Я родилась в 1920 г. в деревне Мосягино, что в 3-х километрах от взлётной полосы Ржевского аэродрома.
Отец мой, Гусев Арсений Парфенович, в первую мировую был сапёром в лейб-гвардии Егерском Его императорского величества полку и специализировался на взрыве мостов в тылу германских войск. Ущерб от взрыва моста был колоссальный, поэтому мосты хорошо охранялись. Если немцы обнаруживали диверсионную группу, то принимали все меры по её уничтожению. Захваченных сапёров расстреливали. Но если задание было выполнено, то при возвращении все награждались Георгиевским крестом. У отца было две такие награды. В 1918 приехало какое-то начальство, роту построили, и оказалось, что почти половина личного состава награждена царскими наградами. Прибывшие руководители были крайне недовольны. Назвали солдат царскими холуями и в ультимативной форме потребовали награды сдать. Отец вернулся домой и работал в городе Ржев в артиллерийских мастерских .
Мой брат Пётр всю войну летал штурманом на бомбардировщиках. Второй брат Евгений служил комендором на башне главного калибра линкора "Октябрьская революция". В начале войны часть экипажа направили на усиление береговых батарей острова Эзель, где он и погиб. Третий брат Павел был фельдшером в танковом батальоне. Умер от ран в госпитале в Белоруссии.
Перед войной я окончила Ржевское медучилище и была направлена на работу в Высоковский район медсестрой. Шел мне тогда 21 год.
Началась война, и 25 июня 1941 г. я уже была на сборном пункте станции Нелидово. Там формировался наш передвижной походный госпиталь 2297 на конной тяге. Всё оборудование, имущество, медикаменты было запаковано в ящики и погружено в 40 армейских пароконных подвод. Госпиталь в облаках пыли и страшной скученности на дорогах выдвигался навстречу фронту под Смоленск. Развернуться госпиталь не успел. Налетели самолёты и с воем начали на нас пикировать, сбрасывать бомбы и обстреливать из пулемётов. Народ не обстрелянный, где прятаться, не знает. Одни полезли под подводы, другие, и я том числе, побежали в пшеничное поле. Казалось, налёту не будет конца, а когда всё затихло, личный состав стал собираться у дороги, на которой валялись колёса от повозок, перемешанные с землёй медикаменты, лежали убитые и раненые, половина коней погибло, часть разбежалась по полю. Практически госпиталь прекратил своё существование, ни разу не развернувшись. Оказав первую помощь оставшимся в живых своим коллегам и отправив их в тыл, мы на оставшихся подводах продолжили движение к месту назначения. Впечатление от увиденного было такое, что почти двое суток я не спала.
Вскоре я познала, что такое фронт под Смоленском. Кровь, увечья и стоны раненых, а над тобой почти без перерывов носятся самолёты с черными крестами. Работа день и ночь с маленькими перерывами на сон, чтобы не свалиться от усталости. Работа осложнялась ещё и тем, что не успеем развернуться, как снова и снова сворачиваемся и отступаем в сторону Вязьмы. По беспорядочным командам чувствовалось, что назревает какой-то кризис. Запомнилось, как идём по дороге среди неубранной ржи, а параллельно нам на расстоянии 200-300 метров вдоль леса на бронетранспортёрах и танках едут немцы и не стреляют, а кричат "Рус, ком, сдавайся". В сентябре мы уже поняли, что находимся в немецком тылу. Трудно сказать, с какой частью мы отступали. Какие-то подразделения к нам примыкали, потом отделялись и уходили, и все старались у нас оставить раненых. Мы ревели от беспомощности. На 8 медработников у нас было около 70 человек раненых. Если раньше мы могли двигаться на восток днём, то теперь только ночью с высланной вперёд разведкой. Немцы блокировали дороги, и в итоге мы оказались в лесу с нашим обозом. Нашего майора вызвали к командованию, и вернулся он к нам с пренеприятным известием, что с таким тылом подразделение через немецкие порядки не пробьётся, раненых придётся оставить в близлежащих деревнях, на это нам даётся сутки. Трёх медработников, которые не могли идти пешком, решили оставить с ранеными. Разделились на три обоза и поехали в разные стороны. Карты не было, и поэтому ехали, куда глаза глядят. Повозки должны были оставить в деревнях, а с лошадями вернуться. В итоге вернулись сопровождающие только с двух обозов.
