Родился я 19 апреля 1923 года в глухой деревушке Лютоголовая под Псковом. Когда мне был год, у меня умер отец (он участвовал в Первой мировой войне и болел туберкулезом). Мать вышла повторно замуж за двоюродного дядю моего отца. И сама умерла, когда мне было семь лет. Остался я с отчимом.
Поступил я в школу, окончил семилетку. Решил поступить в педучилище в Ленинграде, поехал сдавать экзамены. Был я в числе лучших учеников в классе. А там, в Ленинграде, засыпался на экзамене, когда попросили разобрать предложение по членам. Нас ведь как учили: я знал подлежащее, сказуемое и второстепенные члены предложения, но какие именно второстепенные члены - скажем, обстоятельства места, обстоятельства образа действия, обстоятельства времени, - я этого ничего не знал. Вот и не прошел в педучилище.
Поехал обратно в деревню. Там назначили меня помощником счетовода, хоть и было мне 14 лет. Сидел я в конторе, зимой участвовал в лесозаготовке и готовился к поступлению. В следующем году поехал ещё раз уже в город Луга, там тоже было педучилище. Я сдал экзамены, прошел по самой нижней кромке, но все-таки меня зачислили. И, скажу, потом я был в классе педучилища в числе лучших учеников.
В то время прошла эпопея спасения челюскинцев. Летчики были героями! На это наложилась моя детская тяга к небу. Я не думал, что стану летчиком. А тут при училище создали планерный клуб и я, конечно же, в него записался. Как мы летали? У нас были планеры, которые таскал самолёт, были планеры, которые запускал трактор. Представь: такой барабан, на него наматывался трос; барабан крутился, подтягивая планер, и он поднимался метров на триста. Наконец, были самые простые планеры, которые запускались тремя толстыми резиновыми жгутами, как камень из рогатки. На таком планере можно было пролететь метров 50 на высоте нескольких метров. Я летал на таком планере.
Когда я учился на третьем курсе педучилища, из города Боровичи Ленинградской области приехали представители тамошнего аэроклуба. Им нужно было набрать дополнительную группу из 12 человек, и вот они приехали к нам отобрать несколько недостающих курсантов. В тридцатые годы в аэроклубах занимались без отрыва от производства. То есть ребята работали, учились и в свободное время летали. А перед войной подготовка курсантов в аэроклубе была организована с отрывом от производства. Я, поскольку летал уже на планере, был зачислен в эту группу. По моей просьбе из училища, взяли моих друзей: Колю Тронкина, Колю Михайлова и Колю Тимофеева… Все они потом погибли, вечная им память. Лужские ребята нас собирались даже побить, потому что из педучилища взяли 4 человека, а из всего города - только восемь. Несправедливо, конечно, по отношению к ним.
Приехали мы в Боровичи, нам дали номер в гостинице, и стали мы летать. Зима была очень холодная. Помню, маслом мазали лицо, чтобы его защитить от обморожения.
Я в нашей группе вылетел первым - сказался опыт полетов на планере. А к марту 1941 года весь аэроклуб закончил курс обучения. Нас направили в город Энгельс, что на Волге, под Саратовом, в Энгельсскую военную школу пилотов. В Энгельсе я тоже первым из группы вылетел самостоятельно на самолете Р-5.
22 июня 1941 года началась война. Мы удивлялись тому, что немцы наступают: вроде ведь Красная Армия должна была бить врага на чужой территории малой кровью. Думали, что до старой границы их допустят, а потом турнут обратно. Потом видим - они и старую границу прошли и дальше пошли. Окончил я училище на Р-5 в августе. Мне присвоили высокое звание сержанта и направили в Аладырь Чувашской ССР инструктором в военную школу первоначального обучения на самолетах У-2.
Осенью 1941 года наши школы расформировали и на их базе были созданы легкие ночные бомбардировочные полки. Я был зачислен в 716-й легкий ночной бомбардировочный полк. Мы занялись освоением ночных полетов. В то время приборов особых не было. Тем более, на У-2 - какие могли быть приборы? Только высоту можно было увидеть и давление масла. А так надо было искать визуальные ориентиры. Тем не менее, нас обучили полетам в ночных условиях, и где-то в феврале наш 716-й полк отправили на фронт. Мы перелетели на аэродром Яровщина, в тридцати километрах южнее города Ладейное поле, что на севере Ленинградской области, на реке Свири.
