Беседу с участником Великой Отечественной войны Шишовой Татьяной Владимировной ведет Кощеев О.Г.
19 сентября 2007г. г. Киров.
Кощеев Олег Геннадьевич (далее по тексту К.О.Г.) - Добрый день. Сегодня у нас шестнадцатое сентября две тысячи седьмого года. Назовитесь, пожалуйста. Ваша фамилия, имя, отчество, дата рождения.
Шишова Татьяна Владимировна (далее по тексту Ш.Т.В.) - Я Шишова Татьяна Владимировна. Родилась в Ленинграде, прожила там всю свою молодость. Жила с мамой, она работала на фабрике "Большевичка" портнихой, и с сестрой Люсей, жена Федора Абрамова будущая. Писатель ленинградский. Папа у нас умер, когда мне было пять лет. Я папу почт не помню.
Ш.Т.В. - Я в 1922 году родилась. Уже восемьдесят пять лет, спраздновала юбилей. Мама работала на фабрике "Большевичка" портнихой. Перед войной я окончила десять классов и поступила в Первый Медицинский ленинградский институт. Я окончила один курс этого института и меня направили, как активную комсомолку работать пионервожатой под Ленинград, в Гатчину. Двадцать второго июня мы сидели на полянке, плели веночки из васильков и ромашек, и пели песни. Вдруг приходит старшая пионервожатая и страшным голосом заявляет: "Ребята! Началась война с Германией. Быстро собираемся и едем домой в Ленинград". Это слово страшное - война. Но мы не знали, что это такое. Приехали в Ленинград, а Ленинград было не узнать. По улицам ходили ополченцы с винтовками на плечах, памятники огораживали и засыпали песком. Витрины магазинов и окна в домах заклеивали бумажными полосками крест накрест. Я пошла в институт, а в институте сказали, что надо, наверно, эвакуировать институт на Восток. Я не поехала с институтом. Мне было жалко оставить маму и свой любимый город Ленинград. Я осталась защищать город Ленинград. Меня, как активную комсомолку, послали на курсы ПВО - противовоздушной обороны. Окончив эти курсы, я была назначена начальником пожарной охраны своего дома, на Восьмой Советской улице. У меня было в подчинении пять девочек. По сигналу воздушной тревоги мы должны были подниматься на крышу и тушить зажигалки. Это зажигательный бомбы, пятисотграммовые. Эти бомбы немцы с самолетов бросали, как горох. Мы не успевали их собирать. Брали щипцами и бросали их в бочки с водой и песком.
К.О.Г. - Было ли какое-то предчувствие войны ? Говорили ли о том, что будет война с Германией ? Только что прошла финская война. Говорили ли, были ли какие то разговоры?
Ш.Т.В. - Да нет. Я не прислушивалась, потому что занималась общественной работой. С ребятами я все время любила детей, все время с детьми общалась, пионервожатой была, как-то вот. Вот наша фотография, десятый класс. Мы так патриотически были воспитаны, что мы не задумываясь пошли защищать Родину.
Вот в военкомат, когда мы пошли, там стояли огромные очереди. Всем хотелось первым идти защищать Родину. Там и взрослые, и вся передовая молодежь стояла. И нас зачислили в Первую гвардейскую стрелковую дивизию, в тридцать второй медсанбат. Выдали нам форму. Я, вот, на память сфотографировалась. Потом только пошла прощаться с мамой. А мама заплакала. Я говорю: "Ну, мама, ну что ты плачешь? Папы у нас нет. Кто же будет защищать тебя, Родину, Ленинград? Я и буду защищать! А война быстро кончится! Чего, мы, русские, сильные". У нас такое было мнение, что война быстро кончится. Что мы немцев - запросто победим! Вот такое было мнение.
К.О.Г. - А Вы на следующий день, или какое то время прошло, прежде чем Вы пошли в военкомат? Сколько времени прошло с того момента, как Вы вернулись?
Ш.Т.В. - Как пришла, приехала в Ленинград, сразу пошла в институт, а потом, раз институт эвакуируется, я пошла на курсы медсестер еще. У нас там были краткосрочные курсы медсестер в институте для фронта. И я пошла на эти курсы добровольцем. Учились где-то полмесяца, две недели всего. Я-то подготовленная уже была первый курс-то кончила уже, что-то понимала. А потом в Таврическом саду нас зачислили в Первую гвардейскую дивизию, тридцать второй медсанбат. В Таврическом саду нас научили как пользоваться винтовкой. А винтовки были тяжелые, там тоже как ставить палатки. А потом с песнями и шутками на грузовике поехали на фронт, на передовую. Мы ведь, вообще-то, не знали, что такое война. Хоть слово страшное, но не знали. А под Пулковым нам разрешили сделать привал. И мы, девчонки, жарко ведь было. Мы разделись. Сняли свои портяночки и маечки, все это расстелили на зеленую травку, а сами легли отдыхать, загорать. А это было хорошим ориентиром для немецких самолетов. И они пожаловали. И мы тут получили первое боевое крещение. Только тогда мы поняли, что мы действительно бойцы Советской Армии, а не простые. Люди. Что нам надо быть очень бдительными и осмотрительными. Ну, никто не пострадал, потому что мы все были спрятаны в бомбоубежище потом под Пулковым. Ой страшно было!
К.О.Г. - Можете рассказать про Ваши действия ? Вы еще не знаете, что такое война, и вдруг вражеский налет?
Ш.Т.В. - А потом поехали мы на передовую, там развернули в лесу палатки и стали принимать раненых. А раненых поступало огромное количество. Вся передовая молодежь, поступали без рук, без ног. Парни красивые, молодые. Это было очень… А стоять в карауле было тоже очень… Мы охраняли медсанбат, стояли пятьдесят метров друг от друга. Это тоже было страшно. Там вот зарево - пять километров, это же недалеко. Видно, что там разрываются бомбы, стреляют и все. А потом по-пластунски, где-то, я помню, нас учили ползать. Так, чтобы мины не попал в нас. А мины они вот так, в-щить, они вот так летели, и мы думали, что они вот в нас так летят, что она сейчас разорвется. А потом нам объяснили, что если слышишь этот звук мины, то значит, она летит мимо.
Один раз в палатку у нас попала бомба, в хирургическую палатку. Убило всех врачей и всех раненых. В нашу палатку не попало. А помню одного мальчика, красивый был парень. У него было обожжено тело восемьдесят процентов, в пузырях было. Мне хирург дал пинцет и сказал снимать обрывки кожи. Я со слезами на глазах это делала. Мне так их было жалко. Мы его обработали, а потом отправили в тыл. А врач сказал, что он навряд ли выживет. Мы всем медсанбатом его провожали, этого мальчика, вот так вот это было. Раненых поступало огромное количество. Видимо было вообще, какое-то вредительство. Наши палатки везде узнавали, начинали бомбить. Мы только развернем палатки - бомбят. На другое место переезжали - опять бомбят. Много было таких случаев.
К.О.Г. - А какое количество раненых принимал ваш медсанбат?
Ш.Т.В. - Ой, мы работали по двадцать четыре часа в сутки. Спали, положив руку на стол. Сколько, я даже не знаю точно. Двадцать человек - это точно.
К.О.Г. - Это в одной палатке?
Ш.Т.В. - Да. А таких палаток было шесть.
К.О.Г. - А вот Ваши действия. Поступает раненый. Первая помощь ему оказывается еще на передовой. Дальше Ваши действия какие были?
Ш.Т.В. - Там девчонки готовили, а у нас хирургическое отделение. Клали на стол и начинали его обрабатывать.
К.О.Г. - То есть, Вы были хирургической сестрой, да?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - А можете ли Вы рассказать о своих обязанностях, как хирургической сестры?
Ш.Т.В. - Ну как ? Что врач скажет, то я и ему… Пинцеты давала стерилые, и еще, что бинт или там, вату. Что еще ему надо, то я ему подавала сама.
К.О.Г. - В первое время войны были проблемы со снабжением. Как у вас дела обстояли с медикаментами, с перевязочными средствами?
Ш.Т.В. - Трудно было. Очень трудно было. Мы ведь стирали бинты, стирали, потом сушили их и снова пускали в строй.
К.О.Г. - А с медикаментами?
Ш.Т.В. - Медикаменты тоже, не всегда все было благополучно. Было трудно, трудно. Ну, медикаменты, какие у нас, в основном была перевязочная. Кровь останавливали, перебинтовывали, зашивали там, а таблеток-то…
К.О.Г. - Ну, уколы какие-нибудь противостолбнячные, ничего такого, да?
Ш.Т.В. - Так тогда ведь еще не было никаких… Обезболивающие то, почти без наркоза оперировали.
К.О.Г. - А что вместо наркоза использовали?
Ш.Т.В. - Нашатырный спирт и еще чего-то. Ой, забыла. Но не спирт это точно. Привязывали даже к столу, потому что невозможно было терпеть то ведь. Без ног человек приходит. Ему ногу отрезают почти без наркоза. Ой, это было вообще жутко-жутко. Жутко. Мы были не подготовлены к войне. Нас ведь война застала врасплох.
К.О.Г. - А было ли распределение по палаткам: одни раненые, другие…
Ш.Т.В. - Да, да. Обожженные, где-то ноги-руки, где-то живот, где-то голова, где-то шея, где-то руки.
К.О.Г. - А больше всего с какими ранениями были?
Ш.Т.В. - А вот ноги.
К.О.Г. - Ноги?
Ш.Т.В. - Ноги и обожженные.
К.О.Г. - Ноги и обожженные. Наверное, танкистов много было?
Ш.Т.В. - Ой, так вот они рассказывали, что они против танков шли с одной бутылкой с горючей смесью. Представляете? Мы не были подготовлены. Ребята рассказывали такие вещи, что, вообще, они идут с пустыми руками против танков. Конечно, было много потерь.
К.О.Г. - А до вас доходили слухи, что в первое время было много потерь, и как Вы к этому относились?
Ш.Т.В. - Ой, да как? Жалко, ведь! Не успевали собирать раненых. А в Кировске, когда снятие блокады было, обнаружили в Кировске, это под Ленинградом, на каждом квадратном метре - десять покойников. Там даже трава не росла. Вот до чего было страшно. Сколько погибло наших людей! А за девятьсот дней блокады - вообще, миллионы погибли. И от голода. И от холода, и от раненых.
К.О.Г. - Скажите, медикаментов не хватало, а может использовали какую-то народную медицину - там травы, еще чего-то?
Ш.Т.В. - Нет.
К.О.Г. - Нет? Просто даже не думали об этом?
Ш.Т.В. - Нет. Об этом даже некогда было думать, и некогда собирать. Никакие травы и ничего.
К.О.Г. - Вы говорите, что двадцать четыре часа в сутки Вы работали. Но человек же не может выдержать двадцать четыре часа в сутки? Передых какой-то вам давали?
Ш.Т.В. - Так вот. Вот так вот облокотимся на стол, так вот поспим часик-два, и опять работа. Опять работа. Молодые были, все-таки выдерживали.
К.О.Г. - Да, тут, наверное, молодость. Потому, что такие нагрузки более пожилой человек…
Ш.Т.В. - Не выдержит.
К.О.Г. - А можете рассказать что-либо о хирургах, которые были с Вами? О профессиональных врачах, которые делали операции?
Ш.Т.В. - Врачи были вообще, исключительные. Они такие делали операции. И зашивали, мгновенно зашивали, так у них получалось, не знаю…
К.О.Г. - Шутя?
Ш.Т.В. - Шутя.
К.О.Г. - Поток был, наверное, очень большой?
Ш.Т.В. - Да, мужчины, в основном, были хирурги. Очень хорошие, очень. Вообще, ленинградцы - они особый народ. Они патриотически воспитаны, и гуманны, и нравственно воспитанные люди. Я не знаю, как еще назвать.
К.О.Г. - Скажите про наиболее часто, характерно встречающиеся ранения?
Ш.Т.В. - Живот, голова, ноги, руки. Ноги, в основном.
К.О.Г. - А с чем это было связано, не знаете?
Ш.Т.В. - Ну вот, они рассказывали, что идут против танка, а он же стреляет. И прямо в грудь или в голову попадает нашим. Все ведь почти в рукопашную.
К.О.Г. - А были те раненые, которые когда к вам приходили, то было видно, что он уже не выживет?
Ш.Т.В. - Были, были.
К.О.Г. - Какое было к ним отношение, и может была палатка отдельная для них? В некоторых госпиталях делали специальные палаты смертников…
Ш.Т.В. - Ну, это в госпитале. А у нас ведь полевая. Медсанбат то это ведь в поле. У нас никаких там палаток не было для лежачих. Мы сразу обрабатывали и отправляли в тыл. У нас был медсанбат. Санитарный батальон. Это палатки только стоят. В этих палатках сотрудники обрабатывали, первую помощь оказывали, и отправляли дальше в госпиталя, в города. В тыл.
К.О.Г. - А вот такой вопрос. Были ли немцы раненые, приходилось ли немцев раненых лечить?
Ш.Т.В. - Нет. Ой, я очень рада, что я не видела немцев. Мне так противно было на них! О них даже думать было противно.
К.О.Г. - Можете рассказать об отношении к ним? Об отношении к немцам, об отношении к противнику?
Ш.Т.В. - Противная была такая душевная ненависть. Я говорю, что если бы я увидела немца, я бы его, ну я не смогла бы стрелять в него. Но я бы его задушила! Мы не очень опытные были, девчонки. Но к немцам относились жутко-жутко у нас. И в груди, и везде. Немец - это страшное-страшное дело. Особенно Гитлер, когда выступал там где-нибудь, услышишь, так мы слова не могли сказать. Я до сих пор немца, не могу это слово слышать.
К.О.Г. - То есть, до сих пор не можете этого?
Ш.Т.В. - Хоть и мирные люди есть, немцы и хорошие люди есть, но все равно - слово немец не могу.
К.О.Г. - Скажите, а у вас переливание крови было, случалось такое в медсанбате?
Ш.Т.В. - Да. Были. Но это очень мало крови было.
К.О.Г. - А вас самих просили сдавать кровь?
Ш.Т.В. - Просили. Просили. Я тоже давала. Но сейчас сколько можно дать ? Два литра дашь ему.
К.О.Г. - После этого, наверное, состояние жуткое, страшное, да? Тем более, наверно, не учитывали, сколько крови взяли, да?
Ш.Т.В. - Нет.
К.О.Г. - Сколько надо было, столько и брали?
Ш.Т.В. - Да. В Ленинграде у нас был пункт переливания крови, так туда ходили люди, сдавали. Хоть и нищие, хоть и тонкие, худощавые - а все равно приходили сдавать кровь. Потому, что жалко больных. Надо было.
К.О.Г. - А прямое переливание? В медсанбате бывало такое?
Ш.Т.В. - Бывало. Очень редко, правда, но бывало. Потому что жалели сотрудников. Надо было спасать людей.
К.О.Г. - Еще раз вернусь к медсанбату, в котором Вы работали. Можете назвать какие-то фамилии тех, кто с Вами работал?
Ш.Т.В. - Вот Люба Аншукова со мной была медсестра.
К.О.Г. - А еще?
Ш.Т.В. - Любовь Аншукова. Медсестра. А потом уже я не помню.
К.О.Г. - Медсестра. А еще кого-нибудь? Врачей, например, хирургов?
Ш.Т.В. - Ходырев был, хирург. А больше не помню.
К.О.Г. - А не представляете, сколько операций они делали за день?
Ш.Т.В. - Ой. Даже не пересчитать. Ведь поступали беспрерывно, беспрерывно поступали - как тут сосчитаешь! Без всякого перерыва. Подносили, подносили на носилках, и все. Не сосчитать.
К.О.Г. - Еще такой вопрос. Была такая страшная болезнь - вши. Как вы с ними боролись?
Ш.Т.В. - Ой, были-были, ой! Раненых ведь загипсовывали мы, а под гипсом то у них - вошки там заводились. И не мылись ведь. Много было этого, вшивость была.
К.О.Г. - А как с ними боролись?
Ш.Т.В. - Так чего, мыли, обеззараживали. Хлоркой.
К.О.Г. - Хлорка была, да?
Ш.Т.В. - Это в госпитале уже.
К.О.Г. - А там, в медсанбате?
Ш.Т.В. - А там-то еще не было хлорки.
К.О.Г. - Там хлорки не было, но тогда, навернои вшей не так много было с начала войны?
Ш.Т.В. - Да, там еще начало войны. Хлорки не было. А уже когда в город их привезут, в госпиталях, я потом работала в госпитале. Привозили - о-о-ой! Разрезали гипс, а там полно вшей. Тут разрежешь - тут вши, тут разрежешь - тут вши.
К.О.Г. - Как боролись?
Ш.Т.В. - Ой, как страшно было смотреть на это! Так вот, мыли.
К.О.Г. - Мыли?
Ш.Т.В. - Да. Сразу в ванну и обмывали.
К.О.Г. - А одежду?
Ш.Т.В. - Обеззараживающая, как это называлось то? Отправляли пачками. Эту одежду отправляли для санитарной обработки.
К.О.Г. - Именно для санитарной? Я слышал, что прокаливали? В печке?
Ш.Т.В. - Ну, вот там вот. Прокаливали, да. Это было страшно.
К.О.Г. - Хочу вернуться к первой бомбардировке. Какие чувства Вы испытывали? Ведь Вы не знали, что такое война. И хорошо, что в первый раз обошлось без жертв.
Ш.Т.В. - Да, первый раз мы получили боевое крещение, без жертв. Но мы уже были настроены так, что в следующий раз мы должны быть готовы, должны слушать там сирену или что, прислушиваться.
К.О.Г. - То есть, была сирена, пошли самолеты. А они именно по вам шли ? Или просто по объекту? Или как раз, то, что Вы говорили, что разложили…
Ш.Т.В. - Именно по нам. Так мы разложили эти распашоночки, эти маечки то разложили. Они же цветные, сверху все видно.
К.О.Г. - Вы работали в медсанбате. Дальше этот медсанбат отступил обратно в город или его эвакуировали туда. А дальше Вы работали?
Ш.Т.В. - В Ленинграде я работала в ПВО. Тушила эти зажигалки. А потом, в госпитале я работала в Кирове. Нет, в Кирсе в госпитале я работала.
К.О.Г. - Во время войны или уже после войны?
Ш.Т.В. - Во время войны.
К.О.Г. - Во время войны. Вот как раз, когда Вы говорили, что Вы уехали?
Ш.Т.В. - Да, да. Когда бабушкин дом разбомбило. Мы пришли в гости к бабушке, посидели немножко, началась воздушная тревога. Мы пошли домой. А утром прибегает бабушка, вся растрепанная. "Мой дом разбомбило"! Бросилась ко мне на шею, заплакала. Я говорю: "Что случилось?" - "Так мой дом разбомбило!" И рассказала, что вы вот только ушли, попала бомба в наш дом. Пробила крышу, третий этаж, второй на первом разорвалась. А у бабушки была коридорная система, коммунальная квартира была. Коридорная система. Она ушла на ту сторону коридора, к подружке, поэтому осталась жива. А бомба попала, и передняя часть здания отвалилась вообще, где была бабушкина комната. А нее там и мебель, и одежда, и все пропало. Она осталась, в чем была, в том прибежала. Потом мы ходили, разбирали эти завалы, находили: где чайник ломаный, где чего - в общем, ничего хорошего не нашли. И бросили, бабушка решила эвакуироваться. И меня уговорила.
К.О.Г. - А как часто бомбардировки были, сколько раз в день?
Ш.Т.В. - По десять - двенадцать раз в день. Бомбежки были.
К.О.Г. - И когда сигнал тревоги звучал Вы бежали, или потом уже бросили, не бегали?
Ш.Т.В. - Вот когда мы уже стали голодными, когда я стала похожа на двенадцатилетнюю девочку, одна кожа и кости, мы один раз с мамой ночью вообще не пошли в бомбоубежище. Мама говорит: "А, все равно умирать!" Так у нас вылетели стекла. Мы думали, что бомба попала в наш дом. А оказалось, что за квартал от нашего дома бомба попала в школу, где был госпиталь. Мы туда с девочками ходили, разбирали. Все там раненые погибли, ходячие выбрасывались из окон и тоже ломали руки, ноги. А лежачие все погибли.
К.О.Г. - Это, случайно, не 273-ий госпиталь был?
Ш.Т.В. - Я не помню номер.
К.О.Г. - Мы разговаривали с женщиной, которая работала в Ленинграде во время блокады в госпитале, и этот госпиталь тоже разбомбили.
Ш.Т.В. - В школе. Я забыла номер.
К.О.Г. - Ваш медсанбат переехал в Ленинград. Вы начали заниматься пожаротушением. Расскажите, как Вы жили, вообще. День как начинался, как происходило все это?
Ш.Т.В. - Ленинград был окружен с трех сторон. Осталась одна "Дорога жизни". Мы с мамой, но мама ходила еще работала на фабрику. Все ведь люди, хоть и голодные, все равно работали, бутылки с горючей смесью заполняли там, еще чего-то. Все работали. Даже школы работали. Сидели в пальто и учились. Учительница скажет: "Дети…"
К.О.Г. - Это сорок первый год?
Ш.Т.В. - Да. "Дети. У нас умерла Машенька. Сейчас мы ее похороним, а потом вернемся, и будем продолжать урок". Такие случаи были. Мы получали сто двадцать пять граммов хлеба. Больше ничего. Мы еще стояли в очередь за этим кусочком хлеба. Этот кусочек мы делили на три части, чтобы не съесть все сразу. Мама получала сто семьдесят пять граммов, а я сто двадцать пять граммов. Как иждивенка. Я ходила еще по магазинам, по рынкам, чтобы купить чего-нибудь. Покупала горчицу, покупала столярный клей. Из горчицы мы делали лепешки, пекли, на олифе. Столярный клей покупала и делала студень. Очень вкусно было тогда. Дома съели все, что было. Даже семена цветочные, сварили суп. Жили мы, у нас двухкомнатная квартира, мы жили на кухне. Комнаты были закрыты. Топили печку. Плита у нас была, ломали стулья. Дров то не было, вот этим топили печку и кипятили воду. А за водой я ходила с двухлитровым бидончиком на Неву. Спустишься к проруби, а подняться нет сил. Несколько раз разольешь эту воду, принесешь эту воду, только для питья. А мылись мы снеговой водой. Умывались, а вообще спали не раздеваясь. Так, в одежде и спали. Мама ходила на работу, а я вот, когда воздушная тревога, ходила с девочками тушить зажигалки. А так ходили по рынкам, что-нибудь купить поесть. Идешь, мама говорит: "Только не садись! Если сядешь, то замерзнешь и не встанешь". На Марсовом поле, там скамеечек много было, там сидели люди замерзшие, покойники уже. Потому что не было сил встать. По улицам лежали трупы покойников. Сил не было их донести до кладбища на саночках. В квартирах тоже были мертвые. Вот над нами живет. Мама и двое детей у нее было. Папа у них был на фронте, а мама не могла смотреть на этих девочек, нет, два мальчика было. Они сидели на кровати. Они не бегали, не играли, не смеялись. Они только просили: "Мам, дай кушать, дай кушать. Я хочу кушать, я хочу кушать". А что мама и могла дать ? Сто двадцать пять граммов - больше ничего. Я вот им иногда лепешки из горчицы носила. Мне было очень этих детей жалко.
К.О.Г. - А морозы когда настали?
Ш.Т.В. - Морозы были очень страшные в Ленинграде. Не было никогда тридцатиградусных морозов. А эти морозы нас доводили. Я когда эвакуировалась, на мне были одеты: платье, пальто, летнее пальто, зимнее пальто, и еще сверху, мама какую-то мне стеганую жилетку сделала. Насколько были худы! Мужчины ходили вот с такими животами, вот так вперед. Мужчины погибали больше, чем женщины.
К.О.Г. - Пухли просто, да?
Ш.Т.В. - Да. Никакой мысли, кроме еды, не было, кроме еды. Только вот: "Кушать хочу", и смотрели на репродуктор, когда прибавят хлеба, когда прибавят норму хлеба.
К.О.Г. - То есть, по репродуктору все это объявляли, да?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - А как часто объявляли? Наоборот, насколько я знаю, в первое время все убавляли и убавляли.
Ш.Т.В. - Так убавляли и убавляли. Прибавлять, это только через год, наверное. Девяносто дней когда прошло, тогда. Слышим только, что наши немца, что немцы отступают - Ура! Ленинград освободят. Ой, Новый год мы встречали, 1942, сидели у моей подружки на кухне, у Любы Аншуковой: мама, я и ее мама. Сидели в пальто, на столе горела коптилка. Нам выдали праздничный паек: сто граммов хлеба, двести граммов сахара, двести граммов соленой рыбки хамсы и двести граммов красного вина. Мы сидели, вот это все кушали и слушали по радио поздравление Сталина со сзами на глазах. Мы слушали, как он поздравлял весь советский народ и говорил: "Ленинградцы, мужайтесь. Мы вас не оставим. Мы освободим вас". Мы верили. Мы, знаете, как верили Сталину! Потом это действительно произошло, что нас освободили. Это было страшно.
К.О.Г. - А почувствовалось облегчение, когда появилась "дорога жизни" ?
Ш.Т.В. - Да. "Дорогу жизни" когда сделали, по этой дороге мы с бабушкой ехали, в последней машине ехали. А перед нами… Нет, мы проехал благополучно, а вот за нами машина шла. Машина с ремесленниками, видимо, была перегружена. И они ушли все под лед.
К.О.Г. - В сорок третьем году Вы оттуда выехали?
Ш.Т.В. - В сорок втором. Зимой сорок второго. И мы когда приехали на станцию Мга. Потом ее тоже, до этого освободили еще станцию, нам выдали праздничный, ну, паек такой: буханку хлеба, килограмм сахара, килограмм колбасы. И мы, знаете, вот с такими Глазами. Нам хотелось все это сразу съесть. Нас посадили в телячьи вагоны, на нарах там. Врачи ходили по вагонам и говорили: "Не ешьте все сразу. Ешьте понемножку. Почаще, но понемножку. Иначе вы умрете. У меня бабушка, я бы тоже все съела сразу, но у меня бабушка не дала. А люди, которые съедали все сразу, им становилось плохо, у них разрывались желудки, и на каждой станции по двадцать-тридцать человек оставалось покойников. Штабелями их складывали, как дрова. Это страшно было. А нас эвакуированные звали "ковырянные". К нам относились очень хорошо. Во Мге нас так радушно встретили, ласково.
К.О.Г. - А скажите, как Вы попал в эвакуацию? Все-таки, для того, чтобы выехать…
Ш.Т.В. - У нас у бабушки была дочка, которая работала в это эвакокомиссии. И вот нас почти последними зачислили нас в машину нашу пропустили. Мы шли почти последние. Эвакуировались.
К.О.Г. - Татьяна Владимировна. Сейчас уже не секрет, что в самое тяжелое время, особенно во время зимы. В Ленинграде были случаи каннибализма.
Ш.Т.В. - Что?
К.О.Г. - Каннибализм.
Ш.Т.В. - Это что такое?
К.О.Г. - Когда людей ели.
Ш.Т.В. - Да. Съели всех кошек и собак. У меня мама хотела съесть. Кошку. Я говорю: "Нет, мама. Она ядовитая, нельзя". Дошло дело до человеческого мяса. На рынке продавали… Да. Одна женщина у нас в подъезде лежала мертвая. А утром я иду и смотрю, что у нее отрезаны мягкие части тела. Я маму спрашиваю, говорю: "Почему?" Она говорит: "Из этого мяса делают котлеты, ты их не покупай на рынке. Они из человеческого мяса, да". Но я не ела. Да, когда я уехала, мама мне писала, что я съела кошку, и я поправилась. Я ей не разрешила есть кошку. У нас бродячая кошка, такая худенькие были. Бегали по двору. И она вот съела. Она говорит, что сварила бульон, съела это мясо и поправилась. Будто-бы.
К.О.Г. - Конечно, я думаю, что кошки тоже бы не выжили. Потому, что насколько я знаю, вообще никакой живности не было.
Ш.Т.В. - Нет, они погибали, но некоторые еще как-то бегали.
К.О.Г. - Еще вопрос. Когда еще Вы были в медсанбате. Была ли какая-то разница во взаимоотношениях между старшими по возрасту и младшими, была ли какая-то помощь старшими младшим?
Ш.Т.В. - Да, конечно старшие помогали. Нас очень уважали, любили. Плачешь, иной раз, очень страшно стоять в карауле. А врач подойдет: "Не плачь". Пожалеет тебя, погладит и как-то легче становится. Вообще, ленинградцы, они очень уважительный народ, они друг к другу относились очень уважительно. А детей, ребятишек - ой! Я так вообще, детей с детства любила. Соберу их всех во дворе, помню, еще школьницей была. Всех обласкаю, обмою. Ходили ведь, сопливые, всякие. Начинала им кукольный театр показывать, там из бумажки им делала, развлекала их. Любила детей.
К.О.Г. - Может, советы какие-то давали, там, как от налета уберечься, от бомбежки там? Как лучше, тоже советовали, наверное?
Ш.Т.В. - Так это конечно. Я уже не помню.
К.О.Г. - А отношения между чинами, то есть старшим офицерским составом, который был и другими военнослужащими?
Ш.Т.В. - Они строго дисциплину у нас держали, очень строго. Выполнять все приказы безоговорочно.
К.О.Г. - А можете рассказать, были ли какие-то нарушения дисциплины, какие-то наказания за это?
Ш.Т.В. - Мне не приходилось видеть. В нашем медсанбате не было.
К.О.Г. - Кроме всего прочего были люди, так называемые, самострелы, Вы понимаете, о чем я? Приходилось Вам с такими встречаться?
Ш.Т.В. - Нет, у нас таких слабохарактерных не было. Мы как-то были сильны душой все. Не встречала.
К.О.Г. - Не встречали, да? Вот, Вы прошли "Дорогу жизни". На чем Вас везли, еще раз, если можно?
Ш.Т.В. - На машине. На грузовой машине.
К.О.Г. - Дальше вас погрузили в теплушки?
Ш.Т.В. - Да, в теплушки.
К.О.Г. - Встретили хорошо?
Ш.Т.В. - Да, встретили хорошо.
К.О.Г. - А дальше как по дороге?
Ш.Т.В. - По дороге нам давали продукты и отапливали нас. "Буржуйки" там были. Давали нам дровец, мы топили и кипятили чаек, продукты давали
К.О.Г. - Вы ехали зимой или летом?
Ш.Т.В. - Зимой.
К.О.Г. - Холодно, наверное, было?
Ш.Т.В. - Да конечно холодно! Я говорю, что на мне было одето: платье, халат, пальто, летнее пальто и зимнее пальто, и еще жилетка. Представляете, насколько я была худа! Я когда сюда приехала, мне говорят: "Ты что, двенадцатилетняя девчонка? Сколько тебе лет то?" Я говорю: " Восемнадцать". Я была похожа на двенадцатилетнюю девчонку, одна кожа да кости.
К.О.Г. - Под бомбежку не попадали, когда ехали?
Ш.Т.В. - Как, попадали. Но как-то нас Бог миловал. А вот мой одноклассник, вот какие письма писали!
К.О.Г. - Что-то можете рассказать, что запомнилось Вам из жизни людей, которые Вас окружали? Вот, как Вы говорили, что по нескольку человек прямо на скамейках сидели, трупы. Может ваши друзья что-то Вам рассказывали?
Ш.Т.В. - Так вот, мы ходили и только говорили: "Я покушать хочу. Я покушать хочу. Ты только не садись. Ты только не умирай. Ты только хорошее делай". Не знаю, я не общалась особенно. У меня друзей, ну, одноклассники были. Что-то я не помню. Ходили все голодные все, только кушать, больше ни о чем не думали. И разговоры то были только о еде. "Ты чего сегодня кушала? А кусочек этот ты уже съел, да? А я вот кусочек съела, а еще кусочек у меня лежит, а еще этот я спрятала". Вот такие разговоры были.
К.О.Г. - Потом уже, после блокады, с одноклассниками связывались?
Ш.Т.В. - Конечно.
К.О.Г. - Много погибло, да?
Ш.Т.В. - Да, мои друзья все одноклассники погибли. А здесь, в Кирове, есть четыре могилы ленинградских, на Лобановском кладбище. Вот эти могилы и даже памятники, для эвакуированных ленинградцев, вот эти памятники прислали из Ленинграда, мраморные. И мы за этими могилами ухаживаем. И весной, и осенью, и поминаем, и даже рюмочку выпьем за них. Вот эти могилы здесь, в Кирове.
К.О.Г. - В Кирове было очень много эвакуированных из Ленинграда.
Ш.Т.В. - И там, Вы небыли на Лобановском кладбище?
К.О.Г. - Был.
Ш.Т.В. - И там все могилы, могилы, могилы - и все ленинградцы.
К.О.Г. - Здесь, в Кирове?
Ш.Т.В. - Да. На Лобановском кладбище.
К.О.Г. - Я там был, конечно, просто. Возможно, внимания не обращал.
Ш.Т.В. - И там, знаете, какое варварство было! Там же написано все, буквочки, года рождения все, это из металла. Так своровали.
К.О.Г. - Сдали на металлолом?
Ш.Т.В. - Да. Сейчас уже пластмассовые сделали буквы. Варвары какие есть люди!
К.О.Г. - Вы, наверное, знаете, что в Киров был эвакуирован целый завод из Ленинада. Филиал Кировского завода.
Ш.Т.В. - У меня муж мой, он работал заместителем директора этого завода имени Лепсе. Я там уроки мужества проводила в музее.
К.О.Г. - скажите, а какие настроения были во время блокады у людей вообще?
Ш.Т.В. - Патриотические. Я не знаю, вот и в доме у нас, и все, хотели только мирного неба, чтобы изгнать немцев. Чтобы их не видеть. Чтобы скорее кончилась война. Вот такие взгляды были только.
К.О.Г. - То есть, такого не было, что немцы могут занять Ленинград, а дальше неизвестно что будет?
Ш.Т.В. - Нет. Мы верили в победу. Боялись мы, что немец займет Ленинград.
К.О.Г. - Боялись?
Ш.Т.В. - Да, боялись. Но все силы пускали, чтобы победить. Все люди и фабрики работали. Люди ведь в пальто работали, маленькие ребята работали на станках. Все для фронта, все для победы.
К.О.Г. - Но мысль такую все-таки допускали, что такое может быть?
Ш.Т.В. - Да конечно, немножечко.
К.О.Г. - И не думали, что дальше будет, к чему дальше это приведет.
Ш.Т.В. - Мы не могли об этом думать. Не могли этого представить, что Ленинграда не будет. Нет. Ленинград сейчас бриллиантовый город, его так называют. Это действительно так.
К.О.Г. - Видите, почему и финская война была, чтобы отодвинуть границу дальше от Ленинграда.
Ш.Т.В. - Да. Немец хотел все, он хотел вообще Ленинград с лица земли стереть бомбежками, а голодом уморить всех ленинградцев. Но ему это не удалось.
К.О.Г. - Зданий было очень много разрушено бомбежками. Если Вы говорите десять - двенадцать налетов каждый день.
Ш.Т.В. - Да, да.
К.О.Г. - Девятьсот дней. Это, считайте, сколько налетов всего! Это девятьсот дней только блокады!
Ш.Т.В. - Да. Половина домов разрушены. А сколько еще бомбежек было до и после снятия блокады! Ленинград здорово пострадал. Наверное, как и Сталинград. Также.
К.О.Г. - Скажите, может быть есть такой день, который запомнился Вам больше всего?
Ш.Т.В. - Где? В Ленинграде или так?
К.О.Г. - Вообще, в период войны. Может, когда Вас из Ленинграда вывезли, или когда Вы в блокаде были?
Ш.Т.В. - Радостный день, да?
К.О.Г. - Может быть радостный, может быть горестный, но который очень запомнился.
Ш.Т.В. - Горестный, это когда бабушкин дом разбомбило, это тогда. Это было такое горе! Я не могла даже представить, что бабушка у меня осталась без всего. Это был памятный день.
К.О.Г. - Вы говорите, разбомбили дом. А какие-то места жительства давали, когда люди теряли жилье таким образом?
Ш.Т.В. - Конечно, давали. Вот наша квартира, мама, когда уехала, нашу квартиру двухкомнатную отдали женщине из разбомбленного дома. Так она, хулиганка, она сделала нашу квартиру как склад. Ворованные вещи туда ставила. Мама ездила, там в милицию заходила, ей сказали: "Не связывайся с этой женщиной". Так воровка, она всех купила, она не ленинградка. Там машины стояли, холодильники, все-все ворованное. Вся квартира двухкомнатная была заставлена вещами. Мама плюнула, и так у нас двухкомнатная квартира и пропала. Вот были такие хапуги люди. Были, были. Кто-то голодал, а кто-то в то время, как…
К.О.Г. - То есть, в то время как, кто-то ходил по домам и собирал чужие вещи там, где разрушено, или что.
Ш.Т.В. - Да. Собирали и складывали эти, хамье. Были такие нехорошие люди, были.
К.О.Г. - Вы сами не сталкивались с такими? Ваша мама только с ними столкнулась?
Ш.Т.В. - Мама только с ними столкнулась.
К.О.Г. - А не пытались после этого как-то через органы милиции или…
Ш.Т.В. - А-а! Нет. Мама плюнула. Надо судиться. Эти же сказали, не связывайся с этой женщиной. У нее все там закуплено, так чего там. Мама только нервы свои потратит, и так больная была. И мама плюнула.
К.О.Г. - То есть, и тогда было тяжело правду искать?
Ш.Т.В. - Да. Она не стала связываться, и оставила так квартиру, пускай так будет. В пользу останется государства. Так вот пропала наша квартира. После войны мы не ездили.
К.О.Г. - Все здесь жили ?
Ш.Т.В. - Я на похороны Федора только ездила. Федор Абрамов, он писатель, знаете ленинградский? Муж моей сестры, так вот на похороны ездила в Ленинград. Так я еле узнала свой дом. Примерно тридцать лет тому назад. Где-то семидесятый - семьдесят второй год. Где-то так.
К.О.Г. - И каковы были Ваши впечатления о том Ленинграде?
Ш.Т.В. - Ой, мне даже в Кирове понравилось больше. У нас тут была уже благоустроенная квартира, мы тут жили хорошо. А там пришла, на лестницу пошла, на свою, вся она измазана, искорежена. Зашла, посмотрела на квартиру. Ой! Думаю, это я-то тут жила! Так разочаровалась. Походили по домам, по двору, по своему походила. Все, мне уже не понравилось. Тут, в Кирове, у меня вторая родина. Сейчас у меня девятнадцать человек семья!
К.О.Г. - Девятнадцать человек?
Ш.Т.В. - Да! Все такие трудолюбивые, хорошие все дети. Дай то Бог! У меня все собираемся, у меня большая комната. Тут и собираемся. У меня две дочки и сынок. Сынок у меня вот такой хороший. Очень на папу похож.
К.О.Г. - Как Вы узнали об окончании войны, и какие Вы чувства испытывали тогда?
Ш.Т.В. - У меня в этот день был день свадьбы! (смеется) Я нашла мужа своего, он очень хороший мужчина. Я говорю: "Мама. Я выхожу замуж!" А она мне: "Ты чего, с ума сошла!? Этот, такой бродяга, такой хулиган, такой насильник!" Я говорю: "Нет, мама. Я его люблю, он меня любит". Оказывается, ей хозяйка дома рассказывала про Колю всякие гадости. Он был действительно хороший человек, а про него рассказывали всякие гадости. Так вот я маме говорю: "Я его люблю, и он меня любит". И вот у нас день свадьбы был в День Победы. Через год.
К.О.Г. - Получилось сразу два праздника?
Ш.Т.В. - Да! Мы как раз отмечали, я пирогов напекла - и объявляют: "Победа!" Мы выскочили раздетые прямо на улицу, целуемся все. Все радостные такие, улыбаются. Бросали все мячики и … Ой, что было! Это в Кирсе было, в Кирсе меня застало. Там у меня муж был секретарем парткома завода, сначала начальником цеха, потом секретарь партийной организации. Он вообще такой, молодец. Потом нас в Омутнинск перевели, секретарем райкома партии он работал. Потом совнархоз организовался, его сюда, в Киров. Вот в Кирове и остались. Он в совнархозе работал, а потом, когда совнархоз ликвидировался, тогда на завод Лепсе его. Хотели его директором поставить, но он отказался, так как высшего образования не было. У него только среднетехническое образование было. Он постеснялся. Заместителем пошел, а директором нет. С Большевым. Очень хорошо работали и отдыхали. Дружно работали, хорошо. А сейчас, после Большева, нет хорошего директора.
К.О.Г. - Мне тяжело судить. Я это не так хорошо знаю. А вот такой еще вопрос. Скажите, вот отношения между мужчинами и женщинами на войне.
Ш.Т.В. - Ну вот, я не испытывала, а у меня подружка. Любовь свою нашла. Там забеременела. Я говорю: "Люба, как тебе не стыдно!" Это вот в Ленинграде. Выкидыш у нее был. Страшно. Конечно, Во время войны любовные отношения были. Но я очень гордая была, самолюбивая такая. Я ни с кем не связывалась. Мне казалось очень стыдно во время войны и чего-то там… Нет.
К.О.Г. - Сейчас это ни для кого не секрет про так называемых ППЖ, которые были у большинства высоких армейских чинов.
Ш.Т.В. - Да. Было, было.
К.О.Г. - А Вы слышали об этом?
Ш.Т.В. - Да, слышала.
К.О.Г. - А каково Ваше отношение к ним? Не общались с ними?
Ш.Т.В. - Нет, нет. Я негативно относилась к ним, мне это не нравилось.
К.О.Г. - Были случаи, когда подарки делали, трофеи всякие.
Ш.Т.В. - Было, было подарки имрофейные. Все это было. Захватывали ведь. Немцы бросали. Они у нас что-нибудь возьмут, а потом сами в плен попадут. Наши опять у них забирали обратно.
К.О.Г. - То есть, у Вас негативное отношение к этому всему было?
Ш.Т.В. - Да, да. Я так сама себя воспитала. На хорошую сторону. У меня характер хороший, я очень умею прощать. Вообще, я сама себя воспитала. И школа нас воспитала. О! У нас такие были воспитатели, такие были учителя! Была химичка у нас классный руководитель. И за ней стал ухаживать математик. А мы, ревнивые такие были. Мы ее до дому проводим, чтобы он к ней не подходил. Ну, чего, все равно ведь встречались. И как мы к ней относились! А она какие классные часы у нас проводила! Как с мальчиками гулять. "Девочки! С мальчиком пойдете в первый раз гулять - не целуйтесь! Не разрешайте им целоваться". Она так нас учила: как сидеть за столом, как пользоваться вилкой, как ножом. Все вот это рассказывала так, такая была хорошая женщина. Я когда на похороны Федора поехала, к ней зашла. Она бедная, у нее экземы были на ногах. Она уже предсмертная была. Так жалко ее было. Посетили мы с Любой ее. Учителя нас воспитали. Хорошо воспитали. Я с благодарностью вспоминаю школу.
К.О.Г. - Когда Вы эвакуировались из Ленинграда, у Вас, наверное, были какие-то ожидания от той жизни, которая Вас ждет впереди?
Ш.Т.В. - Конечно, я чего-то ждала. Я не знала, что меня ждет. Но я думала, что налажу свою жизнь. Но я такая самостоятельная была, деловая. И верила в хорошее будущее. Почему-то!
К.О.Г. - А Вы даже не представляли, чем Вы будете заниматься?
Ш.Т.В. - Нет. Не представляла. Но я медик, и я пошла работать в госпиталь. Я работал в Кирсе в госпитале, возила сюда раненых, в госпиталь. Ой, такие мальчики были, все за мной ухаживали. Все просили: "Ну, ты поцелуй меня, и мне будет легче". Целуешь его вот так, в щечку, а он: "Ой, мне как хорошо стало, сестричка!" Другой, ладно: "Ну, ты мне ручку поцелуй! Дай я тебе ручку поцелую!" Ну, ведь женщины и мужчины. Такие парни были хорошие. Без руки идет: "Давай, потанцуем. Давай, потанцуем!" А мы еще бинты там стирали, да все на кухне картошку чистили, а они: "Да мы вам поможем!" А в баню то их водить надо. Мальчишки голенькие. Мы их моем.
К.О.Г. - Все приходилось делать, да?
Ш.Т.В. - Да. Стесняемся. А как же! Закроем им тут (смеется), чтобы не стесняться. Сами то в халатике, а они то голенькие.
К.О.Г. - А Вы, все-таки, закончили медицинский институт?
Ш.Т.В. - Нет, я сюда приехала, здесь медицинского института не было. И я дошкольное училище закончила. А медицинского института тогда не было. Он потом.
К.О.Г. - Позднее появился, да?
Ш.Т.В. - А мне хотелось всегда с ребятам работать, и я в детском саду заведующей отработала двадцать пять лет. Сама строила детский сад, "Почемучка" сейчас. Ой, хорошо работали, все такими дружными были. Сейчас вот как-то не дружат. А мы тогда и встречались, и капустники устраивали. К друг другу хорошо относились и к детям. Я ведь сама строила этот детский сад. А потом уже "Почемучка", детский сад с яслями соединили. Сейчас туда уже мои внуки ходят. Нет, внучка одна ходит. Внучка одна ходит, Машенька. Нет, и Алеша ходит.
К.О.Г. - Скажите, а когда Вы приехали сюда, в Киров, Вы сталкивались с непониманием окружающих? Вы приехали из Ленинграда. У Вас там какие-то свои отношения сложились?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - А здесь немножко все другое.
Ш.Т.В. - Все другое, да. Тут, в Кирсе, законы такие были, что они чужого человека не принимают. Как они назывались то, я забыла. А меня хозяйка полюбила. И она мне все разрешала. А мне говорила, что к соседке не ходи. Она ленинградцев не любит. Вот такой человек. А мне говорила, что если чужой человек оставил шапку, они выкидывали ее на улицу.
К.О.Г. - Вот как даже!
Ш.Т.В. - Как же они назывались? Староверы? Нет, не староверы.
К.О.Г. - Староверы, наверное.
Ш.Т.В. - Может быть, староверы. Так вот, у меня хозяйка то, когда я приехала, я жила на квартире. Хозяйка меня полюбила. И говорит: "Танечка, я тебя люблю. Ты у меня умница, и помогаешь мне. И она все и везде меня хвалила, а других нет. Не принимали. Вот, когда мама приехала, так ее в штыки встретили сначала. А потом тоже разобрались, что она хорошая и начали любить.
К.О.Г. - Первое время тяжело пришлось, да?
Ш.Т.В. - Да, тяжело пришлось. В первое время, я все подлизывалась, к хозяйке то ко своей: помою посуду, что-нибудь такое сделаю. Она на меня сначала так смотрела, а потом: "А, ты молодец. Ну, давай, помогай, помогай!" Принесет мне молочка из подвала. А ведь тогда было трудно с питанием. Угостит меня. Ой, стакан молока, ой, какая красота! В госпитале нас кормили, правда. Но питание то было скромное.
К.О.Г. - Как я понимаю, в конце сорок второго года Вы уже были здесь, в Кирове?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - А здесь как жилось? Вы говорите, что еды особо много не было?
Ш.Т.В. - Да. Тут картошка и хлеб. Мы ходили еще по полям, собирали капустные листочки. И, хряп, это называлось. И кушали это. По карточкам ведь тогда был хлеб то!
К.О.Г. - А здесь сколько хлеба давали?
Ш.Т.В. - А вот я когда эвакуировалась. Я приехала, там директор был Назаров. Это моей Люси первого мужа дядя. Они меня так приняли! Накрыли такой стол. У меня такие глаза, мне хотелось все скушать на этом столе. А старушка у них такая была: "Ты, Танечка, не стесняйся, кушай". Они быстро поели и уходят. А мне все кушать хочется. Она меня посылала в магазин. За хлебом пойду, тогда ведь по карточкам все было. Я иду и думаю: "Хоть бы дали буханку с довесочком!" Если с довесочком, то я иду и ем, тихонько, чтобы никто не видел этого, как я этот кусочек. Я долго, я месяца три не могла наесться. Вот какой голод! Но они меня откормили. Хозяйка была такая, хорошая. В бане она меня мыла. Она мне говорит: "Ой, Танечка, знаешь, я тебе в начале то не сказала", а у меня кожа была, как гусиная. "Я стеснялась, брезговала тебя мыть". Спинку то моют, а как пупырышки там. Мы ведь не мылись полгода. Спали в одежде, во всем. Это потом она мне рассказала, что она меня брезговала. А потом они меня накормили, и я тут была уже потом мама приехала, и мы жили вместе. Потом замуж вышла, все. Свадьбы такой не было, а такая… Мама говорит: "Я наелась в первый раз. В первый раз в жизни я наелась на твоей свадьбе". А свадьба какая? Он был начальник цеха. Он пошел к директору завода: "Вот, у меня свадьба. Дайте мне без карточки". Тогда же все по карточкам было. А он, чтобы на свадьбу что-то было. Так он ему подписал: килограмм колбасы, килограмм сахара, пять бутылок водки. А он позвал двадцать человек на свою свадьбу. Он пошел к зав.складом, забыла как его зовут. И говорит: "Слушай, я приглашаю тебя на свадьбу!" "Приглашаешь? Хорошо. На тебе ящик водки, на тебе колбасы" - всего-всего, всего надавал! Там деньги то ведь тогда не были. У Коли ящик был, и там пачками все деньги лежали. Купит не на что.
К.О.Г. - Нечего.
Ш.Т.В. - Правильно, нечего. Вот так свадьба была.
К.О.Г. - Это уже было как раз 9 мая 1945года? Да, у Вас историческая свадьба получилась!
Ш.Т.В. - Да, да. Наелись все досыта. И прожили жизнь такую - сорок девять лет с мужем прожили мы.
К.О.Г. - Он давно умер?
Ш.Т.В. - Уже пятнадцать лет. Он никогда не жаловался на сердце. Мы поехали с ним в санаторий, а там он грязь принимал, лежал вниз животом. У него язва желудка была, а на сердце никогда не жаловался. А я пошла промывать желудок. Смотрю, кого-то везут, на коляске покрытой, так одеяльцем. Я спрашиваю: "Это кто?" - " какой-то Шишов". И к директору привезли его. Я пришла: "Коля, что с тобой?" А директор мне: "Тихо. Тихонько разговаривай, только не плачь. У него инфаркт". Он там получил инфаркт от этой грязи.
К.О.Г. - То есть, сразу же?
Ш.Т.В. - Нет. Месяц я с ним лежала в больнице. Мы выходили его. Валентина Ивановна Утробина его лечила. А потом через шесть лет - снова инфаркт. Он уже тогда не смог вылечиться. В двенадцать часов он умер, ночи. Я с ним даже не простилась.
К.О.Г. - Он тоже был участник войны?
Ш.Т.В. - Нет. Он работал на военном заводе. Был специалист.
К.О.Г. - То есть, бронь была?
Ш.Т.В. - Да, у него была бронь. Они ходили добровольцами, их не приняли. Добровольцами два раза ходили. Они выпускали металл для самолетов.
К.О.Г. - Многие возвращаясь домой с войны, с оккупированных территорий, говорили, что стали по другому смотреть на жизнь, переоценка ценностей была
Ш.Т.В. - Да. Наверное, мы трезво стали смотреть на жизнь. Я любила жизнь, И я ее до сих пор люблю. Я так к этой жизни отношусь. Если трудности, то все переношу стойко. Никогда не реву, не плачу, не стенаю. О болезнях не говорю, и не люблю, когда мои подружки об этом говорят. Надо стойко, мы оптимисты, мы должны бороться за жизнь при любых обстоятельствах - вот такое отношение к жизни у меня. Ой! Люблю жизнь, люблю своих детей, и делаю все хорошее. И мужу дала клятву на похоронах, что я буду делать одно хорошее.
К.О.Г. - А Вы помните, когда фронтовики вернулись домой, какое отношение было к ним?
Ш.Т.В. - Ну как?
К.О.Г. - Ну, некоторые боготворили, некоторые недопонимали. Были всякие случаи. Как у Вас было?
Ш.Т.В. - Ну, меня боготворили. Очень внимательно ко мне относились. И мои подружки тоже так говорили, что меня уважают и любят. Плохого не было.
К.О.Г. - Недопонимания какого-либо не было?
Ш.Т.В. - С моей стороны - не было.
К.О.Г. - Может, какая-то зависть? Может, какая-то брезгливость или что?
Ш.Т.В. - Брезгливость была, когда я приехала. Худенькая такая, немощная - конечно, меня сторонились. И как-то в магазин приду, так меня стеснялись. И как-то сторонились, что: "Уй, какая-то худерьба!" пришла в магазин. Но так, чтобы в лицо говорили, то нет. Мне не говорили.
К.О.Г. - А с точки зрения женщины, каким-то образом на здоровье повлияло у Вас, у Ваших подруг эти годы?
Ш.Т.В. - Ну как? Конечно повлияло. Хронический гастрит, сердечко сейчас. А я была закаленная. Я в детском саду работала. Мы закалялись. И сами закалялись, и детей закаляли. Тьфу-тьфу, мне восемьдесят пять лет, но я бегаю, я еще бодро себя чувствую.
К.О.Г. - Да я вижу. Вам эти годы никак не дашь. Вы просто великолепно выглядите.
Ш.Т.В. - Мне никто не дает восемьдесят пять лет. Ну, меня еще сын омолодил. Я ведь в тридцать восемь лет его родила. Сына. У меня было две дочки, а мне так захотелось сына! В тридцать восемь лет. Я никому не сказала, что забеременела. А потом, когда уже было поздно делать аборт, я говорю: "Коля, у нас будет сынок!" Он мне: "Ты чего, с ума сошла, дочки невесты, а ты". А я говорю: "Да, я хочу сына!" Когда родился сын в роддоме. У меня акушерка знакомая была, она мне говорит: "Татьяна Владимировна, Вам кого надо?"
Я говорю: "Ну, все равно, но очень хочу мальчика". Она говорит: "Смотри". Положила его на руку и он вот такую струю пустил. Вот натерпелся! Видишь, это сын, сын, сын! Я ему сейчас часто рассказываю, вот писюн какой родился! Но хороший сынок родился. Я его так воспитывала, я его ни разу не шлепнула. Он у меня знал слово. Это нельзя - это нельзя. Никогда не шлепала его. Девчонкам доставалось, а ему нет. И вот вырос хороший, такой. Сейчас уже своих детей. Мама, у тебя трое было, а у меня четверо. Я для России буду хороших детей воспитывать. Дай Бог. И добрый такой.
К.О.Г. - Скажите, а фронтовики были, были знакомы с фронтовиками?
Ш.Т.В. - Где здесь, в Кирсе?
К.О.Г. - И там, и там. Знали фронтовиков?
Ш.Т.В. - Мало было. Ну, конечно знали. Встречали так. У! С фронта приехал. У! Мы тебя боготворим. Хороший человек. В компанию приглашали, парней особенно. На танцы, там все, приглашали.
К.О.Г. - Когда Красная Армия прошла по Европе, люди увидели и узнали много нового. Не заметили ли Вы какого то особого настроения у фронтовиков, не говорили ли они что-либо против власти?
Ш.Т.В. - Конечно говорили. Но я на это как-то не обращала внимание. Я не помню, что особенно на это обращали внимание.
К.О.Г. - Я понимаю, что тогда это довольно жестко все пресекалось.
Ш.Т.В. - Да, да. Тогда ведь дисциплина была, знаете какая!
К.О.Г. - Но были, все-таки?
Ш.Т.В. - Разговорчики были. Все равно, Сталину мы верили. Сейчас вот всего обгадили, и Ленина, и Сталина. А мы в коммунизм верили! Дурочки были, какие! Думали, как это не будет денег ? Денег не будет, будем брать в столовой се, что хотим. Смешно это все, разговаривали, как дети. Видите, и в пионерской организации, ив комсомольской была всегда водителем. Мы верили, верили. Победа коммунизма! Да! Внушали. А сейчас молодежь не верит, ведь правда? Ни во что не верит, и никому не верит.
К.О.Г. - Ну, Вы зря так говорите.
Ш.Т.В. - Ну, большинство.
К.О.Г. - Конечно, той единой идеи, которая раньше была, такой сейчас нет.
Ш.Т.В. - Сейчас другая жизнь, конечно. Нашему поколению непонятно это. Жизнь сейчас. Как девчонки себя ведут, нам это не понятно. Мы стеснялись, я перед мужем боялась раздеться голая. А сейчас по телевидению, пожалуйста, и секс показывают, и черт знает, что! Девчонок в сексуальных трусиках. Все поменялось. Девчонки сами за парнями бегают. Где-то там, на лестнице встретятся. А! Это любовь! Какая там любовь!?
К.О.Г. - Давайте продолжим. Скажите, а с немецкой пропагандой Вам приходилось встречаться во время войны? Немцы, наверное, сбрасывали листовки ?
Ш.Т.В. - Листовки сбрасывали в Ленинграде. Но мы их рвали, и я даже не читала их.
К.О.Г. - А кто-то их читал?
Ш.Т.В. - Читали.
К.О.Г. - А к чему они там призывали, не помните?
Ш.Т.В. - Ленинградцы, сдавайтесь! Мы вас все равно погубим. Вот такие там еще были. Сдавайтесь без боя, сдавайтесь без боя - как это? Нет! Я сразу рвала.
К.О.Г. - А кто-то на это клевал?
Ш.Т.В. - Клевал. Так как же, были же шпионы! Ракеты пускали, где нас бомбили. И Бадаевские склады. Когда были в день десять - двенадцать раз бомбежки, загорелись Бадаевские склады. Почему нам стали давать такой паек ? у нас бы хватило на пять лет продуктов в Ленинграде, если бы Бадаевские склады не сгорели. А горело ведь все - и масло, и сахар. Все это текло рекой, впитывалось в землю. Потом эту фруктовую землю продавали на рынке, как фруктовый сыр. Я ела это, черная сладкая земля.
К.О.Г. - Черная сладкая земля?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - Я слышал, что когда горели Бадаевские склады, столько крыс бежало, что машины не могли проехать.
Ш.Т.В. - Да, да.
К.О.Г. - Вы сами видели, как они горели?
Ш.Т.В. - Ну как не видела ? Видела. Как, близко то я не подходила, но видела зарево. Месяц ведь он горели, больше даже.
К.О.Г. - Пытались их как-то тушить?
Ш.Т.В. - Ой. Силы то не было. Пытались, конечно. Но все сгорело. Если бы потушили. Так все продукты бы сохранились. А ведь все сгорело!
К.О.Г. - А митинги тогда проводились, пока силы были, политработники проводили?
Ш.Т.В. - я тогда была комсомолкой. Я не помню. Но в школах у нас было все по-хорошему. Не помню.
К.О.Г. - В основном, наверное, люди собирались у репродукторов ? оеобразный митинг, да?
Ш.Т.В. - Да. Чтобы по радио услышать. По радио там что-нибудь скажут. Там один диктор только говорил. Все ждут: пу-пу-пу-пу . Это подается сигнал воздушной тревоги. Сирены ревели, и все такое.
К.О.Г. - А Вам далеко надо было бегать до бомбоубежища от того места, где Вы жили?
Ш.Т.В. - Нет, у нас рядом было бомбоубежище.
К.О.Г. - А люди обычно далеко добирались до него?
Ш.Т.В. - Да. Многие далеко, к сожалению, в деревянных домах маленьких, они ходили далеко.
К.О.Г. - А метро тогда в Ленинграде не было?
Ш.Т.В. - Нет, нет.
К.О.Г. - И подолгу ли приходилось там сидеть?
Ш.Т.В. - Да, по два, по три часа. Бывало и больше.
К.О.Г. - Бывали ли такие случаи, что где-то вход завалит?
Ш.Т.В. - Бывали, конечно.
К.О.Г. - У Вас было?
Ш.Т.В. - Нет, у нас не было. Нас не заваливало. А были такие случаи, когда люди погибали, сидели там, в бомбоубежище. Раз дом сваливался, дом. Конечно, и подвал, и все заваливало.
К.О.Г. - Артобстрелы постоянные были?
Ш.Т.В. - Да. Артобстрелы - это вообще, невозможно. Идешь по левой стороне, а тут написано: "По левой стороне не ходите, артобстрел". А когда, а это неожиданно ведь бывает. Идешь и вьить! Вот тебе бомба! Но я то не ходила во время тревог.
К.О.Г. - Я помню, что я сам видел эти таблички, когда я был в Ленинграде.
Ш.Т.В. - Да. Ведь все хорошие дома сгорели, ой! Разбомбили. В музее в Петергофе то чего делалось!
К.О.Г. - Вы когда после войны в Ленинграде были, в предместья Ленинграда не ездили никуда?
Ш.Т.В. - В Петергофе мы были. Страшно смотреть. Петергоф это было такое наслаждение на эти фонтанчики смотреть. Там один фонтан был - гриб. И вокруг одни скамеечки. Сядешь на скамеечку - хлоп, и вокруг стена воды. Я ужасно любила.
К.О.Г. - Шутихи?
Ш.Т.В. - Да. Я любила там сидеть. Неожиданно. Никто ведь не ожидал. Мы часто ездили в Петергоф отдыхать с ребятами. У нас был дружный коллектив в классе.
К.О.Г. - А были ли такие случаи, когда люди нападали друг на друга, чтобы отнять еду? Наверное, много таких случаев было?
Ш.Т.В. - Были, были такие случаи. Воровали карточки, вот эти хлебные. И продукты воровали, но на меня как-то не нападали.
К.О.Г. - Бог миловал?
Ш.Т.В. - Да. Да меня вообще, как-то бог охраняет. Я, у нас воспитывали ведь против веры. А вот сейчас верю. Потому. что когда у меня Коля лежал в больнице, я пошла помыться домой, а главный врач идет, пьяненький: "Татьяна Владимировна, Валентина Александровна ушла в отпуск и сказала, что Николай Алексеевич не жилец". Это жене это сказать! Я пришла домой, я так ревела - на весь дом! Я говорю: "Бог, если ты есть на свете, сделай так, чтобы Коля жил. Он мне нужен, я его люблю, он меня любит, у нас есть дети". И он после этого шестнадцать лет жил. И вот я с тех пор стала верить в Бога. Иногда иду мимо церкви. Приду, свечку поставлю.
К.О.Г. - Как раз хотел про это спросить. Многие, кто не веровал в Бога, во время войны начали верить. А также суеверия появились у людей. У Вас такое было?
Ш.Т.В. - Да, да. Вот у меня такое появилось. Я сейчас стала верить и думаю, что какой-то Ангел-хранитель у меня есть. Потому что меня охранял, не погибла во время войны. На фронте не погибла, от голода не умерла, детей сохранила - все, все, все. Что-то меня охраняет. Бог, видимо, есть. Или Ангел-хранитель есть.
К.О.Г. - А суеверия какие-то были, вот когда Вы жили в Ленинграде. Например, по одной стороне не ходить, одной дорогой не ходить, или еще чего?
Ш.Т.В. - Ну, с иконкой ходили. Мама мне иконку зашила в платье, я помню. Да, и ходили мы только по одной стороне по Невскому, там по другой нельзя было ходить.
К.О.Г. - Стеснялись, что иконка была? Вы же комсомолкой были!
Ш.Т.В. - Стеснялась, да! А носила по секрету от других. Она меня охраняла.
К.О.Г. - Я думаю, что, наверное, не у одной у Вас было так сделано.
Ш.Т.В. - Так, наверное, наверное.
К.О.Г. - Все-таки одно дело Комсомол. А другое дело то, что веками у нас сохранено, это вера.
Ш.Т.В. - Да, да, да.
К.О.Г. - Очень многие люди, которые на войне были на волосок от смерти, стали веровать. Во время войны то, что Бог действительно их спас. А некоторые говорят, что не верил и сейчас не верю. Как оно есть, так оно есть.
Ш.Т.В. - А я вот поверила. Второй случай был, когда Коля умер, был мороз двадцать градусов с лишним. Я говорю: "Господи, если ты есть на свете, помоги мне еще раз. Сделай так, чтобы было потеплей. Люди придут на кладбище. Надо выпить там, закусить, помянуть". И было двенадцать градусов! (смеется) Он лежал в Доме культуры, там простились.
К.О.Г. - Скажите, а национализм был в то время? То есть, отношение к евреям, еще к кому-то?
Ш.Т.В. - Нет, нет. У меня подружка была еврейка. Мы с ее семьей очень дружили. И вообще: и казаки были, и всякие, и молдаване. И мы никогда не знали: кто ты. И никогда о нациях не спрашивали - все дружно жили, и в классе у нас несколько национальных было, мы все дружили вместе. А евреев нет, никогда.
К.О.Г. - Просто я однажды где-то слышал такое суждение, что во время блокады евреи жили лучше. Поэтому к ним отношение было такое, слегка нехорошее. Это неправда, да?
Ш.Т.В. - Я этого не заметила. Я жила с семьей еврейской, Мирра у меня была подружка. Она меня кормила и, ой, деньги давала - пойдем в театр! Ну ладно, я тебе билетик куплю, потом отдашь. Когда отдашь ? Они то ведь хорошо жили, а у меня мама одна ведь была, одна работала. И на театр и на мороженое никогда мне денег не давала. Она мне и мороженое купит, я у них и пообедаю. У них сынок родился, я понянчусь, и они меня на дачу брали. Очень хорошая была семья и я к евреям отношусь как-то очень хорошо.
К.О.Г. - Есть еще такое мнение, что Сталин был в какой-то степени антисемитом. И из-за этого общее отношение было…
Ш.Т.В. - Да, было такое, складывалось.
К.О.Г. - Но это никак не чувствовалось в такой жизни, да?
Ш.Т.В. - Я не чувствовала.
К.О.Г. - Кто-то мне рассказывал, что на Украине чуть ли не еврейские погромы были.
Ш.Т.В. - Да, говорили, что: "О, ты еврей! Ты, ой, ты не дружи с ним, это еврей!" Были такие случаи, что что-то евреев куда-то сажали, куда-то увозили. Но только слышали.
К.О.Г. - А скажите про отношение к людям, побывавшим в плену. Ведь, хотя никаких официальных указов не было, неофициально они считались изменниками Родины ?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - У Вас какое отношение было к ним?
Ш.Т.В. - Так я тоже к ним относилась, как к, с вопросом, не очень хорошо.
К.О.Г. - Не очень хорошо?
Ш.Т.В. - Да. Думаю, что в плен попасть - это очень страшно. Некоторые ведь специально сдавались в плен, чтобы не воевать. Вот это меня смущало. Думала, что ты продажный человек, значит. Не хороший.
К.О.Г. - Но ведь люди по-разному попадали в плен. Кто-то сражался до конца, и, не знаю, контузия, или выхода другого нет. А кто-то шел специально сдаваться. Вы тогда об этом просто не задумывались?
Ш.Т.В. - Просто тогда об этом не задумывалась. Не задумывалась. Я вот говорю, что лучше умереть, чем попасть в плен. Я вот так считала.
К.О.Г. - потому, что когда спрашиваешь ветеранов, то очень многие боялись, просто боялись плена. Кто-то оставлял последний патрон, кто-то еще чего-то.
Ш.Т.В. - Так, конечно! Издевались они, над евреями как издевались в этих лагерях то, ой! Страшно было туда попасть.
К.О.Г. - А вот другие национальности, не евреи, как ? Вот, как у нас сейчас, например, люди кавказской национальности? Понятно, с чем это сзано.