И началось многодневное хождение по лесу. В деревни без разведки не заходили, боялись напороться на немцев. Командование решило в связи с прорывом через немецкую оборону спрятать штабные документы. Для этого на большой поляне, под большой отдельно стоящей сосной вырыли яму, в которую положили металлический сейф и еще какие-то ящики. Вроде бы всё нормально, однако кто-то предложил в этот сейф положить документы, и партийные и комсомольские билеты, и награды, чтобы при прорыве через линию фронта не достались врагу. Это решение обосновывалось тем, в ближайшее время наши войска перейдут в наступление, и эти документы мы выкопаем в полной сохранности. Знала бы я, какие неприятности мне принесёт это дурацкое решение! В итоге я осталась без удостоверения личности и комсомольского билета.
Подошли к какой-то реке и решили переправляться ночью, а днём заготовить плавсредства. Отсутствовали в нужном количестве топоры и пилы. Нашли альтернативные средства в виде брошенных грузовиков, которые разобрали и из бортов, камер и бензобаков получились вполне сносные плоты. Весь день шел дождь, все промокли до нитки и очень замёрзли. Костров не разводили, а уже заканчивался октябрь. Переправились удачно, но под утро напоролись на немцев, и они нас засыпали минами. Весь день то слева, то справа гремел бой, наши подразделения прорывались из кольца, а под вечер нас окружили и взяли в плен.
На каком-то большом поле немцы организовали лагерь военнопленных, куда каждый день приводили наших бойцов. Тяжелораненых не было, их немцы добивали на месте. Однако в лагере, где находилось тысяч пять солдат, каждый день выносили в овраг 10-12 человек умерших. Было очень холодно, дождь не прекращался, солдаты сидели кучами, стараясь согреться. Шинелей у многих не было, поэтому чтобы спастись от дождя, котелками капали яму, делали в ней нишу и там сидели. Солдат немцы не кормили, поэтому все перешли на подножный корм и стали есть траву. Через три дня на поле травы не осталось.
Когда утром поступила команда строиться, все испытали облегчение, ведь идти всё же теплее. Колонна построилась и пошла, а в опустевшем лагере раздалась трескотня выстрелов: это немцы добили тех, кто не смог выйти на построение. Гнали нас в сторону Дорогобужа. В этой огромной колонне было всего три женщины, и мы старались спрятаться от немцев в общей массе. Однако скоро были замечены, и немцы между собой стали обсуждать эту тему. Наши солдаты увидели это и говорят, что до вечера нам необходимо из колонны исчезнуть, иначе вечером немцы отделят. А как это сделать, никто не знал. Под вечер случай представился, когда по какому-то селу спускались к речке. Вдоль заборов росли вишни, которые закрывали немцам видимость вдоль колонны. При повороте улицы сзади идущий конвоир потерял нас из виду, и в этот момент хлопцы говорят: "Бегите во двор". Страх парализовал ноги, но нас буквально втолкнули в калитку. Мы вдвоём бросились к дому, а третья женщина, военврач, с криком "Нет" бросилась обратно. Около дома рвалась на цепи большая собака, но мы находились в таком состоянии, что мы её не видели и неслись прямо на неё. Собака решила, что мы её сейчас затопчем, и бросилась в бегство, а мы стали стучать в дверь избы, но никто нам не открывал. Бросились к сеновалу во дворе и попытались залезть на сено, но без лестницы это нам не удалось. Тогда мы полезли под сеновал. Там был зазор сантиметров 20 между землёй и жердями, на которых лежит сено. Это было куриное царство. Куры с криком разбежались, а мы там чуть не задохнулись от пыли. Затаились и не дышим, а колонна проходит мимо. Видим, что после прохода колонны немцы проходят по дворам с осмотром и стреляют в обнаруженных беглецов и собак и подходят всё ближе и ближе к нашей избе. Мы аж оцепенели от ужаса. Вдруг они прекратили это занятие и пошли догонять колонну, а в наш двор не зашли. Так мы пролежали еще час. И вдруг открывается в избе дверь и выходит хозяйка. Мы пытаемся выбраться и не можем. Застряли так, что еле выбрались за полчаса. Мы имели жуткий вид, вывалявшись в пыли. Переоделись в гражданскую одежду, переночевали и утром направились в сторону Ржева. В деревни заходили с опаской, боялись наскочить на немцев или полицаев. Иногда удавалось переночевать в доме и подкормиться. А в основном ночевали где попало: на местах боёв в блиндажах, в разрушенных домах, и так от деревни к деревне шла в сторону родного дома. Думала, немного отдохну, наберусь сил и двинусь через линию фронта к своим.
Пришла в Мосягино. В доме немцы. Родителей нашла в землянке. Сколько у них было радости, что я жива! К сожалению, радость была недолгой: в конце недели вечером прибежала соседка и сказала: “Беги, Татьяна, сейчас за тобой придут немцы, кто-то донес им”. Успела с подругой убежать в деревню Марьино к нашим родственникам Снетковым. На их доме была табличка с надписью на немецком языке "ТИФ". Это нас спасло. Прожив около месяца у Снетковых, мы с подругой принимаем решение идти через линию фронта к нашим.
Ориентировались по канонаде и старались в сёла не заходить. Шли лесными массивами, если видели немцев, затаивались. Один раз не заметили, как подошли к дороге, а в этот момент выезжают из-за кустов сани с немцами. Мы оцепенели от ужаса, а немцы, видимо, дремали и проехали мимо нас в трёх метрах и среди стволов деревьев нас не заметили. Мы с перепугу потом бежали по лесу, пока не попадали без сил. Я уже начинала сомневаться в том, что наша авантюра с переходом линии фронта в феврале завершится благополучно. Был сильный мороз, и мы страшно замёрзли, брели по лесу просто вперёд и готовы были ко всему. Вдруг услышали звук мотора и увидели, как вдоль опушки проехала полуторка с двумя нашими солдатами в кузове. Радости не было предела. В итоге в районе деревень Алексино и Грибино нам удалось перейти линию фронта. В ближайшем селе мы, счастливые, явились на глаза командованию и представились. Те были очень удивлены, что две девчонки в такой мороз лесами перешли линию фронта.
На следующий день мы предстали перед представителем СМЕРШа в гражданской одежде, без документов, и ещё пришли от немцев. Короче, немецкие шпионы. С подругой нас разлучили, и начался бесконечный процесс дознания. В итоге я оказалась в офицерском фильтрационном лагере, который располагался на территории института в городе Подольск. Условия содержания в лагере были очень жесткие: никаких перемещений по территории. Жили в аудиториях по 30-40 человек. Контингент – офицеры от младшего лейтенанта до полковника. Привозили одних, исчезали неизвестно где другие. Все понимали, что без последствий пребывание здесь не окончится. Особо о своих злоключениях никто не рассказывал, боялись подсадных. По ночам вызывали на допросы, где разные следователи задавали одни и те же вопросы. Ты предатель. Тебя заслали немцы. Где документы? Цель перехода линии фронта? Как ты смогла самостоятельно пройти через немецкий тыл? И так за ночь два-три раза. Обстановка рисовала мрачную перспективу.
В одну из ночей меня вызвали с вещами. Это был сигнал к тому, что сейчас что-то в жизни произойдёт. В комнате за столом в полумраке сидели три человека. Один выпалил заученную речь, что я, изменник Родины, разжалована в рядовые и направляюсь санинструктором в дисциплинарный батальон, чтобы искупить свою вину кровью. Что такое дисциплинарный батальон, я понятия не имела. Но появилась какая-то определённость. Мне выдали обмундирование на два размера больше с заштопанными дырками, и я из лейтенанта медицинской службы превратилась в рядового жуткого внешнего вида. В нашей команде были и бывшие капитаны, и бывшие полковники, все по-разному воспринимали свою трансформацию в рядового, а я почему-то радовалась, что всё уже окончилось. Я не представляла, что всё только начинается. Нашу команду построили, распределили по взводам, представили нам штатных командиров и предупредили, что любая отлучка из расположения рассматривается как побег. В нашей команде набралось человек 150. Нам выдали по буханке хлеба на двоих и ускоренным маршем погнали к фронту. Оружие, сказали, получим на месте. В этом подразделении был единственный медработник – это я, и в помощь ко мне прикрепили двух бойцов в качестве санитаров.
По мере приближения к фронту появлялось всё больше знакомых названий населённых пунктов, и в итоге мы оказались под Ржевом в 10 км от моей деревни Мосягино. Мы как маршевая рота влились в состав дисциплинарного батальона, находившегося под Ржевом.
