Бучин Борис Владимирович

Я родился 28 марта 1923 года в селе Синьково Раменского района, что на Ново-Рязанском шоссе, на бугре за Москвой-рекой. Село было большое: церковь, школа, большая больница, я там 49 дней пролежал со скарлатиной. Недавно мы ездили туда, в Синьково, - я его не узнал. Оно раньше было буквой "Г", а сейчас там понастроили! В 60-х годах не было никаких изменений; приехал, узнал свою деревню. А сейчас приехал - не узнал. Школы нет, церковь не работает, больницу ликвидировали, - одни коттеджи стоят.

Мой отец был ювелиром, 14 лет в ювелирных мастерских проработал. В 1932 году он переехал сюда. Нас в семье было четверо детей. Мне - 7 лет, остальным 5 лет, 3 года и один год. В 30-х годах отца заставляли идти в колхоз. Он говорит: как же я пойду в колхоз, когда я даже не знаю, как запрягать, я же ювелир. Пришли, забрали из подпола картошку, мы с сестрой ходили по миру. Отец продал дом и уехал в Перово, тогда это уже был город. Жили в маленькой комнатушке, спали на полу, "черняшку" кушали. В те года был голод. Целый день стоишь в очереди, пока не получишь "черняшку".

В школе я пропустил год в связи с переездом. Окончил семилетку, поступил в строительный техникум на Ульяновской. Потом пришли инструктора, агитировать в авиацию. А когда я видел самолёт, что-то во мне всегда ёкало. Желающих было много, но многих отсеяли по состоянию здоровья.

- Как отбирали в аэроклуб?

Во-первых, нужно было образование, хотя бы девять классов. И главное - здоровье. Чтобы попасть туда, сразу надо было пройти очень серьёзную медицинскую комиссию. Зимой изучали теорию, моторы, всякие штурманские дела. А летом 1940 года мы уже начали летать. Нам всего по 17 лет было, пацаны. Занимались вечерами, без отрыва от учёбы: окончил занятия в техникуме и едешь туда. Сначала штаб был здесь, на Пятницкой, а потом на Большой Татарской. Перед полётами - медицинская комиссия, по окончанию аэроклуба - опять медицинская комиссия. Кто прошёл, тех направили в училище. После аэроклуба мне было присвоено звание пилота.

В 1940 году, в июле месяце, я уехал в школу пилотов в Ворошиловграде. Военно-авиационная Ворошиловградская школа пилотов имени пролетариев Донбасса, около 7 тысяч курсантов. Курса молодого бойца не было, сразу - полёты. Сначала нас проверили на По-2, потом летали на ССС и СБ. ССС - это тот же Р-5, только облегчённый. На По-2 у нас проверили технику пилотирования, потом посадили на Р-5, сначала с инструктором, а потом - на СБ. В 19 лет я уже летал самостоятельно. Перед войной я успел самостоятельно вылететь на СБ. А потом началась война.

- В училище была воинская дисциплина?

Курсантская, не солдатская, но мы слушались. Дедовщины не было. Каждый старался быть летчиком.

- Как для вас началась война?

Я уже год, как был в училище, уже летал на СБ. Это было воскресенье, мы пошли в кино, и там объявили о начале войны. Потом, когда немцы подходили, нас пустили на самотёк. Говорят: поезжайте до Сталинграда и дальше, на Уральск. Ни еды, ничего нам не дали. Мы пешком шли до Калача, 500 километров за 20 дней. Потом в Сталинграде нас там посадили на пароходик до Саратова, а оттуда на поезде до Уральска. И в январе 1943 года я уже летал на Илах. СБ, как самолёты, уже отошли.

- Когда вы окончили программу СБ?

В 1943 году. Закончили раньше, но ждали чего-то. В марте 1943 года попали на фронт, в Первую Гвардейскую дивизию. Уже Сталинград закончился.

- Какой налет у вас был после училища?

На По-2 налетал 20 часов. Много посадок. Взлетел - сел, это 5 минут.

- Говорят, в училищах бензина не было, кормежка ужасная…

До начала войны кормили как на убой, а потом - сухой паёк и шагом марш на восток. В Уральске были трёхъярусные нары, столько вшей было, не успевали их бить. Мы сжигали свитера в печке. Вообще плохо было с одеждой: все потрепались, пока шли пешком. Было голодно. Из кормежки в основном была пшёнка с мясом. Один парень потерял сознание и разбился на СБ. потому что нормальную еду давали, если ты летаешь. А до этого давали баланду.

А в Уральске, знаете, какие морозы? У СБ два мотора, они плохо заводились. Курсанты их чистили, мыли.

- Там касторовое масло, как его же отмоешь?

Мы их бензином. Летали по выбору: из десяти человек в группе инструктор выбирал одного-двух, доводил до конца и выпускал.

- Вас выпустили командиром или сержантом?

На СБ был сержантом, а после Илов дали младшего лейтенанта. И на фронт поехал младшим лейтенантом.

- Переучиваться с СБ на Ил сложно?

Да. Они совершенно разные. СБ - двухмоторные, лёгкие, а тот тяжёлый. Бежит, бежит… Моторы сильные, 2000 лошадиных сил, 2,5 тысячи оборотов в минуту.

- Спарки были для переучивания?

Да, заводские.

- Боевое применение в училище не проходили?

