Борок Роберт Львович

Р.Б. - Родился в январе 1922 года в городе Одессе в семье рабочего. Мой отец родился в 1885 году, работал кровельщиком, в 1905 году участвовал в боях с погромщиками и казаками в Одессе и в Аккермане, воевал в Первую Мировую войну, был награжден тремя Георгиевскими солдатскими крестами. В Гражданскую войну воевал в бригаде Котовского. Отец был человеком беспредельно и беззаветно преданным Советской власти, и не жалевшим ради нее своей крови и сил. Мама также был коммунисткой, вступила в ВКПб еще в 1917 году, выжила во время расстрела в деникинской тюрьме. Из Одессы семья перебралась в Харьков. Здесь я пошел в школу, а в 1939 году поступил учиться в Харьковскую артиллерийскую спецшколу №14.

Г.К. - Почему Вы решили пойти в арт. спецшколу?

Р.Б. - Во-первых, все прекрасно знали, что вскоре обязательно будет война, если не на Западе, так на Востоке, и я хотел встретить врага уже подготовленным солдатом или командиром РККА.

Во - вторых, меня дома воспитали в фанатичном духе, хотел служить своей Родине, и когда нас, специально собранных лучших учеников общеобразовательных харьковских школ, пришли агитировать на поступление в артиллерийские спецшколы, я не колебался ни секунды, и сразу согласился.

Г.К.- В Харькове было две арт. Спецшколы. В какой из них Вы учились?

В чем заключалась специфика подготовки в таких школах?

Р.Б. - Были школы №14 и №15. Я был зачислен в школу №14, находившуюся рядом с вокзалом. В школы набирали в основном только отличников учебы.

На нашем потоке было пять классов.

В стране тогда создали как мне помнится 16 военных спецшкол : артиллерийские, авиационные, и кажется, были даже две военно-морские школы.

В принципе, обучение в этих заведениях было построено по принципу кадетских корпусов, или можно спецшколы также сравнить с суворовскими училищами.

Но, например, наш набор был полностью их городских жителей Харькова и после занятий мы возвращались по своим домам. У нас была своя форма - темно-синие брюки, кителя зеленого сукна, арейские фуражки, ботинки.

В петлицах, у наших спещкольников были артиллерийские эмблемы и знак СШ (специальная школа). Мы кроме обычных общеобразовательных предметов изучали стрелковое оружие, 45-мм пушку, основы артиллерийского дела, топографию, армейские уставы, усиленно занимались строевой подготовкой и спортом. Летом нас вывозили в полевые лагеря, где мы даже проводили стрельбы из «сорокапятки», стреляли из винтовок, пулемета «максим», тренировались в метании гранат. Нас учили, как правильно вырыть окоп и оборудовать огневые позиция для орудия. Одним словом - фактически та же армия.

16 июня 1941 года, после выпускных экзаменов, я получил аттестат и направление на учебу в 1-ое Московское артиллерийское училище имени Красина (МАУ). «Спецшкольников» зачисляли в училище без экзаменов, только требовали сдать зачет по физической подготовке.

Этот зачет проходил утром двадцать второго июня.

Еще до этого зачета, на мандатной комиссии нам сказали, что те, кто не хочет учиться на артиллериста, могут свободно, по своему желанию, идти в любое военное училище, где будут приняты без экзаменов и дополнительных собеседований. Но уже вечером 22/6/1941 я стоял в курсантском строю.

После речи Молотова нас сразу без проволочек и дальнейшего отбора распределили по дивизионам.

Г.К. -Объявление о начале войны для Вас было в какой-то степени неожиданностью?

Р.Б. - Еще раз повторюсь, никто у нас не верил в акт о ненападении Молотова -Риббентропа. Конечно, узнав о начале войны, я был очень взволнован, и первым порывом было сразу отправиться на фронт, но командование училища сразу заявило, что программа обучения остается прежней - три года учебы и никаких ускоренных выпусков не будет.

Кто из нас тогда мог предположить, что война продлится почти четыре года, и уже через несколько месяцев, немцы будут стоять в 50 километрах от Москвы…

Г.К. - В какой дивизион училища Вы были распределены?

Р.Б. - Я попал в 2-ой дивизион. В училище было четыре дивизиона -12 батарей.

В училище готовили артиллеристов для войны на 122-мм и 152-мм гаубицах.

Один дивизион готовил артиллеристов для инструментальной разведки - АИР, в его состав входили следующие подразделения: звукометрическая, топографическая, фотограмметрическая и парковая батареи.

Но уже в начале июля, на наших глазах, на территории училища стали формировать первые батареи реактивных установок «катюш».

Нас тоже стали обучать этому новому виду артиллерийского оружия.

До середины октября курсанты продолжали учебу, несли патрульную службу по городу, но сразу после событий 16-го октября сорок первого года часть училища отправили на фронт.

Сначала на фронт ушел первый курсантский дивизион с учебными орудиями.

Г.К. - Курсантов привлекали для наведения порядка на улицах во время «московской паники» 16/10/1941?

Р.Б. - Нет. Но в этот печально знаменитый день мне пришлось своими глазами увидеть все то, что происходило на подходах к московским железнодорожным вокзалам. Меня и еще одного курсанта командир дивизиона послал на вокзал забрать его вещи, какой-то багаж, прибывший то ли с Вологды, то ли с Новгорода. А там десятки тысяч человек рвутся к поездам.

Какой-то старик сказал нам, солдатам - «Шо же вы хлопцы робите? Зашли к немцу в тыл и гоните его на Москву?».

Назад возвращались и видели , как люмпен магазины грабит.

Вся гадость в тот день всплыла на столичных улицах.

Г.К.- Что произошло далее?

Р.Б. - Вернулись в училище. Из курсантов нашего дивизиона сформировали расчеты «катюш», я попал на батарею капитана Чернышова. В батарее было всего четыре установки, но личный состав насчитывал 150 человек.

У нас даже была пушка-гаубица для пристрелки.

Выехали на передовую. Произвели несколько залпов, но приблизительно через неделю все реактивные установки по приказу были переданы морякам, которые формировали отдельный морской дивизион ГМ. Всех курсантов выстроили и объявили, что мы идем на «пехотное прикрытие Москвы».

Сказали - «Кто не хочет воевать в пехоте, два шага вперед!».

Трое вышли из строя. А нам команда - «Налево! Вперед, шагом, марш!».

Но в бой нас с ходу не бросили, держали неделю во второй линии обороны, а после отправили назад в Москву.

Пятого ноября нам объявили, что наш дивизион должен срочно приготовиться к строевому смотру, но никто открто не оворил, что 1-ое МАУ будет участвовать в параде 7-го Ноября на Красной Площади. А в ночь с шестого на седьмое ноября я всю ночь работал, чистил оружие комсостава батареи. Командир дивизиона увидел меня и сказал - «Ты всю ночь не спал, если хочешь, можешь остаться в казарме и отдохнуть». И я остался…

В сорок пятом году, второго мая, со мной подобная история случилась уже в Берлине. Ребята позвали пойти расписываться на рейхстаге, до которого от нас и было всего 700-800 метров.

Но я так смертельно устал за две недели непрерывных боев в Берлине, что сказал - «Завтра схожу» и завалился спать. А следующим утром нас подняли по тревоге и кинули в направлении на Чехословакию.

Так что на рейхстаге тоже не довелось расписаться…

В середине ноября училище решили перебросить на Урал. Эшелонами отправляли курсантов и матчасть в Миасс. Вскоре вернулся с фронта и первый дивизион. Они держали передовую вместе с «кремлевскими» курсантами

и на этом участке немцы просто не решились атаковать. Ребята рассказывали, что когда они пленного немца спросили, что, мол, на месте топчетесь, тот ответил - «Мы не дураки, чтобы связываться с красными юнкерами».

Разгрузились на Урале. Пока казармы для себя ремонтировали, пока приготовили учебные классы, наступил 1942 года. Снова начали учиться.

Холода лютые, почти все занятия в поле, многие стали обмораживаться.

За это курсанты получали по 5 суток ареста. Но вскоре в училище прибыли новые преподаватели, фронтовики после госпиталей, и прекратили подобную порочную практику, объяснив нашим «местным начальникам», что как раз те курсанты, которые не сачкуют на занятиях, и обмораживаются.

В марте 1942 года с нашего курса отобрали сто лучших курсантов, дали неделю на «глазомерную подготовку». Я тоже был зачислен в эту группу.

Научили стрелять не по карте а «на глаз».

Прошла неделя и нас, уже в звании младших лейтенантов, отправили в Москву в Главное Управления ГМЧ (гвардейских минометных частей).

Дали сухой паек, который все сразу дружно съели.

Едем дальше, день другой. Жрать сильно хочется. На одной из станций пришли к военному коменданту и попросили - «Накормите». Он отвечает - «У вас нет должного аттестата, и кормить вас я не имею права без правильно оформленного документа. Но я вам помогу. У меня тут на запасных путях стоят вагоны с сухарями. Поможете разгрузить, я вам выделю два мешка сухарей».

Ну, мы и «помогли». Умыкнули с десяток мешков и полностью решили для себя «продовольственный вопрос».

Прибыли в Москву, там нас распределили по частям. Меня направили в стоящий на формировке в Подмосковье 56-й отдельный полк ГМ на должность КВУ (командир взвода управления) батареи «катюш».

Полк формировался из дивизионов уже повоевавших в зимнем наступлении.

В мае были общие учения, приехала комиссия из ГУ ГМЧ.

Я там «неудачно высунулся», хорошо себя показал, продемонстрировал выучку, и меня повысили в должности, но лучше бы этого не произошло.

Как раз у нас случайно прострелил себе ногу начальник связи дивизиона и меня кинули на эту должность вместо него. Я не хотел быть начальником связи, поскольку связь не знал и не любил, хотя с этой работой справлялся.

Все попытки уйти с этой должности успеха не имели.

И несколько раз, когда я писал рапорты, и просил перевести меня назад, вернуть на свое место КВУ, мне сразу отвечали в штабе полка - «Для тебя, Борок, у нас только одна вакансия. Командир взвода ПТР в стрелковом батальоне. Хочешь? Там живым больше месяца еще никто не продержался».

Я даже пару раз согласился, но меня никто никуда не переводил, ответили коротко - «Сиди молча и не вые….. Тоже мне тут, пэтээровец нашелся!».

И только после выхода из «второго Харьковского окружения» мне удалось уйти с «катюш». Наш, 56-й гвардейский МП, состоял из трех отдельных дивизионов, в каждом по три батареи. В батареях было по 6 реактивных установок.

Полк постоянно кочевал с фронта на фронт. Сначала мы попали на Брянский фронт, а потом на Воронежский фронт, и это были самые тяжелые и упорные бои, которые мне пришлось увидеть. По прибытию на фронт полк «дробили» и дивизионы воевали отдельно друг от друга.

Г.К.- Свое первое боевое крещение хорошо помните?

Р.Б.- Находился на НП. Дивизион дал залп, сразу снялся с огневой позиции и куда-то исчез. Нашу связь порвало. Немцы начали продвижение вперед, появились танки. Пехота потихонечку побежала. Я понимаю, что и нам надо сниматься.

Но куда идти, куда делся дивизион?

Мы связь смотали и за ними, стали отходить. По нам стреляли из танковых орудий. Немецкие танки встали в линию и вели огонь с места. Метров через пятьсот пехотинцы залегли, кто-то даже стал лихорадочно окапываться.

