Шейнкман Яков Михайлович

Я.Ш. - Родился в 1921 году в Киеве, в простой рабочей семье. Отец работал на миниэлектростанции. Я учился в украинской школе №6, закончил неполных 9 классов.

Как-то увидел призыв "Осовиахима", объявление о наборе на учебу в аэроклуб, и со своим другом Николаем Савчуком я пришел на отборочную медкомиссию. Сразу "заработала романтика молодости", многие тогда грезили мечтой попасть в авиацию.

У меня было снижено зрение на один глаз, но смог обмануть окулиста на комиссии, когда требовали зачитывать ряды букв на плакате, то я дважды прикрыл дощечкой "слабый глаз", и врач написал, что зрение стопроцентное. Я занимался в аэроклубе и продолжал параллельно учиться в школе. В аэроклубе нас обучали на самолете У-2, и по окончании курса обучения мы получили "корочки", свидетельствующие о том, что курсанты закончили программу обучения на летчиков-наблюдателей. Осенью 1938 года меня вызвали в Октябрьский райвоенкомат и предложили направить на учебу в летное училище в Краснодар, готовившее штурманов, или, как тогда говорили, "летчиков-наблюдателей" для бомбардировочной авиации. Дали два месяца отсрочки, чтобы я успел сдать экзамены за 10-й класс, и призвали, несмотря на возраст, по закону того времени курсантом военного училища мог стать и семнадцатилетний парень.

Проучился я в училище до августа 1940 года, на выпуске меня отправили служить в Киевский Особый Военный Округ, где меня и Савчука определили в 37-ю Отдельную корпусную авиаэскадрилью (ОКАЭ), приданную 4-му Механизированному Корпусу, дислоцированному в Львовской области.

Г.К. - Чему обучали курсантов в Краснодарском училище - КВАУШ?

Я.Ш. - Штурманское дело, связь, авиационное вооружение, стрельба по конусу, бомбометание, и, поверхностно, мы также изучали матчасть. Пилотированию нас не обучали, парашютная подготовка была минимальной, от курсантов требовали выполнить всего один прыжок, и то, не все успели прыгнуть. Учебное бомбометание производили четырьмя пятидесятикилограммовыми бомбами. На выпуске всем летнабам давали сержантские звания, но мне и еще нескольким курсантам приказом - "за успехи в учебе" присвоили звания младших лейтенантов. По прибытию в часть нам объявили, что по новому положению, младшие лейтенанты, выпущенные из авиаучилищ в этом году, как и обычный сержантский летный состав, обязаны находиться первые три года службы на казарменном положении, так что первое командирское звание, полученное при выпуске, большой роли не имело. Выход в город для нас приказом был разрешен только по увольнительным. Мы размещались в казармах в районе львовского железнодорожного вокзала, а наш аэродром находился в десяти километрах от города.

Г.К. - Что представляла собой 37-я ОКАЭ? Из кого формировался личный состав подразделения?

Я.Ш. - На бумаге подразделение называлось эскадрильей, но личный состав и количество самолетов были равны обычному авиационному полку. Задачей 37 ОКАЭ было обеспечивание разведки и связи для мехкорпуса, которым, кстати, командовал генерал Власов, в войну ставший предателем. Матчасть эскадрильи была старой , изношенной - самолеты У-2, Р-5, Р-зет, всего 33 самолета. Командовал полком майор Максимов, его заместителем по летной части был капитан Смирнов, списанный из истребительной авиации. У нас в эскадрилье было немало пилотов переведенных "из истребителей" по различным причинам, в основном - по проблемам со здоровьем. В эскадрилье подобрались хорошие ребята: Сорочкин, Васильев, Зиновьев, Кауфман, Сорокин, Корнейчук. Моим летчиком был Сорочкин, с которым мы по-настоящему подружились.

Г.К. - Как служилось до войны?

Я.Ш. - Нормально. Сыты, обуты, одеты, рядом хорошие надежные товарищи. Что еще можно было желать? Для меня единственной проблемой являлся наш заместитель комэска Смирнов, который меня и Кауфмана "доставал" за каждую мелочь, наши фамилии вызывали у него неприкрытую злобу. То он заметил, что мне пилот доверил сажать самолет У-2 , что в принципе категоричными приказами не запрещалось, так сразу отстранил меня и Сорочкина от полетов и дал по пять суток домашнего ареста "с исполнением служебных обязанностей". Но этот день был очень напряженным, надо было выполнить еще несколько вылетов на Р-5, и не все экипажи были полностью укомплектованы, и, тогда, Смирнов "сменил гнев на милость", и приказал нам снова лететь на задание. Возращаемся, и тут Смирнов видит, что у меня парашют лежит в ногах, не по уставу. Дело в том, что тогда у летчиков парашют был размещен так, что они в кабине могли на нем сидеть, а летнабам было предписано во время полетов все время сидеть в своей кабине в плотно притянутых лямками к телу парашютах и так было просто невозможно работать, и мы его снимали, "переводили" под ноги. Смирнов стал на меня орать, приказал вообще отстранить от полетов, до окончательного решения вопроса со мной. Я очень сильно переживал, а вдруг переведут в другую эскадрилью?..

