Артёмов Григорий Николаевич

Я родился 1 октября 1926 года в поселке Новая Американка Троицкого района Оренбургского округа Средне-Волжской области РСФСР. Поселок небольшой, всего 120 дворов. Мои родители были простыми колхозниками. Будучи единоличником, отец имел лошадь, корову, барашек, свиней. Сдавал продналог за свой пай, который вез на станцию Чебеньки за 75 километров, и бережно собирал все квитанции о сдаче. Во время коллективизации всех сгоняли в колхоз «Победа», хочешь или не хочешь, а идешь. Некоторые все равно не шли, я помню, как даже школьники ощущали отношение к единоличникам: если у тебя батя не в колхозе, значит, бесплатный обед в школе после уроков не дают. И в учебе никакого поощрения не было такому ребенку. Но чтобы раскулаченных односельчан куда-то ссылали, такого не наблюдалось. Разве только имущество забирали: у всех лошадей вместе со сбруей реквизировали. Лишних также коров обобществляли, оставляли по одной на семью. Всю скотину сводили в колхозное стадо. Организовали две бригады.

Трудился с малолетства во второй бригаде. Некоторые ребятишки работали на виноградниках, а я на уборке трудился: подсолнухи убирали так: целые шляпки срезают и в кучи кладут, которые после подбирают оборудованные брички, обложенные внутри сушеной липовой корой, чтобы потерь семечек меньше было. Свозили шляпки на общий ток, где стояли специальные деревянные молотилки: и конные, и ручные, ими хлеб также молотили. Вращающиеся барабаны, между которыми кулачки стоят, молотили семечки, шляпки вылетали в сторону, а оставшиеся семечки собирали и просевали, для чего стояли веялки, которую крутили мы, пацаны, вдвоем за ручки с каждой стороны. Сор шел отдельно, мелочь в другую кучку, а хорошие семечки скрадывали в мешки.

Хлеб убирали «лобогрейкой», жатвенной машиной, которую так прозвали за то, что она требует большого физического труда, поэтому в поле пот лоб греет. Четыре коня ее таскали. Два коренных, и еще двое впереди. В десять лет пацаном я уже был погонщиком на этих конях. За гриву зацеплюсь, босыми ногами сожму бока, и еду. Сейчас удивительно мне видеть детей: все чистенькие, а на нас тогда никто не обращал внимания, потому что в колхозе трудились в утра до самой ночи. Часов не считали. Зимой люди носили лапти, а летом бегали босыми. У меня же главным предметом гордости были валенки. Зимы-то суровые, снегу очень много.

Окончил всего пять классов. В поселке стояла четырехлетка, в пятый класс ходил в район, но не пошло: далеко ходить, да и к учебе сердце не прикипало. Лучше работать. Не ладилось учение, в голову не лезло.

На поле труд серьезный. К примеру, надо связать сноп: женщины ходят по кругу, и связывают, он после стоит и ждет. Следом идем мы, пацаны, собираем эти снопы и в кресты кладем, чтобы зерно к зерну прилегало. Потом свозили снопы в копны на ток, где молотили. Сначала землю трамбовали ногами, находили целик, чтобы не рыхлый, то есть не пахотная земля. Делали такие большие копна, что еле забрасывали наверх снопы. При этом обязательно кидали колосом внутрь, а солома кругом торчала как ежик. Потом подгоняли молотилку с трактором, на широком ремне метрах в десяти от него молотилка стоит. На нем работал дядя Ваня Беляев, крепкий мужик, прямой и справедливый. Покрикивал и на будущего председателя колхоза Тихона. Умел построить бригаду. Работал споро, под его наглядом женщина связку колосьев разрежет серпом, и разбрасывает ему зерновую часть на молотьбу. Ведь если неправильно раскинешь, то ремень у молотилки мог слететь, тогда долго чинить. У выхлопной трубы ставили бочку с водой, чтобы гарь на зерно не попадала. Я пацаном на этих длинных постромках бегал, когда с молотилки солома нападала, палку берешь, лошадь уже знает, становишься на нее и эту кучу везешь к месту, где сразу скирдовали.