Смотрю, нет одного моего связиста, который находился в отдельной ячейке в двухстах метрах от НП. Думаю, надо своего солдата выручать. Поднялся с призывом - «Комсомольцы за мной!». Несколько человек отозвались.

И мы побежали к НП, фактически навстречу немцам. Подбегаем к окопчику, на его дне лежит «потерявшийся» связист и … спит!. Схватили его за шкирку, и перебежками назад, к стрелкам. За нами бугор. Танки снова пошли на нас.

И в это время на бугор выезжают «катюши» дивизиона, и дают залп прямой наводкой по танкам. Вокруг все в огне и дыму…

Так начиналась моя война.

Г.К.- Как действовал Ваш 56 - й полк ГМ в осенних боях 1942 года

Р.Б. - Один дивизион полка подорвался почти в полном составе на минном поле, еще один дивизион где-то попал в окружение и сгинул. Так на оставшийся в строю мой 8-ой гвардейский отдельный дивизион, пришлось 200 километров фронта. Мы только успевали мотаться по передовой из конца в конец.

В конце декабря 1942 года часть личного состава полка отвели в тыл на переформировку, а из оставшихся установок сделали 391-й ОГМД (отдельный гвардейский минометный дивизион). Этот дивизион имел права отдельной части. Свое знамя и печать. Туда я и попал. А через пару месяцев мне пришлось выбираться из «второго Харьковского окружения».

Г.К. - Что произошло с отдельным дивизионом под Харьковым?

Р.Б. - Стоим на позициях внутри небольшой деревни. Кругом полная неразбериха, никто толком не знает сложившейся обстановки, только и слышно вокруг - «немецкие танки прорвались!». Но мы еще не знали, что находимся в «котле». Прямо на нас отходят части двух наших стрелковых дивизий.

Старшие командиры собрались на совещание и решили контратаковать немцев.

Я присутствовал на этом «военном совете», как представитель дивизиона ГМЧ.

Меня послали на корректировку вперед. Пехота выдвигалась на исходные позиции для атаки тремя колоннами.

И когда колонны развернулись в боевые порядки, по нам так ударили…

Пехота отхлынула над, начался драп-марш. Пошли на нас немецкие танки. Метрах в двухстах передо мной был большой широкой овраг, танки туда спустились. Противотанковых гранат у нас не было.

Даже если бы они и были, мы бы все равно ничего бы не успели подбить, наши кишки моментально намотали бы на немецкие танковые гусеницы.

Кричу в трубку полевого телефона - «Дайте огня!». Командир дивизиона в ответ - «Держись лейтенант! Посылаем тебе подмогу, ручной пулемет!».

Я только выматерился в ответ… Говорю своим - «Сматывайте связь ! Отходим!». Бежим назад к деревне, только за первую хату заскочили, а там уже стоит немецкий танк ! Оставили катушки, и «рванули на восток» налегке.

Бежим, а навстречу наш начфин, который был по совместительству еще парторгом дивизиона. Накинулся на нас. Пистолет достал, направил на меня и орет - «Связь бросили, трусы! Я тебя сейчас пристрелю!».

У меня с собой всегда была припасена на крайний случай граната-«лимонка», так я ее из ватника достал и говорю парторгу - «Попробуй! Иди лучше по немцам стреляй, а то отъел себе в штабе харю ! А связь я сейчас принесу».

Начфин сник. Побежал вместе с нами. Куда влево или вправо не сунемся - везде немцы. Догнали свои установки.

А через некоторое время смотрим, наши «огневики» свои реактивные установки уже подрывают, и самостоятельно отходят на восток …

Ничего себе, думаю, видно действительно серьезная каша заварилась…

Вдруг комдив мне приказывает - « Видишь справа вдали балка. Там раненые со второй батареи. Борок, бери своих управленцев, и вынеси оттуда раненых». Раненых вытащить - дело святое. Пошли за ранеными, там все были «ходячие», всего человек десять с легкими ранениями.

Возвращаемся к дивизиону, а командир с начштаба уже ушли на восток.

Догнали их. Командир дивизиона предложил прорываться - «мелкими группами». Но карта местности и компас были только у него.

Командир дивизиона выглядел очень странным и растерянным, он ничего не мог понять в сложившейся обстановке.

За каждую реактивную установку командование дивизиона отвечало головой, а тут непонятно каким образом целый дивизион БМ загубили, без боя, без попытки вывести «катюши» из окружения. И видно, решил наш комдив вместе с начштаба, к немцам в плен сдаться, чтобы под свой трибунал не попасть.

Нет, думаю, так дело не пойдет. Своим ребятам намекнул, с этих двоих глаз не спускайте. И начали мы вместе выходить из окружения. Долго пробивались.

Был момент, что мы ничего не ели четверо суток.

Но нам повезло, к своим вышли, хоть и с боем, но прорвались…

Артиллеристов нашего дивизиона, выходившего по частям из окружения, направляли в штаб артиллерии, а оттуда нам указали место сбора дивизиона. Вскоре меня отправили во фронтовой резерв. Командир дивизиона написал на меня боевую характеристику и я, согласно приказа, отправился за новым назначением в штаб артиллерии фронта. Там пакет вскрыли, прочитали характеристику и говорят - «С такой характеристикой тебя, товарищ лейтенант, и в тюрьму не возьмут! Что же ты так Родине плохо служишь?».

Я когда этот текст своими глазами увидел, то долго в себя не мог прийти, это же надо, до какой подлости командир дивизиона докатился, такую грязь и ложь обо мне написал…

Я был в резерве всего несколько дней.

А потом к нам прибыл еще один офицер из 391-го ОГМД и рассказал, что командира дивизиона и начальника штаба за потерю материальной части и утрату управления дивизионом в бою отдали под суд трибунала.

Но я не знаю их дальнейшей судьбы.

Г.К. - Вот Вы говорите - «второй дивизион сгинул в окружении» или «подорвали свои установки, но вроде не все…». В свое время, пропаганда утверждала, что частям вермахта так и не удалось захватить целой ни одной реактивной установки «катюша». Но немцы заявляли, что еще осенью 1941 года, вроде на Волховском фронте, была захвачена первая наша БМ-13, а очевидцы вышедшие из Харьковского майского окружения 1942 года вспоминают, что видели как расчет одной «катюши» с белым флагом на установке светлым днем поехал сдаваться к немцам.

Слышали Вы лично о таких случаях - захват немецкими солдатами советских реактивных установок?

Р.Б. - Я не имею никакой достоверной информации по этому вопросу.

Спрашивайте у военных историков, были ли на войне случаи, что установки «катюша» стали добычей врага. Теоретически, подобное могло произойти.

За время войны были выпущены тысячи «катюш», и если вспомнить, какой бардак иногда был на передовой, то исключить подобный факт трудно.

У нас в соседнем полку был случай, что один дивизион ГМ бросил свои установки в огромном лесу во время отступления. Поступил приказ срочно, любой ценой отбить «катюши». Кинули все резервы в бой и обнаружили в отбитом у немцев лесу целехонькие установки. Немцы просто не успели их еще обнаружить.

Но всем, служившим на «катюшах» постоянно повторяли, что это секретное оружие ни в коем случае не должно попасть в руки врага.

На службу в части ГМ шел тщательный отбор личного состава, в основном набирали туда комсомольцев - патриотов с «чистыми анкетами».

На каждый взвод был как минимум один «стукач», работавший на «особистов». Своя «тайная полиция». На каждый дивизион был свой штатный работник Особого Отдела. Да и в начале войны каждой установкой командовал офицер, а не солдат в сержантском звании.

Поэтому, обоснованно считалось, что даже в самой критической ситуации, в полном окружении, расчет успеет взорвать свою машину.

Но вот эти «знаменитые» пресловутые пять килограмм взрывчатки в ящиках на шасси каждой БМ для подрыва установки, по моему мнению, существовали больше в воображении полковников и генералов, составлявших инструкции и отдававших приказы по ГМЧ. У нас, например, в 391-м ОГМД тола под машинами не было. Я то, видел своими глазами, как дивизион уничтожал свои боевые установки в Харьковском окружении

Г.К.- Куда Вас направили из офицерского резерва?

Р.Б. - Из резерва меня направили в 648-й минометный полк, воевавший на 120-мм минометах и приданный танковой армии. Снова дали назначение на должность начальника связи первого дивизиона.

Но через полгода, в силу определенных обстоятельств, после переправы через Днепр, я перешел служить в другой полк.

Г.К. -Что произошло с Вами тогда? О каких обстоятельствах идет речь?

И вообще, расскажите, как проходила переправа через Днепр?

Р.Б. - Подготовились к переправе через Днепр. Я должен был взять с собой восемь человек, связистов и разведчиков из взвода управления дивизиона, проложить связь по дну реки во время форсирования, высадиться с первой волной пехоты на плацдарме, и корректирать оттуда огонь полка.

Но место высадки внезапно поменяли.

Мне позже рассказывали, что на нашем участке сначала пустили через реку стрелков на восьми лодках. Они все погибли. Кто-то еще сказал, что якобы, немцы, посередине реки, проложили проволоку с током высокого напряжения…

Нас перебросили километров на пятнадцать в сторону.

И началась переправа. А река в том месте широкая, врагу не пожелаешь.

Я с ребятами поплыл на резиновой лодке. И здесь немцы обнаружили наше форсирование. Когда я смотрел сериал «Освобождение», то там переправа через Днепр показана довольно правдиво, очень похоже, так что сами себе можете представить, что там творилось. Да еще прямо к кромке реки вышли немецкие танки, и стали в упор расстреливать солдат, переправляющихся, через Днепр …

Артиллерия с нашего берега пыталась их подавить, но то недолеты, то перелеты… Вокруг только крики, вопли утопающих, смерть и страшный огонь…

На середине реки лодку потянуло назад, мы ведь с собой тянули по дну три провода вместе. А немцы методично уничтожали всех, кто застрял на середине реки… Все растерялись. Я начал крыть матом, солдаты «очнулись», и мы с неимоверными усилиями выбрались на берег. Плацдарм маленький, всего метров 300 в глубину, немцы на высотках, мы внизу …

Земля вокруг - сплошной речной песок, автоматы и пулеметы песком забило, только из винтовок и можно было стрелять…

Народу переправилось мало, уцелело при форсировании всего процентов тридцать из тех, кто шел в бросок через реку. Стреляем, отбиваемся. Нас все время бомбят самолеты, обстрел немецких орудий не прекращался даже на час.

А на второй день наш кабель перебило. И пришлось снова давать связь через Днепр. Немцы постоянно контратакуют. Голод…

У меня был ординарец, пожилой мужик в возрасте 55 лет, отец 4-х детей. Я перед самой переправой прогнал его из нашей лодки, мне очень не хотелось, чтобы его дети стали сиротами. Так он мне несколько раз передал на плацдарм котелок с жареными грибами. Как он их умудрился без масла пожарить, не знаю…

Но это была самая вкусная вещь, которую я когда-то в жизни ел.

Вскоре части корпуса стали отводить с плацдарма на переформировку, мы передали плацдарм пехоте, но потом немцы фактически выбили стрелков с плацдарма. И нам пришлось переправляться через Днепр во второй раз, в самый разгар схватки на берегу.

