Ольгина Августина Михайловна

А.О. – Я родилась 30 января 1925 года в городе Тульчине Винницкой области и была единственным ребенком в семье Михаила Ивановича и Фаины Петровны Ольгиных. Папа родился в 1896 году в Виннице, до революции был большевиком-подпольщиком, а во время гражданской войны руководил большим партизанским отрядом на Украине. Изначально папа носил фамилию Гройсман, но во время гражданской войны у него была возлюбленная по имени Ольга, медсестра. В одном из боев она получила ранение и умерла у папы на руках. А потом папе сказали, что его ищут враги, и настояли, чтобы он поменял фамилию. Тогда папа взял фамилию Ольгин в честь вот этой погибшей возлюбленной. Помню, что до войны у нас в квартире стоял диван, у которого внизу выдвигался ящик. Там было полно фотографий – папа на коне, на трибуне. Очень активный был человек, очень. Его родители были коренные винничане, жили в центре, на улице Пушкина. Но их я почти не знала – дедушка умер еще до моего рождения, а бабушка – когда я была совсем маленькой, я ее плохо помню.

А мама была 1904 года рождения и происходила из Тульчина. Мой дедушка по маминой линии, Петр Ефимович Старосельский, был изумительным врачом – как говорят, от Бога. Еще в царские времена окончил мединститут и работал по специальности, причем в Тульчине он был единственным врачом. И Вы понимаете, что ему пришлось стать универсальным специалистом – он знал и детские, и инфекционные заболевания, принимал роды, делал хирургические операции. А его жена, моя бабушка, одна из первых наших земляков окончила фармацевтический институт в Швейцарии. Это были очень образованные, умные, просто необыкновенные люди! Бабушка с дедушкой воспитали четырех дочерей, и все они стали врачами. До революции у дедушки была собственная аптека, и бабушка работала в этой аптеке. Дедушка держал выезд и кучера – при советской власти, выезд, конечно, забрали, и аптеку тоже забрали, сделали «доброе дело». Но дедушка продолжал работать – пешком ходил по городу, по селам. Иногда за ним на телеге приезжали, и он безотказно помогал, причем у бедных никогда не брал никаких денег. Бабушка умерла за два года до войны, у нее было онкозаболевание. А дедушка умер буквально накануне войны, так что он всего этого не застал. Он всегда вставал раньше всех, надевал костюм, чистил обувь, ставил самовар. И вот однажды, как обычно, поставил утром самовар, лег и умер.

В 1927 году мы с родителями переехали в Винницу и там жили до начала войны. В Виннице я росла, там окончила школу, а моя мама окончила фармацевтический институт, потом мединститут и работала терапевтом-кардиологом, написала кандидатскую диссертацию. А папа работал начальником планово-экономического отдела, но в каком учреждении, я не знаю – никогда не интересовалась.

Что еще Вам рассказать? Еврейских традиций мы не придерживались, на идиш в семье, к сожалению, никто не говорил. И вот еще что – мой папа был ярым антисоветчиком.

А.И. – Как старый большевик мог стать антисоветчиком?

А.О. – Понимаете, когда папа увидел, что делает Сталин, как арестовывают и уничтожают людей, он стал антисоветчиком! Он об этом никому из знакомых не говорил, но дома высказывался. А мама была членом партии, прошла двухлетний курс в институте марксизма-ленинизма. Она отца выслушивала, но, конечно, его взгляды не поддерживала. Хотя мама привыкла все рассказывать папе, и он давал ей советы, она никогда не следовала этим советам. Никогда! Поступала так, как сама понимала, но ему все рассказывала.