В конце 1930-х годов жизнь наладилась, хлеб появился. Активно сеяли пшеницу, овес, ячмень. Устроили хорошую пасеку. Но денег не получали. На трудодни в конце года выдавали продукты. Очень многое зависело от сдачи плана. Одну норму сдали: снова требуют власти, а себе ладно, как-нибудь оставим… Лабаз в поселке поставили, там расплачивались деньгами, вырученными от продажи яиц и сметаны на районном базаре. Вот молока хватало вволю, из него делали масло. В основном покупали сахар, слипшиеся в кулак конфеты. Хлеб и пшено у каждой семьи было свое.

Незадолго до начала войны дядя, материн брат, вернулся с советско-финской войны и стал работать в магазинчике, где продавал конфеты, халву, повидло, стройматериал, водку. Самогона тогда не делали, разве что брагу и медовуху, у кого своя пасека имелась. У дяди же был большой дом, в передней он организовал магазинчик, и оттуда прорубил дверь в заднюю комнату. 22 июня 1941 года было ясным воскресным днем. В магазинчике оставалось много вина, а от нас за двадцать километров располагалось село Ташла, там спиртное закончилось, поэтому мы с дядей в воскресенье уложили несколько ящиков вина на бричку-пароконку, повезли туда. Только приехали, как узнаем, что началась война с Германией. Мужики сразу что стали делать? Подходили к нам и спрашивали: «Что, ребята, выпить привезли? Давайте сюда!» Но дядя отказался, сказал, что сдаст все в магазин, а там уже купят. Когда после сдачи возвращались домой, по дороге дядя обронил мне: «Ну, племянник, все, будем прощаться!» Как в воду глядел: его сразу призвали, даже некогда было сдать магазин. В первый день прислали повестки всем призывникам явиться в военкомат. Люди шли пешком, женщины плакали. Поначалу при призыве вся деревня сбегается, девки и бабы плачут, а потом уже некогда стало реветь, надо заниматься уборкой и своими делами. Рабочих рук не хватало, ведь даже единственная машина «полуторка» ГАЗ-АА ушла на фронт вместе с шофером. Кроме того, забрали хороших коней со сбруей в первую очередь. И крепкие повозки также реквизировали. Колхозы разули и раздели. Убирали на маленьких колесных тракторах «Универсал» с прицепными комбайнами «Коммунар». Еще не приспособлена была техника в то время к уборке, часто плавились подшипники. Все это чинили, считай, на ходу, заводили мотор с помощью перетяжек: один крутит ручку, а несколько человек туда-сюда крутят веревку и помогают завести двигатель, потому что подшипники сильно зажаты. На трактористов послали учиться женщин в МТС, расположенную в Ташле, так как всех мужчин призвали. Мы, подростки, в основном и убирали урожай. Отца взяли осенью 1941 года, я же на зиму со скотного двора пару лошадей забрал себе, и ими уже распоряжался как хозяин: Шурку и Комсомолку старался хорошо кормить, зерна побольше в стойло добавлять, не себе, так хоть они поели. Лошади у меня стали упитанные, добрые такие.

Григорий Николаевич Артемов (стоит справа) с однополчанином Федором Лукьяновым, 1940-е годы

Практически весь урожай сдавали для армии. Себе оставляли очень помалу. Голодовали. Что делали? В то время случился хороший урожай на желуди. Их сначала варили в русской печке, потом сушили там же, чтобы снять шелуху. После набивали в мешки, колотили вальком и отвозили на мельницу. Даже не представляешь, как трудно молоть желуди. Они же крупные, часто вспоминаю, как мать их резала на половинки, и у нее руки становились черными от этих желудей. Картофельные и тыквенные очистки тоже в ход шли, крапиву и лебеду собирали. Варили все это. Ручными мельницами мололи, внутри которых были набиты осколки от чугуна.