Ш.Т.В. - Да это СНГ. Как Коля говорил, Г! Не СНГ, а Г! Правда, зачем это нужно было сделать!? Жили дружно все нации. Все друг другу помогали, а сейчас - все на ножах. Уй, ты кавказец, ты айзербаджанец, ты украинец, а ты русский - я тебя убью! Я тебя не люблю.
К.О.Г. - Ну, до такого здесь , конечно, не доходит. Я думаю, что это эхо чеченской войны.
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - А как Вы считаете сами, что помогло выжить Вам тогда и что помогло выжить Вашей маме? Можете сформулировать это?
Ш.Т.В. - Мне помог мой оптимизм. И моя вера в будущее меня спасла. А маму, наверное, дети. Вера в детей. Хотелось ей жить для нас. Она ведь так и замуж не вышла, она нас воспитывала. Вся жизнь у нее была для нас для двоих девочек. Вот это, наверное.
К.О.Г. - А терять людей и смотреть, как другие умирают. Сначала, наверное, было очень больно смотреть, как другие умирают. А потом эти чувства притупились ?
Ш.Т.В. - Так у нас все чувства такие притуплялись. У нас был только голод, только покушать, а все нравственные, отношения все, все качества притупились. Вот, сидит человек мертвый, я бы должна ему помочь. Но я прохожу мимо, потому что у меня силы нет.
К.О.Г. - Вы до такой степени были обессилены?
Ш.Т.В. - Да. Только ходили и думали: "Только поесть, только поесть". Только голод, только голод. Чего поесть, чего поесть. Больше никаких чувств в голове не было - там чувство жалости, или что-то. Такого не было. И силы не было еще.
К.О.Г. - А дрова только стулья ломали, или еще где брали?
Ш.Т.В. - Да, стулья, табуретки. А негде было взять.
К.О.Г. - Я слышал то, что клали кирпичи на печку, нагревали, потом кирпичами обкладывались, было такое?
Ш.Т.В. - Да, было такое. Кирпичики нагревали.
К.О.Г. - А с припасами как? Неужели та быстро? Наверное, свои какие-то припасы были?
Ш.Т.В. - Так вот, припасы то быстро съели все. У нас вообще много припасов то не было. Мы же плохо жили - мама чего, на одну зарплату. Но все, что было съедобным, мы все съели. И горчицу, и всякие там семена. Семена, которые на папину могилу, цветочки сеяли, съели. Нет, у нас не был запасов. Да и раньше ленинградцы вообще жили без запасов, можно все купить сразу. Сходишь в магазин, купишь свеженькое. Съел - и все. И холодильников ведь тогда не было.
К.О.Г. - А узнавали потом, что кто-то умер уже позднее?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - Сначала приходили, как-то навещали, в гости приходили…
Ш.Т.В. - А потом уже и сил не было, нет, не приходили, не ходили не в какие гости. А потом уже, ой, и эта умерла уже, и эта умерла, и эта соседка умерла. Ой-ой! Жалко, были молодые.
К.О.Г. - На руках кто-нибудь у Вас умирал?
Ш.Т.В. - Умирали, только там, на фронте. А от голода - нет. У нас эвакуировались многие знакомые, уехали.
К.О.Г. - А Вы начинали рассказывать про сам факт эвакуации. Вас перевезли через Ладогу на машине, потом посадили в теплушки, а дальше что?
Ш.Т.В. - Ой, дней десять, наверное, ехали. На каждой станции стояли долго, пропускали военные эшелоны, да всякие госпиталя военные ехали. Медленно ехали.
К.О.Г. - Вы говорили, что умирали по дороге?
Ш.Т.В. - Да, очень много умирало. На каждой станции оставались поленницей сложенные трупы. Потому что они объедались. Нельзя было сразу все есть. а некоторые не выдерживали, съедали все, что им давали. Попробуй-ка, съешь буханку хлеба - у тебя все там разорвется. А мы с бабушкой ели понемножечку, по кусочку съедим - часа два пройдет, опять съедим чего-нибудь. Опять через два часа. Вот так.
К.О.Г. - Какую силу воли надо было иметь, чтобы так!
Ш.Т.В. - Конечно! Я бабушке говорю, что я еще хочу, а она не говорит, что нет. Умрешь. А смерти то боялись. Хотелось жить, раз выжили в блокаду, ехали радостные, что мы выжили.
К.О.Г. - А как люди вас встречали ? Я слышал, что давали все - это поешьте, это поешьте?
Ш.Т.В. - Да, да. На каждой станции встречали все. Принесут там то семечек, то клюквочки, то еще чего-нибудь. На, девочка, поешь, поешь, поешь! Ты голодненькая, поешь!
К.О.Г. - Такое доброе отношение было?
Ш.Т.В. - Доброе отношение было к блокадникам было очень. Так, ленинградцев же очень любили. Ленинград особый город такой. Сейчас мало осталось ленинградцев. Два миллиона от голода умерло.
К.О.Г. - Может. еще что-то вспомните, экстраординарное. Или Вы уже в таком состоянии были, что лишь бы добраться?
Ш.Т.В. - Да. Ну чего, выходили из вагонов все. Силы то не было, я все лежала. А вот бабушка пойдет, чего-нибудь принесет вкусненького. Я вот это съем. Я вот это съем. И аопять лежу, храплю, храплю. Все лежала, сил не было. Я не выходила из вагоне почти. Редко, выйду на станцию, подышу там воздухом, пообщаюсь там. Тетечки подойдут: "Девочка, ты выпей-ка, на, покушай-ка. Ты не плачь!" А у меня слезы на глазах. Стыдно ведь.
К.О.Г. - Приехали, и здесь сразу разместились, да? Вы говорили, что в Кирс сначала?
Ш.Т.В. - Да, в Кирс. Меня там осень хорошо встретили. Такой был директор завода, так у него все, вплоть до кетовой икры было на столе.
К.О.Г. - После блокады это кажется чем-то…
Ш.Т.В. - Ой! Это блаженство. У меня такие глаза и мне хотелось все, все скушать. А бабушка говорит: "Ну, ты Танечка, не стесняйся, кушай". А я как, я же в чужую семью приехала, неудобно. Стесняюсь кушать то. Они быстренько покушают и все, и пошли. А мне хочется еще, мне хочется еще! А бабушка там хорошая была, она все меня подкармливала. На, покушай, на, поешь. Поди, за хлебом сходи. Довесочек то съем - ой, как хорошо то!
К.О.Г. - Давайте вернемся к тому времени, когда Вы еще были в медсанбате. Медсанбат располагался в пяти километрах от передовой.
Ш.Т.В. - Да, от линии фронта.
К.О.Г. - Сколько по времени Вы там пробыли, в медсанбате?
Ш.Т.В. - Сколько? Июль, август и сентябрь. Три месяца.
К.О.Г. - Три месяца, да? А бывало так, что приходилось очень быстро сворачиваться и …
Ш.Т.В. - Ой, так мы неделю на одном месте не могли просидеть. Нас бомбили. Мы сворачиваемся, и едем в другой. Идем, все тащим на себе. В другой лес идем.
К.О.Г. - Все на себе несли?
Ш.Т.В. - Да. Все на себе.
К.О.Г. - Но были же какие- то средства механизации ?
Ш.Т.В. - Ну, была механизация, но ведь надо было столы, надо было мебель возить.
К.О.Г. - Раненых то на себе всех не утащишь!
Ш.Т.В. - Ну, носилочки были.
К.О.Г. - Тем более, если есть тяжелые. Те, кого не успели переправить в госпиталь.
Ш.Т.В. - Да. Четыре человека носилочки таскали.
К.О.Г. - А вот самые большие переходы у вас какие были с одного места на другое, которые Вам запомнились? На сколько километров вы ходили?
Ш.Т.В. - На километр, на два - не больше.
К.О.Г. - То есть, примерно, равномерно, потихоньку- потихоньку?
Ш.Т.В. - Да. Меняли расположение, чтобы нас не предавали эти ракетчики.
К.О.Г. - А бывало так, что немцы на вас выходили? Такого не было?
Ш.Т.В. - Нет. Я вот когда в карауле то стояла, охраняли медсанбат. С винтовкой стоишь, думаешь: "А если сейчас немец появится, что я должна буду сделать!? Ой! Боюсь, боюсь, боюсь!!!" А ведь там все дрожит, все светится, все грохочет. Нет, не встречала. Нет, близко к нам не подходили.
К.О.Г. - Я слышал, что очень часто медсанбаты располагали рядом с командным пунктом?
Ш.Т.В. - Нет, мы далеко были от командного пункта.
К.О.Г. - А из раненых кто преобладал больше всего, пехота?
Ш.Т.В. - пехота, да. Пехота, и танкисты попадали, и артиллеристы попадали.
К.О.Г. - Но больше всего пехота?
Ш.Т.В. - Больше всего пехота. Пехота. Они больше всех пострадали.
К.О.Г. - А контингент какой-то можете выделить?
Ш.Т.В. - Студенты.
К.О.Г. - Студенты?
Ш.Т.В. - Так, вся передовая молодежь пошла в первые дни войны. Все ведь студенты погибли, вся передовая молодежь. Все поступали мальчики, мальчики. Ты из какого института? Из такого-то. А я вот из такого-то. Такие разговоры были.
К.О.Г. - Я слышал, что наоборот. Студентов сначала отправляли в учебку, потому что они какое-то образование имели. А потом уже посылали на фронт, уже в качестве лейтенантов.
Ш.Т.В. - Нет. Это в ополчение шли добровольцы. А военкомат был наполнен добровольцами, все стремились в первую очередь. В первую очередь шла молодежь. Молодежь и старики там шли. Но молодежь всегда пускали вперед. И все студенты, вся передовая молодежь добровольцами ушли. Кто в ополчение, кто на фронт, на военный. А ополченцы - куда попадешь.
К.О.Г. - А можете вспомнить, кто больше всего Вам запомнился? Много людей прошло, но бывает такое, что кто-то остается в глазах.
Ш.Т.В. - Да нет, чего-то не осталось. Вот, Сережу того помню, который обожженный был, а больше никого не помню.
К.О.Г. - Это Вы про того танкиста?
Ш.Т.В. - Да, да. Мелькало все перед глазами, все это. Не до этого было. Только смотришь, как бы скорей его спасти, как бы скорей его отправить в тыл.
К.О.Г. - Личное оружие Вам выдавали?
Ш.Т.В. - Да. У нас были винтовки, противогаз, шинель. Выдали нам ботинки тридцать девятого размера, а я носила тридцать шестой. А самая трудная наука была - это наматывание портянок. Ой! Я лучше стрелять буду, а наматывание портянок… Намотаешь, а они, ха, разматываются, а еще эти шнурки, так, тьфу!
К.О.Г. - А еще ноги мозолят, да?
Ш.Т.В. - Ой, мозолят!
К.О.Г. - А Вы не помните, когда вы переходили места на место, что у вас входило в амуницию?
Ш.Т.В. - Винтовка, противогаз, дальше шинель, пилотка, ботинки, гимнастерка, брюки. Тогда ведь не было юбок то. Брюки давали нам.
К.О.Г. - Фляжка, может, какая-то?
Ш.Т.В. - Ах, да. Фляжка для питья.
К.О.Г. - А фляжки,какие были?
Ш.Т.В. - Металлические.
К.О.Г. - Металлические, да? я слышал. Что были такие стеклянные фляги.