Немецкая пехота ворвалась в наши траншеи, и по всей линии окопов началась рукопашная схватка. Отступать нам было уже некуда, сзади днепровская черная вода. И когда мне показалось, что все уже, каюк, откуда-то сбоку появились два наших танка, обошли массу дерущихся и задавили немцев с фланга.

И добыл я себе в этот день с одного немца очень красивый никелированный «мадьярский» пистолет. Когда мы, управленцы, соединились с полком.

Слава об этом пистолете быстро разнеслась среди наших офицеров.

Редкая была модель, мы раньше, таких пистолетов не видели. Вдруг приходит ко мне сам комиссар полка и спрашивает - «Что у тебя там за пистолет такой особенный? Подари мне его».

Нет, думаю, хоть и не жалко мне было этой «мадьярской игрушки», но лучше немцам этот пистолет отдам, чем замполиту. Не любил я комиссаров…

К этому времени, все мои былые восторги в адрес коммунистической партии безвестно канули в Лету. А этот замполит уж больно паршивым человеком был.

Говорю ему - «Да нет у меня уже этого «трофея». Я его на «наган» обменял».

Он нахмурился, ушел. Но кто-то видимо «доложил» комиссару, что пистолет по - прежнему у меня…

Началось награждение за днепровский плацдарм. Всех моих ребят наградили орденами или медалями «За Отвагу», а я все жду, вроде и мне положено.

В соседнем полку капитану- связисту за то, что просто починил перебитую связь , дали Героя Союза, а я то два раза связь через реку на плацдарм проложил.

На Героя не рассчитывал, но ордена ждал.

Вдруг вызывает меня сам командир полка и интересуется - «Что там у тебя за история с замполитом ? Он твой наградной лист в клочья порвал». Показываю ему трофейный пистолет, и рассказываю в чем дело. Командир полка сразу меня предупредил, что зря я с этим комиссаром связался.

А вскоре меня начал замполит давить со всем усердием, что в полку офицеры уже спорили, что произойдет раньше - или немцы Борока убьют, или его замполит в штрафбат быстрее определит. Комиссар у нас был активный, он и командира полка «подсидел», без зазрения совести, «подставил его по полной программе».

И когда после Житомира, командир полка уходил из нашей части, то забрал меня с собой в армейский резерв, прекрасно понимая, какие неприятности меня ждут впереди, если я останусь воевать в полку рядом с этим комиссаром.

Спас, одним словом.

Из резерва, я уже через два дня получил направление в 616-й минометный полк РГК, воевавший также в составе 3-й Танковой Армии, и к концу войны имевший наименование - Львовский орденов Красной Звезды и Богдана Хмельницкого 616-й отдельный МП. Полк был влит в состав 9-го Киевско-Житомирского механизированного корпуса. В этом полку я провоевал до конца войны и еще служил несколько лет, после того как война закончилась.

В полку я вновь был назначен на должность начальника связи дивизиона, но прошло пару месяцев, и я стал «качать права», попросил в штабе полка о своем переводе на должность КВУ. У нас была такая вакансия на шестой батарее. Комбат Анчишкин узнав о моем желании, тоже пришел к командиру полка и в итоге мы его «уломали». Я оставил свое нелюбимое фронтовое занятие - связь, и далее воевал командиром взвода управления 6-й батареи второго дивизиона.

Этот полк также был вооружен 120-мм минометами.

Г.К. - Приличные и порядочные люди из комиссаров Вам на войне не попадались?

Р.Б. - Только один раз, уже в 616-м МП у нас был замполит хороший и смелый человек. К нам в любую «дыру» лично под вражеским огнем приползал, на ПНП, куда угодно, к «черту на рога». Но его сменил очередной тыловой болтун, «верный сын ВКП (б)», который в самом конце войны «подсидел» нашего славного командира полка Гринчука.

Я всю войну «отбрыкивался» от предложений вступить в партию.

Но вскоре после войны в армии появились «новые правила игры».

У меня, усиленно отмечая нашу Победу, ушел в глубокий запой командир батареи, и из этого запоя он не вернулся.

Мне какое-то время пришлось командовать батареей вместо него.

Замполит полка поднял шум - «Почему батареей руководит беспартийный? Как такое может произойти? ».

И меня в приказном порядке отправили «поступать в большевики».

Г.К Как Вас приняли в новом полку?

Р.Б. - Нормально приняли. Я же туда пришел не «зеленым» лейтенантом из училища, а опытным воякой, прошедшим бои сорок второго года, Харьковское окружение, Курскую дугу и кровавую купель Днепровских плацдармов.

Во взвод пришел, как раз какие-то учения проводились.

Мне говорят, мол, лезь на дерево, там твое НП. Как же, разбежался, нашли альпиниста. Солдаты стали покровительственно ухмыляться.

Но на следующий день, когда мы выдвинулись на передовую, я повел своих солдат не балками и огородами, а прямо к передовой и запретил кланяться пулям.

Сразу стали уважать. А потом поближе познакомились, сдружились, стали воевать вместе, получился не взвод, а одна большая семья.

Г.К.- Кто командовал 616-м МП ?

Р.Б.- Командир у нас был очень хорошим человеком.

Подполковник Константин Осипович Гринчук. Доброжелательный и смелый.

Как-то раз, прямо на марше нас внезапно начали бомбить немецкие самолеты. Только закончилась бомбардировка, как вдруг появились немецкие танки с пехотой. Мы в чистом поле. Гринчук приказал развернуть минометы и стоять насмерть, до последнего патрона и человека. Мы начали бить из 120-мм по пехоте и по танкам. В итоге немецкие танки просто развернулись и ушли. Потом мы спрашивали у танкистов, а какой ущерб максимально может нанести наша мина танку. Танкисты сказали, что когда такая мина разрывается на броне, то экипаж чувствует, будто им молотком по голове ударили, никому мало не покажется.

Г.К.- Полк был большим?

Р.Б.- 616-й МП состоял из двух дивизионов. В каждом по три батареи.

На батарее 6 минометов, всего в полку было 36 минометов 120-мм.

Минометы перевозились на «студебеккерах», а во взводах управления были машины марки «шевролет»

Примерно 500 человек личного состава.

«Штабной коллектив» в полку был небольшим, поэтому у огневиков к штабникам было неплохое отношения, до зависти или ненависти дело не доходило, по крайней мере, их матом не проклинали..

Г.К. - Офицерский состав Вашего дивизиона?

Р.Б. - Командир дивизиона Касьянов, замполит Пучков, начальник связи Поляков. Командир разведки Савицкий, мой близкий друг. Зампотехом был Огрызкин. Батареями командовали капитаны Анчишкин, Шлионский, Голубев. Взводами командовали Бутков, Беляков, Данилин, Шехтман, Ермаков, Гордон, Сыч, Володько, и еще несколько лейтенантов, сейчас уже мне тяжело вспомнить точно фамилии всех офицеров. Я попал на батарею капитана Анчишкина. Наша батарея в полку условно считалось «штрафной», как говорили - «лучшей в бою и худшей в тылу». Всех в нашем полку, кто на чем-то «крупно залетел», вместо штрафной роты отправляли к Анчишкину на батарею «на исправление и искупление», как правило, в мой взвод управления. Анчишкин к концу войны был кавалером семи орденов и по праву считался мастером снайперской минометной стрельбы. «Держал» 12 мин в воздухе, одновременно. Что это значит? Миномет выстреливал двенадцатую по счету мину еще до того, как в немецком расположении разрывалась первая мина. Такой быстрым темп стрельбы достигался следующим образом. В батарее шесть минометов. Так один миномет оставляли в резерве, а его расчет посылали на усиление других минометных расчетов, тем самым, обеспечивая высокий темп ведения огня.

Г.К. - Расскажите о бойцах своего взвода управления.

Р.Б. - Хорошие были ребята, все как на подбор, смелые и толковые. Вот видите фотография. Сделана в январе 1945 года. Это и есть мой взвод.

Разведчики Якимов, Андреев, Неданов, командир отделения Столяренко, связисты Трунов, Зинченко, Степанов, радисты Мироненко, Каломников, водители Передериенко и Антоненко. Часто о них вспоминаю. Прекрасные люди.

Г.К.- Что там за автомат у вашего солдата, который на фотографии в нижнем ряду ? Похож на немецкий «штурмгевер» МП-44.

Р.Б.- Это трофейный итальянский автомат.

Г.К. - Минометный полк РГК все время входил в состав 3-й ТА.

Принадлежность к «танкистам», как-то внешне выражалась?

Р.Б. - Нет. Никто у нас не ходил в танкошлемах или в танковых комбинезонах. Кормили нас также как и мотострелков в танковых бригадах.

На наших машинах мы не рисовали «танковых» эмблем.

Г.К.- Когда Вы сказали - «всегда на крайний случай держал при себе гранату», что Вы имели в виду?

Р.Б. - Известное дело. Пуще смерти я боялся попасть в немецкий плен, так и берег гранату, чтобы успеть себя подорвать.

Однажды на Сандомирском плацдарме, мы заняли НП на пригорке. Рядом две стрелковые роты. Почти всех офицеров у них выбило, и ротами командовали два молодых лейтенантика, у которых, как я думаю, не было должного фронтового опыта. Разместили они своих солдат очень бестолково, почти напротив друг друга, и немцам бы не составило никакого труда обойти пехоту с тыла. Побежал к ним, и пока втолковывал ротному, что надо делать и как поменять позиции, началась немецкая танковая атака. Я вернулся на НП, а там уже никого…

Смотали связь, и отошли… Я снова к пехоте. Появился наш танк и когда он оказался рядом со мной, немцы этот Т-34 подожгли. Кинулся вытаскивать танкистов из горящей «тридцатьчетвертки», и тут рядом разорвался снаряд.

Меня всего осколками посекло. Очнулся, и понимаю, что я лежу на «нейтралке», и впереди меня уже только немцы. Вокруг стрельба и разрывы снарядов.

Но даже ползти не могу, все перебито… Гранату достал, жду, когда немцы подойдут… Долго лежал… Мимо меня, перебежками, пробираются в нашу сторону два пожилых солдата-пехотинца.

Заметили меня, подхватили и вынесли к своим. А у меня граната, по - прежнему, зажата в руке, аж пальцы занемели. Вытащили меня к своим на линию обороны, проходившую возле старого немецкого полевого аэродрома, там мои солдаты меня увидали, и отнесли к штабу полка. Командир полка Гринчук увидел, что меня несут на плащпалатке, сразу подошел. Немцы наших с этого аэродрома выбили, танки врага уже стояли от штаба в трехстах метрах. Комполка Гринчук приказал меня вынести дальше в тыл и сказал своему водителю, чтобы тот любой ценой доставил меня в госпиталь.

И только там у меня смогли «выдавить» гранату из кулака…

Потом, почти четыре месяца лежал в госпиталях во Львове, Полтаве, Харькове, но снова вернулся в свой полк.

Г.К. - Как складывались отношения с солдатами взвода? Вы сказали, что Ваш взвод, в какой-то степени, считался в полку «штрафным»?

Р.Б. - Нормальные были отношения, душевные. Понимаете в чем тут дело, потери во взводах управления были всегда очень серьезные, и если бойцы видят, что командир пытается их сберечь, и на смерть, «налево и направо», бездумно не посылает, то такой командир становится как родной отец и ради него солдаты пойдут и в огонь и в воду. А я всегда старался выполнить поставленную задачу и сохранить жизни своим управленцам.