Появились и эвакуированные, правда, немного. Один пожилой мужчина из Украины стоял у нас на квартире, его после поставили бригадиром в колхозе. Второй эвакуированный, также украинец, даже женился. У той женщины с первым мужем, погибшим на фронте, детей не было, а с эвакуированным появились. Он хорошо ремонтировал женщинам посуду, прекрасно запаивал дырки. Где-то в районе доставал кислоту, добрый специалист. Потом они уехали в родные места. Но в то время освобожденные районы еще часто бомбили, они списывались с местными властями, и несколько раз возвращались. Кстати, на почтах ввели жесткий контроль, каждое письмо проверяли, особенно из армии. Бывало, в письмах отца так зачеркнут слова, что ничего не видно.

Чем я занимался? В 1942-1943-х годах ездил на станцию Чебеньки. Нагружаю зимой четыре-пять мешков на подводу или сани, сено под низ кладу, наверх ставлю мешки, потом сверху опять сено: для коней, чтобы хватило на дорогу и туда, и обратно. Возил зерно, пшеницу в основном, чтобы рассчитаться с государством.

Зимой 1943 года вызывали на допризывную подготовку. В районе стояла школа, откуда учителей забрали в армию. И в этой пустой школе мы занимались подготовкой: изучали разборку и сборку длинных винтовок «трехлинеек». Автоматов тогда и в глаза не видели. Руководил занятиями военком, мужчина средних лет. Грамотный военный, много времени уделял спорту, организовывал лыжные гонки на расстоянии, внимательно смотрел, кто вперед вырывался. Лыжи какие? Каждый сам себе мастерил из досок. Ноги к ним привязывали веревками. Когда сырой снег, он обязательно набьется под валенки. Занимались почти целый день. И так некоторое время готовились к армии. Кормились как получалось, кто-то, как я, на квартире стоял, ведь до дому далеко идти.

В Красную Армию меня призвали в ноябре 1944 года. Направили в Уфу, в Осоавиахимские лагеря. Жили в землянках, учились на минометчика. Изучали 82-мм батальонные минометы. Кормили хорошо, я на гражданке такого хлеба не видел, даже до войны: огромные буханки с ребристыми сторонами. Всегда было на столе и первое, и второе, и третье. Носили обед домой, ужинали и завтракали в столовой. Днем все не помещались за столами, потому что в учебном батальоне много народу занималось. Так что обед разливали по котелкам в казарме. Много времени проводили тактические занятия, изучали устройство миномета, но не стреляли. В первую очередь учили ползать по-пластунски, зима суровая удалась, а мы одеты в одних новеньких шинелишках, гимнастерках, но из-за старого потрепанного нательного белья замерзали. На ногах носили отличные советские ботинки с обмотками. Портянки примерзали к ногам, но самое удивительное заключалось в том, что никто не болел. В конце марта 1945 года выдали еще телогрейки без рукавов.

9 мая 1945 года закончилась война с Германией. Накануне очистили все дорожки, посыпали их желтым песком. Наутро кричат отовсюду: «Победа! Победа!» А на улице дождик с мелким снегом. Никуда не пойти и из землянки не вылезти. Хотели было собраться на огромном учебном плацу, где обычно строились в букву «П», и по центру собиралось все начальство. Но отменили построение. Зато радости сколько было. После Победы над фашизмом нас посадили в теплушки и отправили в Монголию под Улан-Удэ. Стояли в палатках. Земля там интересная: зерновых полей ни разу не видел, одна степь, вдалеке виден артезианский колодец. Оттуда нам возили воду в громадной резиновой емкости, напоминавшей открытую бочку. С водой не бедствовали. Зато мышей – уйма. Они жили целыми семьями. И какие мудрецы: жара сильная, а они свои норки утепляли зеленью, как мы замечали. Какая-то речушка неподалеку протекала, однажды в ней покупались, и при этом так загорели, что шкура на теле полопалась и пошла пузырями. От боли прямо днем легли и заснули. А вот змей не приходилось там видеть.

