Чинарев Михаил Никитович

Родился 24 ноября 1924 г.

Сам я деревенский, вырос в Орловской области, в деревне Желановка Покровского района. В 1940 г. закончил там семилетку. В колхозе оставаться не хотелось, специальность нужно было получить, а в деревне какая специальность? Я токарем очень хотел стать, как старший брат. Вот с комсомольским билетом в кармане (паспорта в деревне не давали) и поехал в Подлипки, Московской области, к дяде. Он работал на заводе им. Калинина, брат мой работал там же и жил у него. Как брат ни старался, на завод меня не взяли - шестнадцать еще не исполнилось, но и в деревню я возвращаться не стал. Устроился разнорабочим на стройку. Ростом я был немаленький, да и силенка была, в деревне на зернозаготовках с мужиками мешки таскал.

22 июня услышал по радио речь Молотова. Началась война. Очень сильное впечатление произвело выступление Сталина 3 июля: "Братья и сестры: враг будет разбит, Победа будет за нами". Еще тогда сказал.

Ну, какое настроение было? Тревога и неизвестность. Это сейчас я про войну много книг прочитал, а тогда мы не знали какая сила на нас идет. Война, она всегда угнетает.

Вначале решил пойти в летное училище, подбил меня один парень со стройки. Его-то взяли, у него десятилетка, а у меня только семь классов. Завернули. Мой год в начале войны не призывали, только 1923-й включительно. Стройку нашу закрыли. В деревню возвращаться - там немцы. Я жил у дяди, а в 42-м он погиб, несчастный случай. Поезда не ходили, я поехал на попутках ближе к дому. Недалеко от Русского Брода проходила в сторону фронта 73-я стрелковая дивизия. Подошел ко мне военный, мой будущий командир расчета, разговорились, оказывается, в дивизии людей не хватает. Он мне: "Давай с нами!". Я согласился. Пошли к командиру роты, так и так, парень в армию хочет. Ротный отвечает: " У тебя же в расчете людей мало, ты сам плиту таскаешь, вот и бери его". Так попал в 48-ю армию. Зачислили в минометную роту. Каждый батальон поддерживала минометная рота: четыре 82-мм миномета. В расчете пять человек: командир, наводчик, заряжающий и подносчики. В наступлении шли сразу за пехотой. Иногда вместе. Первым делом находим укрытие: овраг или дома какие-нибудь, устанавливаем миномет, обязательно доложить: "Первый расчет к бою готов!" Командир роты или взводный с телефонистами впереди, в порядках пехоты, засекает цели, или стрелки просят подавить пулемет, передает данные нам. Вначале один выстрел, пристрелочный, затем поправка прицела и огонь по команде.

Пошли мы на Ливны. До Ливен немного не дошли, завернули на северо-запад. В Дросковском районе, в начале февраля 1943 были мои первые бои. Две недели провоевал, потом принял присягу. Первое время на ходу учился у старых солдат. Командир взвода учил. Во второй эшелон когда отводили, тоже много занимались с нами. Вначале подносчиком был, потом заряжающим - вторым номером. Ну а после освоил специальность наводчика. Со временем стал хорошим наводчиком, что старые солдаты, что я. Мог на глазок расстояние определить и навести. Но это позже, а пока с боями дошли до Покровского района и встали в оборону до начала Орловско -Курской операции. По ночам помогали пехоте минировать передний край. Мины подносили. Там я получил первое ранение. Меня отправили с пакетом в соседнюю деревню. Я шел, когда невдалеке разорвался случайный снаряд. Осколок, уже на излете, пробил ногу повыше колена, но кость не повредил. Деревня уже рядом была, я дошел, пакет передал, в санроте мне осколочек достали, забинтовали. И говорят, - "Ложитесь в санроту". Я отвечаю, - "Как ложитесь? Меня в части ждут". Они мне, - "Без разговоров". Я сделал вид, что согласен, врач отлучилась, я - шмыг и ушел к своим. Ранение то легкое было.

5-го июля началась Курская битва. Немцы наносили основной удар левее наших позиций - на стыке нашей 48-й армии и 70-й. На нашем участке серьезных атак не было, обстрелы были, и мы по ним стреляли.

А 21-го мы получили приказ командира дивизии на наступление в направлении ж/д станции Змиевка. Через три дня наша дивизия вошла в деревню Разбегаевку - не окопались, ничего. Команда "Воздух"! Штук десять бомбардировщиков на нас вышли. Смотрю, заходят, одну-две бомбы бросают и на разворот в сторону Курска. Мне кажется, что бомбы в меня летят. Я в огороде в борозду вжался, под лицом ямку подкопал, если засыплет, чтобы немного воздуха осталось, чем дышать. У меня лопатка была пехотная, маленькая, пока они на новый круг заходили, я под собой окопчик вырыл, сантиметров десять-двадцать, все-таки спокойнее, осколки уже не тронут. Тут они опять пикируют. Страшно было, вот-вот думаю, взрывной волной выбросит из земли. Отбомбились немцы, улетели, я поднимаюсь, а в огороде вся ботва осколками, как косой скошена. Немцы ушли и тут наши два истребителя летят. Думаю: "где же вы раньше были, когда нас тут долбили?". Ну, может быть, не успели, мало ли. Подожгли там немцы у нас три танка, обозы побили, людей, лошадей. Пошли мы дальше. С ходу заняли Змиевку, перерезали железную дорогу и двигаемся на Кромы. Километров восемь прошли по высокой ржи. Впереди нашего батальона деревня Яковлево. Из деревни на нас выходят два немецких средних танка, при поддержке пехоты. У нас в батальоне был взвод 45-мм орудий, две пушки. Называли мы их "Прощай, Родина!", потому что, гибли они очень часто. Если на сорокапятку "тигр" идет - все, убегай! Расстреляет или раздавит, ничего она ему не сделает. Они тут же разворачиваются, лошадей отводят подальше, в укрытие. Нам тоже команду дают: минометы к бою. Танкам мы вреда не причиним, но пехоту отсекаем. Недалеко от нашего миномета занял позицию расчет сорокапятчиков ст. сержанта Пети Болотова, девятнадцать лет ему было, помню. Огонь открыли одновременно. Пехота немецкая залегла, мы их молотим, а у артиллеристов, видимо, наводчик перенервничал или растерялся, в общем, он делает один, два выстрела и мимо. Тут немец влепил снаряд прямо между нами. У меня второй номер, Ильин осколок в ногу получил, и у артиллеристов наводчика выбило. Петя сам к прицелу встал и первым выстрелом разбил немцу гусеницу. Танк сходу развернулся и встал, борт подставил, то, что надо. Болотов его как саданул бронебойным и поджег. Танк загорелся, задымил. Второй увидел, что дело плохо, задний ход - и в деревню. Пехота тоже, кто жив остался, отошли.

5 октября 1943 г. батальону поставили задачу: прорвать оборону немцев, выйти к реке Сож и форсировать ее. Это в Смоленской области. После обстрела пехота пошла, и заняла немецкую линию обороны. Наша рота сразу за стрелками. Окопы хорошие, полный профиль, зигзагообразные, чтобы от осколков защита была. После этого километра три еще мы прошли. Сколько было мин с собой - все расстреляли. Мин перед наступлением много заготовили, но наших ездовых с повозками почему-то не видно. Немцы чувствуют, минометы молчат, и в контратаку пошли. Комбат скомандовал нашему ротному: "Минометчиков в траншею!" Отошли, сидим в немецких окопах, а чем отбиваться? У пехоты тоже с боеприпасами туго. И отходить без приказа нельзя. А немцы нас уже обходят, скоро в свою траншею ворвутся. Тогда командир батальона на свой страх и риск скомандовал всем отходить на исходные позиции.

Там в блиндаже я котелок нашел, немецкий, с крышечкой. Давно за ним охотился. В котелке какой-то жир был налит. Полбулки хлеба немецкого еще взял, и плащ-палатку. Все это в вещмешок положил. Мы же полуголодные воевали. Иной раз думаешь: наесться бы вволю, так, чтобы не хотелось, и пускай потом убивают. В общем, команду дали, я лопатку из окопа выбросил, прицел в коробочке, ствол от миномета и сам выбрался. Взял ствол за шаровую пяту, на плечо, вещмешок за спиной, прицел и лопата в левой руке и побежал. Несколько шагов сделал и почувствовал сильнейший удар в правое бедро. Ствол покатился, и я упал. А кто-то из наших в этот момент обернулся и мое падение заметил. Потом сказал в роте, что Чинарева убило. А я, немного в себя пришел, и двинулся в нашу сторону на животе. Стараюсь там ползти, где травка погуще, смотрю, справа еще один раненый наш ползет, у него место открытое. Он мне кричит: - Дружок, погоди, вместе поползем. Я ему ни крикнул, ни встал, думаю, вдруг немцы уже в траншее сидят. Головой кивнул, мол, давай вперед. Оглянулся, посмотреть, сколько от немцев отполз. Метров восемьдесят, наверное. А в том месте, откуда я выскочил, вижу трех немцев, с карабинами. И они по нам стрелять начали. Я уже потом понял, что вещмешок меня выдал. Он из травы торчал. Окоп там высокий, полного профиля, им прицельно стрелять неудобно, они на стенках как-то ногами упираются и по мне лупят. Ох, как у меня сердце заколотилось! Я сначала вижу, как пули рядом щелкают, потом выстрел слышу. Парня того застрелили, он у них как на ладони был. А я больше всего боялся, что они из окопа вылезут и меня к себе раненого утащат. При Сталине ведь как было. В плен попал, значит, предатель, сдался сам.

Я глаза прищурил, сам на них смотрю, и замер, притворился убитым. Вот говорят, Бога нет. А я верил. В этот момент я Бога вспомнил, молился, чтобы выжить. Немцы постреляли и в окоп спустились, я мешок стянул, на большой палец зацепил лямку, бросать нельзя, там хлеб и за травкой пополз. Добрался до наших позиций, несколько шагов осталось, была, не была, думаю, привстал, побежал туда. Я уж и про рану забыл, потом только вспомнил, рассмотрел. Только я в окоп спрыгнул, немцы по этому месту из пулемета разрывными как саданут, заметили.

В окопе спрашивают: - Кто такой? Я говорю: - Ребята, свой, раненый, с нейтральной выполз. Оказалось, это санитары, там у них за кустами повозка стояла, меня под руки и туда. Отвезли в санроту. Потом машина пришла, меня и других раненых погрузили и километров на пятнадцать в тыл отправили.

Привезли, а там кухни топятся, люди в полный рост ходят. Нам это дико, как можно, не пригибаясь ходить. Мы - то все время перебежками, да ползком. Мины на плащ-палатке тащишь, по пять-шесть штук.

Санитар говорит: солдат, сейчас костыли дадим, учись ходить. Нога, как вареная стала, я на нее встану, она гнется. В госпитале доктора сказали, что какой-то нерв перебило. Пулевое ранение. Перевязки делали, мазали чем-то и через два месяца я на ногу ступать мог.

В начале зимы нас, выздоравливающих, погрузили в эшелон, выдали сухарей и отправили в город Клинцы, недалеко от границы с Белоруссией. Там поселили по частным домам. Я попал один. Хозяину помогал, дров наколоть, воды принести. Занятий никаких не было, ждали покупателей. За всю войну я только во время лечения в нормальном помещении спал. На передовой же все время под открытым небом. Зимой в снегу, весной и осенью в грязи.

Однажды собрали нас, построили. Капитан спрашивает: - Кто из 73-й дивизии? Мы вышли, человек двадцать набралось. - Я - говорит, - поведу вас в штаб дивизии. Дивизия во втором эшелоне. В нашем 29-м корпусе было три дивизии. Две ведут бой, а одну, ослабевшую, выводят во второй эшелон, недалеко, километра на два - три в тыл, на пополнение и доукомплектование.

Вот пошли мы, шли долго. Наконец, капитан сказал, что мы на месте. Дорога и трубы торчат в два ряда. Сожженная деревня.

В дивизии у нас было три полка. Иду, минометы стоят, о, думаю, мои.

- 471-й полк? - спрашиваю. Говорят: "Иди правей, дальше?"

Настроение приподнятое, понимаешь, все свое, родное. Нашел полк, батальон, часовому документы предъявил, справку о ранении, спросил командира роты. Он показал землянку. Захожу, сидит ротный, карту рассматривает, сбоку - старшина Пятин. Коптилка горит. Темновато, и я еще в шапке зимней. Смотрю, старшина ко мне приглядывается. Докладываю: "Товарищ капитан, прибыл в ваше распоряжение из госпиталя." Я фамилию еще назвать не успел, слышу, старшина шепчет командиру: "Товарищ капитан, паренек на нашего Чинарева похож, но тот погиб".

Поворачиваюсь к старшине, говорю: "Товарищ старшина, а я и есть Чинарев" Обрадовались они, я наводчик хороший был, ценили меня. Давай расспрашивать. Сразу миномет дали, а того наводчика куда-то перевели.

В сорок четвертом через Белоруссию шли. Мы же все на себе несли. Я ствол и прицел тащил. Редко, когда разрешали миномет на повозку положить. Должны были в любую минуту быть готовыми к бою. Однажды всю ночь шли, устали сильно. Привалы делали, правда. Ляжешь на травку, ствол от миномета, автомат рядом положишь, хорошо. Остановились, ротного к командиру батальона вызвали. Мы отдыхаем, он возвращается: "Минометчики, кто назад в разведку пойдет? Надо наш обоз найти, и сюда привести". А кому охота? Устали все, добровольцев нет. Решетников мне: "Чинарев, бери этого солдата и сходи". Как его звали, забыл. Помню, из Днепропетровска парень, молодой, 1926-го года, только к нам прибыл с пополнением. Ротный направление показал, мол, идите вдоль противотанкового рва, он у вас будет слева. Мы пошли. Наших уже не видно, смотрим телега, белая лошадь, убитая в оглоблях лежит, и людей никого. Мы свернули посмотреть. В телеге сахар, хлеб, махорка и канистра спирта. Видимо старшина какой-то для своей части вез. Сам-то я непьющий, а напарник мой, городской, видимо до войны выпивал, говорит: "Давай по глоточку спирта!" А я, как бы есть не хотел, какое-то предчувствие нехорошее, говорю: "Закрой". Он настаивает, тут я на него прикрикнул, а у самого на душе что-то не так. Брезентом закрыли телегу, и пошли дальше. Раннее утро стояло. Туман то появится, то рассеется, посветлей становится. Метров триста прошагали, смотрим из противотанкового рва - немцы. Около восьми человек, рукава закатаны, все с автоматами, и молча на нас. Не стреляют. У меня автомат на плече висел, стволом вниз. Я его еще с вечера зарядил, семьдесят один патрон. Я это помню, думаю: "Cейчас я их резану, всех скошу". На колено встал, затвор передернул, на спуск жму, а он не стреляет. Напарник мой на траву лег, а у него карабин, но он тоже не стреляет, растерялся, наверное. Немцы к нам ускоряются. Тут я впервые в жизни такое почувствовал, волосы вертикально встали, пилотка вверх пошла. До того испугался. Метров сто до нас им оставалось, один рывок и все. Вдруг они разворачиваются и обратно, в ров. Оглядываюсь, наши солдаты бегут. Подбежали: "Вы, с какой дивизии"? - Семьдесят третьей.

- Какой полк. - 471-й.

Оказалось, рота, 392-го полка, нашей дивизии, наступала, развернутой цепью. - Ну, говорят, ваше счастье, что мы рядом оказались, это немецкая разведка. Они бы вас сейчас прихватили.

Вот как понимать, к счастью отказал автомат или к несчастью? Я никого не убил, и они ни одного выстрела по нам не сделали. Может быть, они стрелять побоялись, потому что, тут наших много. Может, хотели нас к себе утащить, языками. А не откажи автомат, убил бы я кого-нибудь, они бы изрешетили обоих. У всех автоматы. Потом уже посмотрел, в ППШ немного песка попало, видимо на привале, когда на землю его клал.

Лесов в Белоруссии много. Из миномета в лесу стрелять очень опасно. Мина, если за ветку задевает, мгновенно срабатывает. А стрелять надо. Мы нашли полянку, там установили миномет. Окопчик я себе вырыл. Местность песчаная, копается хорошо. Сверху окоп сосенками закрыл и песка насыпал. Оставил дыру, только чтобы пролезть. Командир расчета у меня был, Боев Максим, 1907 года рождения. Он окоп рыть поленился. Я, говорит, с тобой, если что.

Тут наш наблюдатель из пехоты сообщает: "Нужно подавить пулемет, координаты такие-то". Я одну мину выстрелил. Неточно, он дает поправку. Я прицел поправляю. А немец не дурак. Он на карту смотрит, кругом лес. А вот наша полянка, значит, отсюда бьют. И вот уже по нам одна мина летит, недолет. Другая - перелет. Комроты Решетников кричит: "Минометчики, в укрытие! Фриц в вилку берет!" Мы с командиром расчета в окоп спрятались, и пошел обстрел. В промежутке между взрывами к нам в окоп солдат спрыгнул, молодой совсем парень. Боеву на ногу прыгнул, тому больно, он на него заорал: "Пошел отсюда, самим тесно!" Солдат просит: "Ребята, сейчас, только обстрел кончится" Но Боев его выгнал. И только он выскочил, мина, последняя, по крыше окопа рванула. Она же мгновенно срабатывает, только песок задела, и взрыв. Сосенки мои разметало, нас с командиром расчета волной об стенки ударило. У нас с Боевым контузия, но ни одной царапины. В ушах звон, я с того времени слышать хуже стал, а парень тот погиб. Говорю Боеву: "Ну, зачем ты его выгнал?" Тот молчит, переживает.

На фронте рыть окоп - главное дело. Чем уже, тем лучше. Минометы тоже окапывали. Как позицию занимаешь, сразу отрываешь круг полметра глубиной, два метра диаметром, чтобы в любую сторону можно было миномет развернуть. Потом ячейку для мин, потом уже для себя.

В первых числах сентября подошли к реке Нарев. Стали готовиться к переправе. Правый берег наша артиллерия здорово обработала, поэтому настроение было приподнятое у всех. Пехота на подручных средствах, кто на бревне, кто на доске, а у нас миномет 61 килограмм, ящик с минами, лопаты, личное оружие. Вплавь не выйдет. Дали нам небольшую лодку без весел. Попробовали ее, вчетвером с грузом входим, но вода у самого борта. Почти заливает с бортов. У меня командир расчета выбыл по ранению, а другого не дали. Комроты говорит: "Чинарев, будешь за командира. Миномет поставишь вон у тех кустов" - на тот берег показывает. Погрузились: я, заряжающий Костя Орлов, и подносчики Мельников и Ярошенко. Приказал всем вывернуть карманы, скатки снять, ботинки расшнуровать. Вдруг искупаться придется. Команда дана, пошли вперед. Течение сносит, мы руками гребем. До середины реки добрались нормально, а там началось. Конечно, русло немцы давно пристреляли и начали по нам садить из артиллерии и минометов. Фонтаны кругом, шум, грохот, крики. Вода бурлит. В кино видел, наверное? Похоже. Я кричу: "ребята, греби со всех сил!". А им командовать не надо, так стараются. До сих пор не пойму, как нам удалось без пробоин, без ранений до берега добраться. Течением отнесло метров на триста. Выбрались на берег, разобрали части от миномета. Кто мог, по одной - две мины взял на пальцы за стабилизатор. Нашли эти кусты, установили миномет. Из пехоты немногие, но переплыли. Заняли оборону. Тут немцы по нам огонь открыли. К тому времени я уже научился расстояние на глаз определять, довольно точно. Заметил, откуда бьют, одну мину туда. Немного недолет. Прицел на полоборота ниже, не стреляю, мины берегу. Что там, в ящике было, десять мин - ерунда. Подносчиков отослал на берег, мины ждать. Вдвоем с Костей ведем огонь. Только немцы поднимутся в контратаку, я еще одну мину туда, они залягут. И вот последнюю выпустил. Смотрим, наша пехота потихоньку отходить начинает. Костя, ни слова не говоря, взял ППШ и вперед побежал. Я ему: - Костя, куда? - Пехоту останавливать, иначе нас в реку сбросят. Накричал на них, автоматом погрозил, вроде повернули назад. И тут как раз мины подносят. Миномет заработал, пехота повеселела, новые части переправляются, в общем, свой кусочек плацдарма мы удержали. Со временем переправилась вся наша минометная рота. За эту переправу я был награжден Орденом Славы II степени, Костя Орлов Орденом Отечественной войны I степени и подносчики получили по Ордену Красной Звезды.

В Пруссии названия населенных пунктов помню плохо. Да особо и не старались запомнить, знаешь почему? Потому что жить то не собирались. В Пруссии немцы ожесточенно сопротивлялись. Однажды прорвали сильно укрепленную оборону немцев, они начали отходить. Мы заняли первую траншею. Я траншею перепрыгнул, метра два от нее установил миномет. Немцы отходят по открытой местности, видно их. Я, мина за миной, только успеваю, вправо, влево, на полоборота ниже. Ниже опустишь- мина дальше летит. Немцы бегут, падают. Я стараюсь группы накрывать. Такой азарт у меня, хочется как можно больше их перебить.

Этот прорыв поддерживали гвардейские минометы. А "Катюшам" данные для стрельбы готовили заранее и видно не сообщили еще, что оборона прорвана. Они по уже нашему рубежу дали залп в четыре машины. И такое бывало. И вот, когда "Катюши" сыпанули, я не успел в траншею спрыгнуть, успел только на землю упасть и голову закрыл руками. Думаю, убьет, так убьет, а встанешь, точно осколок поймаешь. Залп у них короткий, но мощный, плотный. Сыплют густо, в шахматном порядке. Убило многих тогда.

Потери у нас были меньше, чем в пехоте, но тоже немалые. В марте, помню, заняли позицию в овраге, метров семь между минометами. Капитан Решетников впереди, метров сто, наблюдает в бинокль. Передал данные для стрельбы. Я навелся, жду команды. Справа от меня стоял миномет, где наводчиком был Николай Трофимович Шкроб, белорус, лет на десять постарше меня. Тоже хороший, опытный был наводчик. Он спрашивает: "Чинарев, ты куда навелся?" Я говорю: "Вон то дерево". И тут одиночный снаряд, недалеко от нас разрывается. Я на землю упал. Потом, когда дым рассеялся, глянул, как там Шкроб, только что с ним разговаривал. Смотрю, лежит на боку, спиной ко мне, рядом на снегу немного крови. Побежал к ротному: "Товарищ капитан, Шкроба ранило". Тот бросил наблюдать, побежал к позиции, я с ним. Подходим, Николай еще дышит, но от уха часть лица осколком срезало. Капитан матершинник был, говорит: "Твою мать, у него полголовы нет, а ты "ранило". Приказал ездовым увезти и похоронить. Когда на повозку Николая положили, я у него фотографию достал с адресом. Потом бои были тяжелые, вперед пошли. После войны хотел родственникам в Белоруссию написать. Жена отговорила: "ты, - говорит, -не знаешь где его могила, вот и не тревожь их память". А на фронте к смерти как относились? Вроде убило человека, жалко, а через день уже и забываешь, смертей то сколько было. В любую секунду каждый мог погибнуть.

В наступлении часто удавалось захватить немецкие мины. Использовали их. По таблице стрельбы приходилось поправки вносить. У них 81-мм мины, а у нас миномет - 82-мм. Маленький зазор и пороховые газы частично сквозь него проходят, соответственно мина немного недолетает. Но ничего, попадали и их минами, а по площадям бить, вообще хорошо. Ну а немцы из-за этой разницы в миллиметр нашими минами пользоваться не могли.

Завидовали мы немцам. У них мины чистенькие, крашеные, а наши кое-как обточат, смазкой обмажут, чтобы не ржавели и на фронт. Чистили их от смазки все вместе. Летом еще ничего, а вот зимой смазка замерзала, и мины, бывало, застревали в стволе. У нас в батальоне два случая было, что разрывало минометы. Бой идет, или артподготовка, - стрельба, грохот. Ты стреляешь и своего выстрела иногда не слышишь. Заряжающий, тем более, он же автоматически действует, особенно, когда беглый огонь ведем. Он мину зарядил, а она в стволе смазкой затормозила, замедлилась. Заряжающий за другой миной отвернется, думает, что выстрел прошел, а она еще там сидит, он следующую к стволу подносит и взрыв. После этих случаев, я со своими заряжающими договаривался, что левой рукой буду наводить, а правую держать на стволе. Рукой почувствую, что мина пошла и кивну, тогда можно следующую подносить. Другие расчеты потом так же стрелять стали.

Брали городок рядом с Алленштейном, название сейчас не припомню. Заняли позицию возле церкви. Окапываемся. Кто-то нам сказал, что немцы по своим церквям не стреляют. А на купол артиллерийские корректировщики забрались, им там как на ладошке все немецкие огневые позиции видно. Они корректируют, а наша артиллерия немцев лупит. Те догадались, откуда на них огонь наводят. Как начали по куполу долбить, на нас черепица посыпалась. Командир роты Решетников кричит: "Минометчики! Вон домик стоит, окопайтесь там!" Метров сто пятьдесят было до него. Мы - туда, окапываемся. Один телефонист катушку на КП потащил, а другой, Казарин, делать ему пока нечего, по трофеи в дом пошел. Любили мы часы найти и сапоги немецкие. Вообще был приказ: в одиночку нигде не ходить, но, бывало, нарушали. Карабин у Казарина за спиной был. Створку шифоньера открывает, а оттуда немец. Обхватил его вместе с карабином и держит. Спасибо, за ним в дом бойца послали. Он заходит, лопатка в руках, лопатку никогда не бросали, без лопатки солдат пропал. Казарин ему: "Смирнов, помоги!" Фриц видит - плохо дело, руки ослабил. Казарин вывернулся, карабин за ствол схватил, как дал ему - карабин на две части, на ремне повис. И давай фрица вдвоем колотить. Как они его били! Мы слышим в доме возня какая-то, кричим: "Что вы там борьбу устроили?! Немцы в контратаку собираются!" Мы думали они друг с другом бороться вздумали. Выходят, выводят немца. У того голова вся в крови.

Появился Решетников, командир роты: - "Где взяли немца?"

- В шифоньере прятался

- "Отведите в штаб батальона", а сам по своим делам куда-то пошел. Казарин взял автомат у кого-то, повел немца. Немного отошел, слышим - очередь. Возвращается Казарин. Все, говорит, отвел. Если бы он с поднятыми руками вышел, никто бы его не тронул, а так, сам виноват.

А вообще к пленным немцам, я считаю, гуманно относились. В бою не жалели, я старался бить, где погуще. Чем больше убью, тем лучше. А с пленными:

Во второй половине дня заняли мы населенный пункт, нас остановили, сказали, сейчас кухня подойдет. Кормили два раза в день утром и вечером. Хлеб и похлебка, когда каша перловая "шрапнель". Тушенку американскую туда добавляли. Но сколько повар ее положит, кто знает? Если шкварочка попадется - хорошо.

Остановились в домике на две квартиры, мы в одной, а во второй нашли немца. Молодой парень, моих лет, ранен в голову и правую ногу. Лежит и стонет, неперевязанный. Ну, все минометчики зашли, посмотрели, никто его не тронул, вышли. А мне его жалко стало, я свой индивидуальный пакет достал, перевязал его. Слышу, он просит: "Вассер, вассер". Я с пятого класса в деревне немецкий учил, понял, что пить просит, пошел, колонку где-то нашел, в котелке воды ему принес - благодарит. Потом кухня пришла, я немного съел, не наелся. Решил немца покормить, раненый все-таки. Немец три ложки съел и рукой машет, отказывается. Думаю: "ну, фриц, ты жрешь хорошо, не то, что мы". Не хочет, не надо, я его накрыл шинелью, рядом валялась, и пошел. Заходят к нам разведчики наши, полковые. Немцы, когда отходили, часто на чердаках пулеметы оставляли. А разведчики впереди идут. Вот у них утром командира, капитана, пулеметчик застрелил. Узнали про немца. Один разведчик, мощный такой мужик, шинель откинул: "У,- говорит,- собака!" И очередь по нему наискосок. Я говорю: "Ну, за что ты его убил, я его кормил недавно". Тот отвечает: "Он нашего командира застрелил". Он застрелил, не он - кто знает? Их там сотни, может тысячи были. Но вот ты спрашиваешь, как к пленным относились? По разному. Разведчики были обозленные, они его шлепнули, а наши минометчики, даже не думали об этом, никто его не тронул. А издевательств над пленными я не видел.

Весной 45-го погиб наш командир роты капитан Решетников. Немцы засекли дом, откуда он корректировал огонь батареи, и выстрелили по нему из самоходки. Как это произошло, я не видел, рассказали. На место командира роты назначили капитана Дараева.

В начале мая дивизию отвели во второй эшелон. Какая-то деревня, недалеко от залива Фришес-Хафф. Отоспались немного. Велосипеды нашли, давай с горок кататься, носы расшибать. Офицеры, солдаты - все же молодые были. В общем, отдыхали. Через три дня нас поднимают по тревоге. Пошли к заливу, вечером 8 мая погрузили людей, лошадей, матчасть на баржи. Переправили на косу Фришес-Нерунг. Коса шириной пятьсот метров, с одной стороны залив, с другой - Балтийское море. Мы должны были сменить ослабевшую дивизию, теснившую немцев вдоль этой косы на запад. Когда стемнело, пошли менять. В это время шел сильнейший артиллерийский обстрел со стороны немцев. Похоже, били из всех стволов и боеприпасов не жалели. На оставшиеся позиции минометы ставить мы не стали, сделали, на всякий случай, новые. Окопались, и в 12 часов ночи обстрел прекратился. Ночью на косу постоянно переправляли "катюши", танки, артиллерию. Рано утром, только рассвело, мы удивились. Через наши позиции, в полный рост, в сторону немцев идут пять человек - четыре мужчины и девушка. В шинелях, шапках-ушанках, на левом рукаве - широкая белая повязка. Знаков различия я не заметил. Это были наши парламентеры. Так получилось, что я знаю, что произошло у немцев.

После войны меня пригласили в Москву на встречу ветеранов дивизии. Банкет был, танцы. Я плясать очень любил. Барыню отплясал, слышу, девушка кричит: "Товарищи ветераны, кто медаль потерял?" Смотрю, моя. Познакомились, зовут ее Клавдия Петровна Степаненко. Оказалось что она, бывшая разведчица, была в этой группе парламентеров. Дальше расскажу с ее слов.

Старшим в их группе был капитан санитарной службы Фердинанд Давидович Нибург, впоследствии председатель совета ветеранов дивизии, потом эмигрировал в Америку. Нибург хорошо владел немецким. Парламентеры дошли до траншеи, где немцы завязали им глаза черными повязками, и отвели к генералу. Нибург прочитал ему предложение нашего командования сложить оружие. Генерал ответил, что у него есть приказ в ноль часов 9 мая прекратить огонь, но нет приказа сдаваться в плен. Поэтому на наше предложение он не соглашается. Парламентеров с завязанными глазами отвели обратно и, в том же месте выпустили обратно. Клавдия Петровна рассказывала: "Знаешь, Миша, как тяжело идти в полный рост, спиной к немцам. Мы были уверенны, что по нам сейчас очередь дадут. Но нет, не тронули". Доложили о результатах переговоров командованию дивизии. Послали их еще раз, с ультиматумом: "Если до двенадцати ноль-ноль не капитулируете, открываем ураганный огонь из всех видов оружия". А у нас к тому времени, при ширине косы в пятьсот метров, артиллерия стояла в пять рядов, в несколько рядов "Катюши", в несколько рядов танки, да наши минометы. Камня на камне не оставили бы.

В этот раз немцы согласились сдаться. Нам дали час на подготовку к встрече пленных. Всем было приказано побриться. Старшина выдал белой материи на подворотнички. Я побрился, подшил воротник, написал матери письмо: "Война закончилась, я жив-здоров!" Немцы пошли, бросают оружие, наши автоматчики их обыскивают и строят. Мы наблюдаем, настроение радостное, чувствуем, что война кончается. Потом пошли через немецкие позиции на запад, в сторону польской границы. В расположении немцев я впервые увидел "Ванюшу", шестиствольный миномет. Раньше я его только слышал, и под обстрел из него попадал. Он здорово накрывал нас.

Идем по лесу, местность болотистая, проложена гать. Нам дают команду пропустить колонну военнопленных. Пропускаем немцев, те на восток идут. Медали не прячем, грудь у всех блестит. Гордые стоим. Первыми идут офицеры, смотрят исподлобья, угрюмо. Что меня поразило, рядовые многие радостные идут, из строя кричат: "Рус, камрад! Гитлер капут!" Руками машут. У нас кто-то ответил: "Что, фриц, не кричал капут, когда под Москвой был?". А через неделю мы погрузились в эшелон и поехали в Россию. Приехали в Новороссийск, а через месяц я стал старшиной.

Как мылись на фронте?

Очень много было вшей. Особенно зимой, руку за пазуху сунешь, десяток точно вытащишь. Один или два раза за зиму нас отводили во второй эшелон, километра на два от линии фронта, где устраивали нам баню. В одном сарае раздеваешься, и голяком по снегу в другой. Там вода нагретая. Немного помоешься, так, намочишься только. Белье в прожарку отдавали. А через пару дней, что мылся, что не мылся, снова заедают.

Чем кормили?

В основном перловкой. Кормили два раза в сутки, поздно вечером и рано утром приезжала кухня. Старшина хлеб разрежет, отвернется, и спрашиваешь его: кому? Он, не глядя, фамилии называет. Кого назвали, получает кусок. А иной раз бой идет. Старшина наш, Пятин, как-то под огнем пробрался, а нам не до ужина. Сидим в окопчике, лишь бы живому быть. Зимой, в холода давали по пятьдесят грамм спирта. Но я не пил, ни тогда, ни сейчас. Свою долю ребятам отдавал. Один раз в Пруссии наши достали какой-то древесный спирт, уговорили попробовать. Говорят, надо чуть водички, и потом его сразу глотать. Я попробовал и у меня во рту он пениться начал. Я с непривычки выплюнул все и отказался. А те двое ослепли потом. После этого нам запретили у немцев еду пробовать, особенно жидкую: суп, алкоголь. Боялись отравлений. Иногда найдешь в подвалах консервы или сало, это ели.

Старшина однажды муки достал. Мы ее с водой разболтали, хотели лепешек испечь. Небольшой костерок развели, прямо в траншее. Немцы дым заметили. Выстрелили по нам бризантным снарядом. Он до земли не долетает, в воздухе рвется, и шрапнель сверху летит, прямо в окопы. Очень опасная штука. Мы от костра разбежались, все целы. А невдалеке от нас стоял в траншее парень, не помню, латыш или эстонец. Смотрю, у него из шеи кровь фонтанчиком, и он медленно на землю оседает. Артерию перебило, погиб сразу.

Как работал особый отдел в полку?

Особисты работали, я, правда, с ними не сталкивался, но один раз попал на расстрел. Расстреливали за умышленное членовредительство нашего солдата, откуда-то из Прибалтики он был. Прострелил себе левую руку. Врачи сразу определили, что сам выстрелил, там же ожог. На войне всем страшно, но не каждый это делает. Вызвали по два человека от роты со всей дивизии. Чтобы посмотрели и рассказали остальным. И я попал в это число. Построили нас на полянке полукругом. Этот тип стоит лицом к нам без погон, без ремня, без обмоток. Шинель внакидку одета, рука то перевязана. За ним вырыта яма. Майор зачитал приговор: "Именем Верховного Совета СССР... За измену Родине расстрелять". Потом он, брезгливо так, с него шинель снял, в сторону бросил. Развернул лицом к яме, отступил на шаг и из пистолета в затылок выстрелил. Четверо подбежали и в яму труп сбросили.

За что вы получили орден Боевого Красного Знамени?

В Пруссии было дело. Наш полк захватил мост через реку Посаргу. Переправились и начали окапываться. Нашего ротного в это время вызвали в штаб. Один взводный ранен был, второй в порядках пехоты, в общем, офицеров не было в роте. А немцы пошли в контратаку. И пехота не выдержала, отходить начала. Немцы близко, мы уже лица различаем, а из минометов не постреляешь, можно по своим попасть. Я уже опытным солдатом был, коммунистом, говорю ребятам : "надо пехоте помочь". Взяли, кто автомат, кто карабин, пошли вперед, атаку отбили вместе с пехотинцами.

Как относились к высшему руководству страны, к партии?

Я и сейчас считаю, что партия, идеология сыграли очень важную роль в войне. "За Родину! За Сталина!" мы не кричали. А пехотинцы в атаке иногда кричали. Идеология была мощным объединяющим фактором. Знали, за что воюем, и в победе не сомневались.

Я сам вступил в партию на переднем крае. Написал заявление, на фронте кандидатский стаж был шесть месяцев. Пришли трое из политотдела дивизии, задавали мне вопросы. А я толком отвечать, конечно, не мог. Что я знал? Деревенский парень, семь классов образования. Но награды уже были: медаль "За отвагу" и Орден Славы III степени - воевал неплохо. Приняли.