Нет. Летом 1942 года мы летали на УТ-2. Это двухместный самолёт. Я лечу, со мной товарищ сидит, а потом меняемся, и он идёт по маршруту. Так и летали на УТ-2, пока Илы ждали. Они пришли к осени 1942 года. Я даже успел побывать в колхозе. Делать в училище нечего, нас отправили в колхоз Макарова. Я там заработал 156 трудодней, за которые дали картошку (я её инструктору отдал), табаку. Подогнали машину и всё забрали.

Потом нас отправили в ЗАП в Кинель, в распределитесь. Там мы пробыли месяц. Потом пришёл из дивизии подполковник, отобрал 20 человек в Первую Гвардейскую дивизию. Ему нужно было 22 человека, нас не хватило, и он забрал двоих из Чкаловской.

- Вы в дивизию прилетели на самолётах?

Нам дали четырёхмоторный ТБ-3. Мы залезли в бомболюки, там тепло: моторы греют. Нас было 22 человека, нас одели, дали унты. Нам было тепло. И на бреющем полёте полетели в Котельниково.

Сначала в дивизии нас тренировали. Пока была передышка, нас учили стрелять, мы летали на боевое применение - парой, четвёркой. У кого получалось, тех постепенно вводили в строй. Так мы летали месяца полтора. Кормили на убой: мы были худые, и нас пока откармливали.

У Котельникова всё время летали разведчики.

- Когда вас распределили по полкам?

В мае. Перегнали самолеты под Запорожье. Мы стояли не на аэродромах, а на грунтовых площадках. У Ила шасси крепкие, две стойки - не разобьёшь.

- Какой у вас был полк?

Сначала 655-й, а потом 75-й Гвардейский. Нам на Миусе дали гвардию. Мы перелетели в Новошахтинск, а там уже начались боевые действия. Летали на аэродромы Иловайск, Кутейниково, Волноваха. В первый раз летали в тыл, далеко, за 70 километров. Это тяжело было. Потом нашу эскадрилью - командиром эскадрильи был Прудников - перебросили в Ейск, топить баржи и катера, которые по морю поставляли технику в район Таганрога. В эскадрилье нас было 6 экипажей и 4 истребителя в роли разведчиков. Разведчики как заметят что, так сразу нас поднимают. Один раз мы утопили здоровую баржу. Думали, взорвётся, но она не взорвалась. Видимо, там техника была. Потом нас обратно забрали в Новошахтинск.

- Каково летать над морем?

Приятно. Там всегда была хорошая погода, видимость - миллион на миллион. Горизонт, правда, в дымке. А вообще приятно лететь.

- Звук мотора по-другому работает, не страшно?

Мотор всегда хорошо работал, звенел. Нас забрали обратно, и началась Миусская операция. Я сделал один вылет на передовую, а на втором вылете меня ранило. На пушки и пулемёты снаряды идут звеньями: осколочный, бронебойный, трассирующий - вот так набирают. И мне снаряд попал в развилку. У меня вот здесь фонарь, а здесь бронеспинка, и в щель между бронеспинкой и фонарём попал осколочный. Как дал, - у меня аж пыль в кабине, приборы полетели, и вся спина… как будто кто-то толкнул. А потом ничего. Если бы попал бронебойный, он бы вышел, а тут осколочный. Я не мог дальше лететь, потому что сидел весь в крови. Садился вне аэродрома: шасси были перебиты. Сел на живот. Там как раз был какой-то "подскок", у них была медицинская сестра. Сразу сообщили обо всём. Я около месяца лежал в медсанбате, потом меня отправили в дом отдыха в Элисту. Там побыл дней десять, и - опять вперёд. Дальше летали в Мелитополь, на Левобережную Украину, действовали по переправам и в Крыму.

Мы летали на Сиваш, у нас там погиб комэска. Там такая непробиваемая сила была: они укрепились в этой воде, там же соль. И мы там долбали, долбали… Зашёл истребитель, как дал мне. Я почувствовал: трасса пошла, по мне бьют, над головой пролетел бронебойный. Такую дырку сделал в бронестекле, и мне как дало обратно! На сей раз тоже повезло. Если бы был осколочный, что было бы с моим лицом? А так мне запорошило глаз. Еле-еле смотрю, но погода была хорошая. Аэродром от Сиваша был недалеко, километров за двадцать. Быстро сел, дал ракету, - прибежали. Дней 10 не летал. Вытащили все осколочки, всё время мазали зелёнкой. Повезло!

А вот дальше. Наши войска уже вошли в Крым, прорвали Сиваш. Вся техника, которую немцы держали по Крыму, - и с Керчи, и Сиваша - стала оттягиваться к Севастополю. И мы - давай по аэродромам бить. Столько там скопилось техники! Зениток столько!

У меня уже был 56-й вылет. Пошли на 6-ю версту между Балаклавой и Севастополем. Здесь меня истребитель поджёг. Знаете, какие у нас баки были: бак сзади меня, в плоскостях и подо мной ещё. Вспоминаю иной раз: как мы сидели на пороховых бочках? Ранить меня не ранили. Я стрелку говорю: "Прыгай!" - а он не отвечает. Видимо, немножко выпивши был. Почему? Потому что перед вылетом мы на своём аэродроме, в Доребурге, уже на полосе выстроились, и тут приказ: отставить. А вернуться обратно в светлое время мы не могли. На следующий день, с рассветом вылетели. Видимо, он где-то… Уже моторы работали, уже начали взлетать, он подбежал, на плоскость запрыгнул и туда махнул, в свою кабину. Зря он махнул. Я полетел бы без него - он остался б жив. Борис Поляков, сам из Таганрога, был стрелком у Ванюшина, у командира полка. Потом ко мне перешёл.

- Он старше вас был?

Нет. Мы все там были молодые. Постарше были комэски, Коровин, Кондагур, командир полка: может, 35-38 лет. Ещё штурман полка, начальник ВСС.

И вот зажглись, что делать? Огонь лижет, особенно с левой стороны, с правой не было ничего. Ожоги не заживают здорово-то. Целый месяц после этого у меня лицо было красным: молодая кожа, вот как шлем был надет. Особенно слева, потому что я с левой стороны выпрыгивал из самолёта. Что делать? Стрелок не отвечает. Самолёт горит. Только прыгать.

- Почему не сажать?

Сгоришь. Горит бак, сядешь - бак разорвётся, другие баки будут взрываться, всё вспыхнет… Только прыгать. Я стал набирать высоту. Смотрю, у меня, видимо, что-то перебито: заклинило руль. И самолет не идёт горизонтально. Хочу ручку отжать, - но сколько он может набирать высоту? Потом потеряет… Я отвернул от моря, туда, в горы. Но далеко отойти не удалось, потому что не мог управлять… Что характерно, открываю фонарь, а он не открывается, его заклинило. Видимо, попал не один снаряд.

Между прочим, когда я сел с осколками, тоже фонарь не открывался. Так мой стрелок, хотя тоже ранен был - у него кровь текла - вырвал всё. Нашёл дрын, засунул куда-то там и открыл. И я сразу вспомнил, что делать. Я тогда худым был. Днём, когда летаешь, не хочется ничего есть. Выпьешь компота или чая, - всё, больше ничего. Потом уже вечером, когда прилетим, выпьем по 100 грамм, один раз хорошо покушаем. Так что я худой был. Ноги в приборную доску - и двумя руками тяну. Немножко открыл - сантиметров на 20. Я голову просунул, меня здорово лизануло. Потом сообразил, повернулся плечами. Самолёт уже находился в штопоре, в перевёрнутом состоянии, и я выпал. Там было 1000 или 800 метров.

Хорошо. Смотрю, раскрылся парашют, но стропы были все закручены, - я, наверное, в штопоре был. Я раскручиваюсь потихонечку и думаю, куда садиться. А на меня заходят два мессера, метрах в двухстах от земли, и как - бу-бу-бу! Я раскручиваюсь, переворачиваюсь, и смотрю - а у меня под ногами трасса пошла. Повезло! Не успели они ещё раз зайти, я уже был на земле. Прилёг в траншею, из истребителя ещё как дали по парашюту. Я побежал.

Потом слышу, кто-то мне кричит в овраге: "Эй, иди сюда!" Побежал. Там шла дорога, зенитки стреляли по нашим самолётам. Думаю, всё, не наши. За поворотом дороги стоит наша полуторка и рядом человек в немецкой форме. Я быстро вправо и лёг около дороги. Это опять меня спасло. Они так поняли, что я сюда не побегу: тут речка, дорога, пустая местность, ни деревца, ничего. Значит, я побежал куда-то в другую сторону. А было уже 16 апреля, на деревьях в Крыму уже листья были, это меня и скрыло. Я лежу, наблюдаю, там метров 100 было. Идут двое с винтовками. Один из них мой парашют скрутил - и на плечо. Пошли в противоположную сторону. Они могли окружить меня и выйти сюда, к дороге, но, кажется, не додумались.

Что делать? Планшет у меня оторвался, а там была шоколадка такая, круглая. Мы же вылетели с рассветом, ничего не ели. Из-за волдыря весь палец раздут был, не сгибался. У меня была финка - мы их делали, когда были курсантами. Точили из расчалок По-2, набирали ручку из разноцветных мыльниц. Такая хорошая финка была. Я палец финкой - раз, и вспорол волдырь, всё вышло оттуда...

Вопрос: как идти? Я был в комбинезоне, разрезал его пополам, сделал куртку. Гимнастёрка, кирзачи, брюки - на мне. У меня было два ордена - Красное Знамя и Звезда - и гвардейский значок. Знамя дали перед Крымом, за Левобережную Украину. Я финкой вырыл ямку, туда положил шлемофон, остатки комбинезона, и землёй засыпал. Кобуру ещё туда. Зачем мне кобура? Вопрос стоял так: если бросать пистолет ТТ, ты никто. Если пистолета нет, нужно взять временное удостоверение лейтенанта. Это я отдельно сложил, вместе с орденами. Больше у меня ничего не было.

Такой хороший был пистолет, пристрелян был здорово. Мы всё время из него стреляли. Воробей летит, - раз - и воробья нет. Развлечение такое было. Или, например, сидим, ждём вылета. В капонире идёт спор: ставят часы, отходят на 50 метров - и кто попадёт. А не попадёт, значит, часы его. Где брали часы, даже не знаю.

Теперь бежать, немедленно бежать. Почему? Потому что иначе засидишься здесь. Передо мной была дорога, дальше - речка Чёрная. Пока я сидел, мимо проехал обоз. Я думал, тут меня и увидят, но нет, всё прошло тихо. Прислушался, у дороги нет никого. Бегом. Что хорошо, мне было видно Севастополь, оттуда шли колонны наших людей. Куда они шли, я не понял. Я думаю: вот хорошо, смешаюсь с ними. А потом решил: нет, вперёд. У меня же всё лицо обгоревшее, ни ресниц, ни бровей. Когда я вышел к своим, то даже не мог есть, так у меня всё было воспалено, всё стянуто. Побежал к речке. Она небольшая и неглубокая, я замерил, но бурная. Плавать я умел, но вода ещё была холодная, апрель же. Перебросил пистолет на тот берег и бултых в воду, меня немножко завернуло, но успел зацепиться за какую-то корягу на том бережку. Выхожу, - передо мной мужик, посмотрел на меня так и пошёл. Я думаю, это партизаны были. Забрал пистолет, вылил воду из сапог, портянки выбросил - они все мокрые, ноги только натрёшь - и пошёл в город.

Иду я, вижу: винтовки валяются, черепа. Здесь, видимо, оборона проходила в начале войны. Самолёты летают, пикируют. По ним и определил, где всё-таки передовая. Там наши "пешки", Пе-2, летают, бомбят. По ним как дали - сразу пара штук загорелась. Ю-87 тоже один за одним летают.

Обошёл я Севастополь, Дальше была дорога, за ней - холм, на который мне подняться надо было. Думаю, здесь перейду. Когда поднялся, мне так хорошо стало. Решил отдохнуть, но подумал: спать нельзя. А тут по дороге подъезжает машина, и прямо ко мне идут немцы-связисты. Со мной рядом куст был мощный, я туда и залез. Они прошли мимо, натянули какие-то провода. Я так решил: если кто заметит, сразу махну их из пистолета, кувырком в траншею под горой и побегу. Когда они подошли, я высунулся в траншею и начал обходить… долго рассказывать.

Как мне захотелось кушать! А лес кончился, дальше был какой-то аул. Там зелёная трава была, озимые, и прошлогодний лук. Я съел лук, - неприятно, конечно, но съел. Траву пожевал, в карман положил. Это же озимые, они питательные. Тут кто-то по мне стрельнул. "Эй!" - кричит, пули рядом просвистели. Я побежал. Вижу: ребята играют. Попросил позвать взрослого, один пацан позвал отца. Тот пришёл, говорит: не бойся, немцев сейчас в ауле нет. А что лицо у меня всё обожжённое, так в случае чего, можно сказать, что ошпарился. Я отдал ему военные брюки и гимнастёрку, взамен мне дали брюки навыпуск, рваные, и шапку какую-то чёрную. Сапоги свои оставил.

У них я сразу лёг и заснул, беспечный был. Будит меня пацан, говорит, что пришли разведчики. Я быстро встал, познакомился с ними. Их было четыре человека, шли на разведку в соседнее село. Я показал справку сержанту. Хорошо, что я её оставил, иначе без справки я вообще никто… Сержант её посмотрел, спросил: есть оружие? - Да, есть пистолет. - Ну мы сходим сейчас, потом вернёмся и пойдём в штаб полка. - Хорошо. Они пришли, уже знают всё. Там батарея их стоит, там ещё что-то. И говорят: я куда шагну, и ты туда же, а то там мина, там... Привели так меня. У меня голова разболелась невыносимо, я лёг на деревянный пол и сразу уснул.

Это мы пришли в деревню Заланкое. Там как раз передовая. Сколько было раненых, как они кричат! Их было человек 8 или 10. У кого руки нет, кого в голову ранило. Я так посмотрел и думаю, а у меня-то что?

Я говорю, что пойду дальше. А мы после выполнения задания должны были перелететь из Джанкоя в Сарабус. Думаю, до Сарабуса и пойду. Смазали мне маслом ожоги, и я пошёл. Вышел на дорогу, - едет особист, лейтенант. Спросил меня, кто я такой. Посадили в машину, в кузов. Так и доехал до Симферополя, а дальше нашёл попутную машину на Сарабус. Приехал, а меня не пускают. Я опять предъявил справку.

Пришёл к командиру дивизии, оказывается, там стоят не наши, а истребители. Я опять справку предъявляю. Он позвонил в нашу дивизию, связь была. Говорит: идите пока в санчасть, вам обработают раны. Поспал. Утром встаю, - умываться нельзя. За мной прилетел По-2, на нём доставили меня в полк. Это 136-й полк был. Жихарев, командир полка, меня узнал, по глазам понял. Ребята все вокруг, а я одет непонятно во что.

Долго потом лечился. Присыпали ожоги стрептоцидом. Говорят: не ковыряй, когда чесаться будет, а то будет шрам. Потом меня отправили в Евпаторию, там я побыл дней 8, и за мной приехали. Поехали в Белоруссию, там командир дал мне провозной, и мы улетели на 3-й Белорусский фронт. Здесь я сделал 56 вылетов, стал командиром звена, хотя ещё лейтенантом был. А потом дали старшего лейтенанта, в этом звании я и закончил войну.

Но в Белоруссии было легко после юга, очень легко. Крым многих похоронил. Когда мы улетали после юга, нас человек 7 старых оставалось. Но мы были из гвардейской части, так что нас дополняли, дополняли. Только давай, вперёд.

- Почему в Белоруссии легко было?

Сопротивление было меньше. Мы там окружили немецкую группировку. Наша дивизия сделала заторы дорог, чтобы они отступали пешком, а не на технике. Как-то они пошли на наш аэродром, мы начали подниматься и на них пикировать. Потом под Минском было окружено много немцев, и они могли напасть на аэродром. Там я сделал 36 вылетов. За Белоруссию мне дали орден Александра Невского.

А потом Пруссия, там здорово рубались. Особенно в марте и апреле много погибло людей. И меня сбили. А говорили - броня… Мы низко спустились, и в меня попал бронебойный снаряд. Мотор в броне, 8-10 мм. Пробило эту броню, пробило картер мотора, и мотор - чих-чих… Хорошо солнце было. Как мотор стих, я - сразу на свою территорию. Порубил у них там связь и сел на окоп, к своим, конечно. Вот тебе и броня!

- Она была противопульная, но снаряды, конечно, не держала.

Не знаю, что там был за снаряд. Мы сели, самолёт перевернулся на 180, думал, взорвётся. Но нет. Домой пошли пешком со стрелком. Мой последний стрелок сам был из Омска, сейчас в Крыму живёт. Три ордена Славы имеет. Мы с ним в Белоруссии и в Пруссии летали.

- Ордена за сбитые давали?

Нет, за вылеты. 20 успешных вылетов - Знамя. И то просто за вылеты Знамя давали редко, нужно было ещё что-нибудь. Например, вот меня сбили - это уже кое-что. Или, например, если хорошо попадёшь, что-то уничтожишь. Сейчас люди пишут: уничтожил 5 танков, самолётов. Как он мог уничтожить столько танков, когда летали строем по 6 самолетов? Мы вместе слетали, что-то уничтожили. Кому писать? Делить на всех или как? Адъютанты, конечно, в своих талмудах что-то пишут…

Мы стояли в районе Литвы, в районе Волковыска. Там стояли немецкие танки без горючего, и, по данным разведки, к ним должен был прийти эшелон. И вот на этот эшелон должен был летать наш полк. Я летал в третьей группе, потому что наша эскадрилья была третьей. Группы были по шесть самолетов. Мы его уничтожили, но в первой группе погиб ведущий, командир эскадрильи. Он был постарше меня. И кому писать, что эшелон уничтожен? Что, я уничтожил полпаровоза? Абсурд, конечно. Я никогда ничего не писал. Считал: жив, значит, всё нормально. Я был 5 раз сбит, трижды ранен.

Первый раз с осколками. Второй раз - с лицом… Я там крутился, вертелся, по сути дела, был сбит. Третий раз, когда прыгал. Четвёртый раз я сел опять в Крыму. Когда мы летели на 7000, какой-то дурак - Валентин Шапиро (из 31-го Гвардейского), был такой истребитель, - сказал, что на аэродроме в Джанкое в капонирах стоит немецкий самолет. Мы подняли полк. У меня были ПТАБы, и отказал магнето. Я взлетел, на одном магнето не получилось бы, смотрю, мотор не тянет. Пошёл на посадку. Мотор и так работал слабо, а на посадке совсем отказал. Я сразу отвернул и сел, чтобы не врезаться в самолёты, которые стояли на аэродроме. Думал, сейчас взорвусь, но ничего. Почему? Эти степи такие ровные - это меня и спасло. Если бы были какие-то препятствия, то всё. Я долго думал, почему люди взрываются в воздухе. Оказывается, если в ПТАБ попадёт любая пуля, он взрывается. Я проэкспериментировал в Крыму: поставил ПТАБ на снег, отошёл, из винтовки - раз. Пух! Простой патрон из винтовки! Отверстие сделал - на полметра в землю ушёл. Вот почему люди гибнут.

У меня была хорошая техника пилотирования, отвёл самолёт и сразу сел, даже шасси не успел убрать. Март, - все колеса были в грязи. С такой нагрузкой садиться! Люди на аэродром боятся садиться с бензином или керосином. Если хорошо посадишь, чего бояться? Зачем вырабатывать керосин, когда можно хорошо сесть? Если летал с полной нагрузкой, сможешь сесть с горючим.

- Вы начали летать на двухместном самолёте?

Немножко летал на одиночном. По пилотированию они одинаковые. Ил-10 вертлявее, меньше. Нам его в конце войны дали. А так закончили на Ил-2.

- Потери в основном от истребителей или зениток?

В основном от истребителей и эрликонов - четырёхствольных. Крупнокалиберных зениток я не боялся. От них чёрные дымки остаются. Малокалиберные, 37-мм - это белый разрыв. А эрликоны - трасса.

- Прикрытие всегда было?

Не всегда. Почему? Потому что труд штурмовика и труд истребителя - это две разные вещи. Мы их называли - шарамыжники. Они говорят: вы идите, по вам бьют, бьют, - а вам хоть бы что. А сами сразу отходят. Если нас атакуют истребители, они тоже в бой ввязываются, а мы опять идём…

Я общался с маршалом Константиновым Анатолием Устиновичем, мы с ним в Евпатории водку рубали. Он как раз был в этой 6-й дивизии или корпусе. Они нас прикрывали. Я ему говорю, сколько раз мы подтверждали?

Что такое лётчик Ила? Он должен пилотировать. Истребитель - тоже. И ещё стрелять. Больше истребитель ничего не делает, ну связь там держит. А лётчик Ила должен бомбы везти и прийти вовремя, минута в минуту. Если опоздаешь, то можешь по своим ахнуть, а потом - тебя за шкирку! Кроме того, надо отыскать цель, а бывает ведь, погода плохая. Потом нужно сбросить бомбы. Стрелять. РС-ы. Пушки и пулеметы. Да ещё у стрелка есть авиационные гранаты, они спускаются, чтобы снизу не заходили. Когда стрелок скажет мне: давай! 10 гранат было на парашюте. И со стрелком надо держать связь, и со своим аэродромом, с наводчиками. Вы понимаете, какой объём работы?

- Взаимоотношения с истребителями какие были?

- Мы с ними почти не встречались, только в воздухе. Были на одном аэродроме, но встречаться некогда. Представители ездили, договаривались, как завтра будут прикрывать, как что делать, а так - нет. Некогда!

- От чего зависит количество заходов?

От противодействия противника. Когда мы ходили на Мелитополь, там столько было зениток! У нас командиром эскадрильи был Прудников, хороший, серьёзный мужик. Говорит: мы зайдём с тыла. Сначала пройдём мимо, а потом развернёмся и оттуда махнём, пустим РС, бомбы, пушки, пулемёты, - заходим и улетаем. Он был прав: все остались живы. Летали на переправы - там столько огня! Один лётчик высунул нос, ему сразу в него осколок попал. И то же самое было, когда летали за Днепр: разворачивались и прямо пикировали на переправу всей шестёркой. Стреляем, бомбим, и прямо на бреющем улетаем. Они нам вдогонку стреляют. Очень сильное противодействие было - стратегическая переправа.

- Какие-то прицельные приспособления на штурмовике были?

- Был калиматорный прицел. Круги.

- А для бомбометания?

Там уже другое. Когда мы летали в Барановичах, там много было конференций, где обсуждалось как попасть в цель. Мы должны попасть в круг радиусом 50 метров. А высота бывает такая: есть 1900 метров и вывод 400, 1600 и 900 метров. У нас много было полётов на боевое применение.

Почему 400 метров? Потому что осколки сотки летят на 400 метров. У нас так погиб один, Давыдов, уже после войны. Пробило ему масляный радиатор. Нельзя было садиться, - он пошел на второй круг, дал газ. И мотор заклинил. Вы знаете, Ил-2 - такая дубина, практически не планирует. Он такой дубовый был, не зря ему сделали не ручку, а баранку. Его и называли - "дуб". А Ил-10 - уже не дуб.

Вот, например, поезд. Как в него попадать? Мы должны заходить не прямо по ходу, а под углом, чтобы бомбы прошли через состав, чтобы рядом попасть.

Или какой-то квадрат. Заходим строем и бросаем по команде ведущего. Вот, например, цель, ты подходишь, там есть метки, которые совпадают, и ты начинаешь выводить. А выводить с разворота нельзя, будет невесомость. Значит, ты должен с разворота. Вы знаете, как бомбили Ю-87? С переворота бомбили. Потому что они находятся почти под прямым углом к цели. Они очень точно бомбили, а у нас всё-таки 45 градусов. Бомбишь, выводишь, сбрасываешь. И всё. Это надо иметь большую сноровку.

Как бомбить? Ветер тоже здорово "помогает". Если сбоку дует, тебя унесёт, и бомбы унесёт, и всё будет мимо, - это тоже надо иметь в виду. И при стрельбе, как ни говорите, а ветер всё-таки отклоняет и снаряды, и бомбы. Всё отклоняет.

- Как прицеливались во время войны? По этим дугам, которые были на капоте?

Да. А потом вводишь самолёт в пике, видишь цель перед собой и прицел. Так что ты должен соизмеримо делать, не круче, держать угол. Как держат горизонт? А там есть всё, по горизонту всё чинно. Летают-то по горизонту, а когда его нет, значит, остаются приборы. Ты прямо идёшь и сбрасываешь бомбы. Но есть ещё "но": если сбрасываешь и дёрнешься, то можешь попасть на свою же бомбу и взорваться. Она, когда отходит, идёт вместе с самолётом какое-то время. Если ты дёрнешься, чуть ниже возьмёшь, можешь её задеть.

- РС - точное оружие?

Всё зависит от его стабилизатора, он же не управляемый. Бывает, стабилизатор так изогнут, что снаряд пойдёт не туда, куда ты целился, а куда-нибудь в другую сторону. Но попасть, конечно, можно, мы же не в человека целимся.

- Можете вспомнить вылет, когда хорошо попали?

Эшелоны. Мы целым полком на эшелоны летали. После нас всё горело, но и мы потеряли одного человека. В Сувалках, на границе Белоруссии с Польшей, мы летали шестёркой и уничтожили батальон пехоты. Нам никто не противодействовал, так что можно было сделать много заходов. Мы до того распохабились, что прямо вдоль окопов ходили.

Ещё баржу топили. Одно попадание было, но она не взорвалась, сразу не утопили её. Стреляли, по палубе люди носились, ныряли в воду. Знали, что по воде никто не будет бить. Там не одна баржа была. Не одной ведь баржей фронт снабжали, верно?

- Удары подтверждались фотоконтролем?

Да. Два фотоаппарата стояли. Самолёт выходит на цель, бомбы падают, и включается фотоаппарат. Чуть-чуть под углом снимки получаются. Потом уже у всех стояли кинофотопулеметы. Там время показано, - ничего не соврёшь.

- По своим попадали?

Нет. Хотели один раз нас зажучить, но не получилось. Кто-то ударил… Вроде по времени мы там были, но оказались другие. И потом, у нас же фотографии, такие большие листы.

- Самые сложные цели?

Танки. Во-первых, они самые прикрываемые. Если мы низко спускаемся, они бьют прямой наводкой прямо по нам. А во-вторых, у каждого пулемёты.

- Когда психологически тяжелее стало воевать: в начале или в конце войны?

Одинаково. Положено, давай - и всё. Чего переживать?! Мне говорили техники, что я всегда улыбаюсь. Ну и что, мол.

- Случаи трусости были?

У нас не было. У нас был один лётчик, Моргунов, его всё время рвало, он даже летал с открытой кабиной, без "фонаря".

У нас был другой случай. Где-то на юге, около Мелитополя, пошли шестёркой, и один лётчик запоздал. Мы самолёты выводим из пикирования, и он выводит, с запозданием, - и пошёл. Подходит ко мне и сбрасывает бомбы на меня. Я думаю, ну и всё. Просто люки открылись, и полетели бомбы. Хорошо я был прямо под ним, а не сзади: бомбы все сзади остались. Подлетает он к следующему, прошёл ведомого пары и как даст в бок ведущему! Это был ещё 1943 год, приёмников особенно не было, скорость после вывода сумасшедшая - 500 километров - он ударился и ушёл. В общем, сбил своего ведущего, лейтенанта Заплавского, и тот погиб. А он полетел обратно. С ним никто не хотел летать после этого, куда-то его отправили. Потому что нельзя зевать. Все входят в пике, и ты должен войти, а ты рот разинул! Другие пошли, так ты тогда не иди, тогда оставайся наверху, ты же своих угробишь!

Вот с 1949 года по 1953 год я был в оккупационных войсках в Германии. Мне сообщили, что бывшее моё звено - Чикризов и Изотов - сошлись на пикировании. Ну, Изотов холостяк, он пил много. А когда летаешь, нельзя пить. Нужно рассчитывать на дурака, будешь рассчитывать на умного - убьют.

- Таких случаев, что летали пьяным, не было?

Нет. С похмелья - может быть. Мы рано почти не вылетали, примерно в 11.00.

- Сколько вылетов делали?

Сколько надо наземным войскам. Максимально - два, три. Четыре делал один раз. Это тяжело физически, конечно. Летишь с напряжением. Не на одну цель летишь.

- Нервное напряжение сказывалось?

У меня такой характер: когда мне что-то грозит, я расслабляюсь. Лечу - улыбаюсь, смеюсь, шучу. Почему я должен плакать, переживать? Всё равно будет так, как бог велит.

С рассветом тебя будят, покушал, сидишь в землянке. Сразу вопрос: куда лететь. Или зенитки, или истребители будут беспокоить. В этот момент, когда задание получаешь, какое-то нервное напряжение возникает, и так до самолёта. А когда сел в самолёт, занялся своим делом, то уже некогда. Уже думаешь, как взлететь, пристроиться.

- Многие говорили, что штурмовикам не хватало штурманской подготовки.

Да. Это потому, что мы летали группами, там не надо штурманской подготовки, главное - держись своего ведущего, если ты ведомый. Он бомбы бросает, и ты бросай, он стреляет, и ты стреляй. Никуда не уходи. Как говорится, бросить ведущего - это преступление.

- Блудёжки случались?

Да. Был такой случай. Рассказывали, вылетели с аэродрома, ходили, ходили, прилетели на свой же аэродром, и начали его бомбить. Это на Карельском фронте, 17-й Гвардейский полк.

- Какая была связь со стрелком?

СПУ. Лампочной сигнализации не было - СПУ всегда работал.

- Какие взаимоотношения были с техниками?

Они нас здорово жалели. Потому что каждый техник не одного лётчика проводил на тот свет. У меня был постоянный техник, но имени его уже не помню.

- Какое тогда отношение было к немцам?

Мы одного немца расстреляли. Это было в Белоруссии. После окружения много немцев сдалось в плен, и вдруг в наш полк приводят одного немца. У него до хера орденов было. Начали его бить. Били, били, а потом всей армадой повели в лес и начали в него стрелять. Я не стрелял. Думаю, зачем?

У меня лично ненависти не было, относился к ним как к противнику. Война есть война. Он солдат, и я солдат. В конце войны сбили одного немецкого лётчика. В полку стали его показывать - такой же человек. Вроде он даже сбежал, потом его опять поймали.

- Какие взаимоотношения были с мирным населением?

Я с ним не встречался. С кем там встречаться? Когда я был в центральной Германии в оккупационных войсках, у нас официантками были молодые немки, из Пруссии. Одна из них рассказывала, что немцы их всех насильно выгоняли из Пруссии, чтобы всё население оттуда ушло. А так они обслуживали хорошо, такие же девки, как и наши.

- Дружили по-эскадрильно, или полком?

Кто с кем хотел. Я дружил с Федей Бусловым, из первой эскадрильи. Тоже Героем. Правда, у меня орденов всегда было на один больше в полку. Федя такой разудалый был, не ладил с начальством, сделал даже около 200 вылетов. После войны в июне месяце ему дали Героя. Он такой интересный парень, сибиряк. Где-нибудь в деревне танцуем, он вынимает пистолет - бух-бух, смеётся и дальше танцует.

Война закончилась, делать нечего. Давайте прыгать с парашютами, нам положено было по боевой подготовке один-два прыжка. Мы не настроены были, всё как-то спонтанно произошло. Надели парашюты. Везли нас свои лётчики, на По-2. Кто его повез, я не знаю. Там надо так: повалился и прыгай. А он сразу прыгнул прямо с самолёта, так прыгнул, что зацепился одной ногой за стропы и приземлился на одну ногу. Парашют пошёл на скольжение. Федя ничего не мог сделать, летел боком, даже не мог открыть запасной парашют. Так и ударился одной ногой. Год лечился у светил-докторов. Оказывается, пятка - вещь такая... У нас один инженер как-то открывает люк, оттуда падает ПТАБ и взрывается, - осколок попал в пятку. То же самое, ничего не могли сделать. Так Федора Буслова и уволили.