Летом 1945-го стали прибывать действующие войска из Германии. В одно прекрасное время нас построили, и встречают фронтовиков музыкой. Везут коров с собой. Попали в качестве пополнения в 91-ю гвардейскую стрелковую Духовщинско-Хинганскую ордена Ленина Краснознаменную ордена Суворова дивизию, которой командовал генерал-майор Василий Иванович Кожанов. Командиром моей 82-мм минометной роты 277-го гвардейского стрелкового полка был капитан Чебыкин.

После построения стали спрашивать, кто хочет быть наводчиком, а мне это дело нравилось: надо таскать ствол, а треногу и плиту носили другие члены расчета. Как будто бревно где-то в лесу у поселка срубишь, на плечо его положишь и на лыжах едешь: точно также и ствол таскал, так удобней. Так что стал наводчиком. Дважды участвовал в учебных стрельбах. За нами стояли 120-мм минометы, они через нас били, впереди залегла пехота, и мы поверх голов стрелков стреляли. В качестве целей приготовили кучи земли, по ним и били. Когда мина летит, ее хорошо видно. Чем круче ствол, тем ближе ложится мина. После стреляли по мишеням из новеньких коротких карабинов Мосина. Штыки к ним примыкались снизу. Все оружие выдали новое, еще в смазке.

Григорий Николаевич Артемов (справа) со своим заряжающим Зубанем (слева), 1940-е годы

В начале августа нас повели на границу с Маньчжурией. Начались трудности с водой. Ее не хватало, если нальют во флягу, то на весь день. Утром привозили бочку на подводе. Однажды я шел мимо остановившейся санроты, у одной телеги что-то с колесом произошло, и я у ребят попросил попить, один орет в ответ: «Дай ему покрепче чего!» Только головой замотал: ни в коем случае, просто воды пить хочу. Они смеются в ответ и говорят: «Да брось ты эту палку с плеч!» Поставил ствол миномета рядом, выпил кружку, вторую наливают, и ее выпил, потом пот как пошел, не могу идти, к счастью привал как раз был. Несколько слов о составе минометной роты. Командовал расчетом старший сержант по фамилии Черный, украинец, заряжающим был Зубань, а снарядным Бугаенко, двоюродные братья из Украины, служили вместе. Бугаенко прозвали Бугай. Казалось бы, одна пища, а один ходит здоровый, почему-то не худеет, а другой щупленький. И очень плохо – из-за жары и пота Бугай себе пах в кровь растер. Идти не мог. Встанет раком на двоюродного брата, и просит товарищей: «Вася, попудри там!» Ответ в основном слышал: «Иди ты!» Так и продолжалось, пока кто-то не жалел его и не пудрил тальком. Занималась этим в основном ротный санинструктор Ася, ППЖ нашего капитана Чебыкина, хорошая и добрая женщина, у которой ребенок рос на гражданке. В армии женщины редко без мужиков служили. Служил со мной башкир, западные украинцы: Калядюк, Пинчук. Инчанюк. Много служило белорусов, был и молдаванин Хархалуп. Веселый мужик. Такой шутник, бывало, животы со смеху надрывали. Кроме того, один белорус имел очень сильный акцент. Как-то сидим на привале, а у палаток, вкопанных в землю, мы всегда вырывали траншейку, чтобы на бруствере сидеть можно, а рядом лежать. И белорус сказанет: «Как я чипкану!», в смысле «ударю», все покатываются с хохота, а он улыбается. Западные украинцы себя вели по-простому. Жили в роте дружной семьей. Никогда не считались с национальностью.

9 августа 1945 года пошли мы по пустыне к Большому Хингану. Хотя шли через пустыню, потерь от обезвоживания не было. Все выжили. Когда дошли до Большого Хингана, перед нами выросли огромные горы. И между скалами дорожка вьется, другой раз видно, прямо как змейка наверху. Все думали, когда же нам привал объявят, когда подошли поближе, то видим впереди отдыхающие части. Только мы пришли, как они встали и дальше двинулись, а мы остановились на привал. И начала звучать такая песня:

Тихо вокруг,

Ветер туман унес,

На сопках манчжурских воины спят,

И русских не слышат слез.

