Лаздина Валентина Михайловна

Я Лаздина Валентина Михайловна. Родилась 16-го марта 1919 года в Петрограде в доме на углу Вознесенского проспекта и ул. Декабристов. В котором живу и по ныне.

Мой отец Поляков Михаил Александрович 1893 года рождения жил в этом доме ещё до революции.

Если всё же быть точной, то я родилась в городе Сестрорецке под Петроградом. Моя мама поехала туда навестить отца, который в то время служил в Красной Армии, и его часть стояла под Сестрорецком. Там я и родилась.

В мирное время папа был служащим Коммунального Банка, находившегося на Старо-Невском проспекте. Потом, как партийного специалиста его направили в Мурманск организовывать Коммунальный Банк. Там он пробыл три года. Был и на войне.

Мама Мария Васильевна 1896 года рождения работала учительницей младших классов. Когда началась война, мама поехала сопровождать детей в эвакуацию. Я прибежала проводить её на Витебский вокзал. Было так трогательно. Ребятишки смеются, улыбаются, машут руками. Им весело и интересно, думают, что это как будто поездка с одноклассниками в летний лагерь. Была полная платформа провожающих. Родители тихонечко поплакивают, а дети их успокаивают: "Да, что ты мама, мама …". Когда поезд тронулся, поднялся такой рёв. Вы не представляете. И мужчины и женщины, все в голос плакали. Эшелон должны были направить в Ярославскую область, но прошел слух, что предыдущий поезд с детьми разбомбили, и мы с тревогой ждали известий о наших. Потом от мамы пришло письмо, что их эшелон повернули и направили в Омскую область.

Из своего раннего детства, например, я, помню, как мама меня возила на саночках в первую образцовую школу на улицу Плеханова. Тогда был голод, и нас там подкармливали. Помню, просто подавали шикарное блюдо. Две маленькие, маленькие котлетки под соусом с гречневой кашей. Это был для того времени такой подарок. … Помню, что мама при этом говорила: "Это дедушка Ленин прислал вам покушать".

От голода у меня отнялись ножки, и мама отправила меня на свою родину станцию Уторгош. Там у бабушки была коза. Когда я немножко поправилась мама снова забрала меня в Петроград.

Помню, как к нам во двор приходили точильщики, кажется, они были из татар. Приходит он во двор и начинает кричать: "Точить ножи, ножницы!" Меня мама посылала точить ножницы. А другой приходил с мешком на плече и кричал: "Костей, тряпок, бутылок, банок!" Это он собирал утиль. Вот такое у нас было, как бы бытовое обслуживание.

Учиться я пошла в эту же школу, на улице Плеханова. Её номер был, кажется 37. Тогда это была обычная школа. Уже потом она стала английской. Учились вместе мальчики и девочки. Школьной формы, как таковой небыло, но все ученики носили такие как бы халаты серого цвета. Учителя у нас были прекрасные. Кабинеты оборудованы очень хорошо. Если сравнивать с теми, где училась дочка и внуки, то тогда было лучше. В те годы, как и сейчас в народном образовании проводили всякие эксперименты. Помню, одно время на уроках физики практиковался бригадный способ обучения. Класс был разделён на бригады по 4-5 человек. Пока одна группа сдаёт, другие, что хотят то и делают. Помню, на первом этаже открывали окно, выпрыгивали и бежали кататься с горки. Кажется, через год поняли, что это глупость и бригадный способ отменили.

После шестого класса я перешла в 28-ю школу стоявшую на Загородном проспекте не далеко от Технологического института. Наш учитель математики раньше работал в Пулковской обсерватории. Он настолько интересно преподавал свой предмет, что мы занимались с огромным удовольствием. Ещё помню, что на большой перемене всегда проводились музыкальные номера. Кто-нибудь из учеников пел. Помню, один мальчик играл нам на скрипке. Потом он стал известным музыкантом. К сожалению, фамилию его уже забыла. В этой школе я проучилась до девятого класса.

В 1937 году я поступила в медицинский техникум, он тогда назывался, Шестая Медшкола, в котором, проучилась два года, получив профессию медсестры. Отгуляв отпуск. Месяц я отработала на хирургическом отделении больницы Имени 25-го октября находившейся на Фонтанке. На работе мне сказали, что надо пойти встать на учёт в Военкомат. Это было в сентябре 1939-го года. Прихожу я в свой Октябрьский Военкомат. Захожу в кабинет. Сидевший там офицер забирает мой паспорт, а вместо него выдаёт направление в Красное Село, где формировалась воинская часть... Мне присвоили звание военфельдшера. В петлицах у меня было по два треугольника. Зачислили в санчасть, там был кабинет, где я принимала, рядышком находился небольшой стационар. Там же я и жила. Ещё в мои обязанности входило снимать пробы на кухне. Домой меня не отпускали. Да и ходить мне было не к кому. Папа уехал работать в Мурманск. Мама поехала с ним. Два месяца шло формирование. Всё это время прибывали, прибывали солдатики. В ноябре началась финская война, и нас направили на фронт. Одеты мы были хорошо. Выдали ватные брюки, белые полушубки, валенки. Служила я в 401-й отдельной телеграфно-строительной роте Второго полка связи 13-й армии. Мне очень повезло, что рядом со мной всегда была наш ветеринарный врач. Женщина лет на десять старше меня. Слава Богу. Так мне было хорошо с ней, а так бы я не знаю. … Ведь только, только от папочки, от мамочки ушла. У каждой из нас была санитарная сумка, у меня человеческая, а у неё большая, ветеринарная. Обе с красными крестами.

Оружия нам не полагалось. Да и на всю роту было семь или девять винтовок. Потом, правда, прислали оружие и остальным.

Когда перешли границу, то справа от дороги стояла поросшая лесом гора. Нас предупреждали, что там сидят финские снайперы и ходить по этой дороге опасно, но мы вдвоём со своими сумками прошли, и никто по нам не стрелял.