Однажды, где-то в конце 30-х годов, мама вдруг получает письмо из Франции. Родственников за границей у нас нет, а письмо пришло. Мама перепугалась страшно! В ту же секунду взяла это письмо, положила в сумочку и пошла в НКВД. Ее там принял какой-то мелкий товарищ, по-моему, инспектор, но поиздевался над ней на все сто процентов. «Как, Вы не вскрыли это письмо?» Мама говорит: «Не вскрыла, Вы можете в этом убедиться» – «А что, Вас не интересует содержание письма?» – «Нет, меня не интересует. У меня никаких знакомых и родственников за границей нет». Он вскрывает это письмо и спрашивает: «А где же франки?» Мама отвечает: «Я не знаю, я не вскрывала письмо» – «Так Вас не интересует содержание?» – «Нет, не интересует!» – «Но я все-таки Вам прочитаю». А у письма такое недлинное содержание – какой-то абсолютно неизвестный человек спрашивает, учится ли какая-то его родственница в Винницком мединституте. И если учится, то просит дать ее координаты. Пишет маме, что, мол, Вы староста курса, Ваша фотография была в газете, поэтому я к Вам обращаюсь. Короче говоря, на том дело кончилось, мама ушла, но с тех пор у нее до конца жизни был нервный тик. Представляете себе, как она перенервничала? Но это еще не все. Завкафедрой немецкого языка получил точно такое же письмо, вскрыл его, прочитал – казалось бы, невинное письмо. Никому не сказал, пошел в деканат спросить, есть ли такая студентка. Ему сказали, что такой студентки нет и не было. Видимо, это была провокация НКВД – посылали письмо и проверяли, как ты себя поведешь. Инсценировка чистой воды. И Вы знаете, его не стало – пропал, как будто никогда и не было.

Так что репрессии имели место, и еще какие… Я даже сейчас не перестаю поражаться – вот о ком ни читаешь, почти у каждого кого-то репрессировали. Или маму, или папу, или сестру, или брата. Вот я помню довоенную Винницу – люди боялись слово сказать! При Сталине был ужасный террор. Наш папа тоже боялся, чтобы никто его не выдал. У папы был друг, который жил на Замостье, и после работы почти каждый день приходил к нему. Ставили самовар, наливали чай, ставили на стол печенье, орехи, яблоки и сидели, говорили с папой о том, что происходит. Папа больше ни с кем не говорил на политические темы, только с ним, и этот человек его не выдал. А еще папа был очень сильным преферансистом, и к нам приходила компания людей – садились, играли, но Боже упаси, о политике они не говорили. В общем, отец видел, что творится в стране и очень четко, ясно все осознавал.

Но меня все эти проблемы мало касались, детство у меня было хорошее. Училась в школе, изучала немецкий язык, ходила в музыкальную школу. Когда началась война, то в первый же день немцы бомбили Винницу. А я училась в школе №18 – это была совершенно изумительная, новая школа, туда брали лучшие классы со всего города. В первый же день разбомбили школу, еще несколько домов рядом, и началась страшная паника.

Мама сначала растерялась, не знала что делать, потому что уехать было невозможно – все начальство с тюками, с чемоданами уезжало, а простым людям транспорта не давали. Уехать удалось только благодаря папе, которому с работы дали грузовую машину. Поехали на восток, а вокруг бомбили – уже тут пожары, там пожары. Но украинцы нас так тепло встречали и провожали, кормили, давали что-то на дорогу. Вы знаете, ну просто как родных!

В машине ехало много людей – наша семья, папин родной брат с женой и четыре папиных сестры с детьми. У папы было четыре сестры, мужья которых воевали на фронте. И ни один из них не вернулся, ни один! Один потом приезжал к нам, когда мы жили в эвакуации – заехал, потому что его вызвали в Кремль, наградили и дали три дня отдыха для встречи с родными. После этого он опять уехал на фронт и через время погиб. Вот так… В общем, машина была переполнена, и чтобы все могли усесться, ничего с собой брать не разрешали – только то, что ты мог одеть на себя. А я перед самой войной окончила школу с отличием, и мама мне дала деньги. Тогда только открылось ателье мод, и я заказала себе два платья – крепдешиновое и шерстяное. Ну и «лодочки» у меня были. Вот это все я надела на себя. Папа ехал в костюме, мама в платье – больше ничего не взяли. У мамы уже лежала готовая диссертация, но она так переживала, была настолько растеряна, что оставила ее дома. А я отрезала свою косу, потому что знала, куда еду – кто их там будет мыть, эти волосы? Могли и вши завестись, и все что угодно. Ни один парикмахер не хотел резать – у меня были очень густые красивые волосы, такие золотые. До войны у меня была подруга, Леночка Липовецкая – нас с ней весь город знал! У нее длинные черные косы, а у меня золотые.

Проехали мы Украину, заехали в Россию. Там нас посадили в теплушку, и уже где-то к концу осени доехали мы до Чкалова – сейчас это Оренбург. Для поселения нам дали бывшую канцелярию трикотажной фабрики – это немножко в стороне от центра города. И там была всего одна печка, которая отапливала три комнаты. Но так как дров очень не хватало, то мы ее даже не топили и страшно мерзли. Представляете, холод был такой, что в комнате все покрылось сосульками! В общем, кошмар и ужас.

Мама сразу была призвана в армию и работала в военном госпитале начмедом. Там ей дали матрацы, и мы без наволочек, без подушек на матрацах лежали и матрацами накрывались. Вот так и жили первый год. На второй год достали буржуйку, топили. Когда она грела, так уже и чай был, и тепло. А на третий год достали много дров и поставили настоящую печь, которая обогревала всю комнату – уже стало намного лучше. А в первую зиму жилось очень и очень трудно.

В Чкалове я поступила в Харьковский мединститут, который туда эвакуировался – на лечебный факультет. Это был дополнительный набор, 23 марта 1942 года. Окончила там первый, второй и третий курс. Помню, что программу первого курса (1941/42 учебный год) мы прошли ускоренно, за полгода. Кстати, патологоанатомию нам читал знаменитый академик Анатолий Иванович Струков. Причем в самом предмете было мало интересного – ну, знаете, вскрытия, исследования всех тканей на гистологию. Но он был такой красивый, такой молодой! И так умело рассказывал, я бы сказала – влюбленно. Кстати говоря, после войны Струков вместе с академиком Абрикосовым подписывал медицинские заключения о смерти, когда умирали члены правительства – когда умер Сталин, они тоже подписывали. Вообще я Вам хочу сказать, что уровень преподавания в институте был высокий, преподаватели очень эрудированные. Но наш институт не имел собственных лабораторий, потому что материальную базу не смогли вывезти из Харькова. Мы фактически были «в приймах» у Чкаловского мединститута – располагались в их помещениях, использовали их оборудование, а его очень не хватало.

Летом 1944 года маму перевели в Москву на должность начмеда высшеофицерского госпиталя, и мы с папой тоже переехали. Папа был уже очень болен, не работал, а я перевелась в 1-й Московский мединститут. Это был лучший ВУЗ страны – очень высокий уровень преподавания, к тому же, я попала в группу, где учились студентки с очень серьезной подготовкой. Там у меня появилась подруга, с которой мы потом дружили всю жизнь, до самой ее смерти. Звали ее Магира Богоявленская, она была дочерью Павла Ивановича Богоявленского – заведующего секретариатом у Шверника (председателя Всесоюзного центрального совета профсоюзов (ВЦСПС) – прим. А.И.). Она потом стала известным дерматологом, доктором медицинских наук. Мы с ней вместе занимались. У меня хорошая зрительная память, а у нее – слуховая, поэтому я читала материал вслух, а она запоминала. Магира была очень способная девочка, все усваивала замечательно. А еще ее родителям давали воскресные путевки в правительственный дом отдыха. Они за мной заезжали, и мы ездили туда – это под Москвой, поселок Правдинский. Ну что Вам сказать – там было просто замечательно. Например, я жила в отдельной комнате, и все что нужно, туда приносили по звонку. А еды сколько было! Там отдыхало все руководство ВЦСПС, в том числе, и Шверник.

В Москве началась и моя трудовая деятельность. После окончания третьего курса мы в течение трех месяцев проходили сестринскую практику, а потом, после четвертого курса – врачебную практику. И вот я в этом высшеофицерском госпитале проходила сестринскую практику – и дежурила, и в манипуляционном кабинете работала, и инъекции делала. И очень хорошо относилась ко всем больным. Я им и письма писала, и газеты приносила, и отправляла их письма, и выполняла всякие другие поручения – куда-то сходить, что-то купить. И врачи ко мне относились просто замечательно, потому что я делала все что нужно. Если надо было дежурить, я дежурила – никогда не отказывалась, хотя в штате не состояла. Вот такую прошла практику. А осенью, когда начался четвертый курс, меня попросили поработать еще, и я продолжала работать, но не каждый день, а несколько дней в неделю – допустим, в субботу, в воскресенье.

Где-то с середины четвертого курса я уже работала в операционной, но не оперировала, а только ассистировала, то есть выполняла функции операционной сестры. Это было уже в начале 1945 года, война еще шла.

А.И. – Расскажите, пожалуйста, об основных функциях операционной сестры.

А.О. – Операционные сестры готовили весь инструментарий, материалы и ассистировали во время операции. А операции мы делали разные – аппендицит, грыжа, геморрой, много было ампутаций, дополнительных операций (когда долечивались ранения). Ассистент должен продезинфицировать рану, вовремя подать хирургу все, что ему нужно. Что еще? Да все, что скажет врач. А после операции делала обходы своих больных – это обязательно. Когда просили, дежурила у тяжелых больных. Ну, и по-прежнему писала и отправляла им письма – всем, чем могла, помогала. Единственное табу, которое было – это то, что за мной никто не мог поухаживать. Никаких ухаживаний я не принимала, Боже упаси! Тем более, там работала моя мама. Никаких романов! Одно время у нас в госпитале лежал Борис Злочевский, который служил у Рокоссовского – так вот он пытался ухаживать за мной, но с моей стороны это был запрет. Когда его прооперировали, то ребята из той же палаты, зная его симпатию ко мне, подарили ему цветы – как будто бы от меня. И он долго ходил за мной, но никакой взаимности не получил. Он мне говорил: «Я буду тебе присылать и подарки, и посылки, и все на свете!» – «Нет». Но расстались мы с ним очень дружно. Дело в том, что я никак не могла в Большой театр попасть. И вот он мне говорит: «Пойдешь со мной?» Я говорю: «Да, в Большой театр пойду». И вот мы с ним пошли в Большой театр на «Евгения Онегина», арию Ленского пел вот этот знаменитый… Лемешев! Мы сидели на галерке, и Борис все время фотографировал. А оказалось, что фотографировать нельзя. И в антракте к нам подошли и велели покинуть театр. Боже, такая была досада ужасная! Пошли домой, пешком. А я жила на Варшавском шоссе – очень далеко, поэтому мы не успели добраться домой до начала комендантского часа, и нас забрали в комендатуру. Пришлось провести там целую ночь, вместе с другими задержанными. Вот такая история. Потом Борис мне писал, но я ему не отвечала.

А.И. – А как вообще вели себя пациенты?

А.О. – Все было нормально, потому что в госпитале и дисциплину поддерживали, и чистоту. Я свой халатик так стирала и крахмалила, что он у меня аж хрустел. Вот только люди жаловались на плохое питание. Кормили так, что они не всегда наедались. А как-то раз дали картошку с лушпайками. Начальник госпиталя объяснял, что там больше витаминов, что это все помыто и так далее, но они все равно были недовольны. А в остальном у нас все было на высшем уровне – лечение, условия жизни. Все необходимые медикаменты пациенты получали, всеми инструментами и материалами нас обеспечивали, палаты были хорошие – в общем, все как следует. Кроме того, у нас работали очень хорошие хирурги. А профессора из институтов консультировали персонал и тоже оперировали.

А.И. – Какие ранения и заболевания встречались чаще всего?

А.О. – Так как госпиталь был общий, то лежали и раненые, и больные. Больше всего поступало раненых в руки, ноги и в живот. А вообще встречалось все что хотите. Но дело в том, что многих мы направляли в узкоспециализированные госпитали – например, с повреждениями мозга, с челюстно-лицевыми ранениями. Болезни были тоже самые разные. Когда наши перешли границу и вошли в Польшу, в Германию, то стало много больных гонореей. Помню один случай. Как-то вечером я уже закончила перевязки, все сложила, и тут вдруг приходит один раненый: «Надо сделать мне перевязку» – «А что же Вы так поздно?» – «Так получилось» – «Ну пожалуйста, давайте». Начинаю ему обрабатывать рану, делаю перевязку. А он, оказывается, лежал в урологическом отделении – там, где лечили гонорею. И он мне говорит, что вот такая-сякая (обругал ее по-русски) заразила меня гонореей и теперь я, мол, буду всех гонореей заражать. Я говорю: «Что же Вы такое говорите?! В конце концов, это же случайно. Может, женщина не знала или, может, Вы вынудили ее. Всякое бывает! Разве можно так говорить?!» – «Я зол на всех женщин!» А я ему говорю: «Не буду Вас перевязывать, уходите!» – «А как же моя рана?» – «А вот так. Не буду Вас перевязывать и все!» Пошла к начальнику госпиталя, все объяснила и сказала, что перевязывать этого пациента не буду, обрабатывать не буду, и пусть ко мне не приходит. Передали его кому-то другому. Вот такие мысли у человека, представляете себе? В конце концов, это ненормально! Конечно, тебе не повезло, но тебя же лечат. Тем более, это такое заболевание, которое поддается лечению.

А.И. – Что можете сказать о смертности в госпитале?

А.О. – Я с таким не сталкивалась. По-моему, очень тяжелых больных у нас и не было. Бывало, что человеку делали операцию, а рана плохо заживала, но смертельных случаев я не помню.

А.И. – Пленных немцев не привозили?

А.О. –Нет.

А.И. – Сколько часов длилась рабочая смена медсестры?

А.О. – Не могу сказать. Я все время была просто энтузиасткой и не состояла в штате. Но все равно, когда кончилась война, мне дали медаль «За победу над Германией». Сначала сомневались, давать или нет, но комиссар госпиталя сказал: «Ну как же, она у нас как Чапаев!» Почему он так сказал, до сих пор не знаю – может, пошутил. Вот так я получила медаль.

В 1946 году, перед окончанием института, я однажды почему-то очутилась в районе театра Советской Армии. Почему я туда пришла – не могу вспомнить. И вдруг меня окликает… кто Вы думаете? Струков Анатолий Иванович! «Так ты в Москве? И что ты делаешь тут?» Я говорю: «Да вот, сдаю госэкзамены». А запомнил он меня потому, что в Чкалове я занималась в его кружке – больше из любви к нему самому, а не к его предмету. Однажды он дал мне тему, и я ее докладывала – постаралась выучить, как следует, и он меня запомнил. А теперь вот случайно встретились, и он говорит: «Я как раз в Академию наук набираю аспирантов. Предлагаю и тебе тоже». А мои родители к тому времени уже уехали в Станислав, я жила у тети. И Вы знаете, тут я, наверное, сделала ошибку. Пришла к Богоявленским и говорю: «Павел Иванович, вот мне предлагают идти на аспирантуру, а я отказываюсь. Мне негде жить». А он: «Как тебе негде жить? Живи у меня». И это были не просто слова – они очень тепло, очень хорошо ко мне относились. А я на пятом курсе прослушала курс у академика Самойлова, он читал офтальмологию. И я влюбилась в офтальмологию, заинтересовались глазными болезнями. Решила, что буду только глазным врачом. А мама уже работала в Станиславском мединституте – сначала заведовала кафедрой фармакологии, а потом кафедрой терапии. Мама написала мне: «Приезжай, будешь работать в клинике». И я приехала в Станислав. Да, я, наверное, ошибку совершила. Если бы осталась в Москве, то жизнь сложилась бы иначе – там я, безусловно, защитила бы диссертацию. Ой, что тут говорить, там был совершенно другой уровень – все-таки столица!

Приехала я в Станислав – три года должна была там отработать. В 1946 году Станиславский мединститут только что организовался, поэтому почти никакой материальной базы у него не было. А от академика Филатова из Одессы приехала Янина Ивановна Прижебыльская, и ее направили заведовать кафедрой офтальмологии. А меня привлекли в качестве клинического ординатора, и вот у нее я училась. На базе областной больницы создали глазное отделение, и там же находилась кафедра офтальмологии. Заведующим отделением был Пташник, он оперировал как умел, а я у него работала офтальмологом. А вот оперировать я не могла, потому что Прижебыльская сама не умела, и некому было меня научить. Но образована она была просто энциклопедически.

Так мы проработали год, потом Прижебыльская уехала обратно в Одессу, а вместо нее из Киева приехал такой Герасименко – из бывших фельдшеров. Вот он умел оперировать кое-что и меня научил. Но у меня с ним сложились непростые отношения, потому что он как-то меня вызвал и предложил, чтобы я докладывала о настроениях среди персонала, среди студентов. Хотел сделать меня сексотом. Я ему сказала: «Нет. Вы обратились не по адресу». Наверное, он на меня за это обиделся, потому что вскоре отправил меня по линии облздравотдела на борьбу с трахомой в области. Трахома – это глазное инфекционное очень заразное заболевание, в основном, у детей. И вот мне дали самолетик-кукурузник, и я ездила по бандеровским районам – Коломыя, Яремче, Жабье. По-моему, я побывала во всех районах Станиславской области – вместо того, чтобы оперировать, ездила, обследовала все детские дома. В послевоенное время по стране было очень много детских домов и очень много трахомы. Я все это обследовала, а потом брала трахоматозных детей и тех, у кого есть подозрение на трахому, отправляла в нашу клинику в Станислав и там оперировала. Но это не операция как таковая. Были такие специальные пинцеты, которые выдавливали эти трахоматозные зерна – верхнее и нижнее веко выворачивали специальным векорасширителем. Никто не хотел этим заниматься, потому что это опасно – боялись заразиться. А я одевала очки и работала, прооперировала много людей. Считаю, что сделала огромное дело. А потом облздравотдел организовал специальный детский дом для реабилитации, и в этом тоже есть моя заслуга.

А.И. – Во время поездок по области Вы сталкивались с действиями националистического подполья?

А.О. – Со мной никаких инцидентов не случалось. Только в одном селе, не помню, какого района, видела похороны убитых. Приехала в село, смотрю – идет какое-то шествие. Я спрашиваю у людей: «Что это?» – «А это хоронят советскую власть». Оказывается, это убили бухгалтера, фельдшера, председателя колхоза и очень торжественно их хоронят. Ни один профессор ни разу не поехал в эти поездки – Боже упаси! Со мной ездил человек из МВД, который меня охранял. С местным населением я почти не общалась, занималась чисто своим делом – приезжала, смотрела больных, отбирала людей на операции, а потом улетала. Иногда ночевала на месте, а иногда нет. Никаких перестрелок или боев я ни разу не слышала, но, тем не менее, мне говорили, что бандеровцы хотели меня выкрасть, потому что им был нужен врач, но у них не получилось. Правда это или нет – я не знаю. А вообще я не боялась – была молодая, комсомолка. Послали на такую работу, я и поехала. За это мне дали денежную премию, грамоту и присвоили звание отличника здравоохранения. А потом я решила начать писать диссертацию. Моя тема называлась «Детский послевоенный травматизм в Станиславской области». После войны очень много детей травмировалось – тут нашли снаряды, там нашли какие-то патроны, и многие оставались без рук, без ног, выбивало глаза.

А.И. – А какова была обстановка в Станиславе?

А.О. – Я никакой стрельбы не слышала. Областная клиника находилась недалеко от парка Шевченко – там все было тихо, спокойно. Но дело в том, что советская власть постоянно кого-то арестовывала. У нас главный врач областной больницы был очень хороший – беспокоился, чтобы хватало перевязочных материалов, инструментов и так далее. Однажды его арестовали, и в ту же ночь арестовали его секретаршу. Его фамилия Малиновский – он был местный, из Станислава. Вообще, арестовывали, прежде всего, местных, а не приезжих.

А потом, когда я на третьем году ординатуры преподавала в институте офтальмологию, у меня учились четыре местных парня – настоящие красавцы. Я хочу сказать, что после войны в Станиславе было очень много таких умных, образованных молодых людей, которые кончили институт при немцах. Но так как считалось, что этого недостаточно, они снова поступали (на один курс) и сдавали госэкзамены. И знаете, в один прекрасный момент этих четверых ребят тоже арестовали. Потом они вернулись в Станислав, через несколько лет – видимо, отбыли срок.

А.И. – Как складывались отношения местных жителей с приезжими? Помните какие-либо конфликты?

А.О. – Я особо не замечала... Нет, не припомню такого. Вот на базаре бывало, женщины поругаются, одна другой всякие гадости говорят, а в конце уже: «Ти совітка!» А другая говорит: «А ти бандерівка!» Вот такое я слышала, уже году в 49-м. А так вроде было все нормально. К моей маме очень хорошо относились, очень – она многих людей вылечила. Когда мама умерла, то ко мне приходили люди и просили, чтоб ее похоронили там, говорили, что будут ухаживать за могилой. Но я, конечно, отказалась, похоронила в Киеве. Мама умерла в 1972 году в возрасте шестидесяти восьми лет. А папа умер в 1948 году в возрасте пятидесяти двух лет. Он еще в Чкалове сильно простудился – зимой температура была минус сорок, а у него теплой одежды не было. Нам он одежду еще достал, а себе в последнюю очередь. Эта болезнь ему очень сильно сократила жизнь.

В 1949 году кончились мои три года в Станиславе, и Герасименко сказал: «Все, кончилась Ваша ординатура, идите работать в поликлинику». А в поликлинике… Ну что я пойду в поликлинику? Я лучше поеду в Киев. А в Киеве жила мамина родная сестра. Поехала я в Киев, поступила на курсы усовершенствования, а потом вышла замуж. Мой муж, Даниил Моисеевич Мишнаевский, прошел всю войну. Его с первого курса забрали в армию, отслужил на границе, потом воевал на финской. А потом с 1941 года всю войну прошел. Вот его портрет. Он был старше меня на три с половиной года, воевал в пехоте. Приехал домой с ранениями, с орденами, поступил в КПИ на теплоэнергетический факультет. Когда окончил, то его и Ваню Селерского направили в Архангельскую область, в Молотовск – теперь это Северодвинск. Вы знаете, что там расположена база подводных лодок, поэтому город закрытый. В 1952 году мы приехали туда. Все места окулистов уже были заняты, поэтому мне оставалось только идти работать в МВД. А в МВД сказали: «Вы будете и в поликлинике работать, и обслуживать заключенных». И так получилось, что четыре дня в неделю я обслуживала заключенных. Ой, как же тяжело было работать! Во-первых, началась полярная ночь. Во-вторых, один лагпункт находился за семь километров от города. Обещали давать машину, один раз дали «воронок», который возил арестованных. Муж так перепугался! У них на работе произошла какая-то авария, и он думал, что это его арестовывать приехали! А потом ничего не давали, ходила пешком. До одного лагпункта – семь километров, до второго – четыре, до остальных – два.

Даниил Моисеевич Мишнаевский

А.И. – Как Вам работалось с заключенными?

А.О. – Да нормально, никаких проблем с ними не возникало. Там, кстати, сидели в основномзападенцы, говорили мне: «Моя национальность – бандеровец».

Там я проработала год, а потом забеременела и в 1953 году уехала к маме в Станислав. А потом, когда муж вернулся в Киев, я приехала к нему. В Киеве до самой пенсии работала в единственной в Союзе детской клинической офтальмологической клинике, у меня восемнадцать научных работ, награждена медалью «За достижения в детской офтальмологии». Этой медалью наградили всего шесть человек на всю Украину. Работала под руководством Надежды Исааковны Пильман – она основоположник детской офтальмологии в Советском Союзе. Я там и оперировала, и занималась научной работой, и ездила на всякие симпозиумы, на съезды. Например, я была единственным из детских офтальмологов делегатом Первого Всесоюзного съезда офтальмологов в Ленинграде. Все слушала, записывала, а потом мы это внедряли у себя. И потом, у нас было принято, что где бы что ни выходило, мы обязательно все выписывали – имели отличную библиотеку. И каждому давали прочитать материал, прооперировать, потом доложить – дисциплину поддерживали на высоком уровне. Надежда Исааковна очень любила свою работу, она была настоящим человеком науки, всем интересовалась. Мы иной раз ныли, что в пятницу после работы на два часа остаемся, читаем, допустим, немецкие журналы. А ей это было в удовольствие. Очень умная женщина, очень знающая, и любила учить молодых специалистов, передавать им свои знания.

На пенсию я ушла в 1992 году. Моя дочка тоже врач – кардиолог высшей категории, работает в Александровской больнице. Считаю, что за свою жизнь я успела сделать кое-что полезное и нужное людям.