Плачет, плачет мать родная,

Плачет молодая жена,

Плачут дети, отца вспоминая,

Злой рок и судьбу кляня.

Плачут дети, отца вспоминания,

Дети, войну кляня!

На подножье гор мы увидели японские дзоты, но они были брошены и никто нам не сопротивлялся. И из лесов никто не обстреливал. По всей видимости, японцы не ожидал нашей мощной атаки через Хинган. В одном месте видели несколько трупов вражеских солдат, видать, китайцы их раздели и собрали в кучу. За этот переход меня наградили медалью «За отвагу».

Из Большого Хингана между ущелий мы вышли в зеленые долины, показавшиеся особенно красивыми после абсолютно голых гор. Там уже хорошая трава повсюду росла, все зеленое. Небольшие деревья стояли в рощах. Во многих местах паслись китайские бараны, за которыми ухаживали семьями. Остановили мы одного китайца со стадом, он носил косичку и был одет в халат, к его ногам жались бегающие вокруг голые дети. Мы, откровенно говоря, китайца ограбили. Кухни отстали, хлеба нет, питаться нечем, а кушать хочется. Потом и сами пострадали: некоторых солдат прохватила дизентерия.

Как таковых боев с японцами у нас не произошло. Ни разу не пришлось из миномета пострелять. Китайцы, стоящие на обочине дорог, кричали нам «Капитан Шанго!» В качестве переводчиков для общения с местным населением привлекали молодых русских, потомков белоэмигрантов. Шли споро, потому что дороги были хорошие, асфальтные.

Остановились под маньчжурским городом Цзиньчжоу на сопке, в районе которой было насажено много небольших сосен. Небедная в Маньчжурии дождями погода, зелень росла хорошо. Сам город со всех сторон был окружен здоровенной крепостной стеной, имевшей четыре входа. И перед одним из них, аркой, еще пристройка имелась, прикрытая с толстенными дверями, оббитыми цельными листами металла с клепками. Открывались створки наружу. Но тогда они уже не работали, всегда стояли нараспашку, при этом находились в очень хорошем состоянии. Вращались не на петлях, а стояло бревне, упиравшееся в потолок, и в землю. Торговля шла бойко, как будто уже мирное время наступило. Единственное: все страшно дорожало, потому что каждый месяц я как наводчик получал, к примеру, 300 йен, а офицеры-то гораздо больше. Дошло до того, что фунт орехов стоил сто йен. Если заходили на базар, то там нас встречали шашлыки, или жареная печень, разнообразные фрукты, все находилось в свободном доступе. На станциях у железной дороги магазины работали вообще круглосуточно, а стояли они часто, буквально через домик, через два. Или тряпки там продавали, или чего-то покушать. А чего русскому солдату надо? В первую очередь пельменей: мы однажды заказали их китайцам, те принесли пельмени с какой-то травой, которые варятся так: в котел заливается вода, в него ставится металлическая сетка, и пельмени варятся на пару. Колбаса у местных очень вкусная, я такой вкусной никогда не ел: запашистая. При этом мы всегда спрашивали у китайцев или живущих здесь корейцев: «Что, Ваня, гав-гав?» То отвечали: «Не, хрю-хрю». Всего в достатке было: и рыбы, и мяса.

Григорий Николаевич Артемов, 1940-е годы

Охраняли пленных японцев, которые себя вели дружески, даже охотно откликались на распространенный в то время обмен «Махнем, не глядя!» Часами в основном менялись, ход на ход, то есть идут или нет. Я как-то поменялся, а потом смотрю: секундомер не работает. И также эти часы отдал куда-то. Вели японцы себя отлично. В городе стоял интересный двухэтажный дом, я таких раньше, деревенский парень, даже и не видел. С полкилометра длиной, если не больше. И все коммуникации были к нему подведены, в подвальном помещении находились водяные и канализационные трубы, кабель, разве что котельной не было, только дымоходная труба. Что запомнилось: газету в трубу бросишь, а она только вылетает в нее, так что дымоход великолепный. Там надо было построить нары для наших солдат, вот японцев туда и направляли на работы.