Однажды эта врач была, где-то в другом месте, а к нам привели раненую лошадь. Я не знала, как оказывать помощь животным и стала обрабатывать рану, как бы обрабатывала её человеку. При этом я очень боюсь лошадей. И вот четверо ребят держат эту лошадь, а я по всем правилам обрабатываю рану. Если человек ранен в волосистую часть тела то волосы вокруг раны необходимо выбрить, Вот я и у лошади аккуратно выбрила всю шерсть вокруг ранки, перед тем, как её обработать. (смеётся) Потом мне уже сказали, что лошадей не бреют. Но ничего, обошлось. Хуже не сделала.

Потом, как-то я была в другом месте, а принесли раненого. Ветеринар знала только лошадиные дозы, а, сколько лекарств вводить человеку не знала. Ввела всего один кубик. Это конечно очень мало, но всё равно раненому было бы не помочь. У него было смертельное, пулевое ранение в брюшную полость.

Трудно было очень. Стояли сильнейшие морозы до сорока градусов. Приходилось спать в снегу. Женщинам особенно было тяжело.

Как-то мы заняли шюцкоровские домики. В которых, и расположились, это были маленькие аккуратные домики красного цвета с окнами, обведёнными белой краской. Дома стояли незапертые. У них даже замков не было. Они люди честные. Всё же они были хорошие люди, хоть они и финны. Ну, что ж финны? Финны такие же люди. В этих домах мы простояли до конца финской войны и ещё потом месяца два.

Помню, мимо проходил лыжный батальон, сформированный из студентов физкультурного Института Имени Лесгафта. Нам было не столько видно, сколько слышно. Просто пронеслась белая масса. Весь этот батальон погиб потом на "линии Маннергейма".

Ещё помню, шла мимо нас обычная часть. Я тоже, куда-то проходила. Идёт солдатик бедненький и обращается ко мне: "У меня горло болит. У меня температура Я не могу. Ну, посмотрите. Дайте мне…". А сзади командир его, лейтенантик пулемётом в затылок. Иди, мол, иди. Я говорю: "Погодите, погодите. Я сейчас сбегаю. Лекарства ему дам". Сходила, принесла, сунула ему, что-то в руку и так они ушли. Те, кто шел на "линию Маннергейма" там и погибали. Назад возвращались только раненые.

Вдоль дорог было написано: "С дороги не сходить. Минировано". У нас было четыре взвода и начальники друг перед другом. … Хотели наверно выслужиться. Послали людей по минированному полю ставить столб, что бы натянуть провод. Лошадь потащила столб, а большинство людей ещё стояло на дороге. Вдруг раздаётся взрыв. К счастью мина взорвалась под тащившемся, столбом. По этому люди и лошадь не пострадали. Как только раздался взрыв, я побежала туда, не разбирая дороги. Только поняв, что моя помощь не

Нужна, я сообразила, что бежала по минному полю. Обратно шла, боялась. Не знала где и куда ступить. Меня вывели два солдатика бывшие с этой лошадью. Помню, один так смешно говорит: "Подожди. Вот, я встану и ты на это место наездь".

Вот это было плохо, что наши командиры только бы друг перед другом выслужиться, потом уже под конец войны перед начальством один перед другим, один перед другим. Ой, прямо стыдно вспоминать. Вот, а солдаты все молодцы. Молодцы, всё, что нужно всё делали. Правда, они старались иногда выпить лишнего. Нам полагался маленький "мерзавчик" водки. Я то не пью. … Ой, вы знаете, один раз целый стакан водки выпила. (Говорит со смехом). В жизни никогда не пила, а тут выпила. Надо было далеко ехать, в Кексгольм (Ныне Приозерск). Нас посадили в открытый грузовик. В дороге я очень замёрзла. Ребята говорят: "На, выпей. И вы знаете, когда я выпила то сразу пошло тепло, так от позвоночника к голове. При этом я совершенно не захмелела. Потом ребята смеялись: "Вот, вот не пьёт, а сама стакан выпила и не захмелела". Когда я выпила, то сразу согрелась, но потом снова замёрзла.

За всю финскую войну я не видела ни одного вражеского самолёта. Артиллерийских обстрелов тоже небыло. Но надо было опасаться финских снайперов. Однажды я с кем-то ехала в санях, вдруг раздался выстрел, и пуля пролетела буквально между ушей лошади. Она, испугавшись, пустилась вскачь, а мы пригнулись, но больше по нам не стреляли.

Примерно через два месяца после окончания войны нас погрузили в поезд и повезли к Ленинграду. Мы очень обрадовались, думая, что скоро отпустят домой. В Левашево нас перегрузили в другой эшелон и направили на Тирасполь. Довезли до станции Балта, а дальше пошли своим ходом. Тут нас разлучили с моей подругой. Их с лошадьми послали через границу в Яссы. Потом она рассказывала, как их радостно встречали. С цветами. Я ездила к ней туда в гости. Запомнилось, что в тех местах огромные площади были засажены розовыми кустами, и стоял такой аромат. Они там разводили эти розы. Делали розовое масло.

Форма у нас, конечно, была уже летняя. Я носила брюки, заправленные в сапожки, а на голове берет. Жили мы на частных квартирах. Местные жители были хорошие. Ели они в основном кулеш с пшеном. Они нас им угощали, но нам было к нему не привыкнуть. Кроме красноармейцев я принимала и местных жителей. Безплатно конечно. Дважды мне приходилось ездить в Одессу. Один раз сопровождала солдата с воспалением среднего уха. Другой раз командира упавшего с лошади и при этом сильно разбившегося.

Всего в этот раз в армии я пробыла 11 месяцев. Помню, что после демобилизации мне выдали некоторую сумму денег. Других поощрений не было.

