Полищук Клара Александровна

К.П. — Я родилась в Киеве 8 марта 1920 года. Наша семья жила на улице Златоустовской, на Евбазе — это был еврейский район. Мои родители были коренные киевляне, простые люди, без образования. Отца звали Сендер, он был религиозный человек, каждую субботу обязательно ходил в синагогу и молился. Даже в те времена отец по субботам не работал, но его не судили, потому что он на работе говорил: «Я вам отработаю!» И работал по вечерам, чтобы выполнить план. А еще мой отец помогал людям — собирал деньги для больных, советовал молодым людям, как им устроить свою жизнь. Например, моей подруге, которая не могла выйти замуж, он нашел парня, познакомил их, чтобы они поженились.

А мою маму звали Маня, она была революционерка — еще в царские времена раздавала революционные листовки за большевиков. Я удивляюсь, как мои родители, такие разные люди, могли жить вместе. И тем не менее, они жили очень дружно, у нас была хорошая семья. Работали родители в типографии, платили им немного, поэтому наша семья жила бедно. У родителей нас было двое — я и мой брат Абрам, он на семь лет младше меня.

Забыла Вам сказать, что меня при рождении назвали Хая, но потом поменяли имя на Клару, потому что в то время это имя было очень модным. Поэтому все документы у меня на Клару Александровну — паспорт, диплом и все остальное.

Училась я сначала в еврейской школе, потом в украинской, но заболела, ушла из школы, много пропустила, а потом хотела это все догнать и пошла учиться в вечернюю школу. И с четырнадцати лет я училась в вечерней школе и одновременно работала в типографии вместе с родителями — наносила краску на буквы. Помню, что в типографии было много мышей, поэтому я залазила на стол, потому что очень их боялась.

Когда я поступила в пионеры, отец махал на меня рукой и говорил: «Это пионерка!» Вы понимаете, ему не нравилось это советское воспитание. Ну а что мне было делать, мы уже были другим поколением, советской молодежью. Потом я поступила в комсомол, а уже во время войны, в 1942 году — в партию.

Я любила авиацию, хотела быть летчицей, ходила в ОСОАВИАХИМ, и до войны совершила десять прыжков с парашютом. Но у меня очень много родственников было врачами, и они меня уговорили тоже стать врачом.

Когда началась война, мне был двадцать один год, я была студенткой последнего курса Киевского стоматологического института. Я очень любила хирургию — бегала в больницы, помогала, смотрела, как они работают. И меня в больнице увидел один профессор: «Что ты гуляешь? Сейчас открыли медсанбат — иди туда, поработай!» Этот медсанбат был в Лукьяновской тюрьме, я там немножко поработала — принимали «житомирский фронт», мы обрабатывали раненых и отправляли их дальше. Когда пришел приказ всех студентов последнего курса послать кончать институты, меня вызывает начальник медсанбата и говорит: «Есть приказ, и Вы должны выехать! Ваш институт в Харькове, и Вы должны через полчаса прибыть на вокзал и уехать». Я говорю: «Да Вы что?!» А он отвечает: «Даже если Вы не согласитесь, мы Вас все равно отправим в тыл». Я говорю: «Вы сами решайте». Он внимательно на меня посмотрел и говорит: «Сейчас же, немедленно, беги на вокзал!» Я пришла домой, рассказала родителям. А мои мама и папа никуда не могли выехать — они ждали, пока им зарплату дадут. Как услышали, что я уезжаю — папа плачет, мама плачет: «Куда тебя несет?!» Я говорю: «В Харьков! Буду кончать институт».

Уехала. Приехала в Харьков, мы немножко позанимались в институте, а потом нас отправляют в Балаклею копать окопы. Приехали туда, копаем окопы, вдруг прибегает военный и таким матом выругался! «Вы что тут еще окапываете?! Бегите скорей отсюда! Уже в городе немцы!» Мы пешком добрались до Харькова, пришли вдвоем с подругой в институт, а он уже эвакуировался. На полу лежат наши дипломы, назначения. Я нашла свои документы, что я закончила институт и что я лейтенант медицинской службы (у нас в институте была военная кафедра). Ну, куда нам деваться — бежим в военкомат. Прибежали в военкомат, а они нам говорят: «Детки, миленькие, бегите как угодно из Харькова! Мы Харьков сдаем!» Куда бежать? На вокзал! А на вокзале кто как может, так и уезжает. Хорошо, что друг моей подруги ведал этим делом. Он нас в какой-то вагон вместил, а в этом вагоне оказались немцы из Поволжья, которые были на фронте. Их сняли с фронта, чтобы они к Гитлеру не перешли.

Ехали-ехали, потом слышу — эти немцы между собой что-то говорят. А я хорошо знала немецкий, потому что мы с родителями говорили на идиш — там очень похоже на немецкий. И я слушаю и понимаю, что они говорят: «Сейчас мы девочек обработаем!» Я говорю подруге:

— Надя, надо прыгать!

— Ты с ума сошла?! Поломаем руки-ноги!

— Надя, это лучше, чем если тебя обработает целый вагон!

Я уже собралась выпрыгивать из вагона, и вдруг идет комендант поезда. Проверил документы, увидел, что мы врачи и нас высадил. Вышли из поезда и не знаем, где мы находимся. Оказывается, мы попали в Республику немцев Поволжья, город Бальцер. И в городе пусто — немцев уже отправили в Казахстан. Куда деваться — пришли в райздрав, рассказали, что мы медики. Они говорят: «Идите в больницу». Пошли в больницу, главврач на нас посмотрел и говорит: «А нам не нужны врачи!» Я говорю: «Как не нужны? Нас послал райздрав, сказали, что Вы подали заявку, что нужны врачи. Как это так?!» Идем назад в райздрав, говорим: «Нас не принимают!» А они говорят: «Хорошо, мы вас направим в вендиспансер». Я говорю:

— Надя! Я убежала от немцев, и в вендиспансер я не хочу!

— А что делать?

— Идем снова к нему!

Пошли снова к этому главврачу, и я ему говорю: «Извините пожалуйста, мы идем снова от райздрава, и нам сказали, что врачи Вам нужны. Ну чем мы Вам не понравились — молодые врачи?» Он подумал, говорит: «Ну ладно, оставайтесь. Вы пойдете ко мне, а она пойдет в инфекционное отделение». Я спрашиваю:

— Что значит к Вам?

— Ко мне — это значит хирургия. Вам подходит?

— Да, да, подходит!

— Тогда завтра выходите на работу.

— Слушайте, мы же с поезда, мы должны найти себе жилье!

— Нет, завтра выходите на работу!

Тогда я говорю:

— Вы знаете, у меня есть к Вам предложение. Разрешите нам переночевать в Вашем кабинете, и тогда завтра мы приступим к работе.

— Ты посмотри — она еще не работает, а уже мой кабинет забирает!

— Ну тогда нам придется идти и искать, где нам жить, где положить вещи!

В общем, ушли мы искать жилье, нашли место у одной женщины. Она сказала так: «У меня один топчан, если вы будете на нем вдвоем спать, так я вас пущу». Мы согласились – где-то ж надо жить.

Поработала я в этой больнице, разные у меня там были случаи. Главврач уезжал в командировку по области, и как раз его не было, а ко мне пришел человек, какой-то начальник, и у него заворот кишок. А в больнице только я и врач-гинеколог. И что делать? Конечно, я видела, как делают такие операции, но сама я их не делала. Я говорю гинекологу: «Марья Ивановна, тут как хотите, но Вы будете давать наркоз, а я уже как смогу... Если я не сделаю человеку операцию, то меня в тюрьму посадят, а если сделаю плохо, то все-таки что-то учтут!» Помыла руки, приготовилась. Конечно, сердце в пятках! И тут заходит главврач — вернулся из командировки. Когда он увидел, что я помыла руки, что у нас все готово, и что мы готовы оперировать, он стал обо мне совсем другого мнения. И мне с ним стало хорошо работать. Я работала, ничего не просила, ничего не требовала. Как-то он ко мне подошел и говорит:

— Скажите – Вы умываетесь?

— А как Вы думаете? Конечно, умываюсь!

— Вы же ничего не просите – ни мыла, ничего!

— А что просить? У Вас тут что – что-то есть?

Один раз пришел мужчина, его приняли, он говорит: «Вы знаете, у меня такие боли в животе, дайте мне морфий». А я думаю: «Что он мне сразу говорит про морфий? Наверное, наркоман!» Я ему отвечаю: «А почему Вам нужно морфий давать? Я Вам что-то другое дам». А сама думаю: «Дам ему аквадистиллята. Если он наркоман – так он сразу увидит, что это не морфий». Он в следующий раз пришел ночью, я ему сделала этот укол, а сама перед этим отправила все морфины к подруге в инфекционное отделение. Он подошел, схватил меня за глотку: «Задушу! Давай морфий!» Он все понял – оказался наркоман! Тогда я говорю: «Можете задушить! Хоть Вы меня задушите, но морфия в отделении нет!» Он меня отпустил, на утро я сказала главврачу: «Борис Николаевич, он меня ночью мог задушить!» Борис Николаевич говорит: «Давайте вызовем его жену». Вызвали жену, она говорит: «Он уже все у меня из дому продал! У меня нет сил! Я решила – положу его в больницу, вы немножко его подлечите». Главврач говорит: «Да он мне чуть врача не задушил!» И не стал принимать его в больницу.

Возле Бальцера были места, где размножался малярийный комар, и Борис Николаевич мне говорит: «Клара Александровна, Вам надо будет подъехать туда и распылить там яд». Ну что делать, надо выполнять все, что он говорит. Я спрашиваю:

— А как я туда доеду?

— О чем Вы говорите, туда едут люди с лошадьми, а Вы такая красивая, что Вас любой посадит на лошадь, и поедете!

Вот так мы и работали, все было нормально. Борис Николаевич очень хорошо к нам относился. Как-то раз оказалось, что пригнали эвакуированный скот, и он мне говорит:

— Клара Александровна, там скот эвакуируют, я дам Вам быка. — Вы что?! Что я с ним буду делать?

— Ничего, порубаете и будете кушать!

— У меня же нет ни топора, ничего!

— Я Вам бочку дам, я Вам топор дам.

В начале 1942 года военкомат узнает, что мы с Надей «челюстники», и меня забирают и командируют в госпиталь №1304, который находился в Сталинграде. Взяли только меня, а Надя осталась в Бальцере. Она плачет: «Кларочка, если ты будешь в этом госпитале, попроси, чтобы меня тоже забрали! Что, я тут одна останусь?» Я-то все сделала, как Надя просила, ей прислали назначение из госпиталя, но она уже познакомилась с одним ветеринаром, пожили вместе, и уже она не могла ехать. За то, что ей прибыло назначение, а она не хотела ехать, у нее забрали диплом! Надя вышла замуж за этого ветеринара, осталась в Бальцере, родила ребенка.

А я работала в Сталинграде, и нас там так бомбили, что работали только ночью. У нас ранило медсестру, ранило врача, и госпиталь эвакуировали в Саратов. Дело в том, что наш госпиталь специализировался на челюстных операциях, на пластике лица и был очень ценным, потому что таких госпиталей в стране было мало.

И я до конца войны работала в Саратове в этом госпитале. Госпиталь находился в здании школы и состоял из трех отделений, я работала в восстановительном отделении. Начальником госпиталя был Лев Михайлович Глебов, а ведущим хирургом был профессор Харьковского стоматологического института Макар Федорович Доценко. Он был умница – во-первых, отличный специалист, а во-вторых, он нас заставлял раз в неделю ходить в приемный покой и работать там – перевязывать, шинировать, чтобы мы видели все виды переломов. Потому что мы должны были все это знать. Вот, например, был один раненый – ему осколок попал в нёбо, там кость обломана, и надо было делать пластику нёба. Это делается очень-очень долго, надо вынимать осколок, делать пластику.

Наш госпиталь очень хорошо обеспечивали. У нас был рентген, были все инструменты для хирургии, были автоклавы для кипячения. Перевязочных материалов хватало, лекарств хватало, средств для дезинфекции хватало. Ничего не могу сказать — снабжали нас отлично.

К нам поступали, в основном, тяжелораненые. Я делала людям нос, делала оторванный подбородок. Вы знаете, особенно страшные раны были у летчиков, у них у многих были травмированы глаза. Если у человека было оторвано веко, и осколок попал в глаз, то глаз ему удаляли, а веко мы должны были подшить, чтобы можно было вставить протез. Такая операция тоже делалась очень долго. Сначала на животе у пациента собиралась складка кожи, из нее делалась такая колбаска, а потом эту колбаску вырезали и пересаживали на лицо.

А.И. — Какие ранения встречались чаще всего?

К.П. — Перелом челюсти, перелом носа. И руки приходилось лечить, и ноги. Если было ранение головы, то старались таких больных отправлять в невропатологическое отделение, а если было связано с глазом — то к нам. Я даже делала гайморотомию — в гайморовой полости был осколок, и у человека из носа постоянно лилась кровь. Пришлось его оперировать, очень тяжелая была операция. И вообще, работа была тяжелая. Иногда на раненых было страшно смотреть. Вы себе представляете, как выглядит лицо человека без нижней челюсти? А как выглядит человек без носа? Ужасные были ранения! Иногда приходилось двадцать раз оперировать человека, чтобы сделать ему лицо — если не нормальное лицо, то хоть какое-то подобие.

Еще я очень переживала, потому что не знала, где мои родители, и поэтому решила побольше работать, чтобы как-то отвлечься. А работали мы без выходных, и днем и ночью.

Однажды поступил больной с ранением челюсти, и в ноге у него рана, и эта нога уже синяя. Я побежала к Макару Федоровичу: «Там гангрена, придется делать ампутацию!» Он говорит: «Что для тебя эта операция? Она для тебя простая — ты же делаешь нос, делаешь подбородок! Ты мягкие ткани отрежь ниже, а кость выше, чтобы была хорошая «подушка», и вся операция!» И я делала ампутацию — пилой отпилила кость, сделала из мякоти «подушку» и зашила. Через три дня приехала делегация из эвакогоспиталей. Зашли в палату, увидели, что лежит ампутант и какой-то начальник спрашивает: «Кто делал ампутацию?» Я думала, что, может быть, что-то не так — я же до этого ампутацию никогда не делала. Стою молча, не говорю, что это я. Он опять: «Кто делал ампутацию?!» А я боюсь сказать, что это я. «Так что, нога сама отлетела?!» Тогда я говорю: «Я делала». Он осмотрел меня с ног до головы: «Вы? Молодец!» Оказалось, что я хорошо все сделала!

В наше отделение мы брали самых тяжелых больных, и все старались попасть к нам, потому что если человека берем мы, то он не так быстро попадет на фронт. А у нас больных было хорошо, лечение было на очень высоком уровне. Наш Макар Федорович был изумительный хирург — он нас, молодых, перед операцией заставлял рассказывать, как мы будем делать эту операцию. И только потом мы оперировали. Вот, посмотрите — тут я дежурный врач, осматриваю больных. А вот мы перед операцией.

К.А. Полищук осматривает пациента, 1943 год

Хирурги перед операцией, слева - К.А. Полищук, 1943 год

А.И. — Большая была смертность в госпитале?

К.П. — Бывало, что больные умирали, но вообще смертность была небольшая. Во-первых, мы очень хорошо лечили — во всех отделениях были профессора. А во-вторых, пока раненые доезжали до нас, то самые тяжелые умирали по дороге, и к нам приезжали в основном такие, которых можно и нужно было «доводить». Конечно, попадали и безнадежные, но мы для них тоже делали все, что могли.

К нам часто прибывали «смешанные» больные — например, у него ранение лица, и где-то еще ранена рука, или нога, или еще что-то. Когда в госпиталь прибывали раненые, мы ходили их отбирать в наше отделение. Тот, который кричал: «Возьмите меня! Меня!» - этот еще ничего, пусть покричит. А если раненый молчит, не может говорить — вот мы таких брали, чтоб скорей привести в порядок. Так как я была хирургом, и мне доверяли, то меня поставили вести офицерские палаты. Мне там было хорошо, потому что офицеры выполняли все мои просьбы, очень хорошо ко мне относились. Приходит поезд с ранеными, и к нам их привозят столько, что ложить некуда, по двое на койке лежат. Я пойду в офицерскую палату, скажу: «Мальчики, ну что же мне делать? Я же их к себе домой не возьму!» Они потеснятся, освободят немного места, и мы ложим в палату еще несколько человек. Среди них иногда были и немцы. Наши офицеры ни за что не хотели рядом с немцами лежать — стреляйте, не ляжем. Сколько мне стоило времени их уговорить! Я же не могу отказать — он раненый, надо его лечить.

В госпитале я заболела, от постоянной усталости у меня возникла декомпенсация сердца, я была вся отечная — опухли ноги, мне даже разрезали сапог, чтобы вытащить ногу. Меня увидел терапевт и сказал начальнику госпиталя: «Если Вы ее сейчас же не уложите, то она умрет!» Меня тут же положили в палату, из всех больных я у терапевта была самая тяжелая, но потом поправилась и продолжала работать. Мне нужно было взять справку, потому что после такой болезни давали инвалидность, но разве я тогда могла подумать, что нужно взять эту справку? Еще я переболела болезнью Боткина — наверное, заразилась от раненых. Была вся желтая, опять лежала в палате. И когда я лежала, то все больные за мной ухаживали, старались принести то, принести это. Полежала дней десять, переболела и работала дальше. Вот я перенесла две эти болезни, но каким-то образом дожила до такого возраста — сама не знаю, как так получилось. Мало того, после демобилизации я не ложилась в госпиталь до восьмидесяти пяти лет!

Я в Саратове сняла квартиру у одной женщины. И один раз прихожу с работы и не могу попасть в дом, пришлось ночевать на лестнице. На следующий день нахожу эту женщину и требую объяснить, в чем дело. А она мне отвечает:

— Разве я могу жить с того, что Вы мне платите? Я пустила в дом человека, он тут с кем-то встречается.

— Как?! Я, может быть, сплю на той же кровати, что и они?! Вы что?!

— Да он чистый человек, он часовой мастер!

— Какая разница, чем он занимается?!

Ушла я от этой женщины, и сказала в госпитале, что буду ночевать на работе. Госпиталь выделил мне дрова, чтобы я могла перейти жить в другое место, и я нашла себе другую квартиру. А на том месте я больше не могла жить — боялась, что могу чем-то заразиться!

Уже ближе к концу войны к нам прибыл раненый, которому осколки в глаза попали, и он ослеп — тяжелый больной. Я делаю обход, а он молчит, ни с кем не говорит. Ко всем приходят эти треугольнички-письма, а он ничего не получает. Надо его оперировать, а я не знаю как — он такой слабый! Что я ему ни даю — не помогает. Я потом додумалась, к нему подсела и говорю: «Знаете что? Давайте напишем письмо Вашим родным». Он мне сказал адрес, семья его жила под Москвой. Написали им письмо — он говорил, а я писала. Послала я это письмо — никакого ответа! Они его не хотели принять, раз он такой раненый — инвалида им не надо. А как же мне его поддержать? Когда я увидела, что нету письма, я сама написала ответ и читала ему. Говорю: «Вот, прибыл ответ от Ваших родных». Читала ему, и Вы знаете, он стал совсем другим! Я столько времени проводила с ним, писала эти письма, отправляла их, писала ответы, читала ему. И через какое-то время я смогла его прооперировать. Когда пришло время его выписывать домой, я пришла к начальнику госпиталя и говорю:

— Надо выписать этого больного. Куда мне его девать?

— Как куда девать? Вы столько с ним промучились, так вот поезжайте с ним к нему домой и скажите там, какой он был и как Вы его вылечили. И уговорите родных принять его!

Поехала я с ним. Приехала к нему домой, уговорила семью, они его все-таки приняли. И я еду назад, такая довольная, что сделала это дело. 9 мая 1945 года я доехала до Москвы — о Боже мой! Победа! Я не могу пройти по улице — я же в форме! Меня целуют, я кого-то целую, один мужчина меня так тискал, что я не знала, как от него отбиться. Когда он поднял голову, я посмотрела ему в лицо, а у него мой нос! Понимаете, это был мой пациент, я делала ему нос из кожи его живота! Причем когда я выписывала его, нос был белый, а тут смотрю — нос уже под цвет лица, и нормальное лицо, и я не вижу ни швов, ничего! Я была так счастлива, что посмотрела на результат своей работы! Он говорит: «Идемте ко мне домой!» А я отвечаю: «Да я никуда не могу идти! Если я пойду к Вам, а потом приеду к себе в госпиталь не вовремя, меня судить будут!» Приехала назад в Саратов, в госпиталь, сказала, что передала больного родным, все обрадовались. Да еще и война кончилась — как хорошо!

Был у меня еще один тяжелый больной, офицер. Что я ему только не давала, чтоб поддержать. Дам двести граммов хлеба — не помогает. Дам двести граммов сметаны — не помогает. Ни силы, ни веса не прибавляется, а оперировать надо! Я говорю медсестре: «Катюша, дай ему двести граммов кагора». Мы иногда давали кагор тяжелым больным. Она дала ему кагора — опять не помогает! Потом подходит ко мне:

— Клара Александровна, ему ничего не поможет — он в Вас влюблен.

—А-а-а, ну тогда давай будем оперировать!

Первую операцию я всем делала сама, а следующие операции делали другие. Медсестра говорит: «Он так просит, чтобы Вы делали операцию!» Я говорю: «Ладно». Положили его, и я сказала: «Чтоб Вы знали — вы для меня тут все пациенты. У меня никаких личных дел не может быть. Вы больной, я Вас вылечиваю, и Вы едете, куда Вам надо». Сделали операцию, все прошло успешно. Когда он выписывался, подошел ко мне:

— Я здоров? Вы меня выписываете?

— Да, выписываю.

— Ну тогда я могу Вас любить?

— Не говорите мне об этом, мне некогда!

Вот такой был случай. Он потом писал мне, посылал посылки. И даже приехал в Киев, нашел моих родных и дал им деньги, дал сапоги, шинель. Сказал, что это я им передала, а родители думали, что это все от меня. Писал он мне долго, но я отвечала отказом. И во время войны я никаких романов не заводила. Да и когда было встречаться, если я все время была в работе?

Когда кончилась война, госпиталь не расформировали, мы еще продолжали работать. Макар Федорович говорит мне: «Клара Александровна, давайте я Вас заберу в Харьков». А до этого мы с ним начали писать одну работу по пластике лица. Он говорит: «Вы защититесь, станете кандидатом медицинских наук, будете у меня завполиклиникой». Но я уже решила возвращаться в Киев. Всю войну я не знала, куда делись мои родные. А сразу после войны узнала, что они в 1941 году перегоняли в тыл стадо скота и ушли из Киева пешком. Потом они попали в Киргизию и там жили. Я связалась с ними только после войны, когда они уже вернулись в Киев. Когда я узнала, что мои родители живы, то попросила начальника госпиталя: «Дайте мне неделю отпуска, чтоб я только посмотрела на родных!» Приехала в Киев, увидела, что они живут на чердаке, посмотрела, как они бедствуют и решила уезжать из Саратова и возвращаться к ним.

Пока я была в Киеве, меня разыскал Борис Зильберман, с которым я четыре года встречалась до войны. После войны он служил в Ржищеве, был пиротехником. И вот Боря говорит: «Ну давай уже поженимся, что ли?» Он еще до войны хотел сделать мне предложение, пригласил покататься на лодке, и вот мы катаемся, и идет пароход, и волной перевернуло нашу лодку, и я пошла ко дну! Он тогда меня спас, вытащил на берег, делал искусственное дыхание, а потом боялся пускать, чтобы я где-то плавала одна. До войны мы не успели пожениться.

И вот его сестра все на свадьбу приготовила, пошли мы расписываться. Приходим в ЗАГС, они спрашивают: «Какую фамилию будете брать?» Я говорю: «Полищук». А Боря говорит: «Нет, Зильберман!» А я: «Нет-нет, Полищук! Это мне надо дипломы менять, все документы менять. Нет, я буду Полищук!» Эта женщина посмотрела на нас и говорит: «Вы еще не расписались, а уже ругаетесь! Как же вас можно расписывать?» И нас не стали расписывать, но не потому, что мы спорили в ЗАГСе, а потому что он в Ржищеве, а я в Саратове, и они говорят: «Как мы вас можем расписать? Вы же вместе не живете!» Боря говорит: «Тогда пойдем, примем поздравления, что тебе стоит?» Приняли поздравления, к вечеру его сестра говорит: «Я вам комнатку освободила». Я говорю: «Нет-нет, я домой!» Тогда ж было не так, как теперь! Сейчас люди живут, не расписываются, это называется «гражданский брак». У них уже дети женятся, а они не расписываются, так и живут! Боря говорит: «Ну, если ты идешь домой, так я пойду с тобой». Переночевали, а назавтра приехал его полковник из Ржищева и говорит: «Правильно — вас не расписали, потому что он офицер, и я должен дать ему рекомендацию». Посадил нас на машину, поехали мы в Ржищев и там расписались. Ребята-пиротехники, сослуживцы Бориса, наглушили рыбы, мы ее приготовили и сделали свадьбу.

Приехала я назад в Саратов, Макар Федорович говорит: «Ну расскажи, что там новенького у тебя». А я говорю:

— Да вот, узнала, где родные. И знаете что — я вышла замуж.

— Да ты что!? За неделю?

— Да.

— Ну тогда давай будем отмечать!

Вот так — я трижды отмечала свою свадьбу! В конце 1945 года я вернулась в Киев, и меня направили работать в райздравотдел. А тут меня увидел наш киевский профессор Вайсблат и говорит: «Идем в военный госпиталь. Нам такой человек нужен!» Привел к начальнику медслужбы и говорит: «Вот кто нам нужен! Войну отбыла, грамотный человек!» Это был военный госпиталь №408, который обслуживал офицеров. И я там работала. Я уже была беременна, квартиры нету — было тяжело. А еще офицеры постоянно приставали: «Вы идете домой, мы хотим Вас провожать». Приходилось постоянно кому-то отказывать. Но работа была интересная. Однажды у самого Вайсблата заболел зуб, он пришел ко мне и говорит: «Кларочка, у меня болит зуб, надо будет его удалить. Заодно проверю, как я тебя научил». Когда он это сказал, у меня сразу сердце ушло в пятки — своему профессору удалять зуб! Долго я делала эту операцию — дело в том, что у него канал зуба располагался выше, чем обычно, поэтому пришлось делать снимок и смотреть, потому что я не могла попасть в этот канал. Но все прошло удачно — удалила зуб, профессор был доволен.

Проработала там несколько лет, а потом нашего начальника медслужбы перевели в Киевское училище связи, и он забрал меня туда. А вскоре началось «Дело врачей», и замполит училища начал такое выделывать! Вызвал меня и говорит: «Клара — это немецкое имя! Вы скрыли от нас свою национальность!» Вы знаете, я перестала спать, я перестала жить! Я вынуждена была пойти в синагогу и взять бумажку, что меня при рождении назвали Хая, только тогда от меня отстали. Муж говорит: «Бросай эту работу, уходи!» Пришла увольняться, а начальник медслужбы меня не пускал, он очень хорошо ко мне относился. Я хорошо работала, меня хвалили. Но муж настоял, чтобы я все-таки ушла из училища. Я оттуда уволилась и потом много лет проработала в поликлиниках, ушла на пенсию в семьдесят четыре года.

Мои родители после войны прожили недолго. Когда я приехала в Киев, то сделала маме рентген и обнаружила, что у нее в первом позвонке трещина. Дело в том, что когда родители в 1941 году сопровождали скот, то маму ударила корова, и от удара у нее треснул позвонок. Из-за этого мама теряла сознание, потом ее парализовало, и в 1948 году она умерла, ей еще не было шестидесяти лет. А отец умер в 1952 году от рака, ему было шестьдесят три года. А брат еще перед войной пошел учеником на завод «Арсенал», вместе с заводом уехал в эвакуацию, потом попал в Москву в конструкторское бюро, работал там, а когда приехал в Киев, то опять работал на «Арсенале», стал главным конструктором завода.

Мой муж воевал сапером-подрывником, получил тяжелое ранение — ему осколок пробил челюсть, нёбо и застрял в гайморовой полости. А в нёбе была дырка, ее никак не могли зашить. Он лежал в госпитале, а в этот госпиталь пришли студенты, и профессор им сказал: «Вот смотрите — какой тяжелый случай! Три раза оперировался, все расползалось, а сейчас мы будем его снова оперировать, надо это все сшить». Когда Боря все это услышал, то удрал из больницы — не мог больше мучиться! Уже через много лет я положила мужа в больницу, чтобы его прооперировали, но удалить осколок не получилось. Так он, бедный, и мучился всю жизнь. Работал до последнего в научно-исследовательском институте старшим научным сотрудником. А зарплата была 140 рублей, поэтому он подрабатывал — читал лекции в Институте легкой промышленности, преподавал черчение. А я всю свою зарплату отправляла сыну в Брянск, чтобы он мог учиться. В то время в Брянске мяса не было, рыбы не было, поэтому я в Киеве всего накуплю и везу на вокзал, передаю сыну. Так что у меня была тяжелая жизнь, пока сын выучился и стал работать. Я сына не могла в Киеве выучить — евреям не давали ходу. Поэтому я и отправила его поступать в Брянск. Так он там и остался жить, там же живет и мой внук.

Мы с мужем прожили сорок девять лет, жили очень хорошо, Боря меня очень любил. Он был на три года старше меня, умер в 1994 году.

Когда я ушла на пенсию, в Киеве уже организовался Хесед, и я стала там работать волонтером — консультировала больных, читала им лекции, как сохранить здоровье. Работали мы очень активно, помогли многим людям. А еще я двадцать лет сотрудничаю с еврейской общественной организацией Бней-Брит — занимаемся лечением людей, материальной помощью малоимущим, проводим культурные мероприятия. Вот, например, мы взяли восемьдесят человек из Хеседа (тех, у кого маленькие пенсии, и тех, у кого диабет) и каждый день кормим их обедом, а на оставшиеся деньги покупаем им лекарства, и обязательно делаем им всем медосмотр. В Хеседе я работаю до сих пор. Ездить к больным я уже не могу, поэтому опрашиваю их по телефону. Потом заказываю лекарства, мне их приносят домой, и когда больные ко мне приходят, я им выдаю эти лекарства.

В еврейской общине меня очень любят и ценят. В 2002 году я даже стала «Человеком года» еврейской общины, меня поздравляли раввин и мэр Киева. А недавно было семьдесят лет победы под Сталинградом, и губернатор Волгоградской области прислал мне поздравление. Глава Оболонской райадминистрации тоже меня не забывает. Так что я не могу жаловаться, у меня сейчас очень интересная жизнь.