуда не пустил в войска. Они же  завалили эту Харьковскую операцию. Мы же на Харьковской операции потеряли 420 тысяч. Из них 200 тысяч убитыми и 220 тысяч пленными. Этим фронтом командовал Тимошенко, а членом Военного Совета фронта ведь Никита Сергеевич Хрущев был.

- Кормили вас как, летчиков, на фронте?

- Я могу сказать, что я никогда не голодовал. Никогда я не испытывал такого чувства, как такое: ой бы пожрать чего-нибудь. И никогда я не ел с котла. Всегда была кухня, были какой-то дом, какая-то столовая. Ну там, может быть, кому-то и подвозили, но это не было постоянством у нас.

- А чем именно вас кормили?

- Ну у нас была пятая норма. Но она потом так называлась. Я не знаю, как раньше она называлась. Так что как во время войны она называлась, я не знаю. Девятая норма была, по-моему, курсантская. Я же был курсантом. Нам давали и масло, и сахар. Так что курсантами нас кормили хорошо. Потом нас кормили по норме, которая называлась потом пятая. А на Сахалине тоже своя норма была. Я же там шесть лет отслужил. Я вам вот что скажу, кстати, об этой своей службе. Почему расстреляли Маршала авиации Худякова? Почему расстреляли  Маршала авиации  Ворожейкина? Это нигде не сказано: об этом вы нигде не увидите и не прочитаете. Мне кажется, мы должны были оккупировать Хоккайдо. А мы не сели там. Говорят, что была сформирована авиационно-техническая дивизия, которая состояла из 5-7 батальонов технических. Каждая дивизия имела 5-7, может быть, 8 батальонов, и каждый батальон должен был занять на Хоккайдо какой-то остров, то есть, аэродром и готовить его к приему нашей авиации. А мы в Харбине просидели, потом — в Комаровке, в Воздвиженке, в Сысоевке, потом — в Хабаровске. Потом, когда вылетели на Сахалин, был октябрь месяц.... А эта дивизия высадилась в Хоккайдо, то есть, не высадилась, пришли на Хоккайдо, американцы, сказали: «Хлопцы, окей! До свидания!» Ну виной тому и стало, что Маршала Новикова осудили, разжаловали, посадили. Главного Маршала авиации Худякова расстреляли — он командовал Военно-воздушными силами в японской операции. Почему их расстреляли? Об этом никто не знает и нигде не написано. Сталин же был неглупый человек. К нам отходили Курильские острова и Сахалин. Но Японию-то мы должны были оккупировать! Как и Германию оккупировали на четыре зоны.

- Сто грамм выдавали летчикам на фронте?

- Обязательно! Сто грамм не задерживали. Но после войны мы питались по 61-й норме, - летчики. Нам тоже по 100 грамм положено было. Но нам давали в неделю или в десять дней по пол-литра спирта. Вместо сто граммов водки нам 40 грамм спирта давали. Такой ржавый с металлической бочки спирт. Мне давали. Бывает, скажут: «Иди куропаток постреляй, а мы спирт получим.» Но на фронте было так: водку давали после вылетов. Но это — на фронте. А в мирное время в десять дней раз давали. 61-я норма такая была. И был 61-й номер приказа по этому поводу.

- Аварии какие-то были у вас?

- Были, были аварии. Но где бы я не был, в каких бы полках не служил, все вроде было нормально. Только после моего ухода с Быхова авария была одна. Но она была без меня. И в Орше я тоже прослужил, и там что-то было. А на Карпатах однажды было такое, что там летчик врезался в гору. Поломал тысячу деревьев. Он как пошел рубить деревья со снижением, что только верхушки летели. Он, помню, со снижением шел еще, вырвался на ту сторону. Там пастух шел, пас коров. Так он пастуха прихватил и четырех или пять коров. Но это было где-то уже в 1960-м году. Нас было выпущено, я на ТУ-16 летал, 1520 самолетов.  А 120 самолетов погибло в мирное время, это — 8 процентов. Это — много, это — большие потери.

-  Как летчики одевались на фронте?

- Ну у нас форму не задерживали, я вам прямо скажу. Всегда выдавали меховое, кожаное обмундирование. Не задерживали никогда! Даже заранее составляли список, и там говорилось, кому какой размер куртки и прочего выдавать. Выдавали летные меховые куртки, шлемофон, обувь, - но по поводу всего этого составляли заранее список, какого и что размера. Одевали хорошо. Хочу сказать: сейчас ужас что с авиацией происходит. Вот в Монино раньше была Академия Военно-Воздушных Сил. Сейчас ее расформировали. Сейчас всем рулит заместитель министра обороны Сердюкова, женщина, - бывший инспектор налоговой полиции. Она стала заместителем по вузам. Это очень «грамотное» дело, понимаете? Вузы — это ерунда. А полиция по налогам — это большое дело. Вот ее и поставили на это место. Она расформировала все академии, Военно-воздушную академию имени Жуковского, Монинскую академию. Осталось, если я не ошибаюсь, пять или шесть академий. По-моему, ПВО осталась академия, ракетных войск, военно-морская академия. Военно-воздушной уже нет — ее расформировали и передали всю документацию в Воронеж. А вы знаете, монинская академия - это была академия командного и тылового состава. А инженерная — это техническая была академия, там только докторов было больше 160 человек.

- А на сколько вылетов обычно самолет хватало?

- Ну самолеты были у нас нормальные. Я не помню такого, чтоб у нас списывали по старости самолет. Летали мы до конца. Вот самолеты Ту-2, на которых мы во время войны летали, передали мы в Китай. В Китае их было что-то больше 300, этих самолетов-то, это была основа воздушных сил. Потом ТУ-4-е мы выпустили, это бывшие Б-29-е американские. На них летали. Они были какими? Был один американец, который в свое время беседовал с Владимиром Ильичем Лениным. Ленину он все говорил: «Вы фантазер, Владимир Ильич.» И он же беседовал со Сталиным после войны. И он Сталину сказал про эти самолеты: «Такие самолеты, как эти, которые Хиросиму и Нагасаки бомбили, нам можно произвести больше чем через 30 лет.» Это было сказано в 50-х годах. Ну а как с этим самолетом получилось-то? У нас сидел американский самолет. Сталин вызвал Туполева и приказал перегнать самолет Б-29 в Чкаловск московский и сделать копию. И сказал: «Сколько вам надо времени на это?» Туполев подумал, подумал, и сказал: «Надо три года! Каждый болтик надо снять, каждую планочку снять, все замерить, чтобы изучить, как и все.» Сталин подумал и сказал: «Я думаю, полтора года вам хватит.» И вот они выпустили через полтора года этот самолет.

- Новичков, которые к вам прибывали, сразу в бой впускали?

- Ну вообще зависело это от того, какая была обстановка. Если экипаж есть, самолет есть, его, летчика, который прибыл, сразу пускали в бой. Нет, такого не было, чтобы говорили: что ты еще не полетишь, ты еще молодой. Лишних экипажей в эскадрильях не было. Наоборот! Вот меня забрали почему с Польши? Не было и некому было летать. Самолеты ТУ-2 в Малино и в Омске выпускали, выпускал их Туполев и находился под охраной все время — он же был заключенный. Кстати, вот что хочу сказать. Был такой Леваневский, летчик. Когда стали спасать челюскинцев, Громов и многие получили героев тогда. А Леваневский полетел, но у него отказал двигатель и он сел на вынужденную. Он не спасал челюскинцев. Но когда поставили списки Сталину, у него первым был написан Громов. Сталин подписал сбоку — Леваневский. И ему, Леваневскому, героя присвоили. А потом он полетел в Америку, отлетел, ну сколько,я точно не скажу, не знаю точно, может, 300 километров, может - 500 километров, и у него показалась течь. Масло, пробка, - что-то такое там было. Он развернулся и сел на вынужденную. А самолет оказался исправным. А пробка с маслом была, потому что перелили масло. Он сказал: «Туполев — враг народа. Он специально это сделал.» И Туполева арестовали. И он сидел, по-моему, года три. Это Туполев-то.

- Чем окончание войны вам запомнилось?

- Я был в Познани. Окончание войны когда объявили, мы стреляли кто как из чего мог. Кто ракетницей из самолетов, кто - с пистолета, и потом пошли фотографироваться. И фотография у меня была. Ну у нас там пишет книгу один человек. И у меня для этой книги эту фотографию забрали. Меня 9-го числа сфотографировали: в Познани сидим мы на самолете. Конечно, это было большое дело, что праздник такой объявили. А погода была какая хорошая! Вот я вам скажу: я с кем не говорил, кто отмечал этот праздник 9-го мая, с Сибири, с Алтая, с России, везде погода была безоблачная.

- Насколько важна была роль штурмана в экипаже? Ведь он в какой-то мере был важнее, чем летчик... Я такое от бывших фронтовых летчиков слышал, например.

- Тут нельзя сказать, что важнее. Летчик отвечает за технику пилотирования и безопасность полета. Это — прежде всего! Штурман — за все расчеты. Поражение цели, время удара, высота удара, установка боеприпасов, в зависимости от того, какие боеприпасы брать, - все это была задача штурмана. И — точность выхода по заданному маршруту. И — как выйти точно в заданную цель. И — точно заданного направления. Потому что вот на Кенигсберг летало 1900 самолетов. На Берлин — 5000. И надо все эти 5000 самолетов было распределить по высотам, по курсам захода, по направлениям захода, куда уходить. Это знаете, как в воздухе? Сейчас, смотрите, сколько случаев столкновения! И наша спортивная команда разбилась. А тогда же 1000 самолетов было. Их надо было все распределить. Вот этим и занимался штурман. Надо было найти высоту, курс, время, какие боеприпасы, все это рассчитать и выйти в заданное время.

- А жили вы в каких условиях летчики на фронте?

- Я скажу, что летчики жили всегда хорошо. Худо-бедно им находили и место, и отдых, и питание. С котлов они не обедали, не кушали. Ну было, может, такое где-то так. Ну а в принципе всегда была столовая для них. Это пехотинец в окопе спал, обедал и кушал. Худо-бедно — а летчик нормально жил.

- А с немцами в воздухе сталкивались?

- Знаешь, вот когда бомбили Кенигсберг, немец подошел к нам ну вплотную. Вот так рукой. И американцы тоже так, но в мирное время встречались. Помню, мы летали за Атлантику туда, за Кольский полуостров, ну за остров Медвежий. Бывает, американцы подлетят, помашут рукой. Ну вот что интересное я хочу про немцев сказать. Был один немец, который уничтожил 550 танков наших, затопил крейсер «Марат», вот заднюю часть ему разбомбил, и он, этот крейсер, так и остался в Кронштадте. Значит, потопил лидер «Минск», уничтожил более 1000 машин связи, прицепы. Потом он получил все боевые ордена, которые были в Германии. Даже был сделан железный крест с бриллиантами. Геринг не имел, а он имел. Гитлер ему сказал: «Вы больше не летайте. Вы для Германии нужны.» Он даже без ноги летал.

- Что можете сказать о бойцах батальона аэродромного обслуживания? Как к ним относились?

- Ну, каждый полк обслуживал батальон аэродромного обслуживания — БАО он назывался. Но наши всегда так относились к ним со смехом, говорили: «Ааа, дармоеды, объедают нас.» И даже стихотворение такое было сочинено про них: «И награди его широкой — медаль болталась одинокой!» То есть, что имелось в виду? Что летчики ордена имеют, а у них одна медаль болтается одиноко.

- С особистами встречались на фронте?

- Ой, часто. Но у меня особист был мой друг. Хороший! Младший лейтенант Коля Брюханов. Он очень любил играть в преферанс, а я играть в преферанс был специалист высшей марки. И у нас летчик один был. Его сбили, он попал к немцам. И немцы переправили его на нашу территорию. Так вот, когда мы играли в преферанс, я говорю ему: «Коля, чего это так?» Он говорит про него: «Да он дал подписку немцам, немцы его переправили.»

- Поддерживаете связь с кем-то из ваших сослуживцев по фронту?

- Никого сейчас не осталось.Я самый молодой, мне сейчас 87 лет. Три командира полка в Ленинграде умерли, и только я остался. И жены их, этих командиров, поумирали. Куда ни позвоню по всей России — не жив, не жив. Сейчас нас, кто брал Кенигсберг, в Калининграде что-то около 160 человек осталось. Или 190. А было же три армии: 11-я, 49-я и, по-моему, 59-я армия. Но 49-я и 50-я армия ушли на Дальний Восток на войну с Японией, а 11-я армия осталась здесь.

- После войны долго служили в армии?

- Я в 1978 году уволился. Я летал. Помотался по стране. Служил штурманом самолета, штурманом звена, штурманом авиаотряда, штурманом эскадрильи. А потом стал штурманом полка, был штурманом дивизии. Летал после войны и на Север, и на Юг, и с заправками в воздухе.

-  После увольнения из армии работали?

- Работал сколько-то. Но потом получилась такая вещь. C нас стали высчитывать пенсию. Вот если я заработаю 10, 20, неважно сколько, с меня высчитывали, потому что я получал военную пенсию. Многие бросали работу. Вот я, значит, пытался в аэропорту поработать, но мне сказали: «А чего ты работаешь? Ты будешь работать — и с тебя будут высчитывать.» И я бросил работу. И многие так побросали. А я же был большой любитель охоты. Был у меня приятель, он был рыбак. Он мне сказал: «Слушай, пошли ко мне работать. Не рабочим будешь, но горючим будем везде заправлять. Рыбы сколько хочешь — будешь брать.» Ну и стал я у него работать. Мы с ним и на охоту ездили. Рыбу ловили. Бывает, поедем, ставим сети в заливе. Ловили так по 500 — по 600 килограмм. И он меня заправлял. Там надо было что-то к машине — он мне деньги давал. Фактически мы так работали лет пять. Потом с ним дружили, потом я перестал работать. Вот в этом моя работа заключалась.

Хочу вот что вам сказать. Вот говорят сегодня, что ветераны - это наше все. Не так это все. Ветеран — это лишний уже человек. Ну что я пойду? Если раньше я летал на скорости 400 километров в час, то сейчас нынешний самолет летает на скорости уже 3000 километров в час. Если раньше он работал на станке, где под кнопкой надо было каждый винт подкрутить, то сейчас все на автомате. Все изменилось, все поменялось. И патриотическое воспитание, знаете, уже другое пошло... Когда у меня зрение было хорошее, я ходил очень много на призывные пункты. Сядешь, разговариваешь с ребятами. Они уже такое чудо видели и знают, что я не видел. Но чо сделаешь?