2 сентября 1945 года сообщили о капитуляции Японии. Днем объявили на построении о том, что на борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе подписали акт о капитуляции Японии. Остатки Квантунской армии сопротивления нам не оказывали.

- Вы что-то слышали об атомных бомбардировках японских городов американцами?

- Об этой бомбе слух действительно прошел, но точно мы ничего не знали. Говорили, что из-за этой бомбардировки японцы понесли большие потери, а что эта бомба из себя представляет, и даже как называется, нам не говорили. Все держали в секрете.

- Вы носили с собой противогазы при вступлении в Маньчжурию?

- Да. Потом организованно сдали в обоз и куда-то отправили.

- Какие-то потери понесла ваша минометная рота?

- Нет, и про погибших в полку я тоже не слышал, ведь мы шли вслед за передовыми частями.

- О хунхузах какие-то слухи ходили?

- Нет, только о смертниках-камикадзе. Говорили, что они жили на полном государственном обеспечении, и в случае необходимости камикадзе должен отдать жизнь за императора, для чего обматывал свое тело взрывчаткой и бросался под танк или военную технику. О хунхузах же ходили только какие-то неясные слухи, но мы с ними не сталкивались.

- В маньчжурских городах несли охрану военные патрули или китайские милицейские отряды?

- Наши военные патрулировали улицы, но были и китайские дружинники, вооруженные палками с острыми наконечниками, обмотанные конским волосом. Они очень гордо с ними по улицам ходили.

- С особистом сталкивались?

- Нет.

- Замполит часто появлялся в роте?

- Бывал иногда, политзанятия проводил. Рассказывал о политической ситуации, организовывал партийные заседания.

- Как кормили?

- Пока свои продукты были, тогда и кормили. А как в Маньчжурию пришли, так полностью перешли на чумизу и гальян. Чумиза мелкая, как наше пшено, даже еще меньше, белого цвета. Она росла громадными кистями, которые свешивались к земле.

- Со вшами сталкивались в армии?

- Нет, что вы. Форму 20 проходили: раздевались догола, досмотр проводил старшина и санинструктор Ася. Водили в полевую баню, там окунешься только, и все. Разве что какой-то мазью пах и подмышки помажут, чтобы вшей не заводилось, и все.

- Как бы вы оценили профессиональный уровень командиров в минометной роте?

- Капитан Чебыкин по-своему хороший мужик, но был ли он кадровым военным, или во время войны получил офицерское звание, я не знаю. Но умел командовать, умел говорить. Ему было лет сорок.

- Слышали ли вы такие фамилии как Малиновский или Рокоссовский во время советско-японской войны 1945 года?

- О них говорили на политзанятиях, называли великолепными стратегами.

- Как относились в войсках к партии, Сталину?

- Отвечу вам словами из популярнейшей у нас песни «В бой за Родину!»:

Ордена недаром, да,

Нам страна вручила,

Помнит это каждый наш боец.

Мы готовы к бою,

Товарищ Ворошилов,

Мы готовы к бою, Сталин - наш отец!

В бой за Родину!

В бой за Сталина!

Боевая честь нам дорога!

Танки новые,

В бой готовые.

Встретим мы по-сталински врага!

После войны я служил в 4-й отдельной гвардейской минометной артбригаде ездовым. До этого проходил набор на шоферов, но капитан меня не пустил. Занимались у него мелким ремонтом: Чебыкин у одного китайца жил, занимал флигелек, мы его ремонтировали и красили, но в основном сачковали. Ординарцев тогда уже не стало, шел разговор о том, что офицерам добавили зарплату, а ординарцев убрали. Когда я пошел ездовым, нашей батареей командовал старший лейтенант Кулько, и он говорил, что у старших командиров еще не забрали ординарца, оставили одного на троих: в землянке жили начфин, начхим и замполит, а один солдат уборкой занимался. Демобилизовался я в декабре 1946 года.