Г.К. - Каким было отношение местного населения к "сталинским соколам"?

Я.Ш. - Нам запрещались какие-либо контакты с местным населением, а с начала 1941 года, были отменены все увольнительные в город, но, кстати, именно 21-го июня нам дали увольнительную во Львов. В самом Львове было очень неспокойно, постоянно происходили убийства командиров, бесследно исчезали красноармейцы. Когда чекисты стали вывозить из города бывших польских офицеров, то в одном из домов в подвале были обнаружены трупы нескольких женщин-"восточниц", все жены командиров Красной Армии, а в другом месте, в уборной, нашли трупы красноармейцев.

Г.К. - Приближение войны как-то чувствовалось?

Я.Ш. - О том, что скоро Германия на нас нападет, мы не думали. Были какие-то мелочи, намекавшие на подобное развитие событий, но мы даже в мыслях не допускали, что скоро начнется большая война. За месяц до начала войны была введена светомаскировка. Несколько раз в ночное время в нашей приграничной полосе садились на вынужденную посадку немецкие летчики, объясняя это ошибкой в ориентировании при перелете на новый аэродром, мол, заблудились, и тут двигатель забарахлил, мол, не предполагали, что садимся на советской территории. Мы несколько раз вылетали в места, где обнаруживались немецкие самолеты, летчики которых недавно были переброшены в Польшу из Франции. Этих летчиков интернировали.

Наша эскадрилья вообще встретила войну разоруженной, без матчасти.

В мае сорок первого года капитан Смирнов и летчик Сорокин, отрабатывая "слепые полеты", не вернулись на аэродром. Спустя несколько часов нам сообщили об их гибели. Разбившийся самолет нашли в тридцати километрах от Львова, оба летчика погибли. Сорокина отбросило на метров пятьдесят от обломков самолета, а труп Смирнова перевесился через борт кабины. Когда стали проверять причины аварии, то пришли к выводу, что у самолета в полете отвалилась плоскость. После этой авиакатастрофы на наш аэродром прибыл генерал Птухин, командующий авиацией округа, с ним комиссия авиаинженеров. Он прошел по летному полю и приказал "застолбить" все самолеты: "Как вы на этой рухляди летаете!? У вас все самолеты давно уже прогнили!".

В 37-й ОКАЭ были оставлены только два связных У-2, все остальные самолеты были разобраны и отправлены в Киев, на ремонт в окружные авиамастерские.

Если бы генерал авиации, командующий ВВС КОВО Птухин твердо знал, что через месяц начнется война, разве бы он такой приказ отдал?

Г.К. - Первый день войны...

Я.Ш. - Нас подняли по тревоге в три часа ночи, выдали НЗ и некоторым, в том числе и мне, выдали личное оружие. Приказали ждать дальнейших распоряжений. Два экипажа отправили на аэродром. В пятом часу утра над нашими головами появились немецкие бомбардирощики и стали бомбить вокзал, неподалеку от которого находились наши казармы. Не хотелось верить, что началась война, но когда возле нас стали разрываться бомбы, а из домов, что напротив, по нам били из винтовок с чердаков - сомнений не осталось. Мне приказали взять с собой нескольких сержантов, и уничтожить, предположительно диверсантов, ведущих огонь по казарме из окрестных домов. Мы бросились к домам, но никого схватить не успели, они уже успели смыться проходными дворами. Через некоторое время последовал приказ - установить связь с танковой дивизией Федоренко, части которой занимали участок вдоль границы на протяжении 150 километров. Федоренко позже смог вывести из окружения большую часть личного состава, но, по рассказам танкистов, вся техника осталась в немецком тылу.

На второй день после начала войны поступил приказ эвакуировать из Львова весь личный состав отдельной эскадрильи. Автотранспорт у нас был свой: грузовики БАО и автобусы. Выехать большой колонной из Львова уже не было никакой возможности, поэтому отправляли по несколько машин, каждой группе был дан маршрут движения, контрольные точки для встречи. Мы пробивались через Золочев до Тарнополя, дальше на Проскуров, через засады немецких диверсантов и их местных пособников, мы в дороге несли потери и неоднократно видели, как в километре-двух от дороги на лес или прямо в поле, светлым днем высаживаются немецкие парашютные десанты. Та часть личного состава эскадрильи, которая смогла выбраться с Западной Украины, собралась уже на окраине города Житомира, вокруг которого было немало враждебных польских, немецких и чешских поселений. Здесь все колонны эскадрильи соединились в одну.