Только мы прибыли, поступил приказ в районе деревень Шоропово-Поздырёво форсировать Волгу и захватить плацдарм на правом берегу в районе дома отдыха им. Семашко. В атаку пошли в темноте без арт. подготовки, внезапно и стремительно. Наступали тремя эшелонами. Первому эшелону удалось перебежать по льду под береговой обрыв, а части второго и третьему незаметно перебежать не удалось. Немцы открыли шквальный пулемётный огонь. Миномётным обстрелом разбили лёд на Волге и все, кто был на льду, стали погружаться в воду. И это при сильном морозе! Всё слилось в страшную какофонию: впереди грохотал бой, а над рекой стоял сплошной стон, истошные крики, ругань. В немецких окопах на другом берегу шел скоротечный рукопашный бой. Немцы не выдержали натиска и отступили. Мы захватили территорию дома отдыха и закрепились на захваченном плацдарме. Утром все увидели цену ночной атаки. Вся река была усыпана вмёрзшими в лед телами. Так они и лежали до ледохода. Моя задача заключалась в оказании первой помощи раненым и эвакуации их через Волгу. Эту работу приходилось делать только ночью, так как немцы всё простреливали фланговым огнём. Бои по удержанию и расширению плацдарма были упорными и жестокими. С боями нам удалось освободить деревни Толстиково, Мончалово и подойти к разъезду Мелихово. От той маршевой роты, с которой я прибыла, осталось несколько человек.
За три месяца боёв я ни разу не сняла с себя ватник. Не то что помыться, а даже взглянуть на себя не было возможности. А когда однажды взглянула на себя в зеркало, ужаснулась: я вся была седая. Поразительно, но при постоянном пребывании в холоде и сырости без сна и отдыха солдаты практически не болели респираторными заболеваниями. В основном доставали фурункулы. Отступили холода, началась другая беда – распутица. Вода была везде: на дорогах в траншеях окопах и блиндажах. Укрыться от немецкой пули можно было только лёжа в луже. Вывезти раненых в тыл была проблема. Если раньше машины с трудом проезжали низкие места, где водители не гнушались бросать в колею немецкие трупы и ехать по ним, то теперь движение автотранспорта прекратилось вообще, а лошадьми много не вывезешь. С дороги свернуть боялись: из-под снега рядами вытаивали мины, и наши, и немецкие. Тепло принесло страшный запах разложения. За каждым кустом лежал труп или нашего бойца или немца, и некому было их закапывать. Расплодилось невероятное количество мух.
Все эти дни боёв за нами следом шел заградотряд и подпирал нас пулемётами, которых у нас явно не хватало. Наши ребята дрались смело и умирали не потому, что сзади шел заградотряд, а потому, что всеми двигал один порыв – бить фашистов и гнать их с родной земли.
Я ползала по передовой, пытаясь оказать посильную помощь раненым. Немцы видели, что ползает девчонка, смотрели и не стреляли. Часто махали рукой и звали к себе. Но иногда после кровопролитной атаки, обозлённые, не давали возможности даже высунуться из окопа, сразу открывали огонь на поражение. Тогда приходилось дожидаться темноты, чтобы собрать раненых, но многие не доживали. После очередной атаки поползла оказывать помощь раненым. Ползёшь от бойца к бойцу и видишь, что у одного есть надежда выжить и радуешься, а у другого никакой – плачешь и утешаешь, что сейчас за ним придут.
Подползаю к очередному бойцу и начинаю его перевязывать, и в этот момент в него попадает еще одна пуля. Я затаилась и только пробую развернуться, как в бойца попадает еще одна. Тут во мне всё сжалось от ужаса: я поняла, что немец решил меня пристрелить. Затаилась, не шевелюсь, пролежала полчаса. Не поднимая головы, стараюсь осмотреться. Вижу, слева в двух метрах воронка от снаряда, значит, мне надо попасть туда. Начинаю медленно разворачиваться головой к воронке, и в этот момент удар в спину прямо по позвоночнику. В глазах искры, а в голове одна мысль: "вот и всё". С этого момента не слышала больше ни грохота боя, ни свиста пуль, наступило какое-то безразличие. Попробовала пошевелить одной ногой – шевелится, попробовала другой – тоже шевелится, значит не всё потеряно. Пробую рукой ощупать спину – там что-то мокрое. Смотрю на руку: пальцы красные, но от них идет какой-то забытый на войне запах. И вдруг вспоминаю, что так пахнет рыба, но не могу понять, откуда тут рыба. В голове одна мысль: надо добраться до воронки, там жизнь. Подтягиваю под себя ноги, резко отталкиваюсь ими и лечу головой вперёд прямо в воронку, и в этот момент что-то раскалённое вонзается в ногу выше колена. Немец в меня попал в полёте и прострелил ногу навылет. В воронке я оказалась не одна. Один боец уже умер с кишечником в руках, а у второго была агония. Я перевязала свою ногу и стала ощупывать спину. На спине у меня был немецкий вещмешок, в котором были личные вещи: буханка черствого хлеба, маленькие ботинки и две банки консервов – это командир роты принёс из тыла и сегодня утром меня наградил. Всё своё таскали с собой, так как не знали, где придётся ночевать. Стала разбирать мешок и обнаружила, что немецкая пуля пробила хлеб, две банки консервов, новые ботинки. Консервы оказались килькой в томате и их содержимое текло через дыру на спину. Когда стало темнеть, услышала, кто-то зовёт: "Сестричка". Это ребята приползли меня искать. Меня вынесли с поля боя, переправили через Волгу и отправили в госпиталь в Москву.
После выздоровления меня восстановили в офицерском звании на ступень меньше и направили в резерв. Оттуда направили в санитарную летучку, занимающуюся эвакуацией раненых из передовых госпиталей. И вдруг дают новое направление в 48-й отдельный железнодорожный восстановительный батальон. Первое, что подумала, что теперь пешком ходить не буду, а буду ездить на поезде. Сильно я заблуждалась. Пришлось пешком следом за фронтом пройти от Вязьмы до Кенигсберга, восстанавливая железнодорожное полотно и движение поездов. Батальон на 70% был укомплектован жителями среднеазиатских республик. Многие ни слова не понимали на русском языке, что создавало большие проблемы. Двигались вслед за фронтом, восстанавливая железнодорожный путь, который немцы очень добросовестно разрушили. Норма восстановления была 2 км в сутки. Рельс перерубывали тремя ударами по зубилу. Сверлили отверстия для стыков рельсов с помощью сверла с трещоткой. Норма была 40 отверстий за смену. Если фронт останавливался, батальон бросали на лесозаготовки при этом переводили на 3 категорию снабжения. Плохое питание, тяжелая работа делали своё дело. Начинались болезни, фурункулы, авитаминоз. Когда раздавалась пища, можно было наблюдать картину, когда впереди идёт зрячий, а за ним держась друг за друга, человек пять, потерявших зрение от авитаминоза. В принудительном порядке перед получением пищи заставляли выпить кружку настоя из сосновых веток. Работа на лесоповале, изготовление шпал приводили одежду в полную негодность, хотя срок её носки не истёк. Поэтому как только фронт приходил в движение посылали к передовой роту с задачей сбора обмундирования, при этом не брезговали и немецким . Приодевшись, мы приступали к своей непосредственной работе по восстановлению пути. К этой работе активно привлекали немецких военнопленных которые трудились наравне с нашими солдатами. Особенно запомнились бои за Кенигсберг, как из кусков рельсов по 1,5-2 метра длиной укладывали железнодорожное полотно прямо на передовую, и по нему на прямую наводку выдвигались артиллерийские железнодорожные системы большой мощности, чтобы пробивать стены фортов. Один ствол орудия перевозился на двух платформах.
После капитуляции немцев занимались восстановлением железнодорожного хозяйства в Восточной Пруссии – Калининградской области. Особенно запомнился уровень жизни немцев в этих краях. Самих немцев было очень мало, они успели эвакуироваться, а вот своё отлаженное хозяйство бросили. Было масса скота и более мелкой живности. Коров таких размеров на Руси не видывали. Всё это потом отправлялось в Россию, только куда делось, неясно. Практически в каждом хуторе на чердаке вялились окорока и колбасы. Мы в России такой пищи не ели, и тут не могли не оценить немецкое изделие. Наше воинство с голоду накинулось на это добро, наелось и начало разбрасывать мясо по подоконникам. Пришлось командованию наводить в этом деле порядок. И вообще призывали к пище относились осторожно, попадалось отравленное. Были случаи массовых отравлений. Однажды вечером я со своей коллегой поднялись на второй этаж и легли спать, а наши офицеры расположились на первом. Ночью просыпаюсь от грохота выстрелов и очередей из автоматического оружия. Пули летят снизу через полы. Мы прижались к стенам, чтобы уцелеть от этого обстрела. Не поймём, что происходит. Оказалось, пришла информация о капитуляции Германии, а наши офицеры на радостях устроили пальбу, забыв, что на втором этаже спят медики. К сожалению, в других частях были не боевые потери после 8 мая. Так в одном подразделении десять человек напились метилового спирта, ослепли и умерли от отравления. Но на фоне общей радости от окончания войны на это уже никто внимания не обратил.
Демобилизовалась в конце 1946 г.
