Городинский Арон Семенович

Родился в 1923 году в местечке Бобер Крупского района Минской области.

Отец был мастером– кузнецом, при Советской власти стал кустарем-одиночкой.

В семье нас было восемь детей. 4 брата и 4 сестры, я был самым младшим.

Почти все старшие дети подросли и разъехались, кто куда, а я, вместе с сестрой-инвалидом и братом Лазарем, (он с 1915 г.р.), оставался с отцом, который тяжело болел астмой и не мог работать в полную силу. В 1932 году начался голод, мы продали свой дом и в надежде, что в деревне легче будет пережить голодное время, переехали в деревню Ерашовка, где отец стал колхозным кузнецом. Но и в Ерашовке люди пухли от голода, и нам приходилось собирать и сушить клевер, из которого мать нам пекла лепешки, да еще своя корова нас здорово выручила.

Со 2–го класса я учился в белорусской школе, а летом работал в колхозе, возил бидоны с молочно–товарной фермы за семь километров на молокозавод в Бобер.

Средняя школа было только в Бобере, и приходилось каждое утро вставать в пять часов и идти в школу, а это по два часа дороги в каждый конец.

Через несколько лет мы вернулись в местечко, отец с Лазарем стали трудиться в кузнечной артели. Местечко Бобер находилось в 150 километрах от Минска, и было небольшим, в нем проживало примерно 2500-3000 жителей, треть из которых были евреями.

В 1941 году, учась в десятом классе, я прочел в газете «Комсомольская правда» что 2-е Ленинградское артиллерийское училище объявляет набор курсантов. Я сам хотел пойти служить в армию, так как средств на учебу «на гражданке» у меня не было, а армия тогда давала человеку и кусок хлеба, и специальность. Я написал письмо в училище и в апреле из 2-го ЛАУ пришел ответ: «Прибыть на экзамены в Ленинград 23/6/1941с аттестатом, метрикой и комсомольской характеристикой», В райвоенкомате посмотрели на вызов из ЛАУ и сказали – «Зачем тебе так далеко ехать? У нас тут рядом, в Смоленске, есть свое артучилище — САУ. Как раз оттуда разнарядка пришла», и я согласился на Смоленск.

21-го июня я получил в школе аттестат и на следующий день должен был отбыть в Смоленск, сдавать приемные экзамены. Утром 22-го июня меня разбудила мать –«Вставай сынок. Война…».

В обед я простился с родителями и пошел на станцию, через которую походил пассажирский поезд Минск–Москва. Когда поезд остановился, то я увидел, что все вагоны забиты до отказа, и тут появляется на перроне мой старший брат Захар. Я объяснил ему, куда и зачем еду, мы попрощались, и с большим трудом я втиснулся в один из вагонов и в два часа ночи поезд прибыл в Смоленск, где мы сразу попали под сильную бомбежку. В комендатуре я взял адрес училища и пошел искать САУ. Дежурный по училищу только взглянул на мои документы и сразу велел следовать на экзамены. Здесь уже собралась группа из 80 абитуриентов, и первым экзаменом была математика, которую я хорошо знал. Написали контрольную, а через час нас построили и всем объявили –« Вы все зачислены курсантами. Но до особого распоряжения вы возвращаетесь по домам. В канцелярии училища вам нужно получить отпускные документы».

Я вернулся на смоленский вокзал, а поездов на Минск уже нет, эшелоны идут только на Витебск. Я добрался до Витебска, затем до Орши, а дальше движения по ж/д нет вообще.

Пристроился к красноармейской части идущей к Минску, потом поймал попутную машину и приехал домой, в Бобер. Наш дом стоял пустым, но к вечеру вернулись родители, сказали, что спрятали мою больную сестру у знакомых в деревне, а Лазаря уже призвали в армию.

Потом мама сказала –«Ты комсомолец! Уходи на восток! А мы с отцом не можем оставить дочь». Я обнял родителей, взял вещмешок и примкнул к колонне беженцев, идущих в сторону Орши. Некоторые белорусы радовались скорому приходу немцев, нам махали кулаками и орали –«Так вам жидам и надо!»…Когда мы повернули на Могилев, нас стали сильно бомбить.