Мне и командиру нашей автороты Солонько дали по 10-12 бойцов и приказали организовать охрану места дислокации нашей авиачасти. На следующую ночь немцы сбросили десант прямо возле нас, мы вступили в бой, чуть позже к нам на подмогу прибыли красноармейцы из житомирского гарнизона и, действуя сообща, немецкие парашютисты-десантники были перебиты, а часть взята в плен. В этом бою я добыл себе с одного убитого мной диверсанта карманный пистолет "Маузер-Верке №1" и носил его отдельно от кобуры всю войну. Из Житомира нам приказали прибыть в Киев.

В штабе ВВС фронта решили распределить часть "безлошадных" летчиков по частям ПВО Киева , чтобы помочь зенитчикам по силуэтам определить - чьи самолеты летят, наши или немецкие?, так как участились случаи, когда по неопытности и по ошибке, зенитчиками были сбиты наши самолеты. Большинство батарей находилась на охране мостов через Днепр, и в одну такую, стоявшую у Цепного моста, меня и направили.

Мне приходилось видеть, как одновременно десятки самолетов пикируют на мост и на наши зенитки, пережить сильнейшие бомбежки, были большие потери в личном составе, и несколько наших летчиков погибли, находясь именно в рядах зенитчиков Киевской зоны ПВО. В конце августа штаб ВВС фронта отозвал всех летчиков из ПВО, нас снова собрали по своим подразделениям, и майор Максимов повез остатки летного состава 37-й ОКАЭ в город Прилуки, где мы должны были пройти переформировку и получить новую технику, но ничего не успели сделать, началось немецкое наступление. И только чудом мы смогли выскочить из уже захлопнувшегося кольца "Киевского окружения".

Г.К. - А как из кольца окружения удалось выбраться?

Я.Ш. - Мы стояли на аэродроме в Прилуках, на летном поле всего несколько самолетов, по краям аэродрома четыре пулемета "максим" для охраны. Народа мало, обстановка неясная. Масштабы свершившейся трагедии мы не представляли, самая мысль о том, что весь фронт рухнул, и мы находимся в капкане, казалось нам крамольной. Тогда Максимов приказал посадить всех "безлошадных" летчиков в штабной автобус и вывезти в Харьков. Личного оружия у летчиков не было, за исключением моего "трофейного" пистолета. Сели в автобус человек пятнадцать, летчики и штурманы, почти все кто еще остался из довоенного состава. Бензин был в достатке, ехали без остановок, и когда уже казалось, что мы добрались до своих, то вдруг увидели, как по дороге перед нами курсируют немецкие танкетки, видимо, охраняющие внутренний обвод "котла". Рядом линия железной дороги, кажется, на Миргород. Мы заехали в лес, чтобы прояснить обстановку и, уже в сумерках, немецкая танкетка стала наугад стрелять по лесу, одна случайная пуля попала в моего товарища- штурмана, младшего лейтенанта Чернышева, харьковчанина. Он был смертельно ранен и умер у меня на руках. Мы похоронили его прямо на месте, в лесу, ночью перешли линию ж/д и оказались на своей стороне.

Г.К. - Ваша вера в нашу победу в те дни не поколебалась?

Я.Ш. - Нет, я верил, что мы все равно победим, рано или поздно наша возьмет.

Я был идейным комсомольцем и ни на минуту не допускал каких-то "пораженческих настроений" в своей душе... Когда вышли из "котла" то нас направили переучиваться на ночные бомбардировщики, но не было техники, и вскоре часть летчиков зачислили в 316-й РАП (разведывательный авиаполк), воюющий на харьковском и полтавском направлениях, мы сразу втянулись в работу, так что для каких-то сомнений и переживаний места и времени уже не оставалось.

Г.К. - Какую технику имел 316-й РАП?

Я.Ш. - Самолеты СУ-2, ПЕ-2, У-2, Р-5, и два СБ-3. В разведку летали по одному экипажу, в сопровождении истребителей МИГ-3 или ЛАГов. На У-2 летали без истребительного сопровождения на малых высотах. Здесь я совершил первый вылет на ПЕ-2 в качестве штурмана, и вылет этот был на разведку, но в этом вылете мы сбросили бомбы по позициям противника, чтобы определить немецкие зенитные огневые точки.

Больше бомбить мне на войне не пришлось. Потом летал на СУ-2.

Через несколько месяцев полк потерял в вылетах всю матчасть и большую часть летного состава, среди погибших был мой близкий еще киевский друг Коля Савчук , не вернувшийся из вылета на СУ-2. Полк расформировали.

Всех кто остался - отправили в запасные авиаполки на переучивание.