Попал на прииск Октябрьский Амурской области. На угольные шахты из нас никто не согласился ехать. Золото все же интереснее. Приехали туда сначала по узкоколейке в какой-то леспромхоз, дальше пешком идти надо было два перехода, то есть два дня. Сначала нас авансировали дровами, затем распределили по участкам. Лето, тепло, палатки поставили. От дров гимнастерки на плечах повыгорали. Ведь для того, чтобы оттаять грунт, надо массу дров спалить. Давали целый воз дров на передках: телеги нет, только огромные бревна длиной пять-шесть метров позади кладут и везут. Мы их сами распилим, расколем, расстелем и кладем камни на них. Дрова поджигаем, камни раскаляем докрасна и опускаем вглубь штрека. Но сначала нужно выбить штрек, чтобы дойти до коренных, причем если на участке Весенний нужно пройти мерзлоту в пять метров, то на Седуновском – в 25 метров. Били так: разогревали ломы, забивали их кувалдой, делали бурки и вставляли круглый длинный аммонал, им взрывали и доходили до коренных, дальше надо куда-то в сторону пробиваться: туда клали раскаленные камни и засыпали их землей. Хорошо, если все ровное, а ведь бывает грунт в трещинах, и в них заполнен водой, так что наши камни сразу водой заливало, поэтому было мало отогрева. В общем, не повезло с прииском. Бросил я золотодобычу и ушел на кожевенный завод на участке «Весенний». Его организовали при анеминном хозяйстве, куда привозили больных лошадей, их там забивали, а мы выделывали кожи. После прекращения работы завода перешел уголь выжигать. Березовый паровой деготь гнали. Такой крепкий, что палец обмакнешь и его на пальце не видно. Как делали? Вокруг тайга, из сгнившей обвалившейся березы выбиваешь труху, в котел ее набиваешь, разводишь костер, и выжигаешь уголь в специальной яме, которая герметично закрывалась. Когда видно, что загорелись дрова, тогда отопку прекращаешь, оставляешь небольшую дырку в деревянной трубе, остальное все хорошенько засыпаешь землей. И смотришь, когда уголь будет готов. После закрываешь отверстие, уголь два или три дня остывает. А потом залазишь туда, дерево как стояло, так и стоит, ты целиком его выбрасываешь, оно и рассыпалось. Наш уголь использовался на кузницах, потому что до железной дороги было 300 километров, уголь возить невозможно, только зимой доставляли продукты, а летом связь поддерживали одни самолеты.

В 1952 году вернулся на родину к родителям, дочке Гале три года исполнилось. Оттуда снова перебрались на Восток через Байкал. Участвовал в экспедиции 248 на сложное бурение. Бурили дробью или стальной сечкой 9 («тройкой» или «шестеркой») породу одиннадцатой категории. Там в наводнение нас унесло, дом у тестя совсем развалился, а наш домик покосился, боком стоял, семью военные вывозили. Уехали в город Сучан Приморского края. Трудился на бурении, был монтажником, строил буровые. Замечательный горный уголь добывали в штольнях. Построил домик, родилась вторая дочь Люда. Но климат суровый, поехали обратно на родину в Оренбургскую область. Затем жили в Западном Казахстане, в городе Уральск. Здесь прожили немного, зимой 1959 года мне вырезали аппендицит, и осенью возвращаемся на родину в Оренбург, где работал в шахте. В 1967-м приехали в крымское село Медведево Черноморского района, и с того времени здесь живем. Трудился сначала на винограднике, затем стал трактористом совхоза «Прибрежный». На пенсию вышел в 71 год. Постоянно за работу получал почетные грамоты и благодарности.