На одной из станций стоял эшелон с эвакуированными из Бобруйска, я в него залез, а как быть дальше, у меня с собой ни продуктов, ни денег, а на узловых станциях нас не кормили, все покупали еду на пристанционных базарах. Поезд прибыл в Брянск и оттуда эшелон пошел вглубь России. Через месяц мы оказались в Куйбышеве, где прибывших распределяли по колхозам.

Я в дороге оголодал и весь оборвался, пришел в военкомат и стал просить, чтобы меня забрали в армию, но мне ответили –«Когда надо, тогда и призовем»…

Я пришел во второй раз, записываться добровольцем, и мне снова «от ворот поворот».

Одна из сестер жила в Краснодаре, адрес я помнил смутно, но все же написал сестре письмо, с просьбой помочь мне выбраться из Куйбышева. Передвижение по железной дороге в военное время было только по пропускам, иначе билетов не продавали, а где мне такой пропуск взять? Через две недели от сестры пришел денежный перевод, 80 рублей, и пропуск на мое имя, подписанный начальником краснодарского гарнизона генерал–майором Степановым.

Билет до Краснодара стоил 75 рублей, а ехать надо было через Воронеж и Ростов.

На оставшиеся пять рублей купил себе помидор, больше не было ни копейки. Шатаясь от голода, в августе 1941 года добрался до сестры. Меня покормили, сводили в баню, немного приодели, а затем стали решать мою судьбу. Муж сестры, кадровый военный, старший лейтенант, авиатехник, взял мои документы и пошел прямо к генералу Степанову, но тот сказал – «У нас в училище набор закончился еще в июле... Ладно, приводи своего». Шурин привел меня к Степанову, который задал только один вопрос – «Служить хочешь?» – «Да», и по его приказу меня зачислили на первый курс Краснодарского зенитно–артиллерийского училища.

Сразу отвели в каптерку к старшине, где я получил армейское обмундирование. Меня зачислили в учебную батарею, и в моем взводе почти все курсанты были «пожилые», в возрасте 35-40 лет, и отнеслись они ко мне как к младшему брату. Курс нашего обучения составлял всего 6 месяцев, обучали нас воевать на орудиях калибра 88 мм.

С фронта до нас доходили тяжелые вести, немцы под Москвой, пал Ростов, но до 12-го декабря мы продолжали учебу по графику. Иногда курсантов привлекали для охраны штаба Южного Фронта и, находясь в карауле, мне доводилось видеть маршала Буденного.

В ночь с 12-го на 13-е декабря нас подняли по тревоге – «Выходи, строиться!».

Повели в баню, и после нее нам выдали комсоставское обмундирование: суконные гимнастерки, галифе, кирзовые сапоги, новые шинели, шапки-ушанки. В петлицы получили по два «кубаря», полевые, зеленого цвета. Построили, объявили о присвоении звания лейтенантов, и стали делить на команды, для последующей отправки в передовые части. Меня отобрали в команду из 30 человек, получивших направление в МЗО (Московская Зона Обороны).

Сели в теплушку, и через Сталинград добирались до Москвы почти месяц.

Старшим в нашей команде был Пушко, так он на каждой станции пытался раздобыть уголь, для вагонной печки–«буржуйки», но угля для нас не было, и мы просто замерзали в дороге.

Прибыли к вечеру в штаб МЗО, где в отделе кадров нас отправили к полковнику, занимающемуся зенитчиками и артиллеристами, а он нам сказал буквально следующее – «Мы на вас, на зенитчиков, заявку не отправляли. Тут, видимо, какая-то ошибка. Послушайте, товарищи. У нас вся материальная часть выведена из строя или отправлена на противотанковую оборону Москвы. Идите в штаб округа». И куда нам ночью в Москве деваться? Мы пошли на вокзал. Холод собачий, все окна выбиты, наспех заделаны фанерой, а на вокзале народ битком, ногу негде поставить. Всю ночь мы простояли на Курском вокзале, а утром явились в штаб МВО, где нам прямо заявили – «Нам зенитчики не нужны!». Нас из отдела кадров перебросили в отдел комплектования, где выдали предписания прибыть в Гороховецкие лагеря, на двухнедельные курсы минометчиков. Готовили нас на 120 мм минометы, все преподаватели на курсах были из фронтовиков. Изучили матчасть, один раз провели стрельбы с закрытых позиций.