Г.К. - Я за последний год встретился с тремя бывшими КВУ и они говорят, что личный состав взвода из-за высоких потерь полностью обновлялся каждые четыре месяца. Не пехота, конечно, чуть полегче, но управленцы всегда находились рядом со стрелками на переднем крае.

Как удавалось сберечь людей ? Приведите примеры.

Р. Б. - По моему убеждению, большинство боевых потерь на совести командиров. Выживут бойцы, или в их родные места «полетят похоронки», зависело во многом только от командиров-офицеров, а не от боевой выучки и успехов противника.

Что я предпринимал? Во - первых, никогда не посылал своих бойцов вперед одних, всегда шел вместе с ними. Далее, пример. Дают тебе приказ, допустим - « К 12-00 выдвинуться к деревне такой-то, занять и оборудовать НП и начать корректировку», и при этом тебе говорят, что наш пехота уже взяла этот населенный пункт и твердо в нем закрепилась.

Но ты уже «тертый калач», и прекрасно знаешь, что такое на фронте - «фальшивый доклад», и как это нередко уже было, нашей пехоты нет в этой деревне и в помине, и никогда не было.

И после того - как на эти «кровавые грабли» уже в прошлом неоднократно приходилось наступить, и немцы тебя уже в таких «освобожденных колхозах» раз …надцать пулеметами в упор встречали, то сразу выясняешь, а с какого направления пехота подошла к этой «очередной захваченной нами деревне»?

И движешься к этому пункту так, что будто ты пехота и тебе эту деревню брать - внимательно, осторожно, но быстро. Готов к любой неожиданности.

Или, вот, например, в Берлине в уличных боях, в которых мне пришлось участвовать в течение всех двенадцати дней битвы за город.

Заметил я, как немецкие снайпера грамотно действуют.

Допустим, надо перебежать, через простреливаемую со всех сторон улицу.

Первого солдата снайпер пропускает, и сразу прицеливается на тоже место, где должен появиться наш следующий боец. И бьет этот снайпер уже без промаха…

И говоришь своим бойцам - «всем рассредоточиться, перебегаем улицу все сразу, по сигналу, в один момент. С одного места, по двое, не выбегать!».

Сразу распределял, кому, где, в каком порядке, и когда перебегать через дорогу.

Это спасало, немец не успевал точно выбрать цель и поразить наповал кого-то из большой группы солдат, стремительно перебегающих улицу в разных местах.

Еще пример, тоже в Германии дело было. Мы шли передовым отрядом, впереди танковой бригады. Местность попалась - очень «неприятная».

Лес, а по бокам река. Знаем, что в лесу есть дом лесника.

Пошли два взвода управления в разведку. Я повел своих в обход, а второй взводный не захотел лезть в бой, сам остался на месте, и послал вперед с бойцами своего помощника, который и пошел напрямую, напролом.

Он нарвался у этого дома на пулеметную засаду и потерял половину своих ребят, а мой взвод спокойно с тыла выбил немцев из дома без потерь.

Если на войне хочешь выжить и победить - приходится думать.

Самое парадоксальное на войне это то, что те, кто слепо выполнял командиров -дуроломов погибал быстро, а те, у кого хватало смелости, и кто мог позволить взять на себя риск и принять собственное решение - выживали…

Г.К. - Какой смысл вложен в Вашу фразу - батарея считалась «худшей в тылу»?

Р.Б. - Народ у нас подобрался больно лихой. И в расчетах и во взводе управления. Да и наш комбат, несмотря, что был геройским офицером, являлся в некоторых аспектах «незаурядной» личностью, отличался необузданным нравом, сильно любил выпить и подраться.

Умела наша батарея «расслабиться», но дисциплину мы все же поддерживали на уровне. Иногда приходилось действовать жестко, на грани.

Как-то полк занял маленький винзавод. Все солдаты понабрали спирта и начали напиваться. Но нам надо воевать дальше, а тут бойцы устроили «пикник на обочине». Пришлось просто выстроить личный состав батареи и обыскать все машины и всех солдат. Найденный спирт вылили на землю и предупредили, кого пьяным увидим - сами расстреляем.

31/12/1944 дивизион взял с боем польское село. Мы, управленцы, немного задержались, пока связь смотали и так далее.

Подъезжаем к селу, а там все пьяные «в стельку», даже часовых не выставили…

В деревне бойцы захватили немецкие грузовые машины набитые доверху рождественскими подарками для солдат вермахта.

А в каждом подарочном ящике была чекушка рома.

Ну, и тут началось, сами понимаете. Новый Год все-таки.

Своих предупредил - «Кто сейчас выпьет - убью лично на месте! У вас в заначке три ящика всякого пойла. Завтра дивизион просохнет, тогда вот вы пить и начнете. А сейчас, всем занять оборону на краю села!».

Никто сильно не роптал, люди все понимали.

А то был у меня на памяти случай, еще в моем «первом» полку.

Весь полк напился, а немцы, перешли в контратаку…

Г.К. - Как часто «огневикам» батареи приходилось принимать стрелковый бой?

Судя по воспоминаниям минометчиков и артиллеристов, воевавших в составе танковых армий, пехотное прикрытие в таких частях было зачастую «символическим», мотострелков в танковых бригадах в наступлении всегда не хватало.

Р.Б.- «Огневикам» полка выпадало вести стрелковый бой относительно редко.

Но все к такому варианту развития событий были готовы.

В каждом расчете нашей батареи был даже немецкий пулемет МГ.

Как-то я с моими разведчиками зашел на несколько километров в немецкий тыл, и вижу такую картину. На расстеленном брезенте лежат в куче немецкие пулеметы и неподалеку, возле дороги, «маячит» немец - часовой, видимо ждет своих на машине. Ну, мы эти пулеметы и «конфисковали», принесли в свое расположение. Так что наша батарея была вооружена лучше любой стрелковой роты.

А вот управленцам принимать стрелковый бой приходилось очень часто.

И речь тут идет не только о городских боях в Берлине.

Особенно, если «через тебя», начинает «драпать» в тыл наша пехота, из какой-нибудь стрелковой дивизии , занимающей передовую линию фронта.

Обычно, такое происходило по « единому стандарту».

Мы сидим на ПНП, начинается немецкий минометный и артиллерийский обстрел, под прикрытием которого просачиваются в наш тыл немецкие автоматчики. Пехота в такой ситуации могла и «драпануть без оглядки», вот и приходилось бежать пехоте наперерез, силой мата и оружия укладывать всех на землю в цепь и заставлять обороняться. бывало, несколько раз, и так…

Сидим вместе с пехотой в каком-то подвале, вокруг идет бой.

Полк не может поддержать огнем, кончились мины.

И тут пехотинцы начинают издеваться - «Минометчики,.. вашу мать, на кой вы тут сидите ?! Где ваша гребанная поддержка? Артиллеристы хреновы, по подвалам прячетесь !?».

И вроде мы можем вернуться в такой ситуации на батарею, но внутри, на сердце, что-то «давит». Начинается немецкая атака, так мы добровольно остаемся с пехотой и воюем вместе.

Г.К.- Что ждало артиллеристов, командира батареи и КВУ, если по фатальной роковой ошибке открывался «огонь по своим»?

Р.Б. - Ничего хорошего…

Но за «стрельбу по своим» в бою, всех поголовно под трибунал не отдавали.

Так бы в артиллерийских частях офицеров бы не осталось.

Покажите мне хоть одного человека провоевавшего в пехоте хотя бы полгода, который скажет, что никогда не получал «огневого гостинца» от своих артиллеристов, «катюш» или штурмовиков с ИЛ-2.

Ведь на поле боя зачастую невозможно ничего понять.

Все в дыму и огне, где свои, где чужие… Дикая неразбериха.

Динамика боя штука сложная. Рота находится на одном рубеже, а через три минуты или продвинулась на 200 метров или отошла на пятьсот.

И если репер заранее не пристрелян, то получить от своих пару-тройку снарядов или мин можно было получить запросто.

У меня был один случай. Комбат командует - «Вперед!». Переплыли какую-то речушку под огнем, выскочили на берег, а сразу за откосом кладбище.

Заняли НП. Вижу, на меня немцы прут, начал стрелять.

Три первых мины упали впереди нас, а одна мина легла прямо рядом с НП.

Вот думаю, сволочи, уровень прицела не проверили, не зря мы на кладбище расположились, сейчас нас точно накроют!

Стреляем дальше, передал на батарею команду - « Проверить уровень!».

Вдруг, в небе красная ракета - «Прекратить огонь!».

Прибегает комбат - «Ты что ! По своим бьешь! Нас же с тобой за это расстреляют!». Выясняется, что наша пехота во время боя зашла к немцам тыл и одна из мин батареи упала среди стрелков, но к счастью никого не задела.

Своих никого не побил, а немцев убитых прорва лежит на поле боя.

И пока я с пехотой разбирался, наш дивизион перенацелили, он снялся с позиций и ушел Бог знает куда. Прихожу довольный к дивизиону, а его на месте нет.

Но приходилось видеть иногда такие вещи.

Иду по оврагу, и смотрю, как в нем батарея 82-мм минометов открывает огонь… Бьет в нашу ! сторону! Командует огнем молодой лейтенант, сразу видно еще пацан, без опыта, буссоль не проверил. Он мне говорит - «Не вижу своих разрывов». Я ему сразу матом объяснил, в чем его ошибка, и так далее.

Лейтенант, когда все понял, чуть ли не обниматься полез с благодарностью.

Но случались и очень трагические страшные эпизоды.

В самом начале берлинских боев, мы, все три взвода управления дивизиона вместе, сидели в фойе какого-то здания, балагурили, кто-то показывал товарищам трофейные часы. Позади нас какие-то артиллеристы чистили пушку и стали ее проверять. Случайный выстрел…

Снаряд попал прямо в нашу толпу, вокруг меня сраженные насмерть люди попадали как снопы, а я целый, на мне ни царапины…

Подошли к расчету этого орудия, но не убивать же их…

Случайный выстрел…

Г.К. - По Вашему личному мнению, потери мотострелков в танковых бригадах и пехотинцев в обычных стрелковых подразделений были сопоставимы?

Р.Б. - Мотопехота в составе танковой армии несла меньше потерь, была намного более мобильна, обучена, и почти всегда действовала в составе ударного «кулака». И народ в мотострелки в ТА отбирали помоложе, посноровистей.

А обычная пехота всегда более растянута, народу в стрелковых ротах, как правило, три четыре десятка бойцов, и все...

Вот вам простой обычный пример. Мой взвод управления, всего восемь человек. Мы захватываем деревню, оборудуем НП, довольно неудачный, расположились в доме. Своей пехоты перед нами нет. На флангах тоже никого.

Знаем, что, скорее всего, немцы скапливаются в ближайшем лесу.

Одного солдата выставил часовым, в «секрет». Слышим выстрел.

Выбегаем из дома и видим, что наш часовой застрелил немецкого автоматчика, прямо на крыльце. Доложил по рации в штаб полка обстановку.

Говорят - «Высылаем тебе роту пехоты на поддержку».

Пришла стрелковая рота…А в ней всего - 10 человек!..

Взяли они на себя четыреста метров по фронту. И то, что в роте людей - раз-два и обчелся нас не удивляло… Такое бывало нередко…

Г.К. - С командармом генералом Рыбалко или с командирами танковых корпусов приходилось встречаться?

Р.Б. - Издалека генерала Рыбалко я пару раз видел, а вот так близко, как вас сейчас вижу - было только однажды. В Германии, в 130 километрах от Берлина нас послали штурмовать село, мотострелков или пехоты уже не оставалось, так собрали артиллеристов и кинули в бой. Половину села, мы отбили, а за вторую часть немцы уцепились зубами и держались до последнего патрона.

Мы несколько раз поднимались в атаку, но полностью село взять не смогли.

Рядом с нами, в тылах, расположились огнеметчики, «чужие».

Сходили к ним, попросили поддержки. Выставили им за это дело большой бочонок спирта, совершенно серьезно я это сейчас говорю.

Огнеметчики нам подсобили, сожгли дотла вторую часть села.

Бой действительно был очень тяжелый, наше продвижение замедлилось …

Появляется на машине Рыбалко с охраной. Собрал всех офицеров передовых частей, мы навытяжку, козыряем, старший по званию докладывает, что тут было.

Рыбалко нам говорит - «Вы что ребятки, здесь отдыхать надолго устроились? Даю вам час на «политмассовую работу», а через два часа, чтобы уже в Берлине были! А я, сынки, за вами сзади, вот на этой машине поеду!». Потом потряс над нашими головами своей «знаменитой» палкой и добавил - «Я на погоны смотреть не буду!». Мы и так знали, что командарм шутить не любит.

И через час мы пошли на Берлин, как лавина, нас уже было трудно остановить.

Ворвались в Берлин с юга, там, где немцы нас не ждали.

Очень запомнился мне заместитель командира танкового корпуса генерал Иван Николаевич Барышников. Колоритный человек. Очень крупный был мужик, в танк не пролезал. Внешне напоминал персонаж картины «Барин на псарне». Так он ходил атаку «верхом» на танке.

С воспоминаниями о нем у меня связан один случай.

Взяли деревню, расположились. Рядом с нами танкисты. Только мы стали готовить на завтрак яичницу, как немцы стали контратаковать крупными силами.

Танкисты выдвинулись им навстречу, короткий бой, немцы откатились.

Наши потеряли четыре танка. Только мы вернулись в дом, с надеждой пожарить яичницу - снова атака немцев. Танкисты потеряли еще три танка, и нас потихонечку стали «выжимать» из деревни.

И такая началась там заваруха, что мне стало предельно ясно - яичницы в сегодняшнем утреннем меню точно не предвидится, а до обеда сегодня вряд ли доживем… И появляется сзади нас наш танковый батальон, и вышибает немцев на их исходные позиции. На головном танке , держась за башню, стоит Барышников и тростью указывает своим танкистом направление атаки.

Такую картину стоило увидеть...

Г.К. - Если возможно, ответьте предельно откровенно.

Вот Вы служили на «катюшах», в реактивной артиллерии.

Гвардейские минометчики тоже вдоволь хлебнули лиха на войне, но их война все-таки была менее кровавой, и однозначно, шансов выжить у офицера, воюющего на «катюшах», было гораздо больше, чем у КВУ, постоянно находившегося в пехотной цепи.

Не жалеете, что сделали такой выбор, и ушли из ГМЧ на передовую в самое пекло?

Р.Б. - Не преувеличивайте. Я не ушел самовольно из ГМЧ.

Это же армия, куда прикажут, туда и пойдешь. Просто в резерве, на тот момент, не было вакансий в гвардейские минометные части, а ждать я не захотел.

Меня, по моей просьбе, направили в обычный минометный полк, чему я был очень рад. А о смерти я почти не думал, к ней был всегда готов. Вы учтите еще одну вещь. Если видели еврея в двух километрах от передовой, то «тыловые крысы» и прочие суки, сразу начинали вопить - «Евреи не воюют! Евреи кантуются в тылу!». Знаете, как больно было такое услышать…

Это обязывало меня быть всегда в гуще боя и воевать лучше, чем другие.

Первый раз я такое услышал еще в 56-м отдельном полку ГМ, еще на «катюшах», от помощника начальника штаба полка. Сразу дал ему по морде.

Он закрывал лицо руками, и орал - «Держите его!», но никто не решался вмешаться. Кричу ему - «Что тварь не дерешься ! Ты же командир Красной Армии, у тебя же пистолет в кобуре ! Ну, давай, бл…, защищайся!»…

И как я мог после таких речей, оставаться в резерве, в «спокойном месте», и ждать когда будут назначения в ГМЧ?…

Г.К.- И часто Вас подобным образом «задевали»?

Р.Б. - В 3-й Танковой Армии, такого я вообще не слышал, а уж тем более в 616-м МП. Там оголтелого антисемитизма не было.

Это кому как повезет, многие за войну и слова оскорбительного по поводу своей национальности, или просто, беззлобной насмешки, в свой адрес не услышали, а другие такого лиха натерпелись, что лучше вам этого не знать.

Один раз даже произошел просто анекдотичный случай. Подходит ко мне мой взвод управления, и бойцы говорят - «Товарищ лейтенант, мы сейчас четвертую батарею избили. Они вас евреем назвали». Отвечаю своим бойцам - «Ну и что? Правильно они сказали. Я - еврей. И командир четвертой батареи Шлионский - тоже еврей. И у нас на батарее, Могилевич и Розенфельд - тоже евреи. Что тут такого?». Мои ребятки задумчиво и молча «репу почесали», а потом заявляют - «Все равно мы им завтра еще накостыляем! Добавим, для профилактики».

Но сразу после войны , такое началось по «нацвопросу». Без «тормозов»…

Полк стоит в Германии. Батареи вышли на полевые учения. Я дежурный по полку. После полудня, подхожу к начхозу, говорю , что пришло время везти обед на батареи. Начхоз полка был у нас человек новый, и к своей беде меня еще толком не знал. И когда я услышал от него - «Ты мне не указывай, жидовская морда!», то сразу его стал бить, долго и с настроением. Бог меня здоровьем не обидел. Тот сразу прибежал жаловаться к замполиту, дальше доложили командиру полка, и в итоге - меня под арест. Объявляют мне наказание -«5 суток ареста» с формулировкой - «за нецензурную брань в адрес офицера старшего по званию».

Я отказался проследовать на гауптвахту и стал требовать трибунала.

Говорю командиру полка, что я не только ругал матом, но и избил офицера, и пусть потом в трибунале разбираются заодно и с начхозом, пусть в трибунале мне обязательно и доходчиво объяснят, имеет ли право начхоз, советский офицер и коммунист, оскорбить меня подобными словами.

«Дело» сразу замяли…Свои пять суток ареста я так и не отсидел.

Но вот прошло еще какое-то время, и пьяный начальник связи полка мне по телефону, уже не помню точно по какому-поводу, заявляет - «Жиды не люди!».

Я еще его переспросил - «А по морде не хочешь получить?».

Он отвечает - «Не посмеешь!». У меня и так в полку была «хулиганская репутация», но подобное, я перенести спокойно не мог себе позволить.

Говорю этому капитану - «Жди, я к тебе сейчас в гости приду, там посмотрим, кто из нас чего посмеет!». Пришел в его «контору», а он возле себя уже поставил солдата, причем из моего полкового взвода управления. Говорю солдату - «Кругом! Иди отсюда!». Связист кричит ему -«Стоять!», но солдатик на мои кулаки уважительно посмотрел и решил не рисковать.

Надавал связисту по шее, и к его чести надо сказать, что он, хоть и паршивый человек был, но не побежал в штаб на меня «стучать»…

И после этого случая я здорово задумался, почему такое вообще происходит в Советской стране… И сколько мне еще придется махать кулаками в ответ на подобные оскорбления…

Г. К. - Вы сказали одну фразу - «о смерти почти не думал».

Как удавалось отключить сознание от такого рода мыслей, когда рядом десятками погибают боевые товарищи?

Р.Б. - Давайте я скажу более точно - о смерти думал, но не было страха смерти, который бы парализовал мою волю или желание сражаться.

Я был готов погибнуть за Родину и принять смерть в бою. Еще до войны, а потом и на фронте я иногда писал стихи, как и многие мои сверстники.

Недавно нашел тетрадь с этими стихами. Конечно, все написано непрофессионально, но от чистого сердца.

Я честно доверял бумаге все мои чувства и сокровенные мысли.

И сейчас, когда перечитывал заново эти стихотворения, то снова убедился, что меня, молодого юношу, смерть на поле брани не страшила, и готовность пожертвовать собой святое дело, была главным лейтмотивом моих стихотворений. А теперь главное.

Когда человек занят на войне делом, то он меньше всего о смерти думает. Представьте себе бойцов взвода управления.

Все время в бою, на передовой, постоянные перемещения, новые задачи.

Где тут найдешь время и возможность сокрушаться о своей тяжкой судьбе и о «загубленной головушке». Я на войне в Бога не верил, а как и большинство молодых ребят, верил только в судьбу, был фаталистом на все сто процентов, не оставляя себе даже в « дальних закоулках души» никакой надежды уцелеть.

Так было проще воевать. Ведь никто никогда не мог точно знать, что его ждет на войне и когда придет его смертный час. Погибнуть можно было и на передовой и в ближнем тылу. Спасения от смерти не было нигде.

Помню, как-то на рассвете вызвали меня в штаб дивизиона, так я на обратном пути пошел на огневую позицию, навестить своего товарища.

И никакой особо сильной стрельбы на передовой не было. Вдруг крики - «Немцы прорвались!». Сразу побежал вперед, посмотреть, где немцы. Поднялся на пригорок, рухнул в траву, смотрю в бинокль и ничего не вижу, все в тумане. Понял, что это роса на окулярах.

Встал в полный рост, глаза подымаю и вижу перед собой, метрах в сорока, немецкий танк, медленно поворачивающий дуло в мою сторону.

И показалось мне в тот момент это дуло просто огромным.

Побежал назад на огневую, а там… Лежит мой друг, уже убитый…

Сколько раз, было, бежит вперед рядом с тобой человек, вдруг «споткнулся», упал . Смотришь на убитого, а у него пуля в груди…

Когда в 1944 году я лежал в госпитале после ранения, то умудрился добиться отправки в другой госпиталь, в Харьков, и смог повидать родителей.

Когда возвращался, на вокзале, согласился, чтобы цыганка мне погадала.

Она на ладонь посмотрела и сказала - «Ты можешь, не боятся, воюй спокойно. Тебя убьют в самом конце войны». Я в ответ рассмеялся, но позже поверил в ее гадание. Когда к Берлину подходили, мне было очень тяжко на душе, я готовился принять свою скорбную участь, и все время себя подбадривал, мол, ничего страшного, судьба такая - погибнуть, но на войне многое уже успел сделать, не зря прожил и так далее… Но все же остался живым…

Г.К. - Как воспринимать процитированный мне одним из ветеранов 3-й ТА «фронтовой фольклор» - «Третья танковая в плен немцев не берет, а немцы не берут в плен третью танковую армию»

Так было на самом деле?

Р.Б. - В оригинале этот текст звучал иначе, вместо слова «немцы», говорили «власовцы», ваш ветеран немного перепутал.

Пленных немцев убивали крайне редко, офицеры старались такого не допускать.

Иногда, я, даже сам не мог себе объяснить, почему мы их живыми оставляем, это же звери, а не люди. В 1943 году, пошел после боя с ребятами в разведку, нас было четыре человека. Пехоты рядом с нами нет, обстановка неясная.

По дороге наткнулись на трех танкистов из экипажа подбитого танка «Матильда» и они присоединились к нам. Впереди большое село. Пошли проверить, что там творится. И видим, как пьяные немцы загоняют жителей в дома и поджигают строения. Живьем людей палят! Мы, в состоянии полной прострации, видя такое неслыханное зверство, без команды, побежали на них в атаку, и попали под пулемет. И людям не помогли, и сами еле выбрались…

И на своем боевом пути, от Москвы до Берлина, я еще многие десятки раз видел кровавые следы преступлений, оставленные именно солдатами вермахта.

А нам все время комиссары твердили - «Пленных не расстреливать » и так далее.

И не убивали…Проявляли гуманность к палачам…Корректность…

Но иногда были всякие случаи. Мой командир батареи, когда напивался, то полностью терял над собой контроль и у него появлялись садистские наклонности, он мог взять в руки финку и пойти резать пленных. Такое бывало.

Сразу звали меня, поскольку я имел на командира влияние, и мог его всегда вовремя остановить и не допустить расправы.

Но был один случай, что я не успел…

А «власовцев» никто у нас не жалел, по главной причине, они почти всегда дрались до последнего патрона и убивали наших особенно зверски и изощренно, , и отношение к ним было однозначным, как к предателям.

Тогда никакие обстоятельства толкнувшие человека на переход в стан врага во внимание не принимались… Тем более, подавляющее большинство «власовцев» было уже «повязано кровью». Однажды я видел, как повар, из стрелкового батальона, пожилой дядька, татарин, заметил среди пленных «власовца», своего земляка. И забил его насмерть, считай, что половником убил, при этом, приговаривая - «Ты сука, всех татар опозорил!». Никто его не останавливал.

В Польше был на корректировке в одном батальоне, и ночью пошел в другой, но локтевой связи между подразделениями не было. Я двинулся не по прямой, а немного в обход. И вижу как группа «власовцев», в нашей форме, залегла на «нейтралке» и кричит нашим пулеметчикам из боевого охранения - «Не стреляй, славяне! Свои! Из второго батальона!». Какого хрена из второго батальона, я же только что из него пришел, он же совсем в другой стороне ! Кричу пулеметчикам- «Огонь! Вашу мать!». Потом подползли к «свежим» трупам, а у них под нашими гимнастерками, одета немецкая форма с нашивками РОА…

Но пленных немцев не убивали. Даже под Ольховаткой, после страшных, кровавых и жутких боев, когда все же взяли в плен небольшую группу немецких пленных - их не убили. Несмотря на то, что под этой Ольховаткой лежали тысячами убитые тела наших красноармейцев…

Построили немцев в колонну и молча отправили под конвоем в тыл.

Г.К. - Каким образом «складывались отношения» с гражданским населением в Германии? Всякое ведь бывало. Ветераны 3-й ТА на этот вопрос отвечают уклончиво.

Р.Б.- Я внимательно посмотрел ваши интервью с ветеранами 3-й ТА, танкистами Масловым, Резниковым, водителем Сандлером и мотострелком Орловым.

Из них только Резников, более честно ответил на подобный «скользкий» вопрос - как «складывались отношения» с цивильными немцами.

Мне не понравилось, как ответил на этот вопрос мотострелок, но я его даже в чем-то понимаю, после войны он стал политруком и полковником, и сейчас, наверное, чувствует, что до сих пор «обязан говорить по инструкции»…

Всякое было, вы правы.

Нет ничего страшнее человека с оружием, за которым нет никакого контроля и который ни за что не отвечает.

А танкисты и мотострелки зачастую «первыми врывались в города», без всяких там «леек и блокнотов», и никакие комиссары или «особисты» во время боев нам в затылок не дышали, можно былтворить все, что захочешь.

И здесь все зависело от командиров рот и взводов, насколько они способны удержать солдат «в узде» и не допустить лишней жестокости и погромов.

Слишком много ненависти к врагу накопилось в сердцах у солдат за четыре года войны. Но я считаю, что немцы еще легко отделались, и должны благодарить за это наших офицеров , препятствовавших справедливому возмездию.

Вот эти фразы - «мы с мирным гражданским населением не воюем, цивильные немцы ни в чем не виноваты» - в моем сердце особого отклика не находили.

Я еврей, и после всего, что немцы сделали с моим народом, был готов со спокойной душой убивать их всех до единого.

Но вот пришел на немецкую землю, и не трогал гражданских немцев, хотя терзался от одной мысли - они все убийцы, или матери и дети убийц, почему я должен их жалеть и проявлять великодушие.

И до сих пор не знаю, правильно ли я поступил…

Иногда я думаю, что надо было отомстить по полной программе, чтобы еще двести лет, от Одера до Рейна, при слове «Красная Армия» у всех дрожали поджилки. Я три года шел по дорогам войны до Берлина, через сожженные русские города и села, видел расстрельные рвы, доверху заполненные убитыми нашими мирными советскими гражданами, насмотрелся таких ужасов и злодеяний совершенных немцами, что поверьте мне, жалости к ним не испытывал ни малейшей. Есть такое понятие - «коллективная ответственность».

Это сейчас легко рассуждать и говорить красивые слова - гуманность, нормы цивилизации…А вермахт эти нормы соблюдал?

Немцы, все как один поддерживали Гитлера, прекрасно знали, как поголовно уничтожают евреев, к славянским народам относились как к быдлу и недочеловекам, прославляли своих палачей и эсэсовцев и так далее.

И те из нас, кто восхищались богатыми и крепкими немецкими крестьянскими хозяйствами, хорошо знали, что немецкие бауэры по сути дела были рабовладельцами, у каждого из них в хозяйстве были самые настоящие рабы, угнанные в неволю «ост» - рабочие… Так кого мы должны были жалеть?

Но опять же, гражданских немцев убивали редко, и обычно, такое происходило по недоразумению и не на глазах у товарищей по взводу.

У нас ординарец комбата зашел в немецкий дом, там на него какой-то дед палкой замахнулся, так солдат сдуру и перепугу, всю семью одной очередью положил. Но если бы этот ординарец после боев не стал об этом случае « трезвонить на каждом углу» - никто бы у нас ничего так бы и не узнал.

У нас был «сын полка», мальчишка лет пятнадцати, в свое время сбежавший из немецкого концлагеря, так его приходилось останавливать, о то он начал противотанковыми гранатами немцев «глушить». Сказали нашему старшине, чтобы за ним присматривал, а то он мог пол-Германии по ветру пустить.

Но ведь было право у этого парня мстить!

По поводу насилий над немецкими женщинами. Как правило, все происходило по взаимному согласию, и здесь я могу вам привести множество примеров, от курьезных до грустных. Ты еще в дом не зашел, как немки готовы отдаться и находятся в «полной половой готовности». И не потому что их пропаганда Геббельса запугала, мол, все русские солдаты - это азиаты- насильники, так легче лечь сразу в кровать, чем навеки в сырую землю. Многие женщины просто «изголодались по мужикам». Я знаю, что сейчас говорю.

Мы не были «дикими ордами Мамая», но опять же, « в семье не без уродов», иногда творился «беспредел» и происходили дикие случаи.

Идем с разведчиками по немецкому поселку, заходим в один из домов спросить дорогу. Рядом с нами «чужая» пехота. И вижу я, как пехотинцы хватают немецкую девчонку, лет двенадцати и начинаются «художества»…

Выстрелил по ним, они девчонку бросили и сбежали.

И когда в Прагу зашли и многие стали «особо рьяно отмечать Победу» над фашистским врагом, тоже поначалу были эксцессы, но там всем быстро «мозги на место вправили» и объяснили - ребята, вам здесь не Германия, не забывайтесь, мы находимся в братской Чехословакии.

Г.К.- В Вашей батарее были случаи дезертирства или переходы на сторону врага?

Р.Б. - В еще в училище, в МАУ , судьба свела с первым дезертиром. Был у нас курсант, в сержантском звании, из «кадровиков», на должности помкомвзвода. Он обожал издеваться над другими курсантами, все свою значимость подчеркивал. Спесивый и наглый хам. Когда курсантский дивизион «катюш» в октябре 1941 года отправляли на фронт, он спрятался в буквальном смысле под кроватью, но был обнаружен и силой поставлен в строй. На фронт только прибыли, так он сразу сбежал в тыл, был выловлен и расстрелян перед строем дивизиона. Мы тогда поражались, как мог в наших курсантских рядах завестись трус и предатель!

А потом, на войне, чего только увидеть не пришлось, если всю правду говорить, никому мало не покажется. Люди на войне разные попадались…

«Последнего» дезертира я «имел честь» иметь в своем взводе. Прислали из дивизиона ко мне во взвод управления «странного» солдата, на перевоспитание. Сказали, что этот товарищ «косит под дурачка», ты за ним присматривай, а то этот солдат всем рассказывает, что его посещают «разные чудные мысли», одним словом, этот «грамотный» хлопец пытался симулировать тяжелый душевный недуг. А потом, как дернул в тыл этот «товарищ с мыслями», что только через триста километров от линии фронта его и задержали…

Г.К.- Какой бой на своем фронтовом пути Вы считаете самым удачным?

Р.Б. - Был в пехоте. Мы засели в овраге, уже наступила ночь. Немцы перешли в контратаку, на БТРах. Выскочил из оврага, быстро начал стрелять, и эта атака была отбита. Потом еще одна немецкая атака. Снова отбились.

Заодно очень удачно накрыл немецкий минометный дивизион. Потом все затихло. Вдруг передают, что слышат шум моторов. Понимаю, что, скорее всего, немцы хотят вывезти свои минометы. Снова повел огонь по «подозрительному» квадрату. Утром продвинулись вперед и точно видим, что полностью уничтожен немецкий минометный дивизион и много убитой вражеской пехоты. И то, что мы смогли нанести такой урон немцам именно в ночном бою, я считаю редкой удачей.

Г.К. - За этот бой Вас как-то отметили?

Р.Б. - Командир стрелкового батальона заполнил наградной лист на орден Боевого Красного Знамени и передал его в штаб нашего полка.

Но через пару дней наш полк попал в окружение, и мы выбирались из него с огромным трудом, расстреливаемые с близкого расстояния немецкими танками. Штаб полка выходил из кольца через болота. Прошло какое-то время, и поинтересовался судьбой наградного листа. И тут мне начальник штаба полка Берко заявляет, что он утопил планшетку с наградными листами в болоте во время прорыва. Возможно, так и было, хотя я в этом очень сомневаюсь.

Но восстанавливать наградной у начштаба как видно желания не оказалось, так что, «пролетел» я с орденом БКЗ.

А потом вместо Берко к нам пришел новый начштаба, и все, «тихо»…

До середины сорок четвертого года вообще в армии награждали нечасто.

Г.К. -Я вот тут просматриваю письма Ваших однополчан, и один из них с долей юмора вспоминает как Вы чуть не получили звание Героя Советского Союза.

Что за история?

Р.Б.- Да, ерунда одна … Вскоре после войны в полк пришла разнарядка - выставить одну кандидатуру на присвоение звания Героя по итогам берлинских боев. Собрался штаб полка, во главе с новым командиром, недавно прибывшим в наш 616-йМП. Кто-то предложил кандидатуру моего комбата Анчишкина, и тут весь штаб полка взвыл и все завопили - «Бандитам звания Героя не дадим!». Предложили кандидатуру лейтенанта Борока на ГСС.

И тут наш начальник штаба майор Дрогунов сказал - «Только через мой труп! Этот Борок еще хуже Анчишкина!».

Командир полка послушал все эти речи и заявил - «Значит так, никто в полку звание Героя не получит! Я возвращаю запрос в штаб армии».

Все происходившее в штабе при обсуждении вопроса о награждении, моментально стало известно всему полку, меня и Анчишкина все стали «подначивать», мол, были бы «штабными угодниками» и дружили бы с начальством и трофеями бы их задабривали, так ходили бы сейчас Героями «в почете и в золоте», а вы - «бандитская батарея». Сплошное - «бы»…

Но скажу Вам честно, я не переживал по этому поводу, я не хотел бы быть «Героем по разнарядке»…

Г.К. - За что Вас так начальник штаба «невзлюбил»?

Р.Б. - У меня с ним был стычка весной 1945 года.

Он пришел ко мне на передовой НП и начал командовать моими людьми.

Кстати, по уставу, на НП имеет право командовать только один человек.

Но если бы он в этом деле что-то понимал, я бы промолчал, но майор Дрогунов в артиллерийском деле разбирался, как я в японских иероглифах.

Начштаба стал «слегка» материться, я не выдержал и ему сказал - «Товарищ майор, на НП командую я, и попросил бы вас не мешать заниматься мне делом!». Дрогунов вообще стал «разоряться», каждое слово, изрыгаемое им, было матерным. Говорю ему - «Вы тут потише себе ведите, а то у меня все солдаты недисциплинированные, неровен час, могут и того…».

А мои ребята делают вид, что в сторону смотрят, но у всех автоматы на шее на ремне висят, так они их так «поправили», что, как будто случайно, дула автоматов направлены на майора. Майор с багровым лицом покинул НП.

Таким образом, я заимел «близкого» друга…

Вообще, отношения штабных и строевых офицеров не всегда отличались особой искренней теплотой. По крайней мере, я не всегда мог себя сдерживать и иногда говорил прямо в лицо штабным, все, что о них думаю.

Понимаете, тут дело даже не в том, что воевали и рисковали жизнью одни, а судьбу их наград решали другие, которые и носа не казали на передовой.

Тут был антагонизм другого рода. Белая кость и черная… От штабных иногда можно было ожидать всего - от мелких пакостей до крупных.

В мелочах это могло выразиться в «наградном вопросе» или в ситуации с присвоением очередных званий. И хоть я никогда серьезно не думал о званиях и о наградах, (но в душе хотелось, чтобы твои боевые заслуги были замечены и отмечены), но один раз, как-то спросил в штабе, мол, два года в лейтенантах хожу, что там с присвоением положенного мне очередного воинского звания.

И начштаба, для которого я был «нежелательным элементом», без малейших эмоций, «ничтоже сумнящеся», мне отвечает - «У нас нет приказа о присвоении вам лейтенантского офицерского звания! Мы должны все тщательно проверить».

Спрашиваю его - «Так что это получается, я третий год самозванцем воюю?». Он на мои слова не реагирует…

А про «крупные неприятности» я даже рассказывать не хочу.

Насмотрелся на войне как «штабные» людям судьбы ломали…

Г.К. - И, тем не менее, Вы щедро отмечены боевыми наградами.

Р.Б. - Так я и воевал - как вы выразились - «щедро», по крайней мере - себя и врагов в бою не жалел.

За летние бои в 1944 году получил первый орден Красной Звезды, за прорыв на Одере дали второй орден Красной Звезды, и за Берлинские бои 14/5/1945 меня наградили Орденом Отечественной Войны 2-й степени.

Г.К.- Какой бой на войне был для Вас самым тяжелым?

Р.Б. - Отвечу сразу, без раздумий и сомнений.

Для меня самый страшный бой во время войны - это сражение под Ольховаткой.

Село Ольховатка три раза переходило из рук в руки. Патронов уже не было, так и мы, и немцы, шли друг на друга «в штыки», в буквальном смысле.

Артиллерия била со всех сторон, не разбирая где свои, где чужие.

Бои за район Ольховатки шли две недели. Утром вводили новый батальон в бой, а к вечеру от батальона оставался от силы взвод. Здесь при поддержке корпусной артиллерии наступали три наших танковых бригады, полнокровная стрелковая дивизия, де еще каждый день подходили подкрепления.

За две недели непрерывного боя наши части продвинулись всего на несколько километров, взяв с боем села Гнездиловка, Вериловка и хутор Мокрый.

Но народу там погибло без счета…

Многие тысячи полегли … Дело дошло до того, что…

Там трупы лежали, где в два, а где и в три наката…

Лежим в маленьком окопчике рядом со стрелковым комбатом.

Дали залп, очень удачно.

Комбат мне говорит - « Хорошо стреляете!». Я спрашиваю - «Почему в атаку не идете», а он отвечает - «С кем наступать? У меня на весь батальон двадцать человек осталось!» - «А у немцев?» - «У немцев видно тоже самое, все довоевались до ручки». Потом в газетах я прочитал о сражении под Ольховаткой, там было написано - «бои местного значения»… Мне хотелось плакать…

Г.К. - И часто на Ваших глазах такой кровью достигалось выполнение поставленной боевой задачи?

Р.Б. - Мне довелось увидеть еще немало очень кровавых и страшных боев, и участвовать в них лично. Один раз пришлось поддерживать огнем разведку боем, проводимую штрафным батальоном.

В атаку они пошли с диким матом на устах…

А как выглядело поле боя после этой атаки… вам ни один, даже самый гениальный, кинорежиссер правдиво снять такую картину не смож…

Г.К.- Чем дольше человек находится на войне, тем больше вероятность того, что с ним могут произойти случаи, подходящие под определение - «невероятные» или «редкие». С Вами лично происходили такие случаи?

Р.Б. - «Невероятных» было множество, в смысле того, что удавалось уцелеть там, где ничего живого по идее не должно было остаться.

А «редкий случай». Ну, вот например, бойцы моего взвода из автоматического оружия сбили немецкий самолет. На лесной дороге немецкий самолет начал гоняться за нашей машиной и очень низко спикировал на нас, а по нему били из двадцати автоматов. Видимо чьей-то пулей убило летчика, и самолет врезался в лес и взорвался. Но самое интересное, что этот самолет, как «сбитый», записали на себя, на свой боевой счет, находившиеся неподалеку зенитчики.

Г.К. - Что довелось испытать в уличных боях в Берлине?

Ведь в берлинских боях подразделения 3-ей ТА понесли серьезные потери.

Р.Б. -Потери в Берлине, в городских боях были действительно очень большими и все схватки на улицах германской столицы были очень жестокими и кровопролитными.

Батарея все время была в самой гуще боев, и по сути дела, взвода управления нашего полка были вынуждены действовать как самостоятельные штурмовые группы, ведущие бой в сопровождении танков. Мотострелков или обычной пехоты было мало. Минометы в условиях сплошной городской застройки применять сложно, но мы даже использовали их для разрушения зданий.

Допустим перед вами пятиэтажный дом. Если в верхнюю часть стены такого дома точно положить несколько мин, то стена дома полностью рушилась.

В Берлине, в неописуемом аду городских боев, пришлось воевать без малейшей серьезной передышки почти две недели. На пределе физических и душевных сил. Но наступательный порыв и огромное желание добить немцев в их логове заставляли забыть об усталости.

Там со мной несколько таких историй приключилось, что стоит о них рассказать.

Нас, управленцев, было восемь человек. И так получилось, что эта малая группа бойцов фактически заняла целый квартал. К нам только присоединилось человек пять пьяных пехотинцев. Немцы перешли в контратаку и выбили нас.

Мы стали отходить, и нарвались на глухую стену в одном из дворов. Тупик.

Пробили дыру в кирпичном заборе и по одному стали через нее уходить.

Я шел последним, но немцы меня опередили.

Думаю все, отвоевался ты товарищ лейтенант, пришел твой конец.

Но ребята остались у пролома в заборе и в самый критический момент прикрыли меня огнем.

Воюем дальше. Впереди - убийственный огонь.

Улица узкая, перед нами - пулеметчики, «фаустники», ДОТы, а сверху по нам бьют снайпера, ад кромешный, но наступать то все равно придется, надо выполнять приказ и свой долг. За нашей спиной к стене прижались танки, где-то «по бокам», в домах, засела наша стрелковая рота, вернее то, что от нее осталось. Вся мостовая перед нами устлана трупами наших и немцев, обломками стен и горящей техникой. Все в дыму.

Кто пробует чуть продвинуться - всех немцы моментально накрывают с баррикад. Анчишкин мне говорит, давай попробуем - «подтолкнуть людей вперед». Пошел к пехоте, а стрелки по квартирам уже празднуют.

Говорю им - «Братцы, пошли врага добивать!», а в ответ слышу - «Пока всю водку не выпьем и всех баб не пере...м, вперед не пойдем!».

Действительно, никто не хотел в последние дни войны погибать.

Говорю им - «Хлопцы, пока мы тут шнапс в глотку заливать будем и местных фрау по крупу пролетарской рукой гладить, немцы же укрепятся, потом вообще нам полная хана будет!».Спрашивают меня - «А ты лейтенант сам с нами пойдешь?» - «Да» - «А что у тебя есть?» - «Миномет» - «Ну тогда хрен с тобой, пойдем сейчас в атаку». Идем с Анчишкиным «толкать вперед» танкистов.

Улица неширокая, танки пытались пройти по одному, но их сразу сжигали «фаустники», били из подвальных окон, с чердаков.

Танкистам вообще в Берлине пришлось тяжелее, чем другим.

Пехоты для их прикрытия почти не оставалось.

Сидят танкисты на броне, играют в карты. Спрашиваем их , мол, как ребятки воевать дальше, планируем? Взводный папироской дымит и, показывая кивком головы на своего товарища, говорит - «Он сгорит, я пойду за ним, я сгорю, третий пойдет»…Там танкистам вообще горя досталось много…На моих глазах как-то выезжают с двух разных улочек две Т-34, лоб в лоб, все вокруг в дыму, так не разобрались и друг в друга в упор одновременно выстрелили…

Уже под самый конец берлинских боев меня зацепило. Перед нами какой-то мост, на нем баррикада. Я перелез через баррикаду, рядом разорвался «фауст» и меня задело мелкими осколками по ногам. Но тогда мне показалось, что ранило серьезно, все ноги в крови. Попытался ползти, потом даже попробовал встать на ноги. Вижу, рядом раненый пехотный капитан ползет, у него ноги на жилах болтаются. Взвалил на себя и потащил. А кругом такая стрельба!...

Навстречу ползут двое моих ребят. Я кричу - «Помогите!», и добавляю к своей просьбе несколько матерных слов. Они улыбаются и один другому говорит -

«Матерится, значит живой! А комбат нас послал ваш труп с баррикады вытащить».

Я сам из себя осколки выдернул, ноги забинтовал, но в санбат идти не захотел.

Г.К. - В Берлине пришлось участвовать в рукопашных схватках?

Р.Б. - А что вы подразумеваете под определением - «рукопашная схватка»?

У меня был трофейный кинжал на поясе, но я не припомню, чтобы я им в Берлине кого-то зарезал. Все городские бои были зачастую по одному сценарию.

Кидаешь внутрь гранату, потом заскакиваешь сам, даешь из автомата очередь веером, а потом уже смотришь, что творится перед собой.

Прикладом автомата в ближнем бою парочку фашистов я там забил, это точно, но чтобы ножом ? У меня такого не было.

Там со мной смешной случай произошел.

Идет бой в вестибюле большого административного здания, я разворачиваюсь и вижу в трех метрах от себя вооруженного человека. Даю длинную очередь…

И передо мной рассыпается зеркало на куски. «В себя», оказывается, стрелял. Патроны в автомате кончились, рядом убитых нет, не у кого оружие подобрать.

По вестибюлю идет в два ряда колоннада, вроде вся из мрамора, и за одной из колонн спрятался здоровый немец, офицер.

И началась у нас с ним настоящая «дуэль на пистолетах». У меня был бельгийский пистолет, у него в обойме чуть ли не шестнадцать патронов.

Но немец то этого не знал. Пуляем , друг в дружку, из-за колонн, но попасть не можем. Немец семь раз выстлил, я восемь. Но немец видимо считал выстрелы и после моего восьмого, без опаски высунул голову из укрытия.

И я ему сразу пулей в лоб попал. Наповал.

Г.К. - Где Вас застало известие об окончании войны?

Р.Б.- После Берлина нас бросили на Прагу. Но шли мы медленно.

В Берлине многие офицеры набрали себе трофейных машин, армия «распухла», колонны «неприлично» растянулись, так чтобы обеспечить высокий темп продвижения, были созданы специальные отряды, которые забирали «персональные трофейные» машины и скидывали их прямо с дороги в кювет, к такой-то матери.

На Судетском перевале в горах шла узкая дорога в одну колею и там скопились тысячи машин. Сначала выбивали с позиций немцев, сидевших на соседней горе и державших дорогу под обстрелом. Дорога узкая, справа пропасть метров двести-триста глубиной, а слева, чуть ли не до самых облаков, идет отвесная скала.

Пропускали по одной машине. На моих глазах сорвались в пропасть два танка и несколько грузовых машин. Уже подходила наша очередь, проезжать по этой дороге. На обочине стоял конный обоз. Вдруг, внезапно начали бить зенитки. Лошади испугались, стали метаться…и несколько повозок «потащили» за собой в пропасть. Кто-то из радистов выскочил из машины и крикнул - «Война закончилась!». И вся колонна стала стрелять в воздух! Мы обнимались, палили в небо из автоматов и пистолетов, плясали, смахивали с глаз слезы…

Это был самый счастливый день в моей жизни.

Г.К.- После войны часто вспоминали фронтовые годы?

Р.Б. - После демобилизации из армии в 1948 году, я вернулся в Харьков, поступил на учебу на физико-математический факультет университета, и после его окончания, с 1953 года до самой пенсии, работал учителем физики в школе.

И мне казалось, что это благородное дело - учить детей - самое главное, что я делаю в жизни. Война мне почти не снилась, я всячески избегал выступать на школьных собраниях, когда на 9-ое Мая или на день Советской Армии просили учителей-фронтовиков выступить перед школьниками. Что я мог сказать детям… Общие «штампованные» фразы про «войну и немцев» говорить не хотелось, а настоящую правду о войне никто тогда вслух сказать бы не позволил.

Но иногда мне хотелось поведать про тысячи беззымянных могил наших геройских солдат, разбросанных по полям сражений.

О том, что нет такого слова - «пропавший без вести», а есть погибшие в боях за Родину наши бойцы и память о них мы обязаны хранить вечно…

Но никому тогда, кроме « официальных выступлений по бумажке», ничего не было нужно… А сейчас, наверное, и подавно…

Но теперь, когда жизнь почти вся уже за спиной, я осознаю, что война - это самый значимый период в моей жизни.

Г.К. - В моих руках тетрадка с Вашими фронтовыми стихами. Мне кажется в них очень полно и искренне выражено все то, что Вам довелось испытать и пережить на войне, и они лучше любого текста интервью дадут возможность понять, что чувствовал молодой лейтенант Борок в дни войны , когда сражался с лютым врагом за свободу нашей Родины.

Позвольте опубликовать вместе с текстом часть из этих стихотворений.

Р.Б.- Если вы считаете это нужным, то я не возражаю. Писал я эти стихи для себя, для своей любимой девушки, а не для фронтовой печати.

Литературного образования я никогда не имел. В основном это лирика, наивная, юношеская. Конечно, все эти стихотворения - не строки поэта профессионала, но в них все написано честно, в них моя фронтовая правда.

Ночь. Венец солдатской славы.

( ответ моему другу Анатолию, которого из-за инвалидности не призвали в армию, и который завидовал мне, находившемуся на передовой).

Ночь. Только ветер в степи шумит, да тьма седая вокруг

Да пулеметная дробь, вспыхнув, затихнет вдруг

Или, порвав тишину, рядом снаряд рванет

Это чтобы войну не забывал народ

И глазами ты ешь темноту, не крадется ли враг во тьме

И ночей таких не одну провели мы уже на войне

Эх, сейчас бы в такую ночь только нужно и дома быть

Да отбросить заботы прочь, дорогую свою любить

Эх, сейчас бы ее поласкать, да согреться ее теплом

Только долго придется ждать, пока снова придем в свой дом

И дорогая уже не ждет, да и трудно дождаться ей

В эту ночь к ней сосед зайдет и попросит - «Меня согрей»

А вокруг меня - тишина и ночь, затаился враг в сизой мгле

Эх, мечты мои… уходите прочь, и без вас мне беда на земле

И я снова смотрю в темноту, каждый шорох, ловя во тьме…

Проведи так ночь не одну, а потом уж завидуй мне

Но ведь это еще не конец, если хочешь, о нем расскажу

Нашей славы солдатской венец я как другу тебе покажу

Все походы, бои и лишения, это все ничего, не беда

Смерть всегда прекратит все мученья, если только успеет она.

Видишь, в поле валяется тело , без ноги, с перебитой рукой

Только чудом лицо уцелело, да и то, покрылось синевой

На снегу увидишь пятна алые и поймешь, как долго он прополз

Муки перенес видать не малые, только все равно, в снегу замерз

Дома ждут героя - победителя, и невеста письма бережет

Но напрасно, милые родители… сын домой ваш больше не придет

И покрыта славой тень погибшего, труп земле, быть может, предадут

Не беда, что нет солдата лишнего, до Берлина без него дойдут

Отгуляют праздники великие, в тишине забудут про войну

Посмотри - венец солдатской славы , кровью нарисован на снегу

И я знаю, в темноте кровавой, ждет меня такой же вот конец

В сизой мгле меня догонит скоро, посланный врагом слепой свинец.

1945 год

Ненависть

Снова бури шумят надо мною, и ветер холодный меня обжигает

А сердце, по - прежнему рвется к бою, и гнев это сердце сильнее сжимает

Так пусть воют ветры и бури бушуют, они их не спрячут от нашего гнева

То ненависть наша сегодня штурмует, она их обходит и справа и слева

Она все преграды сметает с дороги, ее не сдержать метровой бронею

Ее не задержит огонь батареи и черных чудовищ стальные колонны

И тысячи тысяч различных смертей не смогут ее убить

Она ведь бессмертна, ее не сломить, она в поколеньях еще будет жить

И если завтра меня убьют, на свете она останется

Живые к победе ее донесут, пока хоть один жив останется.

1944год

О письмах

Много писем, милых и хороших, я тебе родная написал

Но поверь, что за четыре ночи я еще ни разу не поспал

Я спешу к тебе моя родная, сквозь огонь немецких батарей

Грудью, путь, на запад, пробивая, чтоб к тебе вернуться поскорей

А вокруг меня горя пожарами, корчится проклятая земля

Пусть горит - ведь худшими кошмарами нас вели сюда наши поля

Я спешу, мне некогда родная, я за многих должен отплатить

Всяк из них сегодня умирая, другу завещает отмстить

Отомстить за то, что мы терпели, отмстить за все, что пережил

Если мы сюда дойти сумели, то дрожи Германия, дрожи!

Почему же ты сегодня вновь бросила язвительный упрек

Что, мол, я среди «своих сражений» уделить часок письму не смог

Да, не мог! Ведь нам здесь не до писем, в этой трудной яростной борьбе

Но в мечтах, мы столько пишем писем, вы не представляете себе

Знаю, обессиленные очи, мне открыла ласковой рукой

Когда немцы под покровом ночи окружали пункт передовой

Знаю все, я знаю, ты страдаешь, ждешь меня скорей к себе домой

Мои письма в сотый раз читаешь, проглядела весь портретик мой

Знаю все, но почему так редко, пишешь мне в задымленную даль

После твоих писем, я спокойно, метко, на врага шлю гибельную сталь

Ты пиши, почаще, моя милая, я как счастья твоих писем жду

О тебе в мечтах, моя родимая, отдыхаю в яростном бою.

1945 год.

Весна. ( письмо другу в тыл)

Скоро снова вернется весна, снова жизнь заиграет ключом

А вокруг все война и война, и земля спалена огнем

Вы забыли в тылу про войну, веселитесь, гуляете, пьете.

А мы тянем тут лямку одну, в крови, в ранах, в соленом поте.

И за нашу победу не раз, вы в тылу поднимали стаканы

А мы снова в кровавом бою зажимаем ладонью раны

Все вперед и вперед, сквозь огонь, мы идем как сплошное мщенье

Сзади нас только трупы и вонь, да сплошные следы разрушенья

Ты мне скажешь про совесть и честь, что они недостойны мщенья

Но я право на эту месть заслужил за свои мученья

За него я отдал свою молодость, если надо - отдам и жизнь

Развернись, разгуляйся молодец, на пожары смотри, веселись.

Веселись в этом буйном аду, свою горечь и слезы излей

Уже близко, я скоро дойду, и чем ближе, тем больше я злей

Вспомни, там, далеко, на востоке, разве так не горела земля

Вспомни слезы своей кареокой, вспомни наши родные поля

Кто простит им обиды и слезы, кто простит им насилье и кровь

Кто простит наши лучшие годы, нашу юность и нашу любовь

Они к нам каннибалами шли, смерть, неся на стали штыков

Пусть дрожат, но они нашли для себя достойных врагов

1944год

Письмо перед боем

Я тебе дорогая пишу, может быть уж в последний раз

А завтра, в кровавом бою, смерть навеки разлучит нас

И я вижу там впереди, этот маленький горький куст

Где с горячей пулей в груди, я в последний раз спотыкнусь

И не так как ласкает женщина, приласкает там смерть меня

Торопливо, без всякой нежности, но уверено, навсегда

Знаю, будет родная мать, горевать, убиваясь безмерно

И отец, и родная сестра не забудут меня, наверно

И товарищи за меня, во сто крат отмстят врагу

И вернувшись, из под огня, закопают в чужом снегу

Ну а ты, как помянешь меня, та, которую так любил

Та, которой столько огня, столько нежности я подарил

Ты взгрустни, хотя бы часок сбрось украдкой с глаз слезу

Вспомни, был я тебе родной, а теперь - только труп в снегу

Вспомни, как он тебя любил, как он мучился и страдал

Он за Родину жизнь сложил, и тебя перед смертью звал

Но к тебе за тысячу верст не домчится его призыв

На последний его вопрос, отвечает за взрывом взрыв…

1944 год.