Отдохнув немного после демобилизации в декабре, я устроилась работать палатной медсестрой в Клинику Госпитальной Хирургии Военно-Морской Медицинской Академии.

Тогда же я вышла замуж. Муж мой был морским пограничником.

У одной нашей сестрички муж служил на финской границе, и он нас предупреждал, говорил: "Смотрите, вот-вот начнётся. Уже в районе границы большое скопление финских частей". Но лично мне в близость войны не верилось. Не представлялось как-то.

22-го июня я работала сутки, ночь работала. Вдруг слышу по радио тревожный такой предупреждающий голос: "Будет передаваться правительственное сообщение". Ну, вот и объявили, что без объявления войны на нас напала Германия.

Сразу все, кто был дома каждый прибежал в свою клинику. Когда все собрались, на отделении был проведён небольшой митинг. Помню, в тот день по Невскому проспекту шли танки. Там, где у них двигатель они, от перегрева были раскалены докрасна. Ещё вдоль Невского, в сторону Московского вокзала тащили аэростаты воздушного заграждения. И всё же у нас было ощущение, что это всё быстро кончится. Была в этом уверенность.

В госпитале происходили изменения. Во-первых, надо было разгрузить отделения. Там же были у нас больные. Вот я как раз ехала, город уже обстреливался, ночью везли. У меня, их нигде не принимают. В одну больницу приедем, не принимают. В другую, не принимают. Потом всё же в одном месте на Петроградской приняли.

После прорыва нашего флота из Таллина в Кронштадт к нам поступило очень много раненых. Помню, с ними был мальчоночка лет двух или трёх. Он был ранен в ручку и, кажется в ножку тоже. По тому, что моряки его всё время носили на руках. Вероятно, родители малыша погибли, а моряки его подобрали и привезли с собой.

Вскоре после начала войны наша академия была эвакуирована в город Киров. Меня уговаривали ехать туда старшей сестрой, но я, а так же старшая операционная сестра отказались и не поехали. Ещё в городе оставался пятый курс медиков. Их эвакуировали уже после начала блокады по Ладожскому озеру. Но корабль, на котором они плыли, был потоплен, и они все погибли. Ещё помню, мама одна с дочкой так радовалась, что их тоже берут с курсантами. Они там тоже вместе погибли. После войны у здания академии поставили скромный обелиск в память о погибших курсантах.

Мы жили в девятнадцатой квартире. А над нами была квартира №20. В ней жила семья: муж, жена и сын. Как-то поднимается по лестнице муж этой женщины и говорит: "Вы подумайте. Жена моя хотела купить одежду впрок. Думая, что война скоро кончится, а одежды не будет. И первый снаряд, упавший на Ленинград именно её убил". А я помню, что по радио объявили о том, что была убита женщина. Потом этот мужчина умер или уехал с заводом, а в их квартиру вселились другие люди. Помню уже в этой семье, от голода, умер один мужчина.

В сентябре после одного из первых массированных налётов на Ленинград я из окна своей квартиры видела, как в стороне Варшавского вокзала поднимался огромный столб чёрного дыма. Это горели продовольственные склады имени Бадаева. Потом многие люди ходили на пожарище и собирали горелый сахар, перемешанный с землёй. Моя свекровь тоже ходила собирать. Эту смесь заливали водой, отстаивали, потом процеживали. Свекровь мне приносила эту сладкую воду.

Когда начинался обстрел, то начальство отпускало тех, чей район подвергался нападению. Помню, как отпустили меня, и я бежала по улице засыпанной битым стеклом. Бегу, бегу и думаю: попадали я в дом или его уже нет.

Как-то я шла на работу мимо здания моей школы, стоящей напротив входа в Технологический институт. Не знаю, что в то время находилось внутри здания, но на крыше школы стояли зенитки. В небе над нами шел воздушный бой. Я и другие, проходившие, мимо люди остановились и смотрели, как-то один самолёт наверху, то другой. Так они стреляли, стреляли друг в друга. Потом вдруг наш- отошел в сторону, и тут же забили зенитки стоявшие на крыше школы. Сверху стали падать гильзы. Кто-то закричал: "Ложись!" А я побежала бегом на работу.

Немцы часто обстреливали территорию Военно-морской Медицинской Академии. Было много раненых и убитых. В том числе и из медицинского персонала. И как же мы радовались, когда с Невы начинали отвечать орудия наших кораблей.

Зарплату нам продолжали аккуратно выплачивать, но купить на неё уже ничего было нельзя. Часть этих денег мы вносили в Фонд Обороны. Делали это добровольно. Думали: "Всё, побыстрее война кончится".

В начале блокады мы ещё оставались гражданскими медсёстрами. Поэтому получали карточку служащего. В конце 1941 года это составляло 125 грамм хлеба. Потом прибавили до 250-и. Когда медсестрички стали умирать от голода, то нам выхлопотали один паёк: завтрак, обед и ужин. Старшая сестра делила на смены. Кому завтрак, кому обед, кому ужин. Всё это на шесть сестёр и уборщиц. Так, что всё же, была какая, то добавка к еде.

В городе открылись столовые, в которых за вырезанные из карточки талоны можно было получить какую-то еду. Помню блюдо под названием "шроты" какая-то белая масса непонятно из чего сделанная. Я один раз её поела, после чего у меня начались судороги пищевода. Столовые были разные, где получше, где похуже. Некоторые столовые очень хвалили. Наверное, там работали более честные люди. Самой лучшей была столовая на Московском проспекте за "Леижтом" (Ленинградский Институт Железнодорожного Транспорта) И действительно там вкуснее было.

Тогда мы проходили медицинскую комиссию. У меня была пеллагра и дистрофия второй степени.

