Милютина Марьяна Владимировна

- Марьяна Владимировна, как для Вас началась война?

Война началась, когда я училась на третьем курсе 1го Медицинского института. В тот день у нас был экзамен по физиологии, которую я не знала. Я училась очень трудно. И когда я услышала по радио, что началась война, подумала: “Как хорошо, может, мне хотя бы тройку поставят!” Действительно, профессору было ни до чего, и оценки в зачетки он ставил почти механически. Так что первым ощущением у меня было облегчение.

Летом нас мобилизавали работать в скорую помощь от института Склифосовского, поскольку всех фельдшеров отправили на фронт. Так как у меня, кроме стипендии, денег не было, я с удовольствием пошла работать. Нас там кормили, давали кипяток. У меня была машина и шофер; ни врача, ни санитара - только мы вдвоем. Ночные дежурства, бомбежки. Москву сильно бомбили. Как-то сидели, пережидали бомбежку во дворе Филатовской больницы. У меня была санитарная сумка, в которой были все лекарства, и которую я во время отдыха клала под голову вместо подушки. Объявили срочный выезд. Шофер побежал к машине, а я замешкалась, пытаясь в темноте найти свою сумку. Пока нашла, бегу к машине, а на её месте - воронка. Разве это не судьба? Меня, правда, тут же посадили в другую машину, и мы опять поехали. Так я все лето и проработала. Осенью наш институт эвакуировали в Уфу, можно было поехать с ним, а можно было перевестись в любой медвуз страны. У меня в институте была подружка Нина из Самарканда. Она сказала, что на юге будет полегче: тепло и фрукты. Так что, как только представилась возможность, я перевелась в Самаркандский медицинский институт и уехала.

- Когда Вы попали на фронт?

- Я окончила институт в 1943г. Мне присвоили звание “старший лейтенант” и тут же вызвали в военкомат, где заставили написать автобиографию. Я написала: “Родители умерли”. Если бы я написала, что они репрессированы, меня бы не взяли на фронт (отец Марьяны Владимировны был расстрелян в 1937 году. Мать вернулась в начале 50-х после восьми лет лагерей и семи лет ссылки), а оставаться в тылу я не хотела. Мне дали направление в госпиталь №4567. Стою я с этим талончиком и вижу мою подружку Нину с какой-то женщиной. Подходят ко мне, и Нина говорит: “Поменяйтесь: ты иди ко мне в госпиталь, а она - в твой, со своей подругой”. Подошли к военкому. Он переписал мой номер на 3963. На этом мы расстались. Впоследствии выяснилось, что госпиталь №4567 был полевым и по дороге на фрон был разбомблен, а я попала, сама того не ведая, в большой, на полторы тысячи коек, фронтовой эвакогоспиталь.

На фронт ехали в теплушках. Все оборудование везли с собой. Ехали долго, почти три месяца.

Поставят на запасной путь, и надо идти к коменданту просить паровоз. У нас была такая медсестра добрая, Зойка, ходила в папахе, как партизанка. И вот Зойке спирт: “Иди, пусть паровоз дадут”. Все высовываются: “Зойка пошла! Зойка пошла!” Ждем, дадут паровоз или нет? Через какое-то время Зойка идет обратно. “Ну как?!” “Даст!” И правда, слышим, нас уже цепляют. Когда Аральское море проезжали, все набирали соль. Я-то не знала зачем, а моя Нина говорит: “Давай, снимай наволочку, покупай соль, дальше будем менять”. Так и меняли до самого Воронежа: ты - котелок соли, а тебе - вареную курицу. Была у нас и кухня в пульмановском вагоне. Каши варили, голодными не были. А вот помыться негде было, и все потихонечку завшивели. Тут моя Нина, она более предприимчивая была, говорит: “Пойдем, нам машинист даст воду”. Пришли, он слил нам воду, мы нашли какой-то таз и стоим, моемся. Поднимаю глаза, а он смотрит. Доволен, улыбается, и мы довольны, что, наконец, помылись. Привезли нас в Ромны. Сказали, что поведут в баню. Боже, какое счастье! Разделись все. А между мужским и женским отделениями была фанерная перегородка, за которую привели мыться солдат. Так оказалось, что все шайки были у нас, а у них - ни одной. Вдруг эта стена начала качаться и упала, и к нам бегут эти солдаты. Мы перепугались, все ж голые, а они стали вырывать эти шайки, на нас им было совершенно плевать. У меня шайку отняли, а Нина стоит, голая, красная, с распущенными волосами и солдату, что шайку хотел отобрать: “Отойди, обварю!” Ей одной удалось её отстоять, а солдаты, отняв шайки, счастливые, убежали к себе.