Вот так мы дружили, не по-эскадрильно.

- Как воспринимались потери?

Никак. Вечером, когда ужинаем, разбираем, отчего, почему погиб. Разобрались. Кто был знаком, помянул. Это воспринималось, как естественное состояние. Главное - выявить причину, почему погиб.

- У вас были предчувствия, приметы?

Приметы бывали. Брились только вечером, в новой одежде не летали. Если есть новое, то обнашиваешь сначала, и то склоняешься к старой одежде. А что из старого? Только гимнастерка да шаровары, а больше ничего не было, как будто у нас был гардероб!

- Не обсуждали, кому какой орден дали?

Нет. У нас три эскадрильи, все отдельно. Всем заправляли адъютанты: заполняли книжки, писали наградные. Дали и дали.

- 100 грамм давали за летный день?

Когда была боевая работа. Это средство, чтобы снять напряжение. Мы ещё доставали самогона или ещё чего-нибудь. Я, например, до войны не пил, пить начал, когда прибыл на фронт. У меня отец ювелир, он пил, но когда меня дядя угостил вином угостил, он мне за это всыпал. Курить я тоже не курил до 20 лет. На войне так, баловался. Серьезно я курил лет 10, когда работал на заводе "Прожектор", а потом бросил. Думаю, лучше выпить.

- Женщины в полку были?

Да, но их было мало. Сначала их вообще не было. Были только в батальоне аэродромного обслуживания, официантки.

- Романы случались?

Как всегда. Нас много, а их раз, два - и обчёлся, так что люди находили кого-то на стороне.

Обычно после лётного дня мы не имеем права ужинать без командира полка. Он приходит, начинается разбор: кто погиб, почему погиб, мог ли остаться живым. Кто как действовал, кто струсил, кто не струсил. Говорит, какая шестёрка хорошо работала, кто благодарность от наземных войск получил. Потом наливает 100 грамм. Дольёшь самогона, покушаешь хорошо и идёшь или гулять в деревню, или спать, потому что вставать рано.

- Танцы были?

У нас был один, Михаил Федин, на баяне играл. Мы его в Запорожье взяли. А с кем танцевать?

- Со СМЕРШем как складывались отношения?

Я его не знал даже. Только когда был в Германии.

- Политработники?

В 75-м полку погиб комиссар. Полетел за стрелка. Это всё со второго захода. На первом заходе всё, как положено, а со второго - начинается.

- Стрелка убили, или экипаж погиб?

Не убили, а сел он там. А что дальше было?.. На этот аэродром летели мы полком, и полк "пешек", и полк истребителей. Вся эта армада летела на Иловайск. Мы летели на аэродром, он рядом был. "Пешки" летели на железнодорожный узел, а истребители нас прикрывали.

- Как встретили известие о победе?

Мы были в Восточной Пруссии. Когда нас разбудили, сказали, все побежали на аэродром. Самолеты все зачехлённые, но они все начинены, заряжены. Кое-кто РС пустил, кое-кто из пушек начал стрелять, из пулемётов. Ура!!! Потом стали искать водку, а её нигде не было. Нашли в БАО, пили дня три без просыпу.

- Не было ощущения опустошенности?

Нет. Мы знали, что у нас будет боевая подготовка.

- Некоторые лётчики говорили, что после войны прокатилась война самоубийств.

Это верно, потому что все были напряжены. У нас был интересный случай. В Первой дивизии началось знаете с чего? К тем, кто постарше, начали приезжать жены. Кое-кто начал жениться. У нас было 77 Героев, из них 7 - дважды Герои. В 76-м полку служил Степанищев, дважды Герой, майор, комэска. К нему приехала жена. А у меня была девчонка, ей было лет 17. Я с ней ходил, но она не даёт, - ну и всё. Её подхватил этот Степанищев. Подходит ко мне: Борь, я встречаюсь с твоей Надькой. Я говорю, ну и что? К нему приехала жена с ребёнком, а он взял у кого-то пистолет и застрелился. Почему?

У нас в полку тоже был майор, Герой, 4 знамени имел. Мы стояли в Барановичах, и к нему жена приехала с ребёнком. Он повесился на ремне, и ноги спустил в толчок. Унитазов не было.

В 76-м командиром полка был Смирнов. К нему приехала жена, и у неё был день рождения. Он взял спирта у командира дивизии, так завскладом вместо этилового дал метиловый спирт. Отвезли их в санчасть, его откачали, а два или три человека умерло. А он утром похмелился - и готов. Вот такая волна. Это с 1945 на 1946 год.

- Из тех, с кем вы пришли в начале 1943 года, кто-то остался жив?

Да. Каприн. Из 22 человек осталось двое.

- Когда сформировался костяк полка, который дошёл до победы?

Я пришел из 75-го в 136-й полк, и мне сказали, что за год с января 1944 года полк два раза сменился. А мы в январе ничего пока не делали, только начали наступление на Крым. Летали на переправу, изредка - на Левобережье. Костяк оставался, но всё равно люди гибли. Из 22 человек, я остался один.

- Сколько у вас всего за войну получилось вылетов?

170 вылетов. На войне я был с марта 1943 года до 9 мая 1945 года. То есть два года и два месяца.

- Когда вас приставили к Герою?

Указ вышел 19 апреля 1945 года. Послали представление месяца за полтора-два. Когда я узнал, не поверил. Но для меня главное, что я остался жив, и никаких орденов не надо. Я никогда не мог подумать, что буду живой.