На Васильевском Острове за Ростральными колоннами и Военно-Морским музеем на Университетской набережной был организован, как бы наш филиал Клинический Госпиталь Военно-морской Медицинской Академии. Туда пришли работать медсёстрами студентки из ЛГУ. Среди них я встретила своих соучениц по школе. Студенток Исторического факультета. Потом я перешла в госпиталь на 22-й линии Васильевского острова.

В то же время я переехала к двоюродной сестре на Манежный переулок, в район Кирочной улицы. Оттуда я ходила пешком до Дворцового моста. Спускалась по ступеням набережной на лёд Невы и шла до следующего моста на Васильевский остров. Помню там по дороге на льду долго, долго лежала оторванная женская ножка.

Жители приходили с вёдрами и брали воду из прорубей, поэтому ступени набережной были обледеневшими. Девушки бойцы МПВО (местная противовоздушная оборона) скалывали лёд, что бы можно было спускаться.

Как-то поднялась я наверх у того моста. Не знаю, как он теперь называется. Там стоял наш крейсер "Киров". Смотрю, а он на боку, пострадавший. Догадалась, что раненые с крейсера наверно у нас в госпитале. Когда галопом туда примчалась, оказалось, действительно поступили раненые с "Кирова".

Одна палатная медсестра обслуживала две палаты, примерно по 30 раненых в каждой. В госпитале были матросские и командирские палаты. Помню один командир менял свою, мизерную для здоровенного мужчины, еду на папиросы. Я в своё дежурство не давала ему этого делать. Между прочим, договорилась с диетврачом, что бы накормить его дополнительно. Когда я спустилась на камбуз, то там впервые увидела диетсестру. Вы знаете диетсестра краснощёкая, круглая. … Дали мне отварную рыбу в бульоне. Я иду и нюхаю, иду и нюхаю. Думаю: за нюх надо платить? Пришла, накормила его. Решила: теперь то всё будет хорошо. Неделю он продержался, а потом опять поменял. … И все-таки так и умер. Вот, почему он так делал? Может, хотел заглушить боль? Не знаю.

Зимой канализация замерзла, и пользоваться туалетом в квартире было невозможно. У нас в доме находился общественный туалет. С улицы была табличка. Вот я как-то иду домой. Несу зажатые в руке 125 грамм хлеба. Решила сходить в общественный туалет. Представляете, что там творилось? Я поскользнулась и уронила свой хлеб.… Там, правда, всё было замёрзшее. Я конечно хлеб подобрала и съела.… И ничего. (Рассказывает с горькой улыбкой)

Весной 1942 года всех работников Академии обязали скалывать лёд. Не имеется в виду территория Академии. Мы отчищали улицы. Каждый должен был отчистить участок примерно 3 на 3 метра. Наверно дня два мы работали на уборке города.

Когда на берёзах росших во дворе Академии появились первые листочки, мы оборвали все, до которых могли дотянуться. Даже становились друг другу на колени, что бы достать повыше. Когда окончательно потеплело, на территории Академии разбили грядки. Сажали морковь, укроп и всякую зелень. Потом пропалывали. Я ничего не понимала в сельском хозяйстве, и помню, очень боялась выполоть нужные растения. Каждая клиника получала овощи и зелень со своего участка.

Когда нас стали военизировать, то со мной произошла неприятная вещь. Согласно званию я должна была быть старшей сестрой, но старшие сёстры были не нужны. Я соглашалась на сестру, но меня не могли назначить. Да ещё припомнили, что я отказалась ехать с Академией в эвакуацию. Какое-то время я ещё работала, но потом пришлось уйти. Получила иждивенческую карточку. На которую давали самую маленькую хлебную норму. Сидела дома. Меняла свои вещи на продукты. Напротив была булочная. Помню, там я сменяла своё крепдешиновое платье на пакет пшена.

Как-то шла, и у меня уже не было сил. Присела на ступеньки здания "Главного Штаба". Дальше не могу идти, не могу. До Манежного - мне не добраться, далеко. Думаю надо встать, а то если буду ещё сидеть, вовсе не встану. Как то добралась я до дома на Вознесенский. Дверь в квартиру не закрыла. Вошла и шлёпнулась, на диван. Как упала, так и лежала. Сил небыло даже руку из-под себя вытащить. Сестра хватилась, что меня долго нет, прибежала. Помню, как по мне, по одеялу бегали крысы. Когда я немного поправилась, сестра отвела меня снова к себе. Перед войной моя сестра Тамара родила дочку. Она только начинала ходить. У них жила нянечка. Она умерла первой. Потом умерли дядя Женя и тётя Феня. Маленькая Наташенька уже не могла ходить и помню, всё пищала: "Исть! Исть! Исть!" Её няня говорила, не есть, а исть. Тамара устроила ребёнка в ясельки, и сама поступила туда работать. Тогда же я ушла жить обратно к себе на Вознесенский.

Были большие проблемы с топливом. У моей мамы было как бы приданое. Большие пружинные кресла. Я их разбирала и по частям совала в печку. Они большие, не лезут. Да ещё пружины мешают. Я засуну конец, и когда он обгорит, подсовываю обломок дальше вглубь топки. Ну, маялась, конечно, но, как-то грелась.

Вскоре после начала блокады исчезло электричество. Поначалу освещали коптилками. В баночку с маслом опускали скрученный бинтик и торчавший из неё кончик поджигали. Пока голод не очень чувствовался, в коптилках использовали рыбий жир. Его тогда ещё можно было купить в аптеках. Потом спохватились, что рыбий жир это ценный продукт и стали жечь в коптилках, что-то другое, но я уже не помню, что использовали.

В городе всю блокаду действовало "затемнение". У ленинградцев были специальные "светлячки". Такой круглый значок на булавочке. Величиной примерно с современную двухрублёвую монету. Они были покрыты, каким-то светящимся составом. Эти "светлячки" помогали людям не сталкиваться, на улице, в полной темноте.

Очень помогало нам городское радио. Оно всегда было включено и дома и на работе. Кроме оповещений о воздушных тревогах и обстрелах. Передавали новости. Что происходит в мире, стране и городе. Читали письма с фронта, концерты по заявкам. Помню голосок молоденькой Галины Вишневской. На время воздушной тревоги или обстрела передачи прерывались, и включался метроном.

Осенью 1942 года произошел такой случай. Начался артиллерийский обстрел. Я с несколькими морячками и другими прохожими спряталась в вестибюле платной поликлиники стоящей на углу Вознесенского и Плеханова. Снаряд попал в дом №54 рядом с поликлиникой. Один осколок пробил стену и влетел к нам. Помню, как увидела на стене быстро погасшую вспышку и летящий прямо на меня маленький огонёк. Мои ноги словно приросли к земле. Стоявшая рядом женщина схватила меня за руку и отдёрнула. До войны носили такие резиновые ботики надевавшиеся сверху на обувь. У меня отекали ноги, и я тогда носила боты, надевая их прямо на чулки. Вот этот раскаленный докрасна осколок, летевший мне в грудь, упал на резиновый ботик, оставив на нём оплавленную вмятину. Все засмеялись, заговорили: "Ой, возьмите, возьмите он вам спас жизнь". Дали кусочек бумажки, что бы его взять. По тому, что он был очень горячий. Осколок был длиной 4-5 сантиметров весь в острых зазубринах. Он долго хранился у меня дома, но когда родилась дочь, я его выбросила, побоявшись, что ребёнок может поцарапаться. До сих пор жалею, что от волнения тогда даже не поблагодарила спасшую меня женщину.

22-го ноября 1942 года меня призвали в армию. Нас повезли на "большую землю". От Финляндского вокзала до Ладожского озера ехали на поезде. Перед самой погрузкой на баржи начался немецкий налёт. Мы с ещё одной сестричкой отбежали и залегли. Она накрыла нас своей плащ-палаткой, и так мы спаслись. Через Ладожское озеро переправились без происшествий.

Направили меня служить в санитарный поезд. Сразу обмундировали. Выдали зелёные, брезентовые сапожки, юбку, гимнастёрку, кожаный ремень, беретик и другое всё, что положено.

Когда я пришла служить на санитарный поезд то с удивлением заметила, что девочки, когда едят у нас в купе съедают только то, что повкусней, а гарнир уносят вместе с посудой назад на кухню. Наверно они заметили мой голодный взгляд и стали просить, что бы я относила посуду. Я, конечно, пока шла всё "вылизывала". В столовой мне тоже говорили: "Хотите добавки? Вот возьмите ещё добавки". В общем, откормили меня так, что я сильно располнела. Говорили даже, что когда я входила в поезд, вагон пружинил в мою сторону. И всё равно у меня не было чувства сытости. И это не только у меня. Это у всех блокадников. Оно не приходило долго, долго. Что-то наверно около года.

Наш поезд был тыловым, но помню, летом 1943 года, ночью поезд подошел к фронту. Что-то кажется, мне это было в районе Прохоровки, где производило танковое сражение. Кроме работы в перевязочной в мои обязанности входила погрузка и разгрузка раненых. Я должна была идти к коменданту передать код поезда. Каких раненых мы могли грузить. Я вышла и смотрю. Не одного здания, не одного дерева. Стрельба само собой. Где- то там свистят пули. Как бы такая равнина. Только на горизонте сплошные огни. Что- то горит. Там горит, там горит, там горит. … Я спрашиваю: "Есть тут, кто живой?", осматриваюсь и вижу прямо из-под земли, на ровном месте выбивается полоска света. Подошла, там спуск под землю. Начали погрузку раненых. Погрузились и так же тихо, как приехали, наша "овечка" нас увезла.

Повезли раненых в Свердловск, а оттуда направили в Москву, где наш поезд расформировали. Кто попал в так называемую "летучку". Эти поезда состояли из четырёх больших, товарных вагонов. Когда они приезжали на фронт, и было много раненых, то к ним прицепляли весь имевшийся порожняк загруженный ранеными. Любые вагоны теплушки, платформы. … Эти "летучки" забирали раненых из медсанбатов. Ехали на очень маленькие расстояния и передавали раненых в прифронтовые поезда "ВВСП" - временный военно-санитарный поезд. Я попала в прифронтовой поезд "ВВСП 10 65". Фронтовой эвакопункт №40 37, который брал раненых от медсанбатов или "летучек" и довозил их до места, где принимают тыловые поезда. Наш кусок был 3-5 дней. Ну, 7 самое большое. Так называемые "дороги".

В прифронтовых санитарных поездах было всего два классных вагона, для черепно-мозговых и полостных раненых. Остальные 16 теплушки. Если не ошибаюсь, в каждой теплушке постоянно находился санитар и сан-дружинница. Они кормили и ухаживали за ранеными в пути. На каждые два вагона полагалась медсестра. В плацкартном вагоне половину занимала аптека и перевязочная, другую - челюстно-лицевые раненые. Для меня это были очень тяжелые перевязки. Я их очень плохо переносила, но перевязывала, что же делать. Был ещё штабной вагон. В одном купе жила я и ещё одна сестра. В следующем врач. За тем начальник. Потом замполит, начальник аптеки, начхоз и юрист или писарь. Был еще, какой то мастер. Он, кажется, отвечал за электрическое освящение.

В одном из таких поездов нашего "Эвакопункта" начальник разрешил в ящиках под классными вагонами держать кур. По этому у них всегда были свежие яйца. Помню, мы стояли не далеко от них, и наш начальник пошел, по каким-то делам к начальнику того поезда. Возвращается он, несёт яйцо и рассказывает нам про кур в ящиках под классными вагонами. Видимо из-за этих кур поезд порекомендовали писательнице Вере Пановой. Она проездила на нём около недели. Потом эти куры появились в её повести "Спутники", по которой был снят известный фильм "На всю оставшуюся жизнь".

В поезде был свой "ледник" с запасом продуктов. По тому, что иногда раненых могли по долгу не брать, а кормить то их надо. Один раз раненых долго не брали, так нас довезли до самого Углича. Там есть станция Серёжа. На ней мы долго стояли. Там было столько много грибов и ягод, что мы и все ходячие раненые ходили их собирать, что бы было чего поесть. По тому, что к тому времени все продукты у нас кончились и на каждой станции офицеры собирали деньги и покупали продукты для раненых. У нас ставки были приличные. Например, я получала 600 рублей. Аттестат - 400, я посылала маме. В тот раз я набрела на поляну, сплошь заросшую, какими то грибами. Ещё думала, что наверно поганки. Сорвала один и понесла показать. Принесла, мне говорят: "Ой, да это же подосиновик. Покажи, где нашла". Ходили, ходили, но так ту полянку и не нашли. Я плохо ориентируюсь в лесу.

Работать в поезде было очень сложно. Помню один раз на ходу, надо было сделать укол в вену. И я попала. Удачно получилось

В моём ведении была перевязочная. У меня даже был маленький автоклав, Первое время раненые поступали очень завшивленные. Снимаешь бинты, а они просто кишат вшами. Мы бинты кипятили в автоклаве. Потом сушили и использовали снова. И так всё перевязки, перевязки. Я старалась, чтобы не было больно. Перекись лила, сколько надо, чтобы хорошо отходила повязка

Что бы с раненых вши не переползали на нас, мы под халат сзади и спереди сыпали "дуст". Это такой ядовитый порошок. Его нам специально выдавали. Дезинфицировались в основном разведённой марганцовкой, а помещения хлоркой.

Поначалу хотели подготовить место для переливания крови, но начальство передумало. Операций у нас не проводили, хотя перевязочная была для этого подготовлена. Помню, был такой снимок. Что бы показать, что у нас проводились операции, уложили санитара, нарисовали рану … (рассказывает, улыбаясь) Ну, это просто шутка такая, для себя. Потом перед своими домашними прихвастнуть.

Каждый поезд стремился первым загрузиться и уехать ещё и потому, что, сдав раненых первым же получал перевязочные материалы, а пришедшему последним их могло и не хватить.

Одеты мы были хорошо. Наш начальник был молодец. Он всегда находил умельцев. Поэтому и сапожки у нас были и шинели подогнаны по фигуре. Давали то большие размеры.

Наш поезд никогда не останавливался на первом пути. По нему шли эшелоны на фронт и с фронта. Но, как-то на одной станции, что бы передать раненых на тыловой поезд нас поставили на главный путь. Иначе наверно было нельзя. Разгрузка, это была моя обязанность. В первом вагоне поезда находился главный, а в последнем старший. Они выполняли обязанности кондукторов. Нас торопили, и мы старались выгрузить раненых, как можно быстрее. Оставался ещё последний вагон. Старший уже поднял руку, давая сигнал, а ещё оставалось четверо раненых. Мы с сестричкой просим: "Подождите, подождите! Ой, ещё, ещё!" Поезд уже тихонечко двигался, и последние носилки мы снимали буквально на ходу. Вот был такой страшный случай. Мы, в тот раз, все так переволновались.

Если на станциях, где мы передавали раненых на тыловые поезда, находились госпиталя, то мы носили туда перевязочный материал на стерилизацию. Как-то я с санитарами вернулась на станцию после стерилизации с полными наволочками бинтов и т.д. А наш поезд уже ушел. Начальник станции показал нам эшелон, отправлявшийся следом за нашим в сторону фронта, и посоветовал сесть на крышу. Мы забрались на последнюю теплушку, но появился дежурный и сказал, что на вагоне с боеприпасами сидеть нельзя. Пришлось перебраться на крышу классного вагона. У пассажирских вагонов крыша покатая и что бы ни упасть во время движения, пришлось пристегнуться ремнями к торчавшим из неё вентиляционным трубам. Так и ехали. Всё кончилось хорошо. Вот так однажды было.

В районе Осташково была станция под названием Чёрный Бор или как-то по-другому, но первое слово было чёрный. Как только на эту станцию приходил эшелон или поезд то сразу прилетали немецкие бомбардировщики. Мы, как только её проедем, сразу так с облегчением говорили: "О- ой,… Слава Богу, благополучно проехали". Это продолжалось примерно два месяца. Потом выяснилось, что жившая на станции женщина была связана с немцами и сообщала им о каждом прибывавшем в сторону фронта или с фронта поезде.

В 1943 году мне присвоили звание младшего лейтенанта, а в следующем лейтенанта медицинской службы.

Когда мы были уже в Прибалтике. Ночью остановились, на какой-то одиночной ветке. Не далеко от неё были выкопаны окопы. Наши наступающие войска ушли вперёд. Стояла полная тишина. Наш начальник подумал, подумал, что-то подозрительно, что так тихо. И велел всем уйти в окопы. Тут приехал другой санитарный поезд. Они видят, что мы пошли к окопам и стали смеяться, что вот, мол, трусишки, побежали. А сами они вниз не пошли. Я с часовым обошла вагоны, проверяя, что бы никто ни оставался. Все ушли, только один парнишка остался. Он был санитаром. Санитарами у нас работали раненые из выздоравливавших. Как мы его не уговаривали, он отказался, говоря, что уже был ранен и теперь ничего не боится. Ляжет на нары, над ним будут вторые, а над нарами крыша, а на крыше белый крест. Вот уговаривали мы его уговаривали и тут слышим: "у-у-у -…". Летят немецкие самолёты. Вдруг не далеко от нас хлопок. Взлетает ракета. Я думала, она упадёт. Нет, висит в небе и горит таким голубоватым светом. Мне было не страшно, а было жутко. Так жутко, жутко, как будто ты где-то в потустороннем мире. По тому, что всё вырисовывается чётко, даже вот эти маленькие, узкие окошечки в теплушках. Девочки их завесили марлей. Так было видно, как колышутся эти занавесочки. Ну, такое чувство, будто ты не в том мире находишься. Уже посыпались бомбы. Я быстро, быстро побежала и прыгнула в окоп. Окопы оказались такие глубокие, мне казалось, что я лечу долго, долго. Приземлилась и вдруг мне на спину, бух, что- то тяжелое. Думаю: "Бомба". Но почему-то не взрывается. Вторая мысль: "А, это наверно наши пленные делали бомбу и не зарядили". Но оказалось, что это за мной в окоп спрыгнул бежавший следом часовой. Падая, он ударил меня прикладом висевшей у него за спиной винтовки. Если бы он прыгнул прямо на меня то, конечно же, раздавил. Это был здоровенный, высокий мужчина, сибиряк.