- Какому фронту принадлежал Ваш госпиталь?

- Наш госпиталь принадлежал 1му Украинскому фронту. Надо сказать, что все эвакогоспитали были профилированы. Наш специализировался на ранениях верхнего и нижнего поясов конечностей. Он разворачивался в школах больших городов. Первый город, в котором мы начали работать, был Конотоп. Только развернулись, получили раненых, пришло сообщение, что освободили Киев. Переехали в Киев. Только развернулись - нас перебросили в Новоград-Волынский. Потом Дубно. В Дубно рядом с нами стоял авиационный полк, и каждый вечер у нас на волейбольной площадке были танцы. С нашей стороны - медсестры и санитарки, а с их, в основном, техники. Такие романы были! Куда там! Потом Ровно. В Ровно нас каждую ночь бомбили. Немцы вешали осветительные бомбы, так что светло было, как днём. Бегали с носилками по траншеям под бомбежкой, вытаскивали раненых. Уставали безмерно. Пойдёшь, ляжешь - светло и страшно, до утра кое-как поспишь, а утром - перевязки, перевязки…

Потом Львов. Там уже был стационарный госпиталь на месте женского монастыря. Первое время сестрам даже разрешили быть санитарками. Они такую чистоту нам навели! Потом, правда, запретили, поскольку они все время разговаривали с солдатами о религии, а религиозность тогда, мягко говоря, не поощрялась. В мае 1945го перевели нас в Германию. По Польше всюду висели белые простыни. Приехали в город назначения Беутон (Bytom). Мы остановились в здании вокзала, в котором вместо обычного потолка были стеклянные перекрытия и ждали, когда закончится разгрузка нашго анитарного поезда. И вдруг ночью крик: “Война кончилась!” Все солдаты от радости начали стрелять в воздух. Я на всю жизнь запомнила эту стрельбу и звон падающих с потолка стекол, так динь-динь-динь…Победа! И тут, видимо, наше начальство решило раздать спирт: “Ребята, вынимайте кружки - спирт дают!” А утром подъехали битюги и повезли все наше имущество в роддом, что бы развернуть госпиталь. Какая там была роскошь, по сравнению с тем, что мы видели! Мыло в пузырьках, чистота…Только развернулись, даже раненых не получили, а уже новая команда - двигаться в Лигниц (Legnica). Лигниц - прелестный город. На его окраине были цветочные плантации “Оскар Отто”. Поля цветов: гвоздики, розы - все брошено. Там уже развернулись и я там работала до осени 45го, пока не демобилизовалась. Раненые уже были только легкие, в основном ходячие, которых готовили на демобилизацию. Все трофеями обзавелись. Идет раненый, рука загипсована, а на ней - штук пять часов. И мы приоделись: нам привозили на выбор вещи из брошенных или разбитых магазинов. Можно было и по советской зоне окупации ездить. Очень хорошей стала столовая, раньше одни каши были, а теперь и мясо появилось. В Германии наши девочки начали выходить замуж, за ними приезжали офицеры.

- Каковы были Ваши обязанности в госпитале?

В госпитале моя должность была хирург-ординатор. Мы-то, девчонки, делали мелкие операции и ассистировали при ампутациях, а оперировали более солидные хирурги, надо сказать, профессионалы высокого уровня. Так же я работала как врач-эвакуатор. Приходил поезд, где в теплушках на соломе лежали раненые. У них уже были карточки медсанбата с фамилией и типом ранения. Я на санитарной машине подъезжала к рампе и отбирала “своих”, по профилю нашего госпиталя. И кто на костылях, кто без, кто на мне грузились в машину. В машине были сидячие места и четверо носилок: пара внизу и пара, подвешанная к крыше кунга. Дороги разбитые, и на каждом ухабе вся моя машина плачет, кричит… “Потерпите, сейчас приедем, сейчас приедем”. Сразу в санпропускник; кто может, сам моется, кого моют, потом на перевязку и в палату. Они счастливые: белье чистое, палаты чистые… Наша обычная работа - обход, перевязки, получаем раненых, отправляем раненых, и так изо дня в день. Без зарплат, деньги давали, чтобы яблок купить, а так, все на облигации забирали. Но вообще, по сравнению с тылом, мы шикарно жили - столовая, баня, постели. Как только раненые становятся транспортабельными, я их везла опять на рампу. Они уже отмытые, чистенькие. Грузила их опять в товарняки, редко когда санитарный поезд приходил.