А в этом Гороховце кормили может только чуть получше, чем в концлагере. Выдали талоны на питание в столовую Военторга: три раза в день давали по 150 грамм хлеба, один раз давали черпак пшенки и вечером так называемый «суп» – тарелка с горячей водой в которой плавали мелкие кусочки мерзлой картошки. Через две недели меня и еще одного товарища отправили в Иваново, с предписанием явиться на место формировки 126-го минометного полка.

В Иваново в комендатуре спрашиваем – «Куда нам дальше?», отвечают – «В пяти километрах от города деревня такая-то, там ваш полк формируется».

Пришли с товарищем в деревню, а там никого. Ждали целую неделю, пока не прибыли еще три командира, а затем явился политрук, за ним майор, назначенный командовать этим полком, а еще через пару недель из военкомата прибыла, еще в гражданской одежде, первая партия призывников, направленных на укомплектование нашего 126–го полка.

Для обучения личного состава у нас было всего два миномета.

В апреле полк закончил формировку и пошли слухи, что нас отправят в Дмитров на получение материальной части, а оттуда уже разу на фронт. Так и получилось, нас погрузили в эшелон, и когда мы прибыли в Дмитров нас уже встречало местное артиллерийское начальство.

Нас построили и объявили – «Ваш 126-й минометный полк расформировывается! Вы все переходите в состав 56-го армейского гвардейского артиллерийского полка!».

У нас некоторые минометчики от радости разве что не прыгали.

56-м артполком командовал подполковник Яковлев.

Полк имел три дивизиона. Первый оснащен орудиями калибра 76–мм. Второй имел пушки-гаубицы калибра 122–мм. А третий дивизион оказался минометным, три батареи минометов 120 мм, по восемь минометов в каждой батарее. Была также своя рота ПТР.

Артиллерийские дивизионы были на механической тяге и уже получили грузовики «студебеккеры», а третий, минометный, оставался на конной тяге. Нас всех отправили в минометный дивизион, где меня назначили начальником разведки дивизиона.

Дивизионом командовал старший лейтенант Лукомский, и в дивизионе был только один взвод управления, который подчинялся мне. Мне дали бойцов во взвод управления в основном в возрасте 40 лет и старше, каждый из них в отцы мне годился.

Запомнился среди них боец, артразведчик Родионов, ему уже было 50 лет, и дома его ждали с войны жена и пятеро детей. Когда на передовой, под огнем, надо было лезть на дерево, чтобы наблюдать оттуда за немцами и корректировать огонь, у меня язык не поворачивался приказать такое этому пожилому человеку, я сам лазил наверх.

Из Дмитрова нас в начале мая перебросили в Волоколамск, откуда мы совершили пеший марш к линии фронт, и здесь, в прифронтовом лесу, полк в течение месяца занимался боевой подготовкой. Мы построили для себя шалаши, бойцы косили траву для прокорма лошадей. Занимались по 10-12 часов в день, пока в середине июня нас не перебросили в район Ржева, где намечалось наступление.

– Ваш первый бой.

– Мне на КП дивизиона приказали взять разведчиков и двоих связистов и прибыть на КП к пехоте. Показали по карте, где находятся стрелки. До них было примерно километра два, мы пошли, но через полтора километра у моих связистов закончился провод. Я доложил об этом на КП,и командир дивизиона пообещал прислать связь позже. Мы явились на НП командира стрелкового полка, и я доложил командиру, что у меня нет связи, на что он ответил – « Нет связи – твоя проблема». Прошло несколько минут, и тут прямо по нашему расположению ударил залп шестиствольных минометов. Комполка истошно заорал – «Артиллерия! Подавить!», а я что могу сделать, только сказал – «Товарищ майор, я же предупредил, что у меня нет связи». И тогда комполка вытащил пистолет из кобуры и с криком – «Застрелю, твою мать!» бросился на меня. Он не стал в меня стрелять, но ударил пару раз пистолетом по голове. На мое счастье вмешался особист полка, находившийся на НП, и оттащил от меня взбесившегося командира полка.

Вот такое получилось «боевое крещение»…

Если честно, то у меня нет особого желания рассказывать о том, что происходило на ржевской земле летом 1942 года. Одно название Погорелое Городище – скажет все, тем, кто смог там выжить в те дни… Каждую высотку, каждый бугор, штурмовали по трое суток.