Когда налетели самолеты, то люди с пришедшего следом за нами поезда побежали почему-то в другую сторону. Прямо навстречу самолётам и попали под бомбы. Как только самолёты улетели мы побежали оказывать помощь раненым. Помню, один умер прямо у меня на руках. Я ему делаю укол, говорю: "Ну, потерпи. Ну, немножечко, немножечко". Всё равно …

Наш поезд почти не пострадал. Были, конечно, разбитые стёкла, осколочные пробоины в стенах, но это нам не помешало вскоре погрузиться и уехать. А тот остававшийся в вагоне солдатик всё же погиб. Маленький осколок попал ему прямо в сердце.

Не смотря на белые кресты на крышах вагонов, нас довольно часто били немецкие самолёты. Помню, мы уже довольно далеко отъехали от фронта. Сняли светомаскировку, открыли окна, проветрили вагоны. Так хорошо было чувствовать себя в безопасности…. Вдруг низко, низко пролетает немецкий самолёт и даёт очередь вдоль поезда. К счастью пули прошли чётко по коридору, и никто не пострадал. В другой раз приехали на одну станцию, а там стоят два разбитых вагона с ранеными. Мы сразу побежали оказывать помощь. Многие из них были ранены вторично. И вот поскольку нас били, то решили нам помочь. К последнему вагону прицепили зенитную площадку, а зенитчицами были девочки. Такие молоденькие, хорошенькие. Они нам говорили, что их учили буквально на ходу. Ни практики ничего не было. Куда бить, как, чего, не знают. Так они с нами ездили и даже несколько раз стреляли. Но, по-моему, от этого нам стало хуже. Немцы видимо стали думать, что раз с нами зенитчики то мы возим, что-то важное. Может, поэтому месяца через четыре их от нас убрали.

Через Даугаву мы переправлялись зимой. Железнодорожный мост был взорван, и рельсы проложили прямо по льду. Когда мы переправлялись, то качались, как на пружинах. Так было жутко, так неприятно. Но, в конце - концов, мы благополучно переправились. До конца войны мы работали в Латвии. Раньше деньги у меня оставались. По тому, что купить на них было нечего. Теперь в Латвии можно было себя побаловать, купив яйца или копчёного шпика.

Восьмого мая 1945 года, мы приехали из Литвы под Ригу. Сдали раненых, и уставшие, легли спать. Мы с ещё одной сестричкой жили в отдельном купе. Посреди ночи она меня будит и говорит: "Что это такой шум, стук? По коридору всё ходят и ходят. Не могу понять". Мы открыли дверь купе и говорим: "Что вы там устроили за шум? Дадите вы нам выспаться или нет?" В коридоре стоит замполит и у него по лицу видно, что произошло, что-то необыкновенное. Он нам говорит: "Извините, что вас побеспокоили. Не хотите ли пойти послушать, кажется, война кончилась". У замполита был радиоприёмник, и если передавали что нибудь важное, он всегда нас звал послушать. Ой! Все закричали, зашумели, побежали на улицу. Часовые все свои пули выпустили. Пошла такая суматоха. Так хорошо было, чудесно. Праздник был для всех, (рассказывает улыбаясь).

После Победы мы ещё работали весь 1945-й год. Перевозили госпиталя. Потом возили пленных немцев. Если среди наших раненых за всю мою службу никто не умер, то среди пленных немцев были такие случаи. Как-то мы потеряли своих военнопленных. Наш поезд так едет, едет и остановится и снова едет и опять остановится. Старший, бывший с ними решил, что уже приехали и скомандовал выходить. Мы приехали, а поезд пустой. Все переполошились, но куда они денутся. Есть захотят и придут. Но надо сказать, что наши не всегда к ним по доброму относились. Им, например, полагался белый хлеб, но всегда ли они его получали, не знаю. Порядок был такой: Когда поступали военнопленные, врач всех их обходила, осматривала и делала назначения. Потом я разносила лекарства. Хоть в школе я изучала немецкий язык, но разговаривать не могла и не хотела. Объяснялись жестами. Если лекарство от головы то постучишь по голове, если от кашля то покашляешь. Делали всё, что могли, но всё же бывало, умирали. Помню, на одной станции человека 4 пришлось выгружать.

Уже после победы наш поезд попал в аварию. Привезли мы наших раненых в Выборг и по утру медленно тронулись в обратный путь. Я стояла у окна и вдруг вижу большой, четырехосный вагон летит с горки, прямо на нас.… Одна сандружинница с испугу сорвала стоп-кран. Поезд остановился. Вагон ударил в "ледник", который был прицеплен сразу за кухней. "Ледник" упал и задавил на смерть двоих работников кухни, которые в страхе выскочили из кухонного вагона. Наши вагоны тоже сошли с рельс, но не опрокинулись. Так этих двоих и похоронили в Выборге. Представляете, погибнуть уже после Победы. Потом было много разговоров. Говорили, что если бы сандружинница не нажала на стоп-кран, поезд успел бы проехать. Другие утверждали, что это была диверсия.