- Какие ранения были наиболее характерны?

- На мой взгляд, наиболее частые - это осколочные ранения конечностей. Были, конечно, и пулевые. Если было подозрение на самострел, тут же появлялись люди из СМЕРША. Они уже вели следствие, смотрели наличие пороха на ране.

- Чем Вы обрабатывали раны?

- Обработка ран была, конечно, примитивной, особых лекарств не было, - сульфидин, стрептоцид и марганцовка. Потом уже пенициллин появился. Был у меня такой мальчик, Боря Грибов. С передовой его привезли с уже загипсованной рукой. Он говорит: “Доктор, болит рука. Доктор, болит рука”. Мы сняли гипс, а там - земля и куски окровавленной шинели! Его загипсовали, даже не обработав рану! А уже газовая гангрена началась. Ампутировали ему руку высоко-высоко. Вообще, газовая гангрена давала больше всего смертельных исходов. Мы поначалу не знали, как с ней бороться; рука разбухнет - что делать, не понятно. Потом уже, после специального курса, где нас несколько дней учили, мы стали делали большие “лампасные” разрезы, на которые накладывали часто сменяемую повязку с марганцовкой. Был у меня капитан, он мне обязан своей ногой, у него было ранение бедра с переломом. Несмотря на это я приказала снять гипс и все время обрабатывать рану марганцовкой. Ногу спасли. Но таких мало было.
Потом у меня был мальчик в Ровно, у него был неудачный осколок. Приехал заезжий знаменитый хируг. Он лез, лез - не мог его достать. Рентген-то в одной проекции делали. Разве можно было делать операцию при таких наивных снимках? Он со спины лез, а осколок ближе спереди был. Тоже потом началась газовая гангрена, и ампутировали руку. А под конец войны уже только мальчишки шли. Подушками в палате бросались. У молодых ребят кость имеет зону роста за счёт хряща. Когда ты смотришь на снимок, то видишь кость, потом просветление, потом опять кость, и когда я первый раз увидела снимки, я описала их как перелом и гипсовала. Потом, после войны, на курсах рентгенологии, я поняла, сколько делала ошибок.

- Какие средства использовались против вшей?

- Против вшей было “мыло К”. Воняло оно, как керосин. Как-то мы познакомились с начальником и замполитом соседнего полевого госпиталя и пригласили их к нам в гости. Я говорю своей подруге: “У меня голова горит”. Она посмотрела - вши. Говорит: “У меня тоже что-то не то”. Мы с ней этим мылом намылились, надели косынки и сидим, ждем кавалеров. Она спрашивает: “Марьян, а если они поползут из-под косынок?” Я говорю: “Нет, они там должны сдохнуть”. Пришли ребята, говорят: “Ой, как странно пахнет. Чем это?” Мы: “Да? А мы ничего не чувствуем!” Ой, смех и грех!

- У Вас было личное оружее?

- Мне один раненый в конце войны подарил “Браунинг”: маленький, черный, на ладошке умещался, с 6 патронами и запасной обоймой (видимо, это Browning FN 1906). За все время, что он у меня был, я выстрелила один раз, а потом мой муж его поменял, не помню, на что. Приятное чувство дает личное оружее. Оно нам не полагалось, да и этот у меня был не зарегистрирован.

- Были ли специальные палаты для безнадежных раненых?

- Нет, специальных палат для безнадежных не было. Так, в коридор вывезут.
Самые страшные ранения - это, конечно, челюстно-лицевые, правда, они к нам почти не попадали. А однажды в Ровно нас послали на усиление в госпиталь, специализировавшийся на ранениях мочеполовой системы. Это страшно. Там был огромный зал, где лежали раненые. Ой, какие крики и стоны были! Снимешь повязку, а там ничего… клоака. Нам сказали, что это характерное ранение от мины-лягушки. Это был ужас. Там был грузин, 24 года. Его на перевязку везут, а он воет, хватает за халат: “Сестра, отрави меня, сестра, отрави!”. Ой, ужас, ужас! Все это можно было пережить только по молодости.