Пехота несла потери, которые нельзя назвать иначе чем дикие потери…

Я просто не верил, что выйду живым из этой натуральной бойни, это был просто конвейер смерти. Помню, как начальник связи дивизиона лейтенант Холстынин мне сказал – «Если на роду написано тебе здесь погибнуть, то все равно от смерти не уйдешь»…

Я до войны мертвецов боялся, а здесь за пару дней привык к тому, что кругом только трупы.

– Согласно вырезке из армейской газеты вам приходилось вызывать огонь на себя?

– Все было совсем не так, как расписано в этой газете. Просто немцы атаковали НП на котором находился я с двумя бойцами. Немцы видимо заметили стереотрубу и решили взять в плен всех, кто был на НП. Мы стали отстреливаться, но немцы залегли уже совсем близко от НП.

Я доложил на КП командиру дивизиона Лукомскому, что меня окружают, и тогда Лукомский сказал –«Олежка, я сейчас открою огонь по твоему НП, а ты отходи под шумок с первым залпом». Так и сделали, вышли оттуда живыми.

Но в армейской газете эту ситуацию «героизировали», мол, … «презирая смерть, лейтенант Городинский вызвал огонь на себя»…, и так далее.

Но все было иначе. Так что, как там у Булгакова написано – «Не читайте советских газет»…

– Насколько велики были потери у минометчиков под Ржевом в 1942 году?

– Наш полк участвовал в двух больших «ржевских» наступлениях в 1942 году и наши потери были примерно 50% личного состава в каждом наступлении. В основном потери у минометчиков были от действий вражеской авиации.

Всего в нашем 56–м полку было чуть больше тысячи человек.

– Как снабжали полк на Западном и Калининском фронтах?

– С питанием было очень туго, но мы как–то держались.

Уже в конце сорок второго года в направлении на Гжатск. мы участвовали в прорыве.

В немецкой обороне пробивали брешь для кавалерийского корпуса, который должен был уйти в рейд по немецким тылам. Пехота выполнила свою задачу, захватила две первые немецкие траншеи, а потом в образовавшуюся брешь хлынули кавалеристы. Но немцы их ждали, видимо, все знали заранее от своих разведчиков, и бедным кавалеристам там здорово досталось, назад их успела отойти меньше половины. Передовая застыла на месте, и мы всю зиму выкапывали из–под снега туши убитых лошадей, варили конину и этим спасались от голода.

А не было бы этой конины, мы бы там ноги протянули, ведь все перебои с продовольствием нам объясняли трудностями подвоза, или вообще ничего не комментировали. У немцев, тоже, с продовольствием дело обстояло плохо, помню, как на нейтральной полосе осталась деревня Полики, которую воюющие стороны негласно поделили на две части. И мы, и немцы, по ночам ходили в эту деревню и искали картошку в погребах, при этом никто друг в друга не стрелял.

Иногда выручал обмен артиллеристов с пехотой, за фляжку водки меняли буханку хлеба.

– А как немцы себя зарекомендовали в боевом отношении, по вашему мнению?

– Это был сильный и наглый враг. Воевать они здорово умели.

А спеси и гонора тогда у них было, хоть отбавляй. Запомнилось как в апреле 1943 года, на день рождения Гитлера, они вывесили в деревне, прямо перед нашими позициями, прямо на церкви большой флаг со свастикой. Весь день мы по этой церкви стреляли, даже 122 мм гаубицу выводили на прямую наводку, но так этот флаг сбить не смогли.

– Что происходило после переброски полка под Орел?

– В мае 1943 года мы оказались в лесах под Жиздрой, нас придали 8–му гвардейскому стрелковому корпусу. В этом корпусе было три дивизии: две гвардейские, а третья обычная стрелковая дивизия, которую все называли «киргизской», поскольку она была национальной, сформированной в Средней Азии. Так две гвардейские дивизии вместе с нами готовились к наступлению в ближнем тылу, где была создана полная имитация немецкой оборонительной линии, а национальная дивизия занимала 20 километров передовой линии.

Затем нас подвели к передовой, ночью мы получали боеприпасы и готовили позиции, а днем было запрещено хоть как–то обозначить свое присутствие на передовой.

Немцы, я думаю, знали, что мы готовимся к наступлению, так как из состава национальной дивизии к ним постоянно перебегали нацмены и сдавались в плен. Один раз, прямо на моих глазах, светлым днем, к ним перебежали два узбека из окопа боевого охранения.

Но немцам эти узбеки не подошли, по–русски ничего не знают, и сообщить толком ничего не могут. И они прогнали этих узбеков назад, мол, ведите своих офицеров, тогда вас примем.

И что вы думаете. Эти два нацмена схватили одного взводного и потащили к немцам, но на нейтралке их смогли перехватить. Собрали заседание трибунала, от каждого подразделения привели на суд представителей. Этих двух перебежчиков допрашивали через переводчика, а потом трибунал объявил приговор– «Смертная казнь через повешение».

Обычно таких предателей расстреливали перед строем, а тут на самом деле вздернули на развилке лесных дорог, больше недели они висели на веревках с табличками на груди –«Изменник Родины», и все части шли по дороге мимо висящих трупов.

Дивизион получил перед наступлением три крупные цели, по одной на батарею, командиры расписались «за каждую цель», и заранее был заведен «паспорт» на цель.

12–го июля началась трехчасовая артподготовка, а затем гвардейские дивизии перешли в наступление. За первый день наступления корпус продвинулся вперед на 20 километров.

Мимо наших позиции провели колонну пленных «власовцев», больше 100 пленных.

Эти бои под Орлом были последними в моей боевой биографии.

– Почему последними?

– Полк выстроили в темноте и объявили, что минометный дивизион расформировывается, а сам наш полк получает новое название– 56–й гаубичный артиллерийский полк и будет состоять отныне только из двух дивизионов.. Офицеров– минометчиков, 12 человек, отправили в Наро–Фоминск, в резерв Западного фронта, где мы проторчали дней десять.

Оттуда, когда набралось 30 минометчиков, нас отправили в тыл, в город Пугачев, где находился артиллерийский ОПРОС (отдельный полк резерва офицерского состава).

Здесь было собрано несколько тысяч офицеров, ожидавших направления во фронтовые части, но люди здесь сидели месяцами, поскольку уже и так на передовой чувствовался избыток офицеров– артиллеристов и заявок на пополнение с фронтов не поступало. Чтобы личный состав не маялся от безделья, офицеров обязали проводить учебные занятия в поле, но все сразу разбредались по бахчам, никому не было дела до какой–то теоретической подготовки. Каждое утром проводился развод на занятия и отправка офицерских команд из полка. Кормили в Пугачеве очень плохо, и все разговоры крутились только вокруг одной главной темы с вариациями– «Жратва».

В один прекрасный день меня и еще четырех офицеров, (все фронтовики, в звании старших лейтенантов ), вызывают в штаб и сообщают, что мы направляемся в Гороховец, в 25–ую учебную запасную дивизию, на должности командиров учебных батарей в запасном артполку.

Для нас это назначение было как оскорбление.

Мы стали возмущаться, говорить, что мы фронтовые офицеры, и ошиваться в тыловых частях – это категорически не для нас, но полковник резко нас осадил, стал орать, что приказы не обсуждаются. После этих воплей мы получили все документы в кадрах, и отбыли в Гороховецкие лагеря.

– Знаете, мне уже столько раз ветераны в своих интервью рассказывали, про этот всеми многократно « проклятый Гороховец», что я после всего услышанного про голод в этой запасной дивизии, не нахожу ни единого аргумента который бы мог оправдать то, что там творилось. Но вы там были не в качестве призывника, который через два– три месяца выживания в почти концлагерных условиях обязательно отправлялся в действующую армию. Два года вашей кадровой армейской службы прошло в этом месте. Давайте попробуем подробно рассказать, что такое Гороховец «образца 1943 года».

– Прибыли в Гороховец, а там ничего не поменялось с января сорок второго года.

Такой же голод, оборванные солдаты роятся в помойке возле столовой, ищут рыбьи головы и картофельные очистки. Прибыли в штаб запасного артполка. Командир полка майор Москвин и начальник штаба полка оказались «чистыми тыловиками», на фронте они не были и одного дня. А вот младший офицерский состав, на уровне «командир роты или батареи», полностью состоял из фронтовиков, попавших в запасную дивизию после госпиталей или, как я, волей нелепого приказа начальства. Кроме офицеров в постоянном составе находились: сержанты ( командиры взводов и отделений), как правило– «законченные тыловые крысы», которые всячески выслуживались и заодно «стучали» в СМЕРШ, чтобы их самих не отправили на фронт.

Кроме того– писаря из канцелярии штаба полка, красноармейцы роты охраны, кладовщики с оружейного и продовольственного склада– все они входили в «постоянный состав» запасного полка. Всего человек 100–120.

Меня назначили командиром учебной батареи, в которой было около 100 новобранцев.

Мы готовили из призывников наводчиков и командиров орудий, но по завершению срока обучения никому из них сержантских званий не присваивали.

Для занятий в моей батарее было одно 45–мм орудие, но боевых стрельб не было.

Обязательной частью обучения были– маскировка и подготовка огневых позиций.

Будущие артиллеристы во время нахождения в Гороховецких лагерях один раз проводили стрельбу из карабина боевыми патронами, и после этой стрельбы гильзы сдавались по счету.

На батарею полагалось только тридцать винтовок и карабинов, но их держали закрытыми в «оружейке». Помню, как в одной роте пропал затвор у винтовки, так весь полк прочесывал окрестные поля и расположение части, а «смершевцы» проверяли у каждого вещмешок в поисках этого затвора. Нашли затвор в вещмешке у одного солдата, и он сам не мог объяснить, зачем его своровал. Отделался этот солдат легко– получил всего пять суток гарнизонной гауптвахты.

Кормили солдат по самым захудалым тыловым нормам, при этом красноармейский паек разворовывался интендантами, старшими офицерами и штабной челядью из «постоянного состава». Другими словами, простой солдат–новобранец получал в запасном полку пустую баланду, без крупинки и жиринки, черпак каши в обед, еще на сутки ему давали 400 грамм хлеба, ходил он в дырявом латаном обмундировании и отправку на фронт воспринимал как освобождение от этого испытания голодом.

Не хватало обуви для красноармейцев, и ежедневно по 15– 20 человек с моей батареи сидели босые в землянке, а единственный сапожник латал все дыры в ботинках и сапогах.

Офицеров, командиров батарей и рот, кормили в столовой Военторга. Моя зарплата, например, составляла в тылу всего 800 рублей, и после того как я на свои деньги выкупал в столовой талоны на питание на месяц, то денег оставалось только на спичечную коробку табака– самосада и на одну бутылку «чебоксарской» водки, которую покупали у бабок на базаре– толкучке.

И у других офицеров была такая же история. В чем офицер прибыл в запасную дивизию с фронта или из госпиталя, в том и ходил до конца войны, ни разу нам не выдали новое обмундирование, положенное по всем срокам носки.

– Ветераны рассказывают, что, например, в больших запасных частях, в Суслонгере и в Чебаркуле, в Бердских лагерях, к сорок четвертому году уже был наведен относительный порядок, и новобранцев стали кормить и одевать более–менее сносно. В Гороховце были какие– либо попытки со стороны начальства создать для призывников нормальные условия?

– Нет, ничего не менялось, и если кто–то из новых офицеров по наивности на эту тему начинал выступать, ему сразу из Политотдела дивизии затыкали рот лозунгом– «Все для фронта!», и так далее, а вы, мол, и так сидите в глубоком тылу, так что помалкивайте.

Но глядя на сытые рожи штабных и интендантов, я еще раз убеждался, как права народная пословица – «Кому война, кому – мать родна»

Один раз в сорок четвертом году внезапно с проверкой нагрянул маршал Ворошилов, ответственный НКО за формирование резервов. Ворошилов со свитой зашел в одну из землянок, а там– на нарах сидят босые красноармейцы, одетые в жуткое рванье, а посередине землянки стоит взводный и читает им вслух устав Красной Армии.

Ворошилов устроил разнос командованию запасной дивизии, и после его отъезда нас недели две прилично кормили, по инерции, а потом все вернулось на круги своя.

Один раз «навел шорох» генерал–лейтенант Кулик, бывший командующий артиллерией РККА, появившийся неожиданно вместе с инспекцией. Пьяный комбат, услышав о прибытии Кулика, сдуру поднял по тревоге и выстроил свой батальон, и за это получил от Кулика втык –«Капитан, из меня, маршала, сделали генерал–майора. А ты представляешь, что я с тобой сделаю?!»…

После визита Кулика мы опять какое–то время нормально питались.

– Вы пытались выбраться из Гороховца?

– Как и многие другие младшие офицеры, я подавал рапорт, с просьбой перевести меня в действующую армию, отправить на фронт, но все эти рапорты не были удовлетворены.

Ни одного офицера из нашего полка на фронт не отпустили.

После моего четвертого рапорта меня вызвали в Политотдел, и стали угрожать исключением из партии. Я им ответил, что в партию вступал на фронте под Ржевом, перед боем, и не им меня из партии исключать. Я чувствовал себя обязанным воевать дальше и мстить немцам, так как уже знал, что мои родители с младшей сестрой расстреляны немцами, один старший брат погиб на фронте, а третий брат пришел из окружения в родное местечко, но был схвачен местными полицаями и убит. Понимаете, в армии много не помитингуешь, и разговор с тобой короткий, поскольку ты обязан выполнять приказы старшего начальства.

Командир полка один раз разорался перед офицерами – «Вы мне надоели со своими рапортами! Родина дала вам приказ служить здесь и готовить пополнение для фронта! Кто отказывается выполнять приказ Родины?!?»…

– Политработники себя как–то проявляли в запасном полку?

– В полку почти нет, а в штабе дивизии был свой довольно большой штатный аппарат политработников. Но опять же, я не припомню, что бы приходили штатные агитаторы и проводили политработу среди призывников. По расписанию три раза в неделю проводились двухчасовые политзанятия, и проводили их взводные, а не кто–то другой.

– У СМЕРШа в запасном полку было много работы?

– В запасном полку было четыре офицера СМЕРШ, включая одного майора, начальника отдела, и кроме того на них работал кадровый сержантский состав, которые «стучали» на всех.

СМЕРШ проверял «проблемных» призывников, кроме того один из офицеров отдела контрразведки обязательно сопровождал вместе с другими офицерами полка эшелоны с маршевым пополнением на фронт.

Иногда смершевцы пресекали незаконные действия командиров– самодуров.

Приведу пример. Каждая рота или батарея ходила в столовую со своей посудой, питались из мисок, сделанных своим жестянщиком из консервных банок. Этих мисок не хватало, посуду друг у друга крали, и тогда командиры– самодуры стали наказывать красноармейцев «за утерю армейского имущества», и тех, у кого не было миски на вечернем построении, отправляли на всю ночь корчевать пни в ближайший лес, до самого утра. СМЕРШ как об этом узнал, так сразу вмешался, и подобные издевательства над бойцами сразу прекратились.

– До какого периода происходила отправка маршевых эшелонов с пополнением на Запад?

– Последние маршевые роты мы отправили в июне 1945 года, эшелон пришел в Румынию, где мы передали пополнение представителям армейского отдела комплектации.

В эшелоне было три маршевых роты– 750 человек, а нас было всего пять офицеров на сопровождение, и один из офицеров был уполномоченный СМЕРШ полка. До государственной границы доехали без ЧП, потом нас пересадили на румынский поезд, который ехал до Бухареста со скоростью пять километров в час. И уже в Румынии у нас погиб солдат по фамилии Овечкин. Он сидел на крыше вагона, на тормозной будке, и ему низким перекрытием моста просто срезало голову. Мы похоронили его на месте трагедии, составили акт о ЧП, и офицер СМЕРШа расписался на акте, что вины сопровождающих офицеров в происшедшем нет.

– Какой контингент призывников считался проблемным?

– В начале сорок четвертого года был большой поток уголовников, которых сразу из лагерей отправляли под конвоем в военкоматы, а оттуда уже к нам. В основном это были так называемые «бытовики», которые обращались к нам только так – «Товарищ начальник».

Уголовники постоянно дезертировали, и все с ними намаялись, и мы заранее знали, чего ждать от такого «лагерного» пополнения.

К баптистам было более лояльное отношение, их уже не расстреливали как в начале войны за отказ взять в руки оружие, