Новгородова (Гридасова) Нина Андреевна

Расскажи, как для тебя началась война?

Ну, видимо, как и для всех для нас, война началась страшно неожиданно. Она ошеломила нас...

На фронт я попала, спустя, примерно, год после начала войны. Гитлеровцы уже подходили к Воронежу и бои развернулись в сторону Москвы. Тамбов стали бомбить. Особенно бомбили железнодорожный узел, городские проспекты, был разбит драматический театр имени Луначарского. Мы, студентки (я была уже на первом курсе), прежде всего заканчивали курсы медсестер и много и долго дежурили в госпиталях, которые открылись уже в Тамбове. Что касается меня лично, то мне очень хотелось, как и всем, всем нашим студентам, попасть на фронт.

На фронт меня не брали…

Не брали потому, что у меня было очень плохое зрение. У меня уже тогда было -4, мне выписывали очки. Я их пыталась носить, но не получилось.

Не получилось, потому что тогда очки никто не носил, и когда я первый раз вышла в очках, то меня страшно дразнили мальчишки, да и девчонки, и кричали все время: очкарик, очкарик… Я их сняла, положила в карман и больше не надевала. И вот это обстоятельство меня страшно беспокоило, и я все время хотела найти какой-то повод, все равно каким-то образом попасть на фронт. И к удивлению, этот повод нашелся. Дело в том, что в тамбовских лесах формировались воинские части. Часто разные и пехотные и авиационные, а в этот раз формировались танковые части. Как я потом узнала, это был 25-й танковый корпус и 111-я танковая бригада. Вот в одной из этих бригад, оказалось, нет трех медсестер. Поступила просьба в институт, найти этих трех медсестер (а до этого шли комсомольские призывы, по которым молодежь шла на фронт, а вот меня в эти призывы не брали).

И мы, три девчонки – я, Люся Соболева с исторического факультета и Маша Мингалева с физико-математического факультета 30 Июня 1942 года, никому ничего не говоря, отправились в военкомат.

Группа медсанвзвода: стоят Люся Соболева и Александр Буравский, 1944 год

Маша Мингалева, Аня Дронова, Нина Гридасова (Новгородова)

30-го Июня мы были в военкомате, а 6-го Июля мы уже были на Воронежском фронте в составе медсанвзвода 111-й танковой бригады, которая потом получила звание Новоград-Волынской, Ордена красного знамени, Ордена Суворова, Ордена Кутузова. А когда мы шли на Прагу, она входила в 4ю гвардейскую танковую армию.

Вот, потом невольно скажешь, случай!

Как Пушкин говорит: случай - бог изобретатель. Так вот этот изобретатель и помог нам действительно оказаться на фронте.

6-7 Июля мы были на фронте и попали в самую гущу боев на Воронежском фронте. Причем, под Воронежом есть такое местечко Чижовка - самая крайняя северная точка по направлению к Москве. Бои шли ожесточенные, но в итоге фашисты так и не прорвались к Москве.

В Воронеж мы попали порознь. Я, например, попала в медсанвзвод на армейской кухне. Кухня шла на передовую, и меня забрали с собой, чтобы я оказалась в медсанвзводе. А медсанвзвод, как известно, при позиционных боях, когда не отступают и не наступают, почти все время находится рядом с танками.

И вот попала я в медсанвзод. Коллектив был мне известен. И первое впечатление связано, даже не знаю как сказать, своебразное шоковое состояние! Когда мы проезжали через Воронеж, он был уже практически разбит, дома были разрушены, танки, машины, бронетранспортеры, постоянное движение солдат и различных родов войск на фронт и с фронта. И уже с фронта везли раненых…

Разбитый Воронеж

Расскажи о первой бомбежке.

И в первую ночь, по сути дела, в первый же день пришлось испытать тот ужас, который сопровождал потом почти всё мое пребывание на фронте. Дело в том, что под Воронежем, в нескольких десятках километров, был аэродром немецких войск. И вот каждый божий день с утра до вечера, через какие-то два-три часа в промежутках, поднимались 20-30 самолетов и начиналась бомбежка. На первых порах это было что-то невероятное! Я даже и не могу словами выразить!

Били, во-первых, по позициям наших закрепившихся войск. Танкисты зарыли свои танки в землю, замаскировали их. Поразило что – поднималось в воздух земля, дома, бревна, машины, люди. И было такое впечатление, что после такой бомбежки, вообще, не то что человек, ничто не может остаться каким-то сохранным!

И тем не менее, после каждой бомбежки стихал жуткий вой самолетов, оседала земля и начиналось удивительное возрождение жизни.

Земля шевелилась, но по-другому. Оказывается, оставались в живых и танкисты, и пехотинцы, которые были вместе с танками. Начиналась подготовка к атаке, потому что после бомбежки всегда следовала атака. Так повторялось почти несколько раз в день, буквально через два-три часа. Но больше всего меня поразила ночь. Ночью стихал бой и наступала тень, резкая смена света и тени.

И ночью фашисты отправляли самолеты и развешивали светящиеся фонари, которые зажигаясь вверху, в небе, распространяли яркий фосфорический свет и становилось светло до рези в глазах.

И было такое впечатление, что эти фонари летят буквально на нас. А медсанвзвод расположился на небольшой полянке внутри леса. И, казалось, что эти фонари летят именно на каждого из нас, буквально. А спускаясь, они гасли, и когда гасли, почти сразу, напротив, наступала необыкновенная темень. Шевелились кусты, раздавались звуки и это вызывало необыкновенный страх. Страх того, что вот сейчас, из-за какого-нибудь куста… Охх… Ну а потом все приходило в норму…

Я должна сказать, что положение девушек и женщин на фронте, особенно в полевых условиях, были очень сложными….

Расслаблялись мы редко, между боями, потому что во время боев, атак, тут совершенно не думаешь о себе, тут думаешь только об одном – как бы поменьше было раненых и как бы получше их обработать. И вместе с тем ещё и доставить в медсанвзвод.

После бомбежек, какие ранения были наиболее характерные?

После бомбежек чаще всего были ранения осколочные. Особенно после бомбежек. Причем в разные части человека. Получалось удивительно - если человек занимался каким-нибудь спортом, или был связан с бегом, легкой атлетикой, с профессией, связанной с руками, ранения чаще всего были в ноги и руки. Если человек занимался умственным трудом, то голова. Но самыми страшными, конечно, были - это ранения в живот и в грудь, и в голову. Потому что летом еще их можно было перевязывать. А зимой сложность заключалась в том, что солдаты были все одетые - и в ватники и в шинели, и в ушанки, и в сапоги, и в обмотки. И при ранении приходилось все это или разрезать или стягивать.

Чем обрабатывали раны?

Если были с санинструкторами, и нам вместе с ними приходилось доставлять раненых с поля боя, тогда в основном шли в ход бинты, вата, иногда йод, жгуты, в общем, всё необходимое для первой помощи. А в медсанвзводе уже шла вторичная подготовка, где нам и приходилось больше всего быть. Там уже были медикаменты, обезболивающие, были хирургические вмешательства. Если рана не очень серьезная, её зашивали, если серьезная, то обрабатывали, перевязывали и готовили для эвакуации в медсанбад – то есть из медсанвзвода в медсанбад.

Ранения были сложными, а иногда и нелепыми. Вот особенно нелепыми и вообще удивительными!

Как-то в медсанвзвод к нам пришел один раненый. Бомбежка кончилась, всё улеглось, сам пришел, его никто не доставлял и говорит, я ранен. Ну, ранен, давай посмотрим. Начинаем смотреть его. Внешне осмотрели, нашли, что шинель разорвана на спине, в области правой лопатки. Предложили ему раздеться, стали осматривать. Пришли к выводу, что под правой лопаткой вышел или осколок или пуля – хотя если осколок, рана была бы рваной, а если пуля, то, видимо, она была на излете. Иначе, ему невозможно было бы остаться ему в живых.

Смотрим, начинаем искать – выходное есть ранение, а входное? Искали… Всего его, что называется осмотрели. Нету входного отверстия!

Врачи в недоумении остановились, разглядывают его, что делать ? Потом стали его распрашивать, спрашиваем – ты пришел-то откуда? - С поля пришел. - А что до этого делал?

Раненый был из… туркмен или... , в общем, из южных республик. - А что ты делал? – Ходил в атаку. - И что, молча? – Нет. Кричали! – Как кричали? – Ну кричали За Родину, За Сталина, Вперед, Даешь! – И тут врачи предположили – стали осматривать лицо, рот, зубы, язык и обнаружили. Что обнаружили - что осколок, небольшой по размеру, именно осколок, а не пуля, влетел солдату тогда, когда он шел в атаку и кричал. Осколок каким-то чудом расслоил все что у него было на пути и вышел под правую лопатку. Возможно внешне мы не нашли и не обнаружили никаких проявлений кровотечения и других там признаков, но тем не менее немедленно его обработали, перевязали и отправили в медсанбад с тем чтобы там установили, есть ли повреждения внутренние или нет.

Щас рассказываю, вроде обычно, никакого удивления, а вот когда вся эта процедура проходила в медсанвзводе, когда мы все буквально ходили вокруг него и смотрели и когда в конце концов догадались!…

Вот не помню как его звали, потому что… то ли Карим, то ли Ахмед. В общем, не хочу врать. Потом приходилось сталкиваться с ранениями весьма сложными. Я не знаю, как получилось, но факт тот, что одного раненого мне приходилось перевязывать, когда ему едва не снесло нижнюю челюсть. И не задеты были крупные кровеносные сосуды. Кровь лилась, ватой я забивала нижнюю часть его лица, завязывала и до медсанвзвода и медсанбата мы его сохранили и довезли живым. Потому что казалось, что при таком ранении человек не может вообще выдержать и выжить.

Имен ты не запоминала?

Имён там, конечно, некогда было запоминать. Потому что раненые, после бомбежек особенно, да и после атак - раненые шли потоком. И там некогда было.

Мы не обращали внимание, какой национальности, да тогда собственно об этом и речи не было! Какой национальности… лишь бы только перевязать раненого и отправить в медсанбад. Вот основная задача была медсанвзвода, где бы мы не находились и под какие бомбежки мы бы не попадали. Потому что бомбежки часто сопровождаются артиллерийскими атаками, плюс пожарами, потому что начинают гореть машины. Часто горят машины наполненные снарядами, они рвутся и тут единственной заботой, единственным желанием, поскорее обработать раненого и поскорее отправить его в медсанбад.

Расскажи, что помнишь, какой-нибудь случай.

Помню, под Воронежом….

Блиндаж соединялся с окопом, потому что во время бомбежек сильных, если эти бомбежки доставали уже до медсанвзвода, мы старались переходить из большого помещения в окопы или щели, потому что щели были ещё уже, чем окопы. Дело в том, что наш медсанвзвод находился на поляне, а вокруг были деревья, и самолеты отправлялись на бомбежку. Немецкие самолеты все время, по сути, перелетали через наш медсанвзвод. А тут, не знаю, почему, мы видим, несколько самолетов делают круги вокруг нашего медсанвзвода, мы решили, что они сейчас развернутся и пойдут на передовую, а они раза два пролетели над нашим медсанвзводом, а потом видим, начинают спускаться и бомбить. И вот первый круг бомбежки прошел далеко. В общем, бомбы падали не на медсанвзвод…

Может, они на что-то ещё нацеливались, но чуть позже и мы попали в этот круг бомбежки.

Первые бомбы упали далеко. Они заходят второй раз – круг суживается. После второго круга, когда круг заканчивался, мы все перешли в окоп и я, не знаю почему и в связи с чем, но дело в том, что неожиданно для себя, и для всех,тем более, – выскочила из этого окопа, перебежала поляну, перебежала, увидев машину и решила, почему-то, бежать под эту машину! И только я до машины долетела, добежала, плюхнулась буквально под машину - и раздаются новые бомбоудары. Бомбы легли очень близко, причем несколько бомб… Всё… чувствую, машина задребезжала, земля зашевелилась, все заколыхалось, и у меня мысль – всё!... конец!

Потом чувствую – лежу, и чувствую, что самолеты удаляются. Через несколько минут, не знаю, секунд… я, трудно это себе представить, я поднялась, вернее подняла голову, пошевелила корпусом, руками… Чувствую, что, вроде бы, жива вроде… Боль не ощущаю – значит, не ранена. Потихонечку поднялась, огляделась вокруг, посмотрела в сторону, где я была в окопе, а вместо окопа - огромная воронка, бомба попала почти в этот окоп и те работники медсанвзвода, которые вместе со мной сидели там, все погибли…

Вот чему я тогда удивилась, может не осознанно, но вместе с тем удивилась, тому что, очевидно, у человека есть какие-то интуитивные силы, которые могут его в определенный момент или выручить или выбросить, или, во всяком случае, спасти от неминуемой гибели. Причем об этом я догадалась или, вернее, в это уверовала, уже много времени спустя, потому что на фронте-то я была почти три с лишним года, и так как попадала в такие ситуации не один раз.

И не один раз уходила, что называется, от этой самой особы… которая по пяткам почти достигала…

Другие подобные случаи возникали?

Своеобразие танковых войск на фронте! В отличие от пехоты, например, танковые части, соединения на фронте активно действуют примерно полтора-два месяца, потому что после каждого боя все меньше и меньше остается танков.

И когда их остается, например, меньше десятка от танковой бригады, а в танковой бригаде их около шестидесяти или где-то в пределах сотни даже иногда, танковую бригаду выводят на пополнение.

Это первая особенность. и вторая особенность – наша танковая бригада 111-я, была, так называемой, отдельной бригадой. Это значит, она не была крепко прикомандирована или к какому-то фронту или к какой-то дивизии – она перебрасывалась то и дело с одного места на другое, по мере необходимости. Где-то надо прорвать фронт, где-то надо, напротив, сдержать фашистов. И для этого нашу танковую бригаду перебрасывали с одного участка на другой участок, с одного фронта на другой фронт, и с одной битвы на другую битву.

Поэтому танковая бригада вместе с танковым корпусом прошла путь от Воронежа на Сталинград, после Сталинграда – Орловско-Курская дуга, после этого освобождение нашей территории, Польша, потом Германия, потом Берлин, а после Берлина - Дрезден, а после Дрездена – Прага. Но даже во время этих основных боев, бригаду нашу перебрасывали с одного участка, допустим, Воронежского фронта на другой, с одного участка Курской дуги, на другой участок.

И вот во время одного из таких переходов, мы тоже были на марше, ехали. И это было поздней осенью, потому что было грязно, заморозки были и первый снег уже лег. Сейчас скажу, почему я это помню. Зрение у меня было плохое, но если уж я к чему-нибудь присмотрюсь, то это мне запоминается надолго. И вот помню, едем в своей санитарной машине. Мы старались ехать на открытых полуторках (потому что в санитарной машине ничего не видно) или на подножке санитарной машины - там колеса закрывались такими широкими железными покрытиями и мы на них располагались, ложились животом и ехали вперед вместе с машинами.

Чего-то застопорилась колонна и мы поехали медленно, а я вот так глазами повела направо, налево.

Дело в том, что это страшные вещи… и налево взглянула и никак не могу понять, в чем дело: такая, какая-то стенка, вот как впоследствии в Сибири я увидела поленницы из дров.

А мне потом девченки из медсанвзвода и говорят - Эх, ты, кулёма!...

Это, оказывается, наша похоронная команда, с поля боя, погибших обычно собирает, с тем, чтобы хоронить в братских могилах.

И вот погибшие были положены самой настоящей, вот такой стеной, припорошенные, припорошенные снегом…

Я почему ещё удивилась, потому что, где сапоги, где какие-то тела, но я не видела ног! Я не поняла, что это была обувь людей!

И только потом, у меня, я же говорю, если я присмотрюсь, то у меня как картину снимет и она у меня всю жизнь потом идет. Так и тут, поздним числом, не в момент наблюдения за этой картиной, а позже, когда вспомнила – эта картина у меня до сих пор…

Так вот в этом же самом походе. В этой самой поездке случилось и еще одно – когда мы проехали вот это место, въехали в разрушенный рабочий какой-то поселок, похоже, где было несколько многоэтажных домов. Они были все разрушены, а один дом был разрушен, но у него осталась основная стена и торцовая стена и получился такой своеобразный угол, который держал эту стену вертикально. Она не обваливалась. Началась бомбежка, как всегда, потому что наш переход всегда сопровождали!

Или кто-то сообщал об этом или ещё как-то, но переход всегда сопровождался бомбежкой – вот на всех переходах нас бомбили обычно самолеты!

И тут началась бомбежка. И опять самолеты делают круг. Делают второй. Делают третий. Вдруг я схватываю Зинаиду Павловну, а мы за этой стеной примостились, спрятались от бомб и пулеметных очередей, я ее схватываю за руку, и мчусь, причем в открытое даже поле, в открытое пространство. И опять, не зря, что называется. Новый заход, новая бомба и эта стена рушится как раз в ту самую сторону, где мы сидели… И последний раз это случилось со мной уже на территории Германии, когда мы шли к Берлину…

И опять, шли наши танки не по дороге, а по какой-то лесостепной полосе - небольшой лесок и танки ломали эти деревья… Ранней весной это было.

Вышли опять – интересные вещи у меня все с полянами связаны – вышли опять на поляну и вдруг раздается возглас – воздух!

А наш медсанвзвод, машина медсанвзвода всегда шла за танками, а уж за нами шли хозяйственные части, машины с боеприпасами, и с кухней и прочее… Раздается возглас – Воздух! Все со всех машин выскочили и рассредоточились по кустарникам, а мы с Зинаидой Павловной Чернопятовой, командиром медсанвзвода 111-й танковой бригады, задержались каким-то образом и выскочили позднее других. Выскочили, а самолеты уже начинают бомбить. И тогда мы, не добежав до лесочка, распластались с ней на земле, а почему с ней – потому что у меня зрение было плохое и я всегда бегала за ней и кричала: - Зинаида Павловна! Не бегите так быстро, а то я не успею!

Распластались на земле. Лежим, стараясь прям ввинтиться в землю. Летят… И начинают стрелять из пулеметов, но не бомбят, мы удивились даже, почему не бомбят, стреляют отчаянно, один заход, другой заход. Мы вжались, а легли каким образом: Зинаида Павловна немножко впереди, а я, моя голова оказалась у ее правой ноги.

Заходит последний раз, а до этого, значит, когда строчили самолеты, мне вдруг так захотелось посмотреть на самолет, что он собой представляет!

Я повернулась, голову подняла к верху и, вдруг, вижу на меня мчится махина огромная с черным огромным крестом, я вжалась в землю, раздалась очередь пулеметная и всё…

Они поднялись и улетели. Все зашевелились, мы тоже. Зинаида Павловна лежит. Я поднялась, она лежит.

Что оказалось, очередь, которая была выпущена почти не последней, прошла буквально между нею и мною и пуля задела голеностоп ее правой ноги. Вот на пять сантиметров пуля легла бы чуть ниже – это была бы точно моя голова! И опять я удивилась тому, что вот проходит мимо…

Зинаида Павловна Чернопятова, командир медсанвзвода 111-й тбр (1-й Московский Институт им. И. М. Сеченова)

Ну а мне пришлось Зинаиду Павловну тут же перевязать, ранены какие оказались здесь, то же самое, перевязать всех. Мы все вместе медсанвзводцы перевязали, загрузили машину, и я повезла Зинаиду Павловну в медсанбат. Уехала от своей части, километров на 15, наверное, но привезла её в такой медсанбат, где оказался работал - она попала к врачу, с которым училась вместе в медицинском московском институте (1-й медицинский) и я была безмерно рада, что она попала в очень хорошие руки хорошего хирурга и, причем, знакомого.

А позже мы с Зинаидой Павловной… Она была демобилизована, жила в Москве, и позже уже, после окончания войны, мы с ней много раз встречались, она мне много раз помогала, и я часто ездила в Москву, работала над диссертацией и часто останавливалась у нее, до самых последних дней ее жизни.

Вот…

События Сталинградской битвы, по сути, являются продолжением воронежского фронта, воронежских событий, в частности, боев под Чижовкой. Фашисты до такой степени там зверствовали и стремились прорвать фронт!

Военные специалисты потом говорили, что на Чижовку под Воронежем металла было сброшено значительно больше на 1 квадратный метр, чем на 1 квадратный метр Сталинградской битвы. Это утверждение дает представление о напряженности воронежских сражений.

В Сталинградскую битву мы вступили осенью, где-то, примерно, в ноябре, в сталинградские бои. Наша танковая часть опять входила в Воронежский фронт, он там действовал долгое время, когда там стали создавать Сталинградский фронт.

Это был ноябрь-декабрь, полоса такая переходная, от глубокой осени к зиме.

И на первых порах… причем наша 111-я танковая бригада попала не в сам Сталинград, ведь в Сталинграде как - были части, которые бились в самом Сталинграде. Они были окружены немецкими частями.

Нам была поставлена задача, вот эти немецкие части в Сталинграде и вокруг Сталинграда окружить. Я считаю, что Сталинградская битва – это битва, спланированная по плану огромного военного котла в несколько рядов окружения. И я восхищалась чем - да и полководцы сами говорят об этом, что они учились в ходе самой войны. Если до сих пор фашисты котел устраивали для наших частей, то теперь был спланирован изумительный, но очень сложный, трагический, вот этот котел Сталинградской битвы.

Была поставлена задача –окружить войска Паулюса. И получилось, что в этот котел попали и наши войска и войска Паулюса. Задача была окружить войска Паулюся и устроить кольцо вокруг его армии, и когда это кольцо замкнулось, то всем сейчас известно, как Гитлер, Паулюс просил разрешения прорываться, а Гитлер с пеной у рта приказал до конца биться, и тогда вот окружили войска Паулюса. А Гитлер создал новую танковую армию под командованием Манштейна.

И Манштейн шел на выручку Паулюсу. Была поставлена задача – не пустить Манштейна и не дать ему возможность прорваться к Паулюсу.

И вот наша танковая бригада… Получилось так, что она стояла между нашими войсками и войсками Манштейна.

Наши войска, потом наша 111-я бригада и 25 танковый корпус и другие части шли навстречу Манштейну, чтобы не дать ему прорваться к Паулюсу. Вот в этом по сути дела третьем кольце или втором и участвовала наша бригада…

Расскажи, что ты там помнишь из этого, снег…

Оой ё ёй…

Я хочу сказать о чем. Задача медработника на фронте, она фактически сводилась к одному – перевязать, помочь, спасти, вылечить. И делали это медицинские работники в зависимости от того, где они находились. Одни вот, вместе с войсками, как мы, в танковой части, другие – медсанбад , это пятнадцать там, или сколько, километров от фронта, куда свозили всех. Третьи там - поезда, потом госпиталя в городах.

На мою долю за все эти три года приходилась очень сложная миссия. С одной стороны, вроде благодатная, интересная миссия – отвозить раненых с фронта в медсанбат.

Вот некоторые, может быть, узнают об этом подумают, какая благодать – все на фронт, а ты в тыл. Но это благодать была невероятно сложная и ответственная, если так можно сказать.

Сложной, трудной… и страшной.

В чем это заключалось. Я в медсанбате была повыше, покрупнее других девченок. И когда раненых уже в медсанвзводе привели в порядок, они готовы к эвакуации, всегда кричали – или Нина, или старшина, или землячка – Машины готовы! Это значит, что одна или две машины заполнены ранеными. И я должна сопровождать их в медсанбат.

Ну и что, прекрасно...

Так вот что хочу сказать, когда война шла позиционно, когда фронт был неподвижен – это действительно было какой-то отдушиной и, все равно, сложно. Почему?

Потому что фашисты часто устраивали засады в тылу. И перерезали дороги. Били машины по дорогам, и не щадили никакие медицинские машины.

И тем не менее, перед отъездом командир медсанвзвода – вот Зинаида Павловна Чернопятова, на первых порах она была командиром медсанвзвода. Разложит карту, позовет меня и говорит... - Нина, вот ты сейчас поедешь по этой дороге, потом свернешь налево, после этого будет лесок, пересечешь его, с правой стороны должен быть медсанбат.

Ну я еду по этой дороге, направо, налево, нахожу медсанбад, оставляю раненых, возвращаюсь обратно. Фронт на месте - медсанвзвод на месте.

Значительно сложнее стало тогда, когда наша армия пошла в наступление. Фронт, армия и бригада идет вперед, а я раненых везу в тыл. Казалось бы тоже, все нормально. Но что получалось – вот она скажет, поедешь там-то, проедешь, переедешь мост, там лежневка, лежневку переедешь, там кустик. Еду так, еду так, еду так.

Приезжаю, а медсанбата нет. Туда, сюда… Первый раз, я просто была в шоке – медсанбата нет!

А оказывается, медсанбат тоже, как воинская часть получает приказ свернуться и идти вперед. Он свернулся и ушел...

Машина - хорошо (на первых порах у меня была одна машина), а потом было по две машины. И вот начинается – надо узнать в какую сторону, куда пошел медсанбат. А раненые в машине... Выходишь… Чаще всего выходила днем. Ночью были чаще в пути. Идешь по дороге – надо или деревню искать или кого-то встретить.

Идешь по дороге, а глаза-то у меня слепые…

Если зимой, я в шубе, в полушубке. У меня за пазухой парабеллум – большой такой пистолет, из которого я никогда не стреляла. Вот идешь – надо деревню найти.

Идешь, а деревни-то нет и нет. И идет навстречу какой-то человек… И думаешь, кто это идет? То ли крестьянин, то ли еще кто-то, горожанин, а вдруг это полицай, а вдруг это фашист!?

И тем не менее, идешь навстречу, потому что знаешь, что за тебя никто ничего не сделает. Но слава Богу, как говорится, на мое счастье, мне попадались хорошие люди, но они тоже разводили руками часто и говорили: - Да вот, мы знаем что он был тут, а вот куда поехал, не знаем… И вот так несколько раз было за время войны.

А вот во время Сталинградской битвы получилось другое. Получилось так, что было готово две машины и мы вместе с фельдшером с интересной фамилией, я потом всегда потешалась над его фамилией – Могила. А звали, Федор, по-моему. Поехали в медсанбат отвозить раненых. Едем…А это было через всякие хутора.

Ну вот, во всяком случае, прекрасно едем, фронт остался за спиной. Видим впереди переезд, впереди стоит заградотряд. Подъезжаем, хотели ехать дальше, нас останавливают, говорят, – Ехать дальше нельзя. Показывают чуть влево на дорогу, говорят – посмотрите. Оказывается группа фашистов, группа немецких солдат, рассеянная нашими танками и нашими войсками объединилась и стала вести самую настоящую войну в тылу наших частей. Машины наши остановились. Пропускать нас не пропускают.

И кто-то пустил слух, что здесь медсанбат. А слух-то этот распустили, пока мы ничего не знаем. Это зимой. Это Сталинград. Это февраль, конец февраля, начало марта. Нет это февраль. Это конец января и на улице мороз страшнючий!

Как ты была одета?

На мне была фуфайка, помню… ватные брюки, фуфайка, ушанка, а на ногах были в это время сапоги. Когда сильный мороз был, сверху фуфайки надевали еще шинель. А впоследствии, когда мы уже границу перешли, там нам выдали дубленки.

Ну, раз мы остановились… Мороз страшный, раненых в машинах держать невозможно, тогда фельдшер пошел искать деревню, налево или направо - не помню. Нашел крестьян, а они в это время прятались, кто в погребах, то ли где-то еще. Нашел. И мы свои две машины завезли в эту деревню от дороги и разместили в домах. А распустили слух, что здесь медсанбат и стали сюда приезжать машины уже со всех частей, не только танкистов, но всех пехотинцев там, зенитчиков, и стали оставлять здесь раненых.

А фельдшер, куда он делся, я не знаю, но факт тот, что все приезжие выходили на меня и страшно меня ругали, что я не хочу принимать раненых, а один из сопровождающих, действительно, так расшумелся, раскричался « Ах ты такая –сякая!», по званию он был старший лейтенант, «Ты…! такая-сякая! Окопалась тут в тылу, тебя бы на фронт!» и прочее...

Но факт тот, что он даже угрожал мне оружием… Что мне даже вообще… пистолет достал, «Да я, тебя…!»

Ну всё… Раненых он оставил и я была в шоке, конечно, испугана. Не то, что была испугана, а было очень больно и неприятно, потому что он же не знает, что я тоже на фронте, что я тоже с танками, тоже на передовой. Факт тот, что некогда было над этим размышлять.

Дело в том, что раненые прибывали, их набралось уже очень много: на первых порах до сотни, а потом и больше, потому что вторые сутки здесь.

Размещали.. вот как раз хочу сказать, потом я осмыслила, тут я убедилась, что если бы не крестьяне, если бы не население, то фактически, все эти раненые погибли бы… А тут население вернулось в свои дома, они стали в домах размещать солому, всякую рухлядь, и на это укладывать раненых. Они приносили наволочки, воду грели трое суток. На третьи сутки стало известно, наверное, что тут импровизированный госпиталь получился. И на третьи сутки приехала целая команда медработников, сформированная в одной из воинских частей. И постепенно этих раненых стали выносить.

И в эти дни я была там основной. Все раненые обычно кричат - они не кричат медсанбат, или медсанбрат, они кричат - «Сестра! Сестра!» И мне приходилось бегать из дома в дом, оказывать помощь самым тяжелым, делать вторичные перевязки, потому что ранены в голову, в живот. Чувствовала себя очень напряженно и болезненно. Помогали крестьяне, приносили еду, фактически они кормили раненых своими запасами, преимущественно, конечно, только картошкой. Я говорю и, почему говорю, что я убедилась воочию, а потом осмыслила, что вот эта помощь, взаимная помощь – это связь тыла и крестьян, хотя часто говорят крестьян там упрекали за отступление и за всё…

И, тем не менее, без этой связи, без этой взаимопомощи армии было бы очень и очень трудно.

Вот в Сталиграндской битве у меня несколько таких моментов, которые потом осмысливались. Первый момент, этот с этими ранеными. За это я получила первую свою медаль «За боевые заслуги», за спасение раненых. Это самая дорогая медаль! Я потом ее сдала в музей города Тобольска.

(Выписка из Наградного листа:

Товарищ Гридасова, работая с 26.12.42г… при гоститале 25 танкового корпуса… спасла жизнь многих раненых…помогала в организации госпиталя… сумела организовать помощь сестер-добровольцев. Достойна Правительственной награды медаль «за Отвагу».

5 января 1943г. Начальник санслужбы 25 т.к., военврач Головин.)

А второй момент связан со следующим. Закончилась сталинградская битва, наша бригада и оставшиеся от нее танки и все другие машины едут, пересекая Сталинград , по направлению к большой магистрали.

Пришлось ехать через донские степи, а донские степи – это беспредельное пространство, летом засыпанное песком, где часто случаются песчаные, так называемые, бури; а зимой, покрытое снегом, который блестел и сверкал, я не знаю даже сравнить с чем! Это такое красивое зрелище и вместе с тем грозное зрелище!

Потому что во время бури, во время снегопада, во время вьюги, там легко было потеряться не только человеку, но целому подразделению. И вот мы едем на своих машинах, а мы сидели в полуторке, а полуторка была закрыта брезентом. Едем по этой дороге, рады, что остались живы, переговариваемся с девчонками. Выглянем на это безбрежное пространство и опять внутрь, а потом вдруг слышим, что-то такое вроде тарахтит, не тарахтит , какой-то посторонний шум.

Выглянули, и что увидели - увидели, что навстречу нам по этой белизне движется какая-то черная лента, то прямо, то вбок, то ещё, и все время приближается к нам!

И когда она уже была совсем недалеко, даже я разглядела, а все остальные разглядели раньше, разглядела, что навстречу нам идет колонна пленных. Они поравнялись с машинами, остановились, уступая нам дорогу.

Но смотреть на них было - это что-то ужасное. Вдруг мы увидели, что идет толпа мужчин, замерзших, посиневших, одетых, накрытых и укрытых, укрывшихся чем попало. Какие-то дерюги, шали, платки, просто непонятно, какие-то вещи, шапки, пилотки! Некоторые согнувшись, не смотрят ни прямо, ни вперед. На ногах не понятно тоже что, и бутцы и сапоги (это очень редко). Жалкое зрелище!

Они потихонечку двигались-двигались, и потом… Вернее не так - в первые моменты нас всех это страшно поразило. Особенно не сочеталось, невозможно было соединить представление о тех эсэсовцах и армейцах, с которыми приходилось встречаться в бою и этих, жалких… почти, не знаю как их назвать…

На первых порах было чувство недоумения и даже жалости, как к человеку. Потом, потихонечку, это чувство сменялось другим...

Не то что злорадство, нет - не злорадство, а просто осознание того, что вот они остались живы и идут, хотя они пленные и вот им тоже досталось основательно. Но наших, вот, полегло тысячи и тысячи, а вот они остались жить!

Это впечатление от этого зрелища осталось надолго, но у меня оно особенно вспыхивало и вспыхнуло, когда мы шли потом с нашими, с танковой частью на Берлин. Когда мы ехали по великолепной автостраде в несколько полос. Четыре-пять полос: на одной полосе пехотинцы, на другой танкисты, на третьей зеничитцы. Шли к Берлину, а на встречу нам, по обочине, от Берлина шли люди.

И я подумала. Я вспомнила эту ленту сталинградскую, и вспомнила еще моменты, когда мы наблюдали, как бомбили фашистские самолеты наших беженцев, особенно около мостов, когда нужно было идти через реки - собиралось большое количество беженцев, а самолеты бомбили их, бомбили, до полного почти уничтожения. И эти люди, которых мы не только не бомбили, а напротив, наши врачи иногда помогали даже детям, встречавшимся больным.

Знаешь, вот от Сталинграда мне запомнилось очень четко три события. Первое – это раненых размещала в деревне. Второе – вот встреча с пленными.

И третье событие - связано с моей личной судьбой.

Дело в том, что на фронт я пошла комсомолкой и, более того, на первых порах по комсомольскому призыву меня не брали, хотя я и участвовала в оформлении нашей молодежи. Не брали, как я говорила, потому что было очень плохое зрение – уже тогда было минус 4, а потом на фронте стало минус 6, к концу фронта – минус 9 и было, одно время, даже минус 12!

И третье событие во время Сталинградской битвы связано вот с судьбой комсомола. Пошла я комсомолкой на фронт и, естественно, на фронте коммунисты и комсомольцы всегда были на первых местах. И я часто встречаюсь с нашей молодежью, как раз рассказываю, когда на фронте перед строем звучал призыв «Коммунисты вперед! Комсомольцы вперед!». То выходили не единицы. Выходили целые подразделения! 

Потому что звание комсомола, звание коммуниста было очень высоким. Настоящего коммуниста! Потому что хапуги и карьеристы есть в любой партии и в любое время. А я говорю о настоящих коммунистах. И поэтому все рвались на фронт…

И поэтому комсомольцы – мы три комсомолки пошли на фронт. Возраст был уже приличный для комсомола. И, естественно, все время говорили с нами о том, чтобы мы вступили в партию. Что мы можем вступить в партию. А я, например, какое-то время, очень стеснялась, потому что считала, что я еще не достойна. Но факт тот, что, в конце концов, решился этот вопрос. И вот накануне Сталинградской битвы меня приняли Кандидатом в члены партии. Это было, где-то, в ноябре.

А вот в конце, почти в конце Сталинградской битвы, 3 декабря 1942 года меня приняли, причем с сокращенным сроком кандидатского стажа, меня приняли в члены партии.

И с этого времени до настоящего времени я остаюсь верна идеалам, истинным идеалам коммунистической идеологии. Как бы ее не извращали, как бы на нее не нападали, как бы ее не выхолащивали, но самое главное, идеи, проблемы, связанные со справедливостью, с человечностью, со справедливым устройством мира – эти идеи вечны.

Незыблемы. И весь вопрос заключается в том, как они воплощаются в жизнь.

А воплощаются в жизнь они везде по-разному. Даже до сих пор мы часто слышим: китайский коммунизм-социализм, швейцарский социализм, югославский социализм, русский социализм…

И, на мой взгляд, первый этап вот социализма в России – это образец, значение которого непреходяще. Это период по своим возможностям и достижениям до сих пор не осмыслен по-настоящему и долго еще будет осмысливаться. Потому что не случайно сейчас потихонечку из тех лет социализма, то одно всплывает, то другое. А в последнее время заговорили даже о том, как хорошо было введено понятие советского народа!

Да это великолепное понятие! Почему есть понятие американцы, россияне, есть другие понятия, а почему нет понятия советского народа, которое объединяет все национальности. Это не просто Россия. Вот сейчас идет национальная вражда, выделяются все националисты. И такое впечатление, что оно будет введено. Потому что оно исторически оправдано, исторически незыблемо. Оно все равно возникнет!

А еще помню эпизод, не помню, в каком месте… но это было связано со Сталинградской битвой. Шли бои, и мы были вплотную с танками, не развертывались еще и вдруг, причем это было к вечеру, мы предполагали, что бои прекратятся и мы где-то осядем. Будем развертываться или нет, мы не знаем, но факт тот, что ночь, а ночью, как правило бои затихают. А тут, через некоторое время вдруг (командир медсанвзвода, конечно, знает раньше нас то, что нам прикажут) живо свертываемся и марш!

Вдруг командир медсанвзвода объявляет тревогу, объявляет походное положение. Поступил приказ среди ночи форсировать небольшую какую-то речку и ворваться в город, выгнав оттуда фашистов. То ли они прорвались каким-то клином в наши позиции, то ли еще какая-то причина, но надо было выбить фашистов из этого города, из этого населенного пункта. И, действительно, ночью фашисты никогда не сражались, они были, они по сути дела, уже спали, кое-где, видимо, были всякие сторожевые посты. И наши танкисты разметали этот город и эту немецкую часть в пух и прах, ночью.

И, когда мы на заре въезжали в этот город, потому что во время боев медсанвзовду там делать нечего, меня поразило, что все улицы, какие мы проезжали , были ну не то, что засыпаны, но, во всяком случае, много было столько на дороге…. совершенно раздетых, то есть в нижнем белье, и мужчины, и женщины, главное дело. То ли там медсанвзвод какой был, то ли еще какая часть женщин...

И особенно страшно было смотреть на женщин, там еще был какой-то огромный кювет шел вдоль улицы и, почему-то, эти убитые, сползшие в этот кювет…

Первый раз мне было, помню, очень неприятно, не то что я злобствую, нет, не в этом дело, а смотреть на массу этих трупов, исключив военные обстоятельства, вот просто на людей, убитых людей, мне было в этот момент, смотреть было очень не по себе.

Вот этот момент я помню...

Расскажи пожалуйста, что было после Сталинграда.

После Сталинградских боев, нашу часть направили в Тулу на пополнение. И одновременно на подготовку. Но прежде, чем говорить об этом, я бы хотела сказать об одном очень важном и для меня неожиданном пути.

Это случилось единственный раз за все эти три с лишним года!

Дело в том, что наша бригада была вовлечена в Харьковские события. Как же называлась это операция?... Бои после Сталинграда, Орловско-Харьковское направление. До Курской дуги. Шла Павлоградская операция, опять нашу танковую бригаду, опять перебрасывали на фронт и мы оказались в районе станицы Лозовой, Павлограда.

Помню только одно, что наша бригада, как и весь танковый корпус двигались по направлению к Харькову. Даже, точнее, не к Харькову, а по направлению к Павлограду. Шли при благоприятной погоде, никаких неожиданностей не предполагалось. (22 февраля – 8 марта 1943г. – бои 25 т.к. в окружении под Павлоградом – прим. редактора).

И вдруг мы узнаем, вернее сказать, чувствуем, что все машины, которые шли до нас, отсюда и наши машины, круто развернулись и пошли обратно. На первых порах было страшное недоумение - в чем дело? …Почему? Никаких ответов, никаких вопросов. Вернее, вопросов много, а ответов нет. Никто ничего не говорит. Но все встревожены и торопятся уехать в противоположную сторону, как можно быстрее.

Потом, в конце концов, выяснилось, что первые части нашего корпуса и нашей бригады попали… оказались отрезанными от всех остальных частей!

Они попали в окружение. Немецкие части решили отрезать тот клин наших войск, который врезался во фронтовую полосу, и в связи с этим половина нашей танковой бригады и оказалась в окружении. И когда раздалось это слово окружение, то переполоху в моей душе и у нас в медсанвзводе стало еще больше. Почему – потому что помимо окружения мы еще страшно боялись, что, может быть, может возникнуть авианалет, а при отступлении, во время бомбежек, случается страшный хаос, страшная неразбериха. Стремление вырваться, иногда, за счет других и прочее… Но к нашему счастью, бомбежки не было.

Но факт тот, что судьба отрезанной части нашей бригады, страшно всех волновала. Дело в том, что с частью нашей бригады в окружение попала и одна из нас троих - Маша Мингалева. Как я говорила, мы шли - Маша Мингалева, Люся Соболева, и я в этой 111-й танковой бригаде.

Мария Мингалева. Отсутствует в ОБД Мемориал и Книге Памяти г. Тамбова

Что мы узнали потом - от тех, кому удалось выйти из окружения. Оказывается, в окружение попала не только 111-я танковая бригада, но и многие части из других соединений и из других танковых бригад. Все попавшие в окружение, что самое интересное и самое значительное, они не только не растерялись, а оказывается, нашлись командиры, которые организовали самую настоящую боевую единицу в этом окружении и, заняв круговую оборону, стали сражаться с фашистами.

Как рассказывал один наш подполковник, вышедший из окружения – эта боевая группа, сражаясь с фашистами, одновременно двигалась в нашу сторону, в сторону где фактически находилась вторая часть нашей бригады. И получилось так, что большинству попавших в окружение удалось выбраться. И вот подполковник, как раз, рассказывал, насколько страшно чувствует человек, или, вернее, насколько страшнее он себя чувствует, будучи в окружении! Страшнее, чем на линии фронта, значительно страшнее, чем во время наступления.

Мы узнали, что Маша Мингалева была тяжело ранена, ее оставили в семье наших очень порядочных пенсионеров, стариков двух.

Узнали о том, что они очень хорошо за ней ухаживали, но ранение было таким серьезным и сложным, что фактически Маша погибла. Там, собственно, ее и похоронили...

Впоследствии, вышедших из окружения солдат и офицеров распределяли по другим частям, но они продолжали участвовать в полевых сражениях. Страх, который переполнял нас в этот момент, для меня лично, был значительно серьезнее и, может быть, и последствия были более серьезные, в смысле понимания зыбкости жизни на фронте и, тем более, в окружении.

К счастью, таких событий больше не повторялось и, напротив, всё последующее, и Орловско-Курская дуга, и весь путь 111-й танковой бригады был успешным и они как-то, это время и эти события последующие - помогли снять остроту переживаний, испытанных во время окружения, связанные с окружением. После этих событий бригаду нашу отправили в Тулу и как раз в места, связанные с нашим великим писателем Толстым.

Сколько танков осталось в бригаде после Павлограда?

В пределах 7-ми, 8-ми или 9-ти. А тут, на обычное пополнение вывели нас, а потом стало известно, вернее, мы догадались, что это не только пополнение, но и подготовка к Орловско-Курским событиям. Потому что во время пополнения мы, примерно, ну месяц, три недели бывает, а тут мы были целых чуть не три месяца: март, апрель, май.

Долго, понятно почему – мы готовились к Орловско-Курским сражениям, но мне эти месяцы запомнились ещё и тем, что меня отпустили в отпуск и я ездила в Тамбов, к своим. А Курская дуга началась в 1943, 5-6 июля.

Март 1943 года

Я даже не знаю, как случилось, что мне дали возможность ехать в Тамбов! Но когда я узнала, что могу ехать в отпуск, в Тамбов, на несколько дней хотя бы, радость была такая, что ни словами сказать, ни пером описать!

Главное дело, меня собирали в этот отпуск всем, не только санмедвзводом, но, вообще, всеми, кто меня знал. Там и хлеб предлагали мне, и конфеты предлагали, и сахар предлагали, тушенку предлагали. В общем, я была нагружена основательно. А добираться пришлось до Тамбова на попутке. От Тулы до Тамбова ехала на попутках.

Охотно тебя подбирали?

Охотно, только я порой не знала, куда меня везут, почему именно в эту сторону, а не в другую. Но факт тот, что я добралась до Тамбова. Ничего не помню, ни дорог, ни машин, ни водителей. Я только помнила и видела, что еду вперед, еду в Тамбов.

В Тамбове я застала очень печальную картину. Приехала я днем, дверь в наш дом была открыта, а дом наш был одноэтажный, саманный, если можно так его назвать, который подлежал сносу, он осел, окна почти были над землей, врос в землю, одна комната, метров 24-25 квадратных. Нас было там шесть-пять человек и сенцы. И вот этот дом, эта квартира в доме, а в этом доме было три квартиры, а наша была в середине. Квартира открыта, вхожу. Темно, сыро, холодно, никого нет.

Соседи увидели меня, сразу всполошились - «Нина, да ты откуда, да как, да как то, да сейчас…». И, в общем, девочка соседская сбегала недалеко куда-то в пригород и сообщила моей маме, что я приехала к ней в отпуск. А оказывается, мама, как и все женщины, была на рытье противотанковых рвов. Они каждый день уходили.

И вот идет навстречу мне маленькая, худенькая женщина, в темной одежде, испачканная грязью, исхудавшая, правда, всегда у нее косынка всегда была беленькая.

Мама. Гридасова Анна Казимировна

Ну и все: слезы, радость, разговоры. Оказывается, отца взяли в армию, в трудовой фронт, трудовые части. И он там, оказывается, был очень интересным специалистом. Высотником-монтажником, как он сам себя называл, работал с какими-то строительными материалами. А два брата моих меньшие, учились в ремесленном училище, и в это время были на занятиях, или на практике. В общем, никого не было. Когда все собрались вместе, особенно мои Юра и Виктор (Виктор постарше, Юра помоложе), вокруг меня описывали круги, заглядывали, осматривали. У меня к тому времени уже было две медали.

Расспросы, да что там, да как там? Ну, во всяком случае, расспросы, расспросы… а когда я на стол положила продукты, которые привезла, мои ребятишки онемели. Был для них настоящий пир и с этого времени я всегда улыбаюсь и говорю, «с этого времени у нас появилось фирменное блюдо». Я сделала им вареники с картошкой, заправленной американской тушенкой. И это было такое пиршество, это было так вкусно даже для меня, хотя я голод последнее время на фронте не испытывала никогда, что мои домочадцы не только ели, но еще и ревели, плакали все время. А у меня сердце надрывалось в связи с тем, что я ничем больше помочь не могу, что я не могу ни войну остановить, ни работать, ни деньгами помочь, ничем, ни продуктами. А эта помощь была случайна, по сути дела, и один раз.

Вы получали бы какие-нибудь зарплаты, какие-нибудь деньги. Вам давали какие-нибудь бланки расписываться, или еще что…?

На фронте мы не получали никаких денег. Во всяком случае, я этого не помню. Другое дело, после войны людей, воины, которые остались живы и были награждены , получали вознаграждение за ордена.И так как у меня был орден красной звезды и целый ряд медалей, то я вот получала вознаграждение после войны. Ходила в сберкассу.

А на фронте нет. На фронте в нашей танковой части - чем было хорошо: я дважды только испытывала чувство голода, когда не могли подвести нам продукты. А так, даже в походах кухня полевая была за танками, она шла за танками также, как медсанвзвод и могла только запоздать с приготовлением пищи по каким-нибудь причинам, то ли бомбежке, то ли по каким другим причинам.

Где вы испытывали голод?

По-моему под Воронежем. Вот я с кухней приехала, на кухне привезли меня в Воронеж и он где-то задерживался, не знаю по какой причине, запоздал с подготовкой продуктов. И в каком-то еще месте, в Польше, за нашей границей.

А как я добиралась обратно на фронт из Тамбова, я не помню, вот не помню! До такой степени ошеломило меня все и я воочию убедилась, как трудно было в тылу, женщинам особенно. А заводы и в Тамбове и в других городах работали. Потом я очень вплотную познакомилась, прочитала, какой напряженный труд вели женщины в Сибири, куда я попала уже будучи преподавателем. И детям и женщинам, порой было труднее, чем некоторым воинским частям на фронте. Я не помню больших временных, каких-нибудь, разрывов в обеспечении нашей 111- бригады ни в продуктах, ни в вооружении. Иногда только, с горючим испытывали трудности, а так снабжение было изумительным!

У меня Курская дуга соединилась с Сандомирским плацдармом.

Но Сандомирский плацдарм, по-моему, был позже.

А Курская дуга, есть Курская дуга, она отличается от всех всех других сражений. Почему?

Потому что ставка-то была на машины, сражались-то больше машины между собой, конечно, управляемые людьми. Я хочу о чем сказать, 111-я танковая бригада во время Курской дуги была со стороны Воронежского фронта, это я точно помню. Потому что Воронежский фронт, как он двигался, так и остался. Что касается представления, что я помню на курской дуге - это, во-первых, сплошное, сплошное побоище что ли, если так можно выразиться.

Хочу сказать одно, медсанвзвод стоял на окраине одного березового колка, так их тогда называли. Колок – это большая куча одинаковых деревьев, берез. Часть медсанвзвода стояла у этого березового леса, бои шли впереди, мы видели только сам медсанвзвод.

Санинструкторы - во время Курской дуги работали, в основном, мужчины санинструкторы, женщины в бой не вступали. Мы принимали раненых только на расположении медсанвзвода. А ужас сохранился в связи с тем, что ничего невозможно было разобрать, где наши, где не наши, где самолеты наши, где не наши… Бьют целыми сутками, всё горит, всё пылает… Машины: фрицы ввели тут, по-моему, впервые, тигры, пантеры, еще какие-то звери, в смысле новых танковых соединений. И именно наши танкисты первые рассказывали, как они вынуждены были в процессе боя ориентироваться и пытаться подбивать эти машины. Наши танкисты выигрывали только в мобильности, в маневренности. И, может быть, даже в легкости своего танка. Потому что и тигры и пантеры - они все были громоздскими, с большими толстыми металлическими укрытиями и уязвимы только были машинные отделения или гусеницы. О событиях на самом поле боя мы узнавли по рассказам раненых и танкистов.

Поток раненых был большой?

Был большой поток раненых в направлении от Прохоровки. А мы где-то, в какой-то стороне, по-моему, чуть-чуть справа этого сражения.

Орловско-Курская дуга - у меня осталось впечатление сплошного, неустанного, и днем и ночью, вот этого, когда всё скрежетало, скрипело, горело. Причем горела земля, танки, люди, доски, в общем – всё! И лес срубали, авиация еще включалась - особенно страдали деревья, они срубались этими снарядами, и от бомбежки то же самое.

Я работала все время в медсанвзводе, принимая, делая вторичную обработку и с ожогами поступали раненые чаще всего - обоженные руки и лицо. А с сильными ожогами они почти не выживали. Попадали к нам, но, особенно, если загорается одежда на танкистах…

И причем танкисты в этих боях, даже выбираясь через нижние люки всевозможные, обычно вели бой до самого последнего.

Больше всего в медсанвзвод попадало пехотинцев, которые шли на танках в бой. Танкисты в основном бились до последнего…

Помнишь кого-нибудь?

Четко нет, потому что в такие моменты раненые идут сплошным потоком и, единственное, их нужно быстрее обработать и отправить в тыл. Запоминались раненые другими моментами. Некоторые ведь, совсем мальчишки, попали на фронт и в начале войны, а особенно в конце войны. И помню моменты какие... Поступает в меданвзвод мальчишка, буквально мальчишка! У него то ли рука, то ли нога перебита, то ли сам весь искареженный.

А он шумит - «Не поеду в медсанбат, я еще с ними не рассчитался, не поеду никуда!».

Это одно.

А были случаи, когда, как вот поступил раненый, умер не умер… Когда на машину положили всех, я должна сопровождать. Я поднялась, полуторки тогда были - закрытые брезентами. Я поднялась, посмотреть как там, а вдруг один, зовет меня - «Сестра!.. Сестра!..». Я подошла. - Что такое?... А он, вдруг, говорит, «Поцелуйте меня!»… вот… ну, и… потому что он был тяжело раненый и я знала, что он умрет…

Я помню только завершение Курской битвы, и когда наша танковая часть, уже после завершения активных боев, двинулась дальше, к границе, помню один ночной поход через какой-то разбитый город или рабочий поселок, ночью. Мы очень медленно входили в этот город разбитый, опасаясь заминирования и опасаясь встречи с оставшимися воинскими частями, гитлеровскими частями, потому что многие из них были не уничтожены, а просто разогнаны. Почти все время они собирались группами и били нам в спину. Так что Орловско-Курская дуга, она мне больше запомнилась подготовкой к ней, потому что мы стояли в Туле, а в это время вышел приказ Сталина, один из приказов. Проходил митинг в связи с этим, перед этими боями. Потом вот это страшное побоище.

Тула. Ясная Поляна. Выступаю на митинге бригады по приказу №195 от 02.05.1943 года

Я уже говорила, что танковую бригаду после активных боев, то и дело вывозили на пополнение. А на пополнении, как строилась жизнь… Мы, чаще всего, останавливались в каком-нибудь глухом лесу. Изредка в разбитой какой-нибудь деревне. Ни день, ни два, а недели, и иногда месяц, то есть строилась жизнь, режим и распорядок был совершенно другой.

Подъем очень рано, та же самая подготовка военная, стрельба и прочие занятия. Командиры потешались над нами, особенно когда мы ползали по-пластунски, а это было обязательно, и стрельба и ползание по-пластунски. Когда они шумели - «Люся! Ты ранена!» Ха-ха-ха… ой, не могу!... Люся была среднего роста женщина, но очень богатая этими всякими… и впереди… и сзади... Когда она ползёт, всё это колышится и все хохочут! Но мы-то не видим… Мы чувствуем, что они там ржут стоят! – «Люся, ты ранена!»... Ха-ха-ха…!...

Украина. Июнь 1944 года. Село Ледуховка

Когда располагались в деревне, то для медсанвзвода отводился самый лучший дом. И вот помню, как в одной деревне, выделили нам дом, был огромный дом и мы приводили его в порядок. Пол был деревянный - тогда, никаких других полов не было. Был он затоптан, грязи там было полно, потому что там пехотинцы стояли. И вот мы его чистили. А мы обычно, если уж беремся за уборку, то этот деревянный пол моем с песком, так чтоб эти доски аж желтыми были!

И вот мы привели в порядок этот клуб. Огромные там печи, потому что не было тогда никаких труб отопления. Печи огромные! Дров напилили, натаскали и к вечеру затопили печь. При этом, всё готово для приема раненых, мало ли что может случиться. Тут же стоят материалы перевязочные, тут же накрыт стол. Всё по-настоящему. И вот к вечеру устали мы основательно, потому что занятия были, потом эта чистка была. И тем не менее, девчонки есть девчонки… Мы припарадились… косыночки, затопили печку. Поленцы эти горят! Так приятно, так хорошо! И вдруг стук раздается, открываем двери и у двери стоят наши танкисты. Надо сказать, что нередко танкисты, особенно разведчики, когда и благополучно, или неблагополучно возвращались с разведки, они через какое-то время, непременно приходили в медсанвзвод. Как они говорили - просто, чтобы оттаять душой, для психологической поддержки.

Кстати сказать, что девчонки в медсанвзводе вели себя очень строго. Всякое было на фронте.... Сейчас вон, почти открыто публичные дома собираются сделать. И на фронте было всякое. И все зависело от самой девчонки или женщины, как она себя ведет. А мы – дружный, хороший коллектив подобрался, и нас потом военные ребята даже охраняли от всяких нахалов…

Так вот, стоят танкисты, и вдруг посмотрели на нас и говорят «Девчонки! Да какие же вы красивые!». Веду к чему разговор, что вечерами иногда вот так соберется компания, то песни поем, то рассказываем что-то, то читаем стихи.

Это к вопросу, как мы там отдыхали. Я хочу сказать, что и на фронте человек остается человеком. И мало-мальская отдушина всегда вызывала вот этот внутренний духовный отсвет человека. Проявлялось это, и юношеское, и влюбленность какая-то, и какой-то легкий флирт. А у иных были и очень серьезные отношение. Особенно у нас, потому что в дни пополнений, тут мы действительно расковано в какой-то степени себя чувствовали, не так, как на линии фронта.

А вот когда в Польше мы были, так в одном месте, в одной усадьбе обнаружили не только великолепные комнаты, там, и помещения, но был рояль и один из наших танкистов очень хорошо играл, и мы тоже пели и слушали.

Это было в Польше, когда мы перешли границу, шли бои, мы наступали, наступали... Танкисты впереди, самолеты бьют, бьют и в конце концов всё затихло, и мы оказались в какой-то усадьбе. Каким образом, то ли она на нашем пути просто оказалась, то ли нас туда отправили, но факт тот, что особняк, как его назвать, не знаю даже, но не дворец. Это двухэтажный, очень красивый дом, сделанный полукругом, вокруг дома веранда, она охватывает весь этот полукруг, а впереди с этой веранды наблюдать можно не просто сад, а настоящий парк, потому что там бассейн огромный, стоят статуи, обработанные деревья, цветы, кусты.

Это целый замок! И вот вошли мы в него, все разбросано, и вместе с тем он полностью сохранился! Помню венецианские такие полукруглые окна, портьеры. Разбиты стекла, а ветер играет этими портьерами…

На полу книги, журналы… разобранные газеты. Мы в одну комнату вошли, в другую, все истоптано, потому что тоже части были до нас. И вдруг мы видим среди огромного зала стоит инструмент - рояль. Рояль, я даже запомнила, мало видела инструментов дорогих до войны, запомнила необыкновенной красоты цвет, он даже не вишневый и не красный, но великолепный темно-вишневого, сливового какого-то оттенка. Все вокруг ходят, посмотрели, не сломан. И потом, значит, и другие комнаты осмотрели и остановились так, кто где, и возле инструмента тоже. И вдруг вот входит один офицер, танкист, кругом так посмотрел и увидел этот инструмент и аж ахнул. Подошел к нему, открыл и стал играть. Он играл какую-то классическую вещь, не помню, но до такой степени красивую и интересную. Ну, кто где, а я взяла и вышла на веранду. На веранду вышла и раздаются эти звуки (я очерк один такой сделала потом).

И когда смотрела и слушала, то создалось такое впечатление, что я не на войне, что никакой войны рядом нет, что никаких сражений, никаких побоищ нет!

Красота, музыка и солнце. Солнце играет водой, этими портьерами..

Слушала, запомнилось, очень-очень…

Он ушел потом. А в соседней комнате девчонки обнаружили очень много пластинок для проигрывателя. Слышу музыку, сначала одна, другая, туда вошла, а там огромная библиотека, причем книги, огромные, переплеты красивые, фолианты целые. Тоже все разбросано. Поставили мы какую-то пластинку, а в пластинке оказались не песни, а какое-то очень похожее, как я говорю, на хоралы 17 века, многоголосые, слаженные, великолепно звучащая какая-то музыка. И впоследствии пушкинский венок, наш композитор создал на пушкинское произведение и назвал ее «Пушкинским венком». Характеризуется он тем, что на общем фоне исполнения крестьянской песни, один голос ведет эту мелодию, и он поднимается то вверх, то поднимается с хором. И тут такая же история.

Впервые я такую музыку слышала.

Голос, с одной стороны, гармоничный с этим хоралам, мощным и замечательным хором, а с другой стороны, один он ведет какую-то мелодию высоко-высоко и потом потихонечку снижается и сливается с этим общим хором. Я впервые слышала музыку такого плана, она мне запомнилась и потом долго сопровождала. А потом, после войны, не случайно я вспомнила Пушкинский венок, а потом эта музыка у меня слилась с музыкой пушкинского венка, и эта музыка… Свиридова… заслонила мне эту музыку...

Вот так и отдыхали, иногда устраивали даже какие-то композиции, но чаще всего это были, конечно, песни, исполнение песен, иной раз стихи вспоминали, кто помнил что.

А потом все пошло сплошным потоком, и скорей, скорей к Берлину.

Помнишь какой-нибудь интересный или смешной случай?

Когда мы останавливались в какой-нибудь деревне, на пополнение, то мы открывали самый настоящий медпункт, куда шли, по сути дела, все жители могли придти. Но к нам, девчонкам, в основном шли женщины, а к врачам, естественно, мужчины.

Женщины, да и вообще все, обращались с разными болезнями. Не буду о них говорить….

Но что иногда приходилось делать. Вот нет медикаментов, у кого-то легкие болят, у кого простуда. Иные и наши солдаты, хотя наши солдаты болели очень редко. Во время битвы вообще некогда болеть, а на пополнении они просто не доходили до нас.

Но однажды. Я помню два случая необычных. Один раз пришел солдат, который ко мне почему-то обратился, говорит «Сестра, очень прошу, может быть вы мне поможете». Я говорю, «Что случилось?». «Я не ранен, но у меня на ноге страшная болячка, очевидно экзема».

А у него на бедре и чуть-чуть под коленом, действительно, огромное, огромное воспаление, и кожа аж пузыристая такая, и от нее всё мокнет, и в жару и в холод это ужасная боль.

Я думаю, что же мне сделать, как помочь. А сама мучительно соображаю, что надо делать, когда у человека экзема. А подумала-подумала и что я сделала, так не так, меня уже ничего не интересовало. Я взяла и смешала две мази. Цинковый и… Дягтерева, что ль…мазь, которая отсасывает гной. Смешала эти две мази, на марлю и приклеила ему тут все, забинтовала, и отправила его. Думаю - что будет, то и будет! Ну что я могу! Тем более, скоро сражение, мало ли что может быть! Может человек…

Когда я это сделала, он сидит и говорит «Ой, успокоилось!». И пошел.

А через некоторое время, после боя, заходит этот человек в медсанбад, отыскивает меня и чуть ни на коленях кланяется. Помогло. У него все затянуло.

И он мне говорит, «Не знаю, сколь Бог даст сил, за вас буду молиться всю жизнь!».

А был еще случай. Больной, действительно больной, жар у него очень сильный. Пришли, ну что, аспирин дали, так это не снимет проблему. Врач говорит, вот хорошо бы банки, да еще и горчичники. И я сижу и думаю… - Я щас устрою горчичники!

То ли я слышала, то ли где-то прочитала...

Нашли бумагу, нарезали, взяли теплую воду, я его положила на перевязочный стол, поставила рядом тарелку с теплой водой, голову ему отвернула, эти бумажки в теплую воду окунаю и ему шлепаю. Рядышком шлеп! Рядышком шлеп!… И, в общем, сделала ему горчичники. Накрыла и ему сказала, будет жечь, позовите меня.

Сидим все ждем, через некоторое время он кричит – «Сестра, горячо!». Открываю… Ха-ха-ха! А там смеяться нельзя! Открываю, снимаю эти листочки, а у него на спине точный квадрат гиперемированной кожи, красный. Самым настоящим образом! Все посмотрели, все ахнули. А потом про себя-то и даже не про себя рассмеялись, а он ничего не понимает. Потом мы ему говорим «Замечательно у вас, прекрасно», «Теперь закутывайтесь, выпейте лекарства и постарайтесь уснуть».

Вот мы тогда подумали, какие же необыкновенные силы в человеческом организме. И если человек сфокусирует все свое внимание и всю свою энергию на каком-то моменте, непременно будет эффект!

Так оно по сути дела и есть…

Вспоминаю еще всегда - это события, которые связаны с битвой за пограничный город Новоград–Волынск. На границе с Польшей. Я всегда говорила, что интересный город. За него когда-то сражался один из героев Гражданской войны, известный.

Вспомню - скажу.

Ранняя весна, бригада активно участвует в боях и вышла к этому городу, преодолев речку, водную преграду. Как называется речка, не знаю, но факт тот, что все боевые машины вступили в бой после того, как прошли по мосту через речку. А вспомогательные машины, вспомогательные службы только подъезжали к этой реке. Налет самолетов немецких разрушил мост, и все эти вспомогательные машины, в том числе машины медсанвзвода, оказались на одном берегу, а битва за город шла своим порядком. Руководитель комендантской службы, офицер приказал рассредоточиться машинам в небольшом лесочке, недалеко от этого моста. Ну, так и поступили.

Причем рассредоточились для чего - чтобы ждать, когда возведут понтонный мост. Все действительно разъехались, спрятались, какая-то тут опять поляна. Машина медсанвзвода, если смотреть на речку, стояла справа от этой поляны. Впереди река, а мы справа, а все остальные машины по кругу расположились дальше. Раннее утро, ждем час, ждем два. Вроде все спокойно.

А за речкой - там в городе громыхает и идет самый настоящий, ожесточенный бой. Но так как ранняя весна, и тут у нас сравнительно все безопасно, расслабились все, кто ушел, кто вздремнул, кто еще что. Мы, девчонки, тоже вразнобой, кто в одном месте, кто в другом. Все ждем. Кажется, мост идет к завершению.

Неожиданно возглас «Немцы!» - Крикнул кто-то так истерично и так громко, что мы все всполошились сразу невероятно!

А кто-где - разбрелись.

И недалеко от нас расположился некоторый отряд такой, несколько пулеметов здесь оказались. А сами пулеметчики где-то в лесу. Помню, совершенно неожиданно, совершенно интуитивно подскочила к пулемету, свалилась, начала стрелять, стрелять, куда показали, с какой стороны были немцы. Разгорелся бой, но тут быстро пришли все на места и я поднялась немножко и в это время раздался крик - «Сестра, сестра!». Всё! - Я потихонечку поднялась, кустами, краем поляны пошла на крик, раненый, не переставая, кричал, пошла на крик, нашла раненого, перевязала его, с ним была, больше криков не раздавалось.

Этих немцев всех разогнали, многие сдались в плен. И случилось так, что среди них оказались два санинструктора, два медицинских работника. И их, конечно, отправили в наш медсанвзвод, к нам. Ждем до вечера, к вечеру привезли нам пищу, приготовили вернее – возить не надо было, она была рядом. И мы сели за стол и с большим любопытством наблюдали за ними. Они так, в стороночке, немножко. Их тоже покормили. Они вели себя сравнительно корректно, но все равно что-то сквозило неприемлемое для нас, не знаю, то ли высокомерие, то ли еще что-то.

Потом манера их вести за столом, и даже не за столом, ввела нас в шок. Они, не стесняясь, в общем, творили свои эти...

Но дело не в этом, дело в том, что они так вдали сидят. Один из них вдруг показывает на меня пальцем и говорит «А я видел эту паненку». Zere, diese там не было. И он говорит «Мвидели», говорит, мешая польские и русские и какие-то еще слова – «Мы видели эту паненку, когда она согнувшись шла по кустам». И прибавляет - «И мы долго думали, стрелять… стрелять в нее или не стрелять…».

Все сразу догадались, и я в том числе, что это был момент, когда я направлялась к раненому.

Стрелять они не стали, сдались в плен. Но их вот этот рассказ очень всполошил нас всех, и мы, почему-то, перестали верить тому, что они медработники. И попросили нашего интенданта, командира отправить их сразу в штаб, в бригаду. Вот впервые воочию я видела живых немецких солдат.

Но они отличались от моего представления, сложившегося на фоне фильмов и на основе предшествующих всевозможных событий. Отличались от представления, связанных с эсосовцами, с оголтелыми, нахальными, беспощадными, собственно, пришельцами на нашу землю. Приятного было мало в общении с этими пленными. Что с ними потом случилось, мы уже не следили и не знали, потому что отправились в Новоград-Волынск.

Это первое событие, связанное с Новоград-Волынском.

В самом Новоград-Волынске раненых было уже полно, когда мы туда переправились. Было наготове не только две, много машин, но факт тот, что на мою долю пришлось опять две машины.

Снарядили две машины, рассказали, как ехать, и мы поехали. Причем поехали уже вечером, когда уже смеркалось и надвигалась ночная темень. Ехали по дороге, довольно приличной, но которая была в виде насыпи - и справа и слева были рвы, не искусственно сделанные, а природные. На первой машине за сопровождающего ехал лейтенант, раненый в руку, а во второй машине была я.

Отъехали довольно далеко от города. Почти уже совсем темнеть стало. Спокойно ехали, бой почти затих, ночью он всегда затихает, а тем более теперь, город уже был нами освобожден. Ехали километров, прилично, минут 15-20, наверное. Причем ехали по совершенно пустому пространству. Не видели ни деревень, ни особенного селения. Только разбитые танки, брошенные машины, какие-то там снаряжения и прочее.

И вдруг я слышу огромный удар и треск. Сначала не могла понять, в чем дело. Оказалось, треск раздался с машины впереди идущей.

Стала я расспрашивать, что случилось. Водитель говорит удивительно. Офицер-то спал, а водитель говорит «Я на одно мгновение закрыл глаза» . И наверное это мгновение было не мгновением, может быть минута, может быть и больше. И он в этот момент со всего размаху врезался в подбитый транспортер. А транспортер подбит был и он носовой частью свесился с насыпи, а тыльная сторона была у него над насыпью. И в эту часть грохнулась машина этого водителя…. Вода потекла, масло потекло, машина двинуться не может.

Собрались мы втроем, вчетвером даже – два водителя и мы и стали соображать, что делать. Машину бросить с ранеными нельзя, перебросить их на другие машины – никого и ничего рядом нет. Пришли к выводу, что в город возвращаться смысла нет, надо искать населенные пункты. И мы решили с этим офицером пойти искать населенный пункт. Особенность была вот в чем: дорога шла в виде насыпи, а деревни у них располагались не вдоль дороги, как в нашей России, а поперек, перпендикулярно дороге, как выяснилось потом.

Мы все шли, шли, шли, никаких деревень, ни какие-то ни поселков, ни домов, ничего. Мы уже довольно прилично ушли от места катастрофы и вдруг видим – направо какая-то полоса, и налево какая-то полоса.

Подходим ближе, оказалось, что это дома расположены таким образом. Ну что, постояли, постояли и решали, что делать, вместе идти?

А офицер говорит - «Вот что, сестра, ты иди направо, а я пойду налево. И посмотрим, что… В конце концов, кого-нибудь может найдем!»

И вот, как он шел, я не знаю, а я спустилась с этой насыпи, подхожу к первому дому, потихоньку, неизвестно, кто в этом доме, вообще живой он или неживой, хотя дома все целые стоят.

Подошла. Дверь, постучала в дверь – молчок, никто мне не отвечает. Еще раз постучала, никто не отвечает. Дверь потянула на себя, она открылась. Я спрашиваю, есть кто? - Молчат. Есть кто? - Молчат.

Прикинула, в этом помещении пахнет, как когда находятся животные в доме. Решила, что это сенцы, где, может быть, или ягнята или еще кто-то. А сам дом, сами комнаты слева. Значит и дверь должна быть слева. Я рукой вот так вот по стене пошла – дверь. Постучала, опять молчок. Открыла дверь, дверь открылась со скрипами. Я открыла, опять спрашиваю – «Есть кто?». Опять молчок. Решила войти, хотя все, внутри все сковано!

Вошла, спрашиваю, есть кто?… Молчат, а пахнет жилым. Тут окна, и, главное дело, ночь была лунной, и луна так по комнате прошлась из угла в угол, и за окном что-то замелькало, мне показалось, что кто-то идет, а это шевелились, как оказалось, деревья под окном!

Я «вшемаром» выскочила из этого дома, закрыла внешнюю дверь, привалилась к ней спиной и встала ни жива, ни мертва.

Подумала… ладно, что будет, то и будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать – про себя проговорила, стою… Стой не стой, а идти надо. Искать надо…

Я ко второму дому. Во втором доме повторилась та же картина. Я к третьему. То же самое! Вышла из третьего дома, смотрю мне офицер кричит «Сестра, сестра!». Пошла. Подошла к нему. Он говорит, я нашел. Оказывается, он похитрее меня оказался. Он в один дом вошел, примерно повторилось, то же самое. А потом он вышел на дорогу и стал идти и смотреть на дома. И вот смотрел, смотрел и в одном доме увидел в уголочке огонек. Маскировка была, светомаскировка. А тут маскировка, а огонек виден. Он говорит, я подошел к этому дому, стал стучать. Молчат. Я стал говорить, что я свой, у нас беда, нам надо помочь, молю вас, прошу вас, откройте нам пожалуйста! И повторил, говорит, несколько раз. Еще раз.

В конце концов ему открыли дверь, оказалось, что в этом доме на ночь осталась женщина вместе с дочкой. Потому что днем не успели испечь хлеба для этого поселка.

И, когда мы рассказали еще раз о том, что с нами случилось, женщина что-то сказала своей дочери, та оделась, быстро вышла, и через некоторое время пришли трое мужчин. И мы снова все повторили.

И пришли к выводу и сделали все по сути дела так: мы отправились к машинам, забрали исправную машину вместе с ранеными, подъехали к этому дому, раненых поместили в помещении, в доме. Настелили на полу, сделали по-настоящему постель и оставили раненых.

А сколько с вами было раненых?

Раненых на машину помещалось примерно 7-8 человек. И с исправной машиной поехали к сломанной машине. С нее перенесли раненых на исправную машину, и я с этой машиной и этими ранеными отправились в медсанбат. Остался здесь водитель, с неисправной машиной.

Но во всяком случае моя была задача заключалась в том, чтобы отвести хотя бы этих в госпиталь.

Но на этом мои приключения не закончились на этот раз.

Дело в том, что сколько я не пыталась найти медсанбат, мне это не удавалось, потому что на этом месте, которое мне указали на карте, медсанбата не было! Он, оказывается, свернулся и пошел вслед за наступающими войсками. И мне пришлось потом долгое время искать медсанбат. А спросить у кого-либо, куда ушел медсанбат, в каком направлении, в какую сторону - по сути дела не у кого было, потому что жители во время боев уходили из своих жилищ и по дороге, по которой я ехала с этой машиной, первоначально мне никто не встречался.

Увидели разбитую деревню, пришли к выводу, что надо мне выйти и идти в эту деревню и спрашивать, где медсанбат. Получилось так, что в этой деревне, по сути дела, осталось два или три дома сохранившиеся. Я вошла в один из них, в нем была женщина. Я стала спрашивать, где медсанбат.

А женщина эта запричитала в ответ и обращаясь ко мне «Да батюшки мои, дочка моя, касатка моя!... да как же ты.. откуда ты взялась!? Да как ты еще жива осталась!».

Я ничего не могла понять, а она меня развернула, привела к кухонному окошку и показала на дорогу. А на дороге, метрах в 70 или около 100 метров еще горели машины!

Как женщина сказала, что налетели фрицы, разбили и подожгли все машины, которые шли по этой дороге, и скрылись. И это было буквально пять минут назад. Это была весна 1944…

Я хочу сказать, что мне долго здесь приходилось, несколько раз выходить из машины, идти направо, налево, чтоб кого-нибудь еще увидеть. Никак не могла увидеть, мы долго с машиной путешествовали по дорогам. В конце концов мы медсанбат все-таки нашли, и я оставила там раненых, хотя один из них, к сожалению, не выдержал и погиб. Возвращалась я с большой тревогой, потому что беспокоилась о тех раненых, которых оставила в доме. И когда мы подъехали к этому дому, я влетела в дом, была страшно удивлена, потому что в доме никого не оказалось. А хозяйка вышла ко мне на встречу и успокаивает меня «Не беспокойтесь, пожалуйста! Раненых мы, мы сообщили сразу о несчастье, которое случилось, приехали, раненых поместили на новую машину и отправили в медсанбат. А сломанную машину тягачом отправили в рембат. В ремонтные мастерские. Получилось так, что после большого напряжения и вот эта вот приятная весть до такой степени меня ошеломили! А это было начало весны, я была в валенках, а валенки от растаявшего снега промокли, сама я страшно беспокоилась, что нервы у меня не выдержали и я задала страшный рев.

Хозяйка меня успокаивала, отпаивала нас с водителем чаем, и в конце концов все завершилось здесь благополучно. Возвратились мы примерно к концу или вторых, или в начале даже третьих суток в наш медсанбат.

И я до сих пор не могу забыть с какой радостью встретили нас наши товарищи., потому что они считали, что, фактически, уже нас нет в живых.

Такой длительной поездки у меня никогда не было. Но я хочу сказать, что Новоград –Волынская операция оказалась очень удачной для нашей бригады. Бригада получила звание Новоград-Волынской. Командиры и руководители бригады были награждены орденами. Я за все, что было в это время получила орден Красной звезды. Это одна из самых серьезных больших наград у меня за годы войны.

Вот он, орден красной звезды!

(https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_nagrazhdenie38579323/)

Рядом орден Отечественной войны второй степени. А еще вот гражданская награда Отличник просвещения СССР. Эту медаль мне вручили после войны в Советском союзе. А еще выше у меня здесь такая гражданская награда Заслуженный учитель Российской Федерации.

Боевые медали за участие в Великой Отечественной Войны 45 года.За взятия Берлина, За освобождение Праги. И еще у меня есть самые дорогие мне медали – «За боевые заслуги». Одна – за Сталинградскую битву, а другая – за Курскую.

(https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_nagrazhdenie21487954/)

А после войны только меня догнала медаль «За освобождения Праги». «За освобождение Праги» в момент демобилизации эти медали не были готовы. И мы уехали. Демобилизуясь нам вручили такие справки, дающие права на получение медали «За освобождение Праги». После войны меня медаль нашла, когда я уже была в Тамбове и восстановилась в институте на учебу. Вот чем закончилась Новоград-Волынская операция.

Самое серьезное, самое многособытийное, если так можно сказать. Не говоря о том, что мы, девчонки переживали, что чувствовали во время войны и во время всяких вот таких перепетий.

Потом была Польша.

Когда в Польшу въехали, было отличие между Россией и Польшей?

Деревни отличались. В Польше больше всего я запомнила деревню. Почему? - Потому что она выглядела очень такой богатой, хорошие ухоженные дома, приусадебные участки там, где мы останавливались. И вместе с тем страшными вещами. Дело в том, что деревня выглядела совершенно безжизненой. И не потому, что жители ушли из деревни, а потому что жители, большинство жителей –женщины и дети были в домах. Но, когда мы входили в дом, нас поражала атмосфера затхлости и, какой-то зловонный воздух. Женщины некоторые сидели, а в большинстве случаев лежали, чаще всего на полу. Дети были вялыми очень. И так не в одном доме, а в нескольких домах!

Оказалось, что в Польше, не знаю как во всей стране, но в этой деревне свирепствовала страшная болезнь туляремия.

Болезнь, которая переносится грызунами, прежде всего это мышами и крысами. В результате этой болезни человек становится вялым, поражаются кости и так как не было ни врачей, ни медпунктов в этой деревне, люди по сути дела были обречены на гибель. Пришлось не только оказывать помощь раненым, но и этим женщинам и детям. Медсанвзвод развернулся на какое-то время, но вместе с тем специальных препаратов от туляремии не было. И приходилась поддерживать только питанием и определенным уходом. Вот это вот страшная картина.

Это один эпизод, а до этого мы столкнулись с очень странной вещью. До распределения по домам, мы, когда наши квартирьеры, не знаю, как мы их называли, подыскивали нам место для медсанвзвода, мы стояли всей группой, дожидаясь результата и вдруг обратили внимание, что в недалеко от нас собралась группа женщин, преимущественно пожилых, которые внимательно рассматривали нас, разговаривали между собой, что-то обсуждали, потом потихонечку стали приближаться к нам.

Мы на них посмотрели тоже с интересом, ничего не понимая. Они подошли молча, ничего не говорили, ни о чем не спрашивали и стали нас на определенном расстоянии кругом обходить. Недоуменно, некоторые из нас тоже стали разворачиваться, стали смотреть, куда они пойдут дальше, а они обошли нас кругом, оглядывая нас с головы до ног, поговорили о чем-то и ушли. Мы были в большом недоумении. Когда подошли к нам наши командиры, мы рассказали им об этой истории. И что оказалось.

Оказалось следующее, что пропаганда гитлеровская, или какая-то там другая, дошла до того, что внушала населению, что на них идут дьяволы, антихристы, всякие там черти не черти, с хвостами, рогами и прочее и прочее. И женщины, по сути дела, оказывается, разглядывали, есть ли в нас что-то напоминающее дьявольское или нет…

Мы похохотали, посмеялись, но вместе с тем страшно не то что негодовали, а удивлялись и недоумевали - ну надо же дойти до такой дури, чтобы рассказывать такие небылицы!

Это был первый эпизод, деревня был второй эпизод. А третий я уже рассказывала, когда мы остановились в одном особняке, в котором нашли очень много книг, пластинок и где слушали исполнение марша одним из наших командиров.

Польшу прошли очень быстро, вот именно, вот тут начался какой-то этап постоянного движения. Танки наступали, прорывали, шли вперед, а мы за ними. Танки шли вперед, а мы за ним.

В конце концов вступили на границу, на землю Германии, причем столб, пограничный столб в это время мы видели все и наши командиры!

Факт в том что все остановились и говорили о том, что мы переступаем границу Германии. Поучился своеобразный митинг, короткий, быстрый.

Лобачев Валерий Григорьевич. Наш фотограф. Секретарь политотдела, 1944 год

О Германии я помню только одно, мы шли по огромной какой-то очень просторной, пространной автостраде в четыре или пять полос. А слева от нас виднелись Зееловские высоты, которые к этому времени были уже взяты. Причем, почему-то мне запомнилось белое сооружение, четко вырисовывающееся на фоне неба. Мы ехали очень быстро и, тем не менее, это впечатление осталось в памяти. До сих пор очень четко.

И еще, какое создалось впечатление у меня при движении по этой автостраде - дело в том, что к Берлину двигалась огромная масса вооружений и войск. И по всем этим автострадам, по всем полосам этой автострады шли разные рода войск. По одной автостраде шли наши танки, по другой Катюши, по третьей шли дальнобойные орудия, там что-то еще, и огромной, массивной, страшной силищей казалось все это.

Может быть я повторюсь, но хочу сказать, что движение вдруг наше было стало остановлено и мы не могли понять, в чем дело.

Через некоторое время вдруг оказалось, увидели мы, что по обочине этой автострады навстречу нам идет огромная масса народу. Население. Немцы идут от Берлина навстречу нам, идут старики, женщины, дети со скарбом.

Почему-то очень много было детских колясок, были ли там маленькие дети, не знаю, может быть, там просто так перемещали имущество свое. И справой стороны дороги, и с левой. А остановились мы потому, что сначала они шли по самой автостраде, и пока их на обочину вытеснили, чтобы походили наши войска, нам пришлось наблюдать эту картину.

Оказалось, что Гитлер, естественно и так было, до конца войны не предполагал, что наши войска вступят в Германию, да еще подойдут к Берлину, да будут угрожать Берлину. И Гитлер приказал населению отступать в сторону Берлина, чтобы не попасть в плен. Из многих городов и селений немцы действительно пошли в Берлин, а когда кольцо сжималось все больше и больше вокруг Берлина, естественно, люди пошли обратно...

На что я обратила внимание, люди шли мирно. В это время, почему-то, не было видно самолетов, не было никаких обстрелов. Было солнечное утро апрельское. И я подумала о чем, что вот этим людям сейчас ничто не угрожает! Наша авиация их не бомбит, не отстреливает и сразу вспомнила то, каким было утро и последующие дни для нашего населения, когда оно уходило от нашествия гитлеровцев. Наших и бомбили и расстреливали. И, во всяком случае, гонялись самолеты, нередко гонялись даже за одним человеком, по дороге или какой-то там местности. Пока мы стояли, наши врачи посмотрели даже нескольких ребятишек. Особенно когда видели, что они на самом деле немощные, голодные и прочее.

Потом помнится битва за Берлин.

Наши танки вступили в бой за Берлин на юго-западной стороне, и помню… до сих пор в глазах - горящий огромный город. И уйма самолетов, которые бьют, бьют, бьют, бомбят, бомбят и бомбят…

Танки наши продвигались по улицам Берлина и, как потом оставшиеся в живых рассказывали, что самым страшным было для танкистов не столько бомбежка, не столько бои на улицах, сколько потери от, так называемых, фаустпатронов.

На вооружении гитлеровской армии появилось новое оружие – это своеобразные термитные бомбы, но они очень были приспособлены для обычного пользования. Они представляли собой такое оружие, каким мог пользоваться любой подросток и при чем бросать их, если можно так выразиться, с любого места: из окна, из подвальных комнат, с крыши, на расстояние в пределах 50-20 метров. Причем, они представляли собой своеобразную булаву такую - огромная термитная граната на ручке. Эта ручка закладывалась под руку и спускалась чека, которая выталкивала эту гранату в сторону танка.

Это вот одна была угроза у танкистов, а вторая угроза – это невозможность маневра в условиях улиц городских, особенно у Берлина это ощущалось. В уличных боях участвовали наши танки и танки фашистов. И именно на Берлин, по-моему, больше всего приходится таранов между танками. На фронте-то тараны были самолетов, тараны были даже морских судов и, в частности, тараны были с танками. Чаще всего сталкивались танки с поперек идущими танками фашистов. Но я должна сказать, что в берлинской битве мы участвовали недолго. По неизвестным тогда причинам, нас потом вдруг сняли с берлинского направления и отправили в Дрезден.

Потери у вас были большие в бригаде?

Так как нас сняли досрочно, то потери, наши потери в нашей бригаде, были небольшие. Почти полностью танки сохранились и вот они дислоцировались в Дрездене. Хотя сам Дрезден был к этому времени значительно разбит американскими самолетами. Вот Дрезден, это было уже в конце апреля, 1-2 мая. Второго мая в Дрездене мы узнали о капитуляции Берлина. Конечно, все мы уже ощущали, что вот, все, скоро, вот не сегодня, завтра!

И когда мы узнали, что Берлин капитулировал, я-то много читала потом, какие шли бои, что было, но тут узнали, Берлин капитулировал. Радость была невероятная!

Мы, девчонки, особенно восторженно воспринимали это. Потому что так хотелось домой за все эти годы! И стали кричать «конец войне, конец войне», поздравлять друг друга.

А наш офицер из политотдела подошел к нам и говорит, «Девочки, рано радуетесь, войне еще не конец, будет конец, когда капитулирует вся Германия».

Ну, мы немножко сникли, решили, ладно, ждать осталось недолго, потерпим. И вдруг, в самом Дрездене мне помнится один очень интересный эпизод, уже связанный не с военными вещами, а с чисто гражданскими. Нас расположили в одном хозяйстве немецком. Там, наверное, жил бюргер, как там называли их.

Когда мы вошли в ворота этого хозяйства, нас удивила необыкновенная чистота, ухоженность, прибранность самого двора. Перед нами был очень хорошо ухоженный кустарник, который отгораживал, чувствуется, отгораживал хозяйственные все постройки от территории, связанной с крыльцом дома.

Разместились мы в этом доме, дом добротный.

На что обратила я внимание, крашеные полы, потому что у нас в России полы красили еще очень редко.

А так как мы перебывали в домах, где приходилось развертывать медсанвзвод и где приходилось отдраивать, грубо говоря, полы веником, песком и прочее от грязи и делать их доступными, чистыми и желтоватыми, то вот покрашенные полы приятно удивили.

Комнаты большие, просторные и помню еще много кроватей. В каждой комнате было две кровати с огромными перинами и огромными подушками. Это, видимо, признак немецкого быта, провинциального, что ли...

Поразила меня кухня, шкафы, там оказались и маленькие весы и всякие ступки, ложки, вилки, причем все это очень начищенное и очень ухоженное. Хозяин сказал нам, что у него есть хозяйство и что было интересно - мы все рассматривали, они разрешили нам все посмотреть. И после того, как сели, мы развернули медсанвзвод наш, приемную комнату. Хозяин почему-то обратил на меня внимание и позвал меня во двор. Я с ним вышла и он приглашает меня на вторую половину своего двора и говорит «Показать». В общем показать.

И он стал показывать мне хозяйство - было очень много коров, какие-то гуси, утки. Но больше всего меня поразило помещение для свиноматок. Лежали такие огромные свиноматки, причем белые, холеные, а одна особенно огромная, я и тогда сказала, как бегемот, и около нее десяток или два десятка маленьких поросеночков. Они тычутся тычутся в вымя свиноматки, а она похрюкивает!

И мне захотелось их посчитать, я стали считать и сбилась. А хозяин говорит, « Их не надо считать». Посмотрела я еще, всё, причем исключительный порядок был и в этом хозяйственном отсеке. Мы возвратились и я обратила внимание, что хозяин потом много и интересно, поглядывая на меня, рассказывал своим женщинам. Вот в Дрездене нам не рекомендовали выходить в город, хотя города почти не было. Тем более за город. Я, например, о Дрездене знала, что в нем великолепная дрезденская галерея, то оказывается и от нее почти ничего не осталось.

В Дрездене война шла к концу, все говорило о том, что вот-вот-вот все решится. Но неожиданно для нас, по крайней мере, мы в неведении были все это время, прозвучал приказ.

Приказ-то прозвучал, наверное, раньше, а мы-то о нем узнали - наш медсанвзвод прямо накануне похода. Мы моментально, в маршевом порядке, свернулись, в машину погрузились и отправились. Оказывается, с 8-го на 9-е танки ушли вперед, а мы за танками вместе с хозяйственными всякими машинами пошли за ними.

Узнали, что едем, походным маршем причем, очень быстрым маршем - в Чехословакию, к Праге. Ехали ночью, ехали мы по дороге, которая шла через Альпы, как серпантин, как у нас на юге. И, когда мы проснулись утром, то, не знаю, с удивлением или с радостью, обнаружили, что тишина, необыкновенное яркое солнце, все расцвело, кругом зелень, какие-то цикады, летучие звери, и бренчат и свистят, и птицы поют и едем мы - то утес справа, то утес слева, по дороге через эти горы, наблюдаем.

Девчонки, конечно, сразу все воспряли и, что интересно, у меня воображение-то хорошее было, наблюдать было очень интересно, голову поднимешь вверх,посмотришь то ли хутор, то ли не хутор, а дом какой-то, особняк какой-то...

Налево посмотришь вверх - а там часовня какая-то, деревья необыкновенные. То есть утро было настоящим, мирным, весенним, радостным, солнечным.

А потом, когда стали подъезжать к Праге, услышали канонаду… Поняли, что наши танки вступили в бой, и когда мы добрались до Праги, мы снова окунулись во все разбитое, раскореженное, разбитые дома, обгоревшие окна и, что интересно, мы ехали одним берегом реки Валтау, которая разбивала и разбивает Прагу, почти надвое.

Через речку было много мостов, а мосты оказались почти все разбитыми. Такое впечатление, что самолет прилетел, бросил бомбу на каждый мост и мост разрушился прямо в середине реки.

И вот, плети с правой и с левой стороны повисли над водой, и я не знаю почему, они вызвали у меня ассоциацию человеческих рук, поднятых и опущенных перед собой...

Бои закончились девятого числа и мы о победе в целом узнали только десятого. После мы узнали о чем - о том, что спешность нашего похода, такая внезапность, наступательность нашего похода, не только наших частей, но и всех других частей, и саперы, и авиация и артиллерия была настолько напористой, настолько неожиданной для фашистов, что они не успели взорвать Прагу, как собирались, грозя взорвать ее, если их будут изгонять из Праги!

Наши связисты сумели разобраться в этой путанице всевозможных проводов и заложенных мин под зданиями Праги. А почему потом мы стали говорить, что наши части, наша армия спасла злату Прагу, красавицу Прагу, потому что центр Праги выстроен зданиями, как обычно говорили, в готическом духе из темно-бордового кирпича с какими-то вкраплениями блестящими, которые горели как искорки, и здания казались необыкновенно красивыми и необычными не только по архитектуре, но и по внешнему виду!

Я хочу сказать, что Прага действительно была спасена, но нам всем запомнилось, как наши части, как наши парни, как наши воинские подразделения встречали Пражане. Трудно себе это представить!

Я щас скажу, после войны мне несколько раз удавалось посмотреть военные хроники, и вот в одной из хроник я чуть не закричала, «Наши, наши идут!»

Ехали мы по улицам Праги сразу за танками, а справа, слева, с крыш, с балконов летели в танкистов цветы, духи, кричали, шумели, пели, славили наших танкистов, вообще нашу армию, наш народ, причем девчонки, пражанки, естественно подбегали к танкам, иногда наши танкисты девочек чуть не на танки втаскивали за руки, они там разговаривали, целовались, обнимались, как уж они понимали друг друга, это трудно, но, наверное, понимали очень хорошо.

Дело в том, что такое обращение иногда могло грозить трагедией и наши офицеры вынуждены были нередко расслаивать толпу, идти чуть не впереди танка, с тем, чтобы не произошло какого-нибудь несчастья. Хроника передала очень четко вот этот восторг и искреннюю, идущую от души благодарность нашей армии и вообще нашему народу за освобождение Праги да и вообще, за завершение этой войны...

Чешская семья, в доме которых разместился медсанвзвод, 1945 год

В Праге нас разместили, вернее наш медсанвзвод. Очевидно, танки отправились куда-то на окраину, за пределы Праги, видимо. А наш медсанвзвод поселили в одном двухэтажном деревянном доме. Я привезла с собой фотографии хозяев этого дома. В книжку еще поместила эту фотографию. Внизу, в этот дом, мы разместили медсанвзвод. Шел прием, как всегда, не только наших танкистов, но и населения, а на втором этаже были комнаты, в которых поместили нас. Хозяева были очень гостеприимные, внимательные, не знаю даже, такое впечатление что не то что ненависти, не было и какого-то злорадства, а, напротив, необыкновенная душевная благодарность к присутствующим здесь.

Вы знали, что в Праге были власовские части?

Нет, наш медсанвзвод нет, а командиры и танкисты, может, и знали.

В Праге стояли мы очень долго, а потом, это был уже май, июнь, июль, поступил приказ о демобилизации и нашу 111- бригаду стали готовить к отправке на родину. Действительно, мы своим походом прошли через Болгарию, некоторое время стояли здесь, из Болгарии в Австро–Венгрию. Я очень хорошо помню - ехали мы за танками и наш командир медсанвзвода обратил наше внимание на то, что, дескать, кончается Австрия, а начинается Венгрия. Огромная река, не помню какая, и огромный мост, и командир на этом мосту остановил нашу машину и говорит, что здесь кончается Австрия, а начинается Венгрия.

И мы ехали к нашей границе. К нашей границе выехали, а пересечь ее не смогли. Бригаду остановили.

Дело в том, что на границе в это время (преимущественно шла потом Украина) орудовали бендеровцы. Так называемые, бендеровцы. Бендеровцы - это группа, состоящая из разных национальностей, наверное, но в основном из западных украинцев, которые активно сотрудничали с фашистами, с немецкими всякими городскими властями. И они, по сути дела, оказались между двух огней, фашисты уже не могут их защищать, потому что сами едва-едва, делают все, чтобы спасти свою шкуру, а наши тоже, не могут пощадить…

И в связи с этим, они бесчинствовали и злобствовали ужасно - страшнее, чем фашисты. Наши, особенно пехотные части, вынуждены были вступать в сражения, в настоящие битвы с ними, отряды появились по уничтожению предателей. И это нас задержало, мы какое-то время шли вдоль границы.

То есть бригаду не могли пустить потому что там шли бои?

Да. Отчаянные бои. Самые настоящие бои!

Пошли мы вдоль границы вниз и в районе Яссы. Вот я помню, Яссы. Переправлялись мы по мосту на нашу родную территорию. Не помню, забыла, по-моему, кто-то из командиров погиб в результате этих боев, в Западной Украине.

Что я хочу сказать, вот состояние радости, состояние того, что мы по каким-то неведомым причинам остались живыми, заставляло нас, ну и плакать, и, не знаю что, и смеяться, и радоваться!

Причем население встречало нас радостно, но сдержанно. А потом стали более подробно интересоваться, кого в какую сторон отправить. И я смутно, почему-то, помню только - то ли я болела, то ли у меня глаза болели – всё, как в тумане… Что я на поезде ехала в Тамбов, потому что с него я уходила на фронт. Там, кстати, и родители были. Возвращалась в Тамбов. И помню себя уже в Тамбове.

Как простились с бригадой, ты помнишь?

Помпезного прощания не было, было радостное ощущение, что мы тут, дома, на своей земле, что сейчас разъедемся в свои дома, к своим родным, у кого они остались живы…

Это было очень сильно. Такое настроение было очень сильное!

А я вот помню себя только в Тамбове! В Тамбове уже, когда я ехала в Тамбов, да и в последние дни после войны, я, почему-то совсем не думала о том, что я буду делать теперь, чем заниматься, как сложится моя жизнь. Вот действительно, никогда не думала!

Приехала домой и всё, и вот тут-то и начались эти вопросы…

Они стояли по-настоящему, потому что семья была очень бедная, ребята голодные, отец еще был в трудовой армии, потом он пришел, мама больная, маленькая. И встал вопрос, как все устроить, как теперь налаживать жизнь. Вот.

Я хочу сказать, что я говорила о своей семье уже тогда, когда готовились к Курской битве, когда я ездила из Тулы в отпуск в Тамбов.

В таком же почти состоянии я застала свою семью и после окончания войны. Потому что город, он и тогда был не в прифронтовой полосе, а в тылу, если так можно сказать. Он был на военном положении.

А так как Тамбов - это черноземная полоса, где урожаи сменяются засухой и наоборот, город всегда жил очень трудно и село трудно жило. А тут военное время, тем более... И дома, как я говорила, было шаром покати. Братья мои, сейчас, к сожалению, ушли уже из жизни, родители ушли из жизни...

А 1945-46 год - это год сплошного голода в Тамбовской области, когда в Тамбове было очень много военных, и особенно раненых, особенно искалеченных, когда эти искалеченные люди сидели на улицах.

Особенно сидели в районе храмов и один мост там у нас в этом отношении был очень известен.

По обе стороны моста садились эти искалеченные люди, и причем они обнажали свои раны, плечи, ноги, перевязанная голова, сидели на корточках, сидели, поджав ноги, просили милостыню, причем все голодные и население было голодное и приходилось иногда с ужасом наблюдать, утром идешь, люди все сидят, а возвращаешься, допустим, к вечеру, один из них среди них уже почти погиб…

То есть было очень голодно, и я помню, что у нас в доме тоже было голодно. Я со своим младшим братом с Виктором, а иногда и с Юрием, что делали: мы брали две кастрюльки, шли в ближайшую столовую, заказывали две порции обеда, сливали все это порознь - суп в одну кастрюльку, второе в другую кастрюльку, хлеб брали и несли домой. И дома все это чуть-чуть подправляли и делили на пять человек.

На первых порах было стыдно, но, видимо, голод заставляет по-настоящему преодолевать это чувство, потому что, наверное, страшнее голода ничего нет.

И хочу еще сказать, что нас в Тамбове в это время спас рыбий жир. Как ни странно, совершенно не морской и не речной город, но спасался рыбьим жиром. Мы его покупали в аптеке и рыбий жир добавляли во все супы так называемые. А потом все пошло еще сложнее, но это особый разговор...

Я хочу сказать, что вхождение в мирную жизнь, поиска своего места в этой жизни, поиска своей профессии, я ведь очень хотела быть хирургом, когда насмотрелась на все, на все, я дала себе слово, быть хирургом. Но этой мечте не суждено было осуществиться, потому что зрение у меня было -12.

Так вот, несмотря на то что вхождение в жизнь и сама жизнь сложилась очень трудно… всего приходилось добиваться самой.

И я хочу сказать, что жизнь меня наградила за все мои, наверное, за все мои муки! Какой хорошей дочерью, хотя сын погиб маленький, в девять месяцев ушел из жизни, его увела из жизни диспепсия. Никаких лекарств тогда не было. Но такой хорошей дочерью, такими хорошими внуками и великолепными, замечательными правнуками!

И тут уж я совсем вспоминаю все эти случаи, потому что пришла к выводу, совсем пришла к выводу – вот именно как мне потом говорили, что-то вот внутреннее интуитивное меня хранило почти всю войну и я безмерно благодарна всем, кто был вокруг меня, кто был со мной и кто позволил мне остаться в живых.

И вечное всем им спасибо и вечный им поклон.

Живу и радуюсь. Живу причем, как сказала Друнина в своем стихотворении:

Живу, как будто, в двух измерениях
В своей эпохе и в сорок первом…

Интервью и лит. обработка:

В. Голев