Ш.Т.В. - Нет, у нас были металлические, алюминиевые.
К.О.Г. - Обычно, эти стеклянные фляги выбрасывали, потому что они были страшно неудобные.
Ш.Т.В. - Мы не выбрасывали, потому что пить то хотелось. Носили с собой. Но, мы, почти не раздеваясь, в палатке так, больных принимаешь, принимаешь. Шинель то не одевали почти. Вот когда только с места на место перешагивали, вот тогда только одевали все обмундирование.
К.О.Г. - А обычно в населенных пунктах располагались, или вне населенных пунктов ?
Ш.Т.В. - Нет. В лесу. В дремучем лесу мы палатки, развертывали палатки вне населенных пунктов.
К.О.Г. - А через населенные пункты все равно проходили?
Ш.Т.В. - Ну. проходили, когда передислокация проходила.
К.О.Г. - А с местным населением разговаривали?
Ш.Т.В. - Ой, да некогда было нам разговаривать. Нам скорей, скорей! Все бегом! Палатки быстрее, быстрее. Вон, раненых, сколько уже привезли. А мы не готовы! Все нас ругали за это.
К.О.Г. - Я слышал, что местное население очень боялось прихода немцев.
Ш.Т.В. - Так мы с местными не встречались почти. Мы все по лесам, по лесам. Мало встречались.
К.О.Г. - Получается так, что молодые девчонки раненого, вчетвером, на носилках полтора-два километра на себе?
Ш.Т.В. - Приходилось так, тяжеленько.
К.О.Г. - А потом все равно как-то на здоровье все это…
Ш.Т.В. - Влияло, конечно. И голодные были, и не высыпавшиеся.
К.О.Г. - А там у вас не было такой нехватки продуктов, как потом в блокадном Ленинграде? Вы помните, какой паек у Вас был?
Ш.Т.В. - Нет, у нас давали, досыта нас кормили. Обеденный перерыв у нас был, мы тут на столах развернем, тут же и кушали.
К.О.Г. - А отдыхали, у вас какая-то отдельная палата была?
Ш.Т.В. - Никакой отдельной палатки. Я говорю, что мы спали вот так вот.
К.О.Г. - Прямо тут же?
Ш.Т.В. - Прямо тут, рядом с ранеными. Никаких носилок, ничего. Лежа мы не спали. Сидя. Ой, было страшно. Первые дни войны вообще страшные были. Не подготовлены мы были к войне, не подготовлены.
К.О.Г. - А во сейчас если бы могли изменить в том своем поведении, в той своей жизни, то что бы изменили?
Ш.Т.В. - Я бы ничего не изменила, я бы так себя и вела. Как вела.
К.О.Г. - Было ли то, что жалко, что не так сделали, что могли бы сделать лучше?
Ш.Т.В. - Не знаю.
К.О.Г. - Может, поступили не так, как хотели?
Ш.Т.В. - Может быть, обмундирование я бы сделала для нас лучше. Для девчонок не брюки бы, а юбочки. Ботинки бы такого размера, какой надо нам, а не то, что тридцать девятый размер. И питание бы не сухое. А супчик бы какой-нибудь сварили бы! Хотелось и котлеточек, и всяких.
К.О.Г. - А вот Ваше отношение к раненым какое было?
Ш.Т.В. - Жалость, одна жалость.
К.О.Г. - Я слышал, что медсестер учили лечить раненых не только медикаментозно, но и доброй улыбкой, ласковым словом?
Ш.Т.В. - Так мы их всегда и погладим, и ручку они нам пожмут. Погладишь, он улыбнется - и тебе легче. Тогда и лечение идет лучше. Когда в госпитале работала и подойдешь, и поцелуешь его в лобик. Он: "Ой, сестричка, спасибо! Ой, спасибо, посиди со мной, сестричка, посиди, поговори". Ручку возьмет, погладит.
К.О.Г. - А там, в госпитале, раненые у Вас на руках умирали?
Ш.Т.В. - Да. Ну, не на руках умирали, а в палатах.
К.О.Г. - Я имел в виду, когда Вы сидели рядышком. Именно видеть саму смерть человека Вам приходилось?
Ш.Т.В. - Приходилось, когда их сюда, в Киров, привезем. Тяжелая операция, погибнет человек. Ой, как обидно было и страшно. Привезла живого, а он умер. Вот это было нехорошо. Все вынесли. Теперь не верится, как это все перенести можно. Это была молодость, молодость. А сейчас ? Я помню, как в институт поступала. Своему молодому человеку отдала два заявления, а сама поехала в дом отдыха, мама мне путевку купила. Я хотела поступать либо в химико-технологический институт, либо в медицинский. Я ему говорю: "Вот, встань на углу. Какой первый трамвай придет, туда и поезжай". Трамвай пришел пятый и в Первый медицинский институт. Вот так случайно и попала, выбрала. Я ему сказала спасибо, что он меня в ленинградский институт медицинский привез. А этот Эдечка за мной, тихий мой поклонник был. Через тридцать лет приехал сюда, привез мои письма, которые я ему писала. Господи. Я, говорит, думал, что на тебе женюсь! А ты пишешь, что у тебя уже дочка родилась.
К.О.Г. - Он тоже в Ленинграде был , и тоже выжил в блокаду?
Ш.Т.В. - Да. Сейчас умер уже. У нас одноклассник почти все умерли, которые в Ленинграде остались.
К.О.Г. - Тяжело было это все пережить.
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - Я, почему, спрашивал про здоровье, потому что на нем это так должно было отразиться!
Ш.Т.В. - Да. Которые были слабенькие, они все умерли.
К.О.Г. - Но я не думаю, что они были слабенькие, раз блокаду пережили!
Ш.Т.В. - Не слабенькие, но послабее меня, может быть. Я не знаю, как выжила сама. Я сама себя закаляла с детства, и как-то…Школа меня закаляла, воспитала. Да.
К.О.Г. - Скажите, а мучают ли Вас воспоминания, возможно, сны снятся о войне?
Ш.Т.В. - Мне вообще сны не снятся. Вот сейчас, когда на пенсию вышла, стали сны сниться. Папа снится, дедушка и мама. Все какие-то…
К.О.Г. - А вот именно те события?
Ш.Т.В. - Те события редко.
К.О.Г. - Но бывает все-таки?
Ш.Т.В. - Бывает. Раненые снятся иногда. Как стояла в карауле, помню, как страшно было. Иногда это снится.
К.О.Г. - Но редко, да?
Ш.Т.В. - Редко.
К.О.Г. - А вот к чему-то это снится или просто так?
Ш.Т.В. - Ну когда поговоришь, вот урок мужества проведешь, пообщаешься с ребятами, и вот приснится чего-нибудь.
К.О.Г. - То есть, сегодня может такое быть?
Ш.Т.В. - Да, сегодня обязательно приснится. Это время военное.
К.О.Г. - А скажите, какие награды у Вас есть?
Ш.Т.В. - вот, смотри: Орден Отечественной войны; Знак "Фронтовик сорок первого-сорок пятого года"; "Ветеран труда"; "Санкт - Петербург", медаль в честь шестидесятилетия освобождения города Ленинграда; удостоверение к знаку "Пятьдесят лет прорыва блокады Ленинграда". Ну а тут медали: юбилейная "Тридцать лет Победы", "За доблестный труд; удостоверении к медали Жукова.
К.О.Г. - Еще раз, простите, кого?
Ш.Т.В. - Жукова. Он же ленинградский, он же освободил Ленинград. Командовал войсками. Дальше "Сорок лет Победы", "В память трехсотлетия Ленинграда", "50 лет Победы", "60 лет Победы".
К.О.Г. - Можно уточнить? Медаль Жукова - это всем блокадникам давали, да?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - То, что Вы именно пережили в войну блокаду?
Ш.Т.В. - Да, да.
К.О.Г. - А Орден Отечественно войны Вы за что получили?
Ш.Т.В. - Вы знаете, вообще все эти награды мне прислали из Ленинграда. Я уехала, мне ведь не до медалей было, я наплевала на все. Я сюда приехала, и когда начали там скидки на жилье, и на все делать, я думаю: "А чего это я? Я ведь тоже участник Великой Отечественной войны!" Я пошла в военкомат. Они позвонили в Ленинград, и оттуда послали все это уже сюда. Вручили все уже здесь.
К.О.Г. - То есть, награды Вас уже здесь нашли?
Ш.Т.В. - Да, да. Все это хранилось там, в Ленинграде. А нам не до медалей было.
К.О.Г. - То есть, как вариант, этот Орден Великой Отечественной войны Вы получили за то, что вот тогда воевали, в самом начале?
Ш.Т.В. - Да, да, да. Первые дни войны. За это.
К.О.Г. - Когда Вы были еще в медсанбате?
Ш.Т.В. - Да.
К.О.Г. - А Ваши дети про войну спрашивали?
Ш.Т.В. - Да. Я им рассказывала.
К.О.Г. - А подруга Ваша в Ленинграде так и жила?
Ш.Т.В. - Да, она умерла уже. Пять лет уже.
К.О.Г. - Вы ездили к ней на похороны?
Ш.Т.В. - Нет. Я вообще в вагонах не сплю, стараюсь не ездить. Вот сейчас сестра у меня все там ревет. Сто квадратных метров квартира - надо оплачивать, надо ухаживать, надо убираться. А она сломала бедро и на костылях, на коляске ездила. Как звоню ей, она: "Ой, да я умирать буду, так никто меня не похоронит, Союз Писателей развалился", и вот все стонет, стонет, стонет. А мне так жалко ее.
К.О.Г. - А у нее дети есть?
Ш.Т.В. - Никого нет. Умер ребенок то. Она, ей не понравилось тут в Кировской области, и она поехала рожать к свекрови в Ростов. А там немцы оккупировали Ростов. И ее свекровка нянчила, охраняла ее. Придут немцы, она ей намажет вареньем ноги, говорит: "Да это проказная. Ее не трогайте, она больная, у нее проказа на ногах". Вот так спасала ее, чтобы не увезли в Германию. И потом она родила ребенка, нет, врач ей сказал, она родила нормально. Год и десять месяцев мальчику было. и он заболел дифтерией. Горло у него. И врач сказала, что если он до утра доживет, то она ему сделает операцию. А он ночью умер, задохнулся. Так у нее никого нет, вот она одна. И муж умер… Вот говорят, что несчастливый тот, кто похож на маму. А я похожа на папу, я счастливая. Папа у нас был такой шутник. Я папу помню, только когда мы гуляли по Невскому. Мама нас хорошо наряжала: кружева, бантики. Идем по Невскому, гуляем - хорошо. Папа говорит: "Девчонки, хотите конфеток?" - "Хотим". "Кричите во все горло: Тятька, тятька, дай нам сосулинку!" И мы как дурочки две орем. Все на нас оглядываются. Папу только помню, он такой был у нас шутник. Он был зубной врач. Так он умер, когда мне было пять лет. Я папу помню только этот вот случай, больше ничего не помню. Мама нас воспитала одна. Так замуж не вышла больше, все для нас, для нас, для нас. И говорила нам всю жизнь: "Берегите мужей. Берегите. Ходите везде с ними, не отставайте".
К.О.Г. - Мудрая у вас мама была.
Ш.Т.В. - Да. Она выросла без мамы, она рано умерла. Ее дедушка, Лаврентий Петрович, он работал сторожем в Русском музее, он ее воспитывал. Один. Да. У всех судьба разная.
К.О.Г. - Да. Спасибо Вам.