После окончания войны надо было писать отчёт за всё время деятельности поезда. Наш начальник грузин и заведующая аптекой украинка Борисенко сидели и вспоминали, что и когда было. Вспомнят, и запишут. Написали 3 машинописных листа. На весь отчёт ни одной запятой и точки…. Я оказалась самой грамотной и вот, двое суток я сидела и составляла отчёт за три года войны. Мне давали по 10 минут поспать и снова за работу. Приходилось отбирать по темам. На один лист одна, на другой другая. А они в это время "забивали козла". Но, всё прошло хорошо. Отчёт приняли нормально.

Новый 1946 год мы встречали у меня на квартире. Наш поезд уже расформировали, и мы ждали нового назначения. Потом меня перевели в поезд 10 53, он тоже расформировывался. Нас оставалось несколько человек. И тут со мной произошел неприятный случай. Поезд стоял , где-то под Ленинградом. В ожидании, что делать дальше. Я с единственной оставшейся сестричкой идём не далеко. Подходит к нам часовой и спрашивает, нужно ли оставаться дежурить. Мы с ней посоветовались. Надо или не надо. Откуда мы знаем. Я сказала, что не надо. И он ушел. Потом приходит начальник и спрашивает: "Вы гуляете? Пойдите, посмотрите состав". Мы пришли, посмотрели, а он абсолютно пустой. Одни стены. Исчезли двухъярусные нары из доски сороковки. Посуда. Все доски вынесены всё, что только было можно, и даже стоявшие буржуйки исчезли. Пришли мы в купе, сели. А за перегородкой жила врач. Слышим, к ней пришел начальник и нарочито громко стал говорить: "Что, я за всё это должен платить? У меня семья! Как я приеду!" Накричал, накричал. Я разнервничалась. Поднялась температура. Врач потом приходит, говорит: "Успокойтесь. Не волнуйтесь, не волнуйтесь".

Ещё скажу, что я являюсь инвалидом войны второй группы, но не по ранению, а по болезни. Вот, когда мы ездили. Я перевязки то делаю. Ведь в халатике бегаешь, а это Второй Прибалтийский Фронт то. Другой раз не успеешь добежать до нужной теплушки, поезд трогается, и едешь на первой попавшейся тормозной площадке. И в снег и дождь и помёрзнешь. Часто температурила, но не обращала внимание. Даже в мирное время, если немного нездоровится и небольшая температура внимание не обращаешь, а на войне тем более. Как-то уже в 1945 году мы были в Москве и мне говорят: "Вот удобный случай показаться в госпитале". Я пришла, там меня обследовали, на рентгене посмотрели. А я всё температурю и температурю. Написали, что у меня истощение нервной системы и направили меня в Алушту. Я туда приехала уже в октябре. Солнышко ещё спереди греет, а спина уже мёрзнет. Погрелась, погрелась я на солнышке, и в один из дней у меня началось кровохарканье. Оказался туберкулёз, но в форме не опасной для окружающих. Дальше было длительное лечение, о котором долго рассказывать. В конце концов, болезнь удалось преодолеть, хоть полностью здоровье и не вернулось.

Когда меня призвали в армию то я, уходя, распахнула в квартире внутренние рамы, а у внешних открыла шпингалеты, в надежде, что если рядом будет взрыв, то их распахнет, и стёкла останутся целы. В начале войны многие ленинградцы наклеивали на оконные стёкла, крест на крест, бумажные ленты. Надеясь, что при отдалённом взрыве стёкла не вылетят. У нас были огромные окна, два с половиной метра высотой. Каждая рама была разделена на три части горизонтальными перекладинами. И всё равно стёкла были очень большие и никакие бумажные ленточки их бы не спасли. Поэтому я их не клеила.

Ключ от квартиры и росший у нас в кадке лимон я отдала нашему управдому Варваре Арсеньтевне. Квартиру и дерево она сохранила. Наши окна выходили на Вознесенский проспект. Там упали 4 бомбы, в результате внешние рамы у двух окон распахнуло, а у двух других выбило. Так, когда я приехала, выбитые окна были забиты фанерой. А то, что пропало кое-что из чайной и столовой посуды, так это ерунда. Главное, спасибо управдому, что квартира сохранилась, и в основном все вещи остались, не тронуты. Ещё она собирала приходившие нам письма и открытки.

До войны у нас был один управхоз на 6 домов. Если, что-то ломалось, то мы могли вызвать по телефону водопроводчика, плотника, электрика…. И на следующий день специалист обязательно приходил. До войны в нашем доме был дворник Захар. Он в доме всех знал в лицо. В час ночи он закрывал ворота и если, кто опаздывал, то приходилось его будить. И если это были запоздавшие гости, то хозяин должен был их встречать, а если кто уходил, то хозяин должен был их провожать. Вот бы и теперь так. Этот Захар был замечательный человек. Не знаю, как ему удалось, но в нашем доме первой блокадной зимой работал водопровод. В квартиры вода не поступала, но в одном месте можно было набрать. Откроешь кран, и из какой- то трубы проходившей в стене текла хорошая вода. Поэтому нам не надо было ходить на Неву. Захар у нас был такой умница, хороший. Но всё же он умер. Когда я пришла из армии его уже небыло.

За войну я была награждена самой дорогой для меня медалью: "За Оборону Ленинграда". Ещё вручили медаль "За Боевые Заслуги" и "За Победу над Германией".

После войны, когда у меня родилась дочь, я пошла, работать в школу лаборанткой.

Ну, вот. Это всё, что я могу рассказать о войне и довоенной жизни.

Санкт-Петербург 2009г.