Я попал сначала в Балашов, где на аэродроме летного училища проводилась переподготовка летного состава на "ночных бомбардировщиков", был сформирован новый полк, которым командовал капитан Ковалев . Но вместо переподготовки нас "подрядили" перегонять СБУ в Казахстан, куда планировали эвакуировать училище, а потом отправили в запасной полк в Алатырь, там нас недолго продержали, и откуда остатки 316-го полка - два звена (шесть самолетов) У-2 отправили по разнарядке в 1-ую смешанную авиадивизию - САД, в 16-ую ВА, которая базировалась в районе Камышина. Мы выполняли задания по авиаразведке, и вскоре нас подбили. В небе постоянно находились немецкие самолеты-истребители, "свободные охотники", и один из таких погнался за мной и повредил мой У-2, летчик смог посадить самолет на опушке леса, но повреждения были серьезными, восстановить машину не представлялось возможным. Мы опять остались "безлошадными", нас снова отправили в Алатырь в ЗАП, здесь нас "запрягли" перегонять ПО-2 с Казанского авиазавода, а потом в запасной полк приехал за пополнением начштаба 994-го авиационного полка связи и забрал нас с пилотом к себе в полк, входивший в состав 5-й гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова.

В полк мы прибыли из Алатыря на новых самолетах, командовал нашей частью капитан Сухинин, погибший позже в Восточной Пруссии. Задачей полка была доставка по воздуху приказов, пакетов с секретными документами, перевозка офицеров связи, разведка передовой и ближнего немецкого тыла на участке танковых подразделений, обеспечение взаимодействия и связи между частями во время наступления, и тому подобное. Наш полк ни разу не привлекался к бомбардировкам войск противника. Подчинялись мы напрямую штабу танковой армии, а не ВВС фронта. В полку было три эскадрильи, по 10 самолетов в каждой. Только прибыли в новую часть, как началась Курская битва, всю танковую бойню под Прохоровкой довелось увидеть своими глазами - и с земли, и с воздуха.

Г.К. - И как выглядело поле под Прохоровкой?

Я.Ш. - Это нельзя описать словами, вокруг все горело: техника, земля, люди... Сплошной огонь. Мы садились на своих ПО-2 (У-2) возле КП танковых бригад ведущих бой, рядом с местом сражения, перебежками под разрывами бежали на командный пункт, передавали секретный пакет, и снова взлетали над "морем огня". После каждого вылета механики заделывали десятки дыр в плоскостях. Прохоровка - это самое страшное, что я видел на войне.

Г.К. - Было такое, что экипаж получает приказ доставить секретный пакет в определенное место, а там находятся немцы, а не наши?

Я.Ш. - Таких случаев было сколько угодно. Хотя нас заранее предупреждали, где немцы, а где наши части, но обстановка менялась на передовой быстро, попасть в ловушку, залететь к немцам было легко... Нас перебросили в район города Знаменка, на новый аэродром, где наш БАО в районе деревни Григорьевка уже подготовил все для базирования и работы 994-го полка. Моему пилоту Василию Горшкову и мне поручили задание: вылететь на разведку в район Кривого Рога. Одна танковая бригада доложила в штаб армии, что город взят силами бригады и пехотой. Полетели ночью, и уж в черте города, нас "поймали в клещи " лучи немецких прожекторов, и с земли по нам стали бить зенитки. Только мастерство Горшкова спасло нас от сбития, уйти из "клещей", когда тебя на малой высоте "держат" сразу два-три прожектора, практически невозможно.

Я еще успел из пулемета полоснуть очередями по прожекторам. Вернулись, весь самолет в пробоинах, и доложили, что наших в Кривом Роге нет.

Штаб армии все проверил, и оказалось, что танкисты не дошли до города добрый десяток километров, но "наверх" отправили ложное донесение, что город уже взят...

Очень сложно было работать в Белоруссии во время летнего наступления. Бригады ушли в прорыв, где находятся наши танкисты, где штабы танковых корпусов, а где еще держат оборону немцы? - было трудно определить. Полетели искать танкистов в сторону Молодечно, высота почти нулевая, "стрижем" над верхушками деревьев, мимо горящих деревень, немцы сжигали все при отступлении. Пролетаем мимо одной деревни, а оттуда выкатывает танк с пехотой на броне,... немцы. Горшков стал набирать высоту, я успел дать пару очередей прямо по пехоте на броне, а Горшков мне кулак показывает - мол, успокойся, сейчас нас собьют, задания не выполним. Нашли танковую роту из какой-то бригады, сели рядом с танками, передали пакет с приказом, полетели назад.

Над линией фронта по нам опять стреляют. А днем сбить ПО-2 с земли проще простого.

Вот еще пример "приключения", который мы в полку считали за "рядовой случай".

Дают приказ - доставить пакет в такое-то село, в штаб такой-то части. Прилетаем, все тихо, никого не видно, садимся в поле на окраине. Я пошел с пакетом к селу, а навстречу мне какой-то хлопец, кричит: "Немцы в селе!". Я побежал назад к самолету, а из села уже начали стрелять. Поднялась бешеная стрельба, но опытный летчик Горшков на малой высоте сумел развернуться и уйти из-под огня...

Г.К. - Кстати, некоторые летчики говорят, что "ПО-2 можно было лаптем сбить".

Имеет ли подобное утверждение какую-то основу под собой? Какие потери понес полк за два последних года войны? Летать ведь часто приходилось в светлое время суток.

Я.Ш. - ПО-2 так и называли - "летающая мишень". Мы выше восьмисот метров никогда не летали, и, обычно, на все задания самолеты полка шли на высоте до ста метров, и с земли, не то, что с зенитки, одной пулеметной очередью легко было сбить нашу "этажерку". А вот немецких истребителей мы боялись меньше, так как разница в скорости была огромной, если тебя первой очередью не сбили, то истребитель просто проскакивал мимо, и мы успевали снизиться и почти на нулевой высоте уйти от них, нас уже просто трудно было заметить на фоне леса.

Но потери в 994-м полку были сравнительно небольшие, в основном были раненые, погибло не так много летчиков и штурманов. Из моих близких товарищей: Савчук погиб в 316-м РАПе, там же штурману Ярошу перебило обе ноги, Исакова ранило уже в Пруссии. Если напрячься, то можно вспомнить еще нескольких погибших и раненых поименно. Когда сбили нашего комполка, то назначили нового командира, моего комэска Катруху, который к концу войны стал подполковником. У нас были еще "небоевые потери", несколько экипажей погибли в результате авиапроишествий, бились из-за технических поломок или по неопытности летчика во время сложных посадок. Летать приходилось в любую погоду, у нас своей метереологической службы не было. В 1943 году, зимой, на Украине мы полетели в штаб армии за заданием, расстояние всего 80 километров, так за время перелета были вынуждены четыре раза садиться и сбивать лет с крыла, "с угла атаки", иначе бы разбились из-за обледенения.

При этом у нас зимой ПО-2 на лыжи не ставили.

Г.К. - Кого направляли служить в "малую авиацию", в отдельный полк авиасвязи? Переводили ли в Ваш полк списанных после ранений бывших штурмовиков или истребителей, или "проштрафившихся" пилотов?

Я.Ш. - В полку в основном служила молодежь, прибывшая на фронт сразу после окончания авиучилищ, и всего несколько человек было после госпиталей, те, кого после ранений "списали из истребителей". Из "штрафников" был один немолодой, очень опытный летчик, которого за что-то разжаловали, в полк он прибыл в звании рядового, и до конца войны его не отметили ни одной наградой и не вернули ему офицерское звание. Но за что он так "крупно залетел" я не знаю. Меня с ним, кстати, чуть не сбили уже после войны. В конце весны 1945 года мы уже стояли то ли в Штутгарте, то ли во Фрайнвальде, сейчас уже точно не помню, и нам приказали сделать вылет, отвезти корреспонденцию в город Нюренберг. Ориентироваться было легко, так как мы летели вблизи недостроенного широкого шоссе Берлин-Кенигсберг, удобного для взлета и посадки легких самолетов ПО-2. Летели на малой высоте, и тут нас из леса обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Летчик сразу снизился, так как шоссе в этом месте находилось в углублении рельефа, и мы благополучно добрались до места назначения и потом обратно. Но кто из нас ожидал, уже после войны, получить пулеметную очередь по плоскостям?

Г.К. - У Вас никогда не возникало желания перейти в "большую авиацию", в штурмовики или на "пешки"?

Я.Ш. - А разве в армии что-то зависело от желания рядового летчика?

Мы сами были простыми "пешками", ничего лично в своей судьбе не решавшими.

В Камышине я сделал попытку перейти в штурмовую авиацию, рядом с нами на аэродроме стоял полк ИЛ-2, столовая для летного состава было общей для всех. За столом ко мне подсел один капитан со Звездой Героя на гимнастерке, и говорит: "Лейтенант, чутье мне подсказывает, что из тебя хороший штурман выйдет. Давай, переходи к нам в полк, возьму к себе в эскадрилью, хочешь, для начала со мной стрелком вылет сделаешь?". Я согласился, капитан спросил мою фамилию и пошел договариваться о переводе с моим начальством. И тут ко мне подходят летчики-штурмовики из "капитанского полка", и говорят совершенно серьезно: "Лейтенант, не дури. Не вздумай лететь с ним стрелком! Он уже пятерых убитых стрелков за собой привез. Ты точно шестым будешь, от него и так в нашем полку все шарахаются".

И тут капитан возвращается из нашего штаба и разводит руками, мол, не хотят тебя отпускать. И я даже не знал, стоит ли мне радоваться... Хотя, какая разница - где погибать, просто в штурмовиках это бы случилось намного быстрее.

Г.К. - Насколько сложной была ориентировка в ночных полетах?

Я.Ш. - Для меня такой проблемы не возникало, после Краснодарского училища летнабов, после хорошей "довоенной школы" в 37-й ОКАЭ, я чувствовал себя уверенным в любой обстановке. Получил хорошую штурманскую подготовку, имел опыт. В училище кроме визуальной и радиолокаторной ориентировки, будущих штурманов обучали определять местонахождение самолета с помощью секстанта и "сетки Клюгера", но те, кто летал на ПО-2, в основном пользовались визуальной ориентировкой. Ночью не особо сложно летать, на малой высоте, даже без света луны, хорошо видны контуры леса, русла текущих рек, и так далее. У меня половина боевых вылетов ночные, половина дневные. Но были экипажи, которые и днем блудили. В Белоруссии, перелетая за линию фронта, увидели, как незнакомый ПО -2 кружит на одном месте, назад с задания возвращаемся, а он по-прежнему "висит" на том же месте, нас заметил, пристроился, и на посадке сел на ранее оставленном нами аэродроме. Я пошел к этому экипажу, а там на месте штурмана сидит девушка, которая представилась так: "Старший лейтенант Кирова". Я еще ее спросил: "Вы случайно не родственница товарища Кирова?", на что она ответила с улыбкой: "Кто знает?"...

Г.К. - Кто из танковых командиров, которым Вы доставляли секретные пакеты, наиболее запомнился?

Я.Ш. - Пакет от летчиков обычно принимал начштаба танкового корпуса или бригады, или ПНШ по секретной работе, которые и расписывались за доставку корреспонденции, поэтому, я и Ротмистрова видел всего несколько раз мельком. Пакет сдал, пакет принял - и все дела, летишь дальше. А вот из авиационных командиров запомнился Василий Сталин, сын Верховного, который был уже на должности командира авиадивизии. Ходил этот Вася со стэком в руке, и чуть что ему не по нраву, бил этим стэком людей, несмотря на возраст и на звания, и старого полковника мог ударить, и молодого лейтенанта. Мерзость... Я еще тогда подумал, если бы сыновья Черчилля или Рузвельта или какого-нибудь немецкого фон Бока кого-то из своих офицеров таким бы способом унизили, сколько бы они прожили, пока им в ответ за это пулю бы в голову не засадили, ведь это только у нас "сын царя, сам - царь". Летчиком Василий был обычным, но по всей Воздушной Армии толпа его прихлебателей только и расписывала, какой он ас.

Г.К. - Как отмечался ратный труд летчиков отдельного авиаполка связи?

Я.Ш. - Я лично на войне об орденах не думал. Как и многие другие, кстати.

Но награждали в полку редко, например, "привычные" для летчиков ордена Боевого Красного Знамени, кроме комполка имели всего два человека: штурман Сычев и один летчик, Ретников. Остальных отмечали только Красной Звездой или орденами Отечественной Войны. Наши наградные листы утверждали в штабе танковой армии, а кто мы для них были?, приданные в подчинение "извозчики"? Но был в полку самый заслуженный, очень боевой летчик по фамилии Ретников, кавалер многих орденов.

Я, как говорится, " на свою голову", не имел помощника начальника штаба полка "в друзьях", скорее наоборот, войну закончил лейтенантом и только с орденом ОВ на груди. В 1976 году на встрече ветеранов полка в Москве вдруг ко мне подходит какой-то человек, в приподнятом настроении, обнимает меня, здоровается, я тоже, а мои товарищи все, молча, отходят в сторону. Потом они мне говорят: "Зачем ты с ним обнимаешься? Ты что, не узнал эту сволочь?" - "Нет" - "Это же наш бывший помощник начальник штаба полка! Он еще в войну хвастался, что все твои представления на ордена и на звание прячет "под сукно", потому что ты еврей..".... В конце войны этот помощник начштаба был выгнан из полка, его перевели из авиации в стройбат. Он в Германии в молочных бидонах вывозил спирт с местного спиртзавода, и менял его в населенных пунктах на золотые украшения и на продукты, которые потом перепродавал. Его на этом поймали и дали "пинка под зад" из полка, чтобы не позорил.

Г.К. - В "национальном аспекте" у Вас на фронте были какие-либо осложнения?

Я.Ш. - В открытую мне на войне за мою национальность никто ни разу слова обидного не сказал, отношения между летчиками были самые хорошие, товарищеские, и когда к нам с пополнением пришел новый летчик по фамилии Юрченко, и стал за моей спиной настраивать ребят "против евреев", то ему мои друзья быстро объяснили, что в нашем полку такой номер не пройдет.

Г.К. - В Белоруссии, летом 1944 года, Ваш полк не подвергался нападению выходящих из окружения немецких частей? Обстановка там под Минском была неспокойной.

Я.Ш. - Пришел приказ перебазироваться в направлении на Минск, а нашему экипажу дали задание разведать восточную часть города Минска, вручить и получить корреспонденцию. Световой день был долгим, мы сделали несколько вылетов, и когда вернулись на свой аэродром, то оказалось, что половина полка уже отбыла на новый аэродром в район города Красное. И тут вечером комполка вызывает нас, несколько человек, нам выдали автоматы и ракетницы, приказали занять оборону по периметру аэродрома, и, в случае, если мы заметим что-то подозрительное, дать сигнальную ракету. Ночь прошла спокойно, и утром командир распорядился, чтобы я взял его "виллис", возглавил автоколонну полка и прибыл на новое место дислокации 994-го АПС. Потом мы узнали, что в тот вечер комполка получил из штаба информацию, что через наш аэродром возможно будет выходить из окружения большая группа немцев, но в последний момент немцы, идущие в обход Минска, резко изменили маршрут своего движения и сами отвели от нас опасность... Мы двинулись лесом на этом "виллисе" в сторону Красное, и вдруг увидели стоящие в лесу брошенные колонны немецких автомашин, сотни грузовиков, груженные снаряжением и прочим добром. Чуть проехали вперед, перед нами железная дорога, забитая вагонами. Немцев рядом уже не было. Стали осматривать, что в вагонах: в одном аккордеоны, другой забит пишущими машинками, в третьем консервы, в четвертом - другое продовольствие, и так далее. Взяли из каждого вагона всякого добра понемногу. Благодаря этим трофеям впервые с начала войны у летчиков появился свой доппаек в самолетах.

Г.К. - Кстати, как кормили летчиков полка связи 5-й гв. ТА, по летным нормам питания или по "танковым"?

Я.Ш. - Затрудняюсь ответить. Фронтовые "сто грамм наркомовских" нам выдавали по вечерам постоянно, а белый хлеб мы впервые увидели только когда находились в Бессарабии. Доппайков или бортовых пайков у нас не было, пока я эти трофеи под Минском не обнаружил. Кормили вроде неплохо, но шоколада или масла нам не полагалось, как в истребительной авиации.

Г.К. - Экипажи полка связи перевозили секретные пакеты и прочую документацию, которая ни в коем случае не должна была попасть в руки противника. Экипажи инструктировали, как себя надо вести в ситуации, если не дай Бог самолет сядет по ошибке или на вынужденную на территории противника? На передовой, в наступлении, например, полная неразбериха, взлетать и садиться обычно приходилось под огнем...

Я.Ш. - Нет, ничего нам такого заранее не говорили, гранаты-"лимонки" у нас тоже никто не таскал при себе, мол, "если что - подорву себя вместе с секретным пакетом , но в плен ни за что не сдамся". У нас все летчики летали без парашютов, и у большинства, как мне помнится, даже табельных пистолетов не было. Полк не имел в своем составе "особиста", а замполитом был законченный пьяница из "наземного состава", всегда "под мухой", так что некому у нас было проводить подобные инструктажи. Мы сами понимали, что в любом случае секретный пакет не дожен попасть в руки врага.

Г.К. - Как велся учет вылетов: боевых и обычных?

Я.Ш. - Боевым вылетом по существующему положению в эскадрильях связи считался вылет с пересечением линии фронта и вылет на дежурство на передовой, где в любую погоду мы летали вдоль линии фронта на КП частей, часто попадая под обстрелы немцев. Учетом занимался адъютант эскадрильи старший лейтенант Локоть, который вел все записи, каждый вылет заносился в летную книжку, но сколько он там засчитал в боевые, а сколько в обычные вылеты, меня не интересовало, кому тогда это вообще было нужно. После окончания войны увидел запись - "лейтенант Шейнкман - 150 боевых вылетов". Ладно, пусть 150, а не 250 или 100, какая разница?... Главное - живой остался...

Г.К. - Где и когда Вы получили ранение?

Я.Ш. - В декабре 1944 года, в Курляндии. Два экипажа ПО-2 отправили в штаб танковой части, стоящей в заслоне против окруженной группировки в Либаве. Мы с трудом нашли место для посадки, штаб стоял на болоте, и как раз шел немецкий артиллерийский обстрел, пушки стреляли из глубины леса, который начинался километрах в двух от этого штаба. Дело было вечером, нам показали домик, в котором мы могли бы разместиться на ночлег, мы пошли к нему по тропинке, снаряды рвались в болоте неподалеку, и земля колебалась под нашими ногами. Так вот, в этот домик попал снаряд, и очнулся я уже в госпитале, в городе Дзялдау, весь забинтованый и рука в гипсе. Еще один снарядный осколок попал под правую лопатку, но не прошел навылет. Меня прооперировали, вытащили осколки, и восстановили кисть правой руки. В марте месяце была медкомиссия, которая вынесла решение отправить меня для дальнейшего лечения в глубокий тыл. Когда я это услышал, то заявил, что продолжить лечение я могу в медсанчасти своего подразделения, и что я обязан продолжать выполнять свой воинский долг перед Родиной, а не сидеть в тылу. Врачам мои слова, видно, понравились, и моя просьба отправить меня в свою часть была удовлетворена. Мне уточнили, где находится штаб армии, в Дойч-Аллау я уладил все формальности и стал искать свой пок, передвигаясь на попутках, и тут, наудачу, встретил командира эскадрильи со штурманом из нашего полка и они отвезли меня в свою часть. Спустя некоторое время мне стали давать небольшие задания. После взятия Кенигсберга полк перелетел в Данциг (ныне польский город Гданьск). От него в ясную погоду был виден полуостров Хелм, еще находившийся в немецких руках. Было видно как к нему подходят корабли, выгружают обороняющимся немцам вооружение и боеприпасы, а с нашего аэродрома взлетали торпедоносцы и топили эти корабли. Вскоре мы перелетели в Фрайнвальде. В первых числах мая, около двух часов ночи, в штабе раздался телефонный звонок, я как раз был дежурным по полку. Помощник командарма передал нам поздравления от командующего армией, и сказал, что война закончилась. Комполка приказал поднять весь личный состав по тревоге, и мы стали отмечать это долгожданное событие.

Кажется, четвертого мая комполка выделил машины для летного состава, и мы поехали в Берлин, на "экскурсию" в столицу поверженного рейха.

Г.К. - Как выглядел Берлин в начале мая сорок пятого?

Я.Ш. - Меня поразило то, что окраины города остались целыми, они напоминали дачные места. В окнах домов, вместо белых флагов, как знак мирного населения, были вывешены простыни, возле водоколонок стояли очереди с ведрами, и мимо нас проезжали колонны с продовольствием для гражданского населения Берлина. Но когда мы заехали в центр, то увидели там сплошные разрушения, где авиация союзников отметилась, где следы апрельских боев за город. Жуткая картина. Весь центр был разбит.

Мы остановились возле Бранденбургских ворот и по винтовой лестнице поднялись на площадку, на которой находилась знаменитая статуя, и с высоты метров тридцать увидели панораму города. Вдоль площади тянулась "Аллея немецких полководцев", но большинство памятников были разбиты во время штурма. Здесь летчики полка разделились, часть поехала смотреть рейхсканцелярию, а вторая часть отправилась к рейхстагу. Стены и колонны рейхстага были уже исписаны солдатскими "автографами", и, поднимаясь по лестнице внутри здания, на втором этаже с правой стороны я увидел свободное место на стене и там написал "Шейнкман Яков из Киева". Больше свободных мест на стене не было, даже комнаты на втором этаже, где потолки достигали 5-6 метров высотой, были полностью исписаны, а на выступах колонн стояли фанерные щиты с номерами частей и фамилиями "посетителей". Дальше было трудно подниматься из-за завалов и воронок. Как сувенир я поднял с земли металлическую розу, ранее находившуюся на колеснице на здании рейхстага, но по возвращению в полк наш однополчанин Чернышев (москвич, однофамилец харьковчанина Чернышева, погибшего в сорок первом году), выкинул эту розу из грузовика, о чем я теперь сожалею, такая бы память о Берлине была...

Г.К. - После войны еще долго довелось служить?

Я.Ш. - Когда война закончилась, то в конце мая 1945 года я сразу подал рапорт об увольнении в запас, поскольку искалеченная правая рука не давала мне возможности быть полноценным штурманом. Меня послали на медкомиссию в армейский госпиталь, на которой присутствовал и наш комполка. Отпускать меня из армии не захотели, стали обещать, что пошлют на курорт, а если после лечения рука не восстановится и нормально летать я не смогу, то меня направят на учебу, например, на курсы политработников.

Я сказал, что пока молодой, хочу получить специальность на "гражданке", но к согласию мы не пришли, и меня отправили назад в часть. Только вернулся, вызывают в штаб - приказывают вместе с летчиком прибыть в Торунь и заменить экипаж, обеспечивающий передислокацию частей 5-й гв.ТА. Комполка заявил, что отправляет нас в Торунь только на 2 месяца, но отозвали нас назад в полк в январе 1946 года. Мне снова предложили остаться в армейских рядах, но я отказался, и в том же месяце меня демобилизовали. Поступил в институт, получил диплом плановика-экономиста и работал в воинской части в/ч 33185 до 1991 года.