А 4 марта 1942 года я совершил первый боевой вылет с командиром звена на бомбометание.
Говоря об этом, я не могу не высказать своего восхищения самолетом У-2. Это чудесная машина! Скорость у нее была 120 километров в час, моторчик стоял М-11, мощностью 100 лошадиных сил. И этого хватало, чтобы на У-2 навесить две 100-килограммовых фугасных бомбы под плоскости, две 25-килограммовых осколочных бомбы. Пулемета у штурмана не было, но во время войны стали выпускать самолёты, где за кабиной штурмана делали емкости, которые мы называли ведра. Насыпали туда килограммов 50 мелких осколочных и зажигательных бомб. У нас в полку техники устанавливали под плоскости две направляющих для РСов. Попасть ими в точечную цель, например, машину, было относительно трудно, но эффектно, когда две огненные стрелы вонзаются в землю. То есть бомбовая нагрузка была около 300 килограммов! А мотор - всего 100 лошадиных сил! Разве не замечательный самолет?!
- Первый боевой вылет Вы выполняли в кабине штурмана?
- Да, в первом вылете меня проверял командир звена на предмет моей способности ориентироваться. Но там было несложно: речки, озера, рельсы железных дорог блестят, хорошо видны. После этого вылета я стал летать самостоятельно. Я сделал со своим штурманом 56 боевых вылетов.
- Какую тактику Вы применяли для бомбардировок?
- Летали мы на высоте около 1000 метров. При перелете линии фронта нас обычно обстреливали из стрелкового оружия, но я не помню, чтобы попадали. Прожекторов у финнов не было ни на линии фронта, ни на объектах бомбардировки. Цель обычно обходили стороной, убирали газ до минимума, при этом звук мотора был не громче автомобильного, и с принижением выходили на цель. Сбрасывали бомбы и шли на свою территорию. Осветительные бомбы при необходимости сбрасывали, если что-то разглядеть надо было. Один раз бомбили Вознесение - город в устье Свири на берегу Онежского озера. И сброшенная мной бомба, по всей видимости, попала в склад боеприпасов, потому что произошел такой страшенный взрыв, что самолет тряхнуло на высоте 1000 метров. За время, что я находился в полку, мы потеряли одного летчика по фамилии Уточкин.
Мы были восемнадцатилетними пацанами и баловались, конечно. В апреле 1942 года была предпринята попытка перейти в наступление на Свири, которая провалилась. Много было раненых, и наш полк привлекли к эвакуации их с передовой. Мы с моим другом Сергеем Ефремовым брили землю на минимальной высоте. Я один раз увлекся, не заметил, что торчала какая-то ель, макушка которой распорола плоскость.
Летом того же года мне дали поручение отвезти пакет в штаб дивизии, который находился на соседнем аэродроме. Я летел вдоль реки Язь. Увидел купающихся и решил хвастануть - снизиться до минимума, пройтись у них над головами. А в том месте проходила ЛЭП от Свирской электростанции. Я эти пять проводов не заметил и врезался в них. У меня остановился мотор. Впереди была площадка, но я не дотянул до её с метр-полтора и сунулся носом в берег. Лицо разбил, одно шасси влезло в кабину и ногу мне поранило. Поругали меня за поломку самолета, но поскольку приказ был днем на "У-2" летать не выше 50 метров, не наказали. Надо отдать должное техникам. Они, как волшебники, самолёт восстановили.
- Как получилось, что Вы стали истребителем?
- В августе 1942 года была предпринята первая попытка прорвать блокаду Ленинграда. Но эта попытка оказалась не удачной. В этой операции участвовал 524-й истребительный авиаполк, который также базировался на аэродроме Яровщина. Им командовал генерал-майор авиации Иван Алексеевич Лакеев. Замечательный был человек, один из первых генералов в авиации, получивший в Испании звание Героя Советского Союза. В августовских боях полк воевал на Волховском фронте и понес большие потери в живой силе и технике. Поэтому после их возвращения четырех человек (меня и моих друзей Васю Назаренко, Юзефа Гавриленко, моего командир звена, и Сергея Ефремова - они все трое впоследствии погибли, царство им небесное) осенью 1942-го перевели в 524-й истребительный авиаполк. Нас на УТИ-4 провезли и пересадили на ЛаГГ-3, и в начале 1943 года я сделал на нем первый боевой вылет. Так я стал истребителем.
Сколько я сделал вылетов на ЛаГГ-3, я не помню Мне, к счастью, не пришлось встретиться с противником в воздушном бою, а то бы было худо. Ваш покорный слуга на первое боевое задание - на прикрытие своих войск - полетел, имея 7 часов налета на истребителе. Ну какой я был истребитель? Я больше обузой был для товарищей. Ведь за 7 часов только успеваешь научиться держаться в воздухе и делать элементарные маневры.
Истребителем непросто было быть. Иногда, например, во время Свирско-Петрозаводской операции до пяти вылетов в день мы делали, а иногда сидишь и несколько недель даже не летаешь, особенно зимой. Мы переживали, когда нелетная погода. Помню Мишу Чайковского. Он в таких случаях говаривал: "Давно не летали, а так подраться хочется…" Хороший парень! Ну, а как иначе? В бою адреналин вырабатывается, да и знали, за что воюем, рвались в бой.
Хотя, были, конечно, и случаи трусости в полку. Одного летчика разжаловали и отправили в штрафной батальон за то, что он все время в воздушном бою, и даже когда зенитки стреляли, отрывался от группы и уходил в сторону. Тоже Мишкой его звали. Как-то мина разорвалась, ему ноги побило - искупил кровью и вернулся в полк. И вот, год прошел после этих событий. Его спрашивают: "Мишка, что это у тебя за дырки на брюках?" - "Это меня в штрафбате ранило!" - "Да ты же был в зеленых брюках". Он, оказывается, получил новые синие брюки и для того, чтобы показать, что он дрался за Родину, взял на этих новых брюках наколол дырки. Его потом перевели на У-2, в звено связи.
- Сколько всего вылетов у Вас за войну?
- Всего за войну я сделал около 200 боевых вылетов на истребителе.
- А чем Вы занимались в периоды, о которых только что говорили, когда были прикованы к земле?
- Играли в домино. Время от времени устраивали танцы. Не часто, правда, но в землянке у нас был клуб. Так что танцевали. Ещё, помню, довелось мне отдохнуть в доме отдыха. Я прилетел тогда в штаб ВВС 7-й армии. Эта армия не входила в состав Карельского фронта. И вообще, все армии двигались с востока на запад, а она на север. Один шутник говорил: "Мы и к войне стоим боком". И вот, там у них был фронтовой дом отдыха.
Впрочем, мы и без домов отдыха на жизнь не жаловались. Кормили нас отлично. Полкилограмма мяса полагалось на день, 100 грамм масла, 100 грамм сахара. Ели столько, сколько надо было. Особенно на Ленинградском фронте, в блокаде были, там кормили хуже, а летная норма и норма подводников были очень высокими. Мы знаем, что кто-то голодал, а мы в это время питались, как надо. Но летчику и нельзя голодать, у летчика перегрузки. Во время воздушного боя девятикратная нагрузка. В глазах потемнеет, и сознание потерять можно. Техников кормили хуже, конечно. Пшенкой в основном.
А нам ещё фронтовые сто грамм давали. Помню хорошо такую деталь - было это в году 1942-м, что ли. Пришли мы в столовую, накрыли нам стол, и один летчик где-то задержался. Принесли 100 грамм фронтовые, и мы решили подшутить: взяли, водку вылили, и налили ему воды. Он приходит. Говорит: "Ваше здоровье!" - и залпом выпил эти 100 грамм. Крякнул: "А!" и заморгал глазами. А как же без шуток? Мы ведь молодые мальчишки были.
- Какими были взаимоотношения с БАО?
- Мы к ним не имели никакого отношения. Они работали, нас всем обеспечивали, кормили, поили, обували, одевали, поставляли горючее. Помню, когда мы прибыл в 524-й полк, командир полка был майор Лакеев, и командиром БАО был майор. Командир БАО подходит, подает руку - мол, здорово. А Лакеев: "Ну, Иван Алексеевич, ты что? А ну доложи, как следует!" Потом у них, насколько мне известно, были дружеские отношения.
- В полку дружили эскадрильей или полком?
- Мы и эскадрильей, и полком дружили. У нас было 2 эскадрильи - 24 летчика и звено управления. Это командир полка, штурман полка, комиссар полка. А потом в 1943 году полк стал трехэскадрильным. Мы все друг друга знали: нас всего-то было около 200 человек. Была настоящая фронтовая дружба, верность слову. Ребята все были славные. С техниками у нас были братские отношения. Мы в самолетах не особо разбирались. Все от них зависело. У меня был замечательный техник, который всю войну меня обслуживал, Саша Елизаров.
- Если говорить о камуфляже, как вы раскрашивали самолет?
- Зимой обычно раскрашивали сверху белыми пятнами, низ оставался голубой. А что делали с камуфляжем летом, я не помню. Наверное, должны были закрашивать, зимний камуфляж ведь демаскировал. Как ещё красили? Кок винта красили. Тузов рисовали. В нашем полку не было фирменного знака. На фюзеляже писался номер, на хвосте тоже.
- Зимой аэродром укатывали?
- Да, были бревна-волокуши. Трактор возил их, трамбовал ими. Они тяжелые были, и снег получался, как асфальт. Никаких казусов не случалось, взлетали, как положено.
- Женщины в полку были?
- Много. Две летчицы: Вера Зинкова и Нина Добромысова - летали на Ла-5. Одна из них сбила 109-й даже. Ещё оружейницы были девчата, прибористки и радистки. Мы к женщинам-летчицам относились с уважением. Они летали, надо сказать, здорово и выполняли боевую работу наравне с мужчинами. Обе прошли войну, остались живы.
- А бытовали ли у вас приметы, предчувствия, суеверия?
- Бриться не полагалось перед полетом. Других вроде примет не было. Уходя в бой, мы не боялись настолько сильно, чтобы тщательно следить за приметами. Скажу честно, по сравнению с пехотой, на которую сыпались бомбы, снаряды, мины, пули, война для меня не была такой уж страшной. Ведь летчик сидит в кабине, слышит, как рокочет мотор, иногда стреляет. Правда, один раз, помню, в Норвегии, я летел над каким-то немецким аэродромом и зенитки открыли огонь. Я слышал звук от разрывающихся рядом снарядов, но мне страшно не было. Даже в самый опасный момент, когда зенитка меня подбила над вражеской территорией, и мне до своих надо было дотянуть, всё равно как-то страха особого не было.
В конце 1943 года мы полетели в Тбилиси получать новые самолеты. До Москвы летели на четырехмоторном бомбардировщике ТБ-3. Нас загрузили в самолёт человек 20 и полетели на бреющем. Где-то в Калининской области на одном из двигателей произошел обрыв шатуна, он загорелся. Мы тогда, конечно, все сидели без парашютов, летели бреющим полетом. Рядом в плоскости находятся баки с несколькими тоннами топлива. Как-то страшновато стало. Среди нас был мой однополчанин, инженер. Он знал, что когда ТБ-3 бьются, то шансов выжить больше у тех, кто находится в хвосте. Он рванул в хвост. Смотрим, самолет снижается, начал по земле вначале царапать, а потом покатился. А поперек поля, на которое мы садились, канава. Сначала наш четырехмоторный ТБ-3 встал на нос, а потом попутным ветром его положило на спину. Мы внутри хорошенько покувыркались. Толстой доской, которой был прикрыт бомболюк, мне попало по ноге. Нос был смят, и стрелка со штурманом пришлось выпиливать из кабины. Самое интересное, что пострадал только один человек - тот самый мой однополчанин, который убежал в хвост! Он описал огромную дугу вместе с хвостом и ударился так, что его пришлось отправить в госпиталь. Однако чудо не в этом, а в том, что, когда самолет на нос встал, горящий мотор сорвало с моторамы, он въехал в бак с бензином, и погас. Было это девятого октября 1943 года, и температура была девять градусов мороза. Такие вот две девятки.
Так вот, в канавку, где мы приземлились, сразу ручей бензина потёк. А во время войны бензин же был дефицитом из дефицитов. И тут сразу колхозники приехали и начали черпать этот бензин. Там, оказывается, недалеко была деревня и поле. Мы могли бы сесть благополучно, если бы самолет дотянул. Интересный момент, что когда мы пришли в деревню, бабушки говорят: "Родненькие, как же это получается? Когда вы летите - самолетик какой маленький, а вас там сколько было!".
Кое-как, но мы все же добрались до Тбилиси. В Тбилиси был авиационный завод, где делали самолет ЛаГГ-3. Машина тяжелая, с плохой маневренностью. Правда, одно преимущество было у "Лага" - мало горючего расходовал. Сделан он был весь из дерева. Это, конечно, большой плюс был, когда мы потеряли практически все алюминиевые заводы.
Получили мы хорошие модернизированные ЛаГГ-3, маневренные, скоростные. Долетели на них до Вологды. До дома оставался один перелет, когда пришел приказ, направить 6 человек в город Иваново для получения новых самолетов Ла-5, и я уехал на переучивание.
Ла-5 - отличнейший самолет, но летом в кабине было очень жарко и душно, тем более, что летали с закрытым фонарем кабины, только на посадке его открывали, чтобы землю лучше видеть. Бывало, что подошвы кирзовых сапог ломались от долго соприкосновения с высокой температурой.
- Вы летали на машинах с двигателями воздушного охлаждения и водяного. Какой из них лучше?
- Двигатели воздушного охлаждения более устойчивы к боевым повреждениям. Ла-5 на семи цилиндрах домой, бывало, приводили.
- Говорят, что завести двигатель Ла-5 помогал техник, было такое?
- Нет. Нужна была помощь техника, только чтобы подключить сжатый воздух. А так открываешь вентиль, сжатый воздух начинает вращать винт, включаешь зажигание, и мотор заработал.
Бывало, что когда Ла-5 заруливал, техник ложился на крыло и показывал, куда вести: лоб закрывал. При перебазировании с аэродрома на аэродром техников сажали в фюзеляж.
- В воздухе не было такого, что путали "Фокке-Вульф" с Ла-5?
- Нет. У летчиков все-таки глаз был наметанный.
- Бомбы на Ла-5 подвешивали?
- Да, 100 килограмм. Я несколько вылетов сделал на бомбежку немецких аэродромов.
В начале 1944 года уже в составе 415-го ИАП я перелетел на фронт. Летом я провел свой первый воздушный бой, оказавшийся успешным. Нас подняли на перехват финских самолетов "Кертис-36" на высоту 7000 метров. На таких высотах мы обычно не летали - не было кислородного оборудования. Для организма всё-таки было тяжело. Я на развороте даже потерял сознание. Финны нас увидели - и сразу вниз, а мы за ними. Один финн увязался за моим ведущим, командиром звена Юзефом Гавриленко, и меня не видел. А я оказался за ним. Никаких особых маневров не пришлось делать, и с первой очереди мне удалось его сбить. Это выдающийся случай. Редко кто сбивает в первом бою.
Вскоре я стал старшим летчиком, ведущим, а Сергей Ефремов был моим ведомым. Мы летали на разведку, штурмовку. Потом Сергей уже сам стал ведущим. И вот тогда произошла уже упомянутая мной история, когда меня один раз зениткой сбило. Сергей Ефремов с Мишей Родионовым полетели на разведку и на перегоне прихватили железнодорожный состав с горючим в цистернах. Они его проштурмовали и зажгли. Получился пожар если не на всю Финляндию, то на половину. Полыхало здорово! Мне дали команду с моим напарником Васей Беловым полететь и найти что-то похожее. Мы полетели, но на перегонах ничего не нашли. Вышли на станцию Свирь. Я смотрю: эшелона четыре стоят. Говорю Васе: "Будем штурмовать!"
Сделали первый заход, постреляли, зенитного огня не было, да и под нашим огнём ничего не загорелось. Я - Васе: мол, давай, еще один заход сделаем. И только я свалил во второй раз машину в пикирование, раздался звук, как удар бича. Это где-то у меня над головой, в 15-30 сантиметрах полетел снаряд. Конечно, тысячу раз по мне стреляли, но я только дважды слышал, что у меня где-то над кабиной полетел снаряд. Я не успел испугаться, как в следующий момент почувствовал впереди глухой удар, и самолет затрясло со страшной силой. Было это километрах в сорока за линией фронта. Мотор стал сдавать. Высота была метров 800-1000. Я со снижением потянул к линии фронта. Перетянул Свирь, и, когда мотор совсем сдох, я пристроил машину на пузо на какую-то поляну. Оказалось, мне снарядом отрубило лопасть винта. Поэтому самолет стало трясти со страшной силой. Кроме того, осколками пробило маслорадиатор и масло вытекло. Я вылез, помахал Васе Белову, который меня сопровождал, он улетел. Через некоторое время вижу четверку наших истребителей. Они покрутились - видимо, искали меня, но не нашли. Думаю: куда мне идти? В той стороне, где должны быть наши, идет стрельба из минометов, пулеметы строчат. Я решил, что до своих не дотянул, сел на финской территории на их плацдарме на левом берегу реки.
Первая надежда на спасение у меня появилась, только когда я нашёл окурок цигарки, скрученной из газеты на русском языке, валявшийся в траве. Значит, свои рядом! Потом вижу: едет группа всадников, я спрятался в кустики. Они в накидках, в капюшонах, не знаю, кто это - наши или финны. Когда поближе подъехали, слышу родную речь, с родными дополнениями. Тут я смело вышел, решил, что я у своих. Как оказалось потом, впереди был полигон, на котором обучались войска.
Привели меня к генералу. И вот, такая картинка: площадочка, обсаженная срубленными молодыми елочками, в окружении этих елочек стоит стол, на столе стоит самовар, за столом сидит генерал и из блюдечка гоняет чай. Я говорю: "Товарищ генерал, меня сбили. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы выставили охрану у самолета". Приказал он выставить охрану. Правда, как выяснилось потом, охранник оказался ненадежным, и из самолета стащили радиостанцию. Мой техник, который был в нескольких десятках километров от линии фронта, чуть не пошел под трибунал, потому что исчезновение радиосредства в районе линии фронта - это ЧП.
Сдал я тогда самолёт охране, а сам двинулся в сторону своего аэродрома. Трудно было двигаться, потому что все ехало в сторону линии фронта. Это ж было как раз накануне наступления наших войск на Свири. Мне чуть ли не сутки потребовались, чтобы добраться до своего аэродрома. Я видел, какая мощная техника была сосредоточена: артиллерия, "катюши", танки. Но без такого сосредоточения сил против финнов воевать невозможно. Финны умело воевали. Хорошо, что немцев было 70 миллионов, а финнов только 25, а то бы мы проиграли, если бы наоборот…
Они заслужили уважение тем, что умело воевали. Но всё-таки мы испытывали к ним некоторую ненависть. Была мысль по отношению к ним: "Зачем ты пришел в Ленинградскую область, что тебе тут надо?" Они всячески старались нас сбить. Понятно, что и мы, как могли, убивали их на земле и в воздухе. Особой ненавистью не пылали. Но это же был враг, его, конечно, надо было бить и убивать.
Если говорить о финских летчиках, то, учитывая их самолеты, летали они хорошо. Их "Кертисы" и "Бристоли" могли противостоять нашим "Ишакам", а против "Лавочкиных" и по вооружению, и по скорости, и по маневренности были слабоваты. Неслучайно, финны часто уклонялись от боя с нами - понимали, что у них шансов мало.
На аэродроме уже и не ждали моего возвращения. Ребята обрадовались. Тут же мне дали новый самолет - у нас были запасные машины.
- Потери большие были в эскадрилье?
- Многих моих товарищей похоронили. Это и Володя Куприянов, и Вася Темный, и Сергей Ефремов, и Миша Родионов, и Юзеф Гавриленко, и Василий Назаренко. Порядка эскадрильи в течение всей войны.
По-разному погибали. Мой товарищ по 524-му полку Борис прилетел с задания, вылез из кабины, снимал парашют. А техник полез в кабину, нажал на гашетку, и пушка выстрелила - снаряд попал в лопасть. И осколком в висок его убило.
Вообще, большинство потерь остались неизвестны. Я не знаю, где могила Сергея Ефремова, Миши Родионова. Искать ведь было некогда, это ж война.
Мы очень жалели товарищей. Я до сих пор всех жалею. С Сергеем Ефремовым мы были большие друзья. Конечно, переживали. Но как-то вместе с тем, видимо, понимали, что война есть война. Это как-то притупляло горечь утрат.
17 июня началось наступление. Я в основном специализировался на разведке - из порядка 200 боевых вылетов, что я совершил на истребителе, 86 - на разведку. Помню, однажды уехали мои товарищи за новой порцией самолетов, а мне дали поручение на разведку со штурмовкой, "свободную охоту". Во время таких вылетов мы жгли автомашины, взрывали склады, корабль один раз прихватили. Он привез по Ладожскому озеру пополнение. Потопить, к сожалению, не удалось, но обстреляли. Помню, финны прыгали в воду с корабля. Побили их прилично.
Основной аэродром у финнов был в Нурмолице, на берегу Ладожского озера. Мы часто туда ходили на "охоту". Один раз я "Кертис-36" на посадке подловил. Летчик на пузо самолет посадил, но я его еще из пушек обработал, чтобы наверняка. Еще раз полетели - финны тоже не дураки. Раз пришли истребители, то не взлетают, потому что на взлете истребитель беспомощный. Начали мы штурмовать машины возле аэродрома. В тридцати километрах от Нурмолица располагался аэродром Видлица, и, видимо, оттуда вызвали четверку "Кертесов". Мы увлеклись штурмовкой, за воздухом не смотрим. Вдруг вижу - у Сергея на хвосте висит пара. Я стал набирать высоту, чтобы помочь ему, но, оказывается, у меня у самого пара висела. И он мне крикнул по радио: "Сашка, у тебя на хвосте пара!"
Тут замечу, что радиостанция РСИ-4 была слабенькой. По ней только на близком расстоянии разговаривать можно было, но и то хорошо, что хоть такая была. Я - ручку от себя. Финн как дал! А у него пулеметов 8 было на "кертесе". Мимо меня пролетел сноп трассирующих пуль. Видимо, упреждение большое взял, а если бы поменьше, то изрешетил бы меня, и мы бы с тобой сейчас не разговаривали. В самолет попала всего одна пуля, но перебила тягу левого элерона. Я нырнул вниз - сказалось превосходство в скорости, и я смог оторваться. Так что Ефремов меня спас…
Как-то комиссар полка говорил мне, что сбили финского летчика. Когда его допрашивали, он сказал, что им в Нурмолице наши самолеты "Лавочкины" - "сороковой" и "десятка" - ни пройти, ни проехать не дают. А это ж я летал на 40-м, а Сергей Ефремов на 10-ке. Приятно было от противника такое услышать. Мы действительно им шороху давали.
После окончания Выборгско-Петрозаводской операции нас перебросили на север, на аэродром Алакуртти, для участия в Петсамо-Киркенесской операции.
Там погибли два моих друга. Сергей Ефремов и Миша Родионов. Как получилось? Прилетели два "фоккера". А мои друзья тогда дежурили. Взлетели, стали набирать высоту недалеко фашистов. А те с одного захода их обоих и сбили.
После северной Норвегии нас перебросили в северную Польшу. Там нас щадили, поскольку мы пришли с другой линии фронта: посылали на простенькие задания. К тому же, там у нас такой перевес был в авиации! Даже самолеты не маскировали - они стояли на аэродромах рядами. И днем, по сути дела, немецкие летчики боялись появляться над нашей территорией. Войну закончил я на аэродроме Старгадт под Штетином.
- Приходилось ли Вам выполнять задания на сопровождение штурмовиков?
- Очень много. Потери у них были очень большие, но я не помню, чтобы мне приходилось вести воздушный бой при сопровождении штурмовиков. Когда началось наступление на Свири, потребовалось разбомбить переправу - мост через реку Свирь. Туда отправили полк штурмовиков, который мы прикрывали. Заходит первый штурмовик бомбить - его сбивают, он врезается в берег. Заходит второй штурмовик - его сбивают, он в берег врезается. Заходит третий штурмовик, пикирует - его зенитки встречают, и он в Свирь ныряет. После этого уже летчики бочком без пикирования заходил. Но мост, по-моему, всё равно не разбомбили. Ширина его была всего три метра, в такую цель очень трудно бомбой попасть в таких условиях.
Был ещё такой у меня эпизод. Полетел я на разведку, нашел какие-то склады. И приказали их четверке наших "Илов" разбомбить, а я их должен был прикрывать. Но я обратно без них прилетел, их всех четырех сбили.
Но когда штурмовика зенитка сбивает, тут уж мы, истребители, ни при чём. Мы штурмовиков прикрывали только от вражеских истребителей, от зениток прикрыть не могли. Абсолютно никаких упреков от начальства не было. Все понимали.
Другой случай. "Ил" пошел на разведку, а я парой его прикрывал. Вышли мы на немецкий аэродром, это в северной Норвегии было. По "Илу" открыли зенитки огонь, и он решил их обстрелять. Я видел, как снаряды его пушек засыпали зенитную батарею и перебили личный состав. А потом "Ил" вышел из пикирования, пролетел метров 500-600 и сам врезался в лес, взорвался.
- Вы, имея достаточно большой опыт полетов, летали на истребителях ночью?
- Нет, на истребителях я ночью не летал. В сумерки поднимался, когда разведчик прилетел на соседний аэродром, а ночью не летал.
- Какой из самолетов наиболее серьезный - бомбардировщик или истребитель?
- Бомбардировщик, конечно. В них стрелки сидят. К тому же он более живучий. Неслучайно за сбитый истребитель платили 1000 рублей, а за бомбардировщик - 2000 рублей. Что делали с деньгами? Я сдавал в Фонд обороны. У меня ведь отца, матери не было, только тети, дяди. Но они оставались на оккупированной территории.
- Сколько самолётов вам удалось сбить за время войны?
- У меня семь сбитых самолетов. Из них три "кертиса", два 109-х (это уже потом, на Севере), а ещё Ю-88 и До-217. О двух "Кертисах" я вам рассказывал подробно. Первый я сбил в первом бою, второй над аэродромом. А с третьим какая история. Мы парой вышли в лоб четверке. Я выбрал одного, открыл огонь, и он взорвался прямо в воздухе. Боя как такового не было. Мы на встречных проскочили - и все.
Как сбил Ю-88? Мы вылетали на задание на разведку, и он шел на разведку над нашим аэродромом. Нам по радио передали, что над нами противник. Мы его с Васей Беловым тут же его и свалили.
- Если сравнивать немецких "Фоккера" и "Мессера", какая машина была сильнее?
- Я на них не летал. "Мессер" был очень хорош, более маневренный, чем "фоккер".
За войну меня наградили двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны. Я этим горжусь.
- Как сложилась Ваша судьба после войны?
- По состоянию здоровья в 1946 году меня уволили в запас. Это была, конечно, трагедия. Я думал, что вся моя жизнь будет связана с авиацией, но не получилось.
Война мне не снится, но фронтовая ностальгия есть. Хочется встретить однополчан, но теперь это уже практически невероятно.
|
Интервью: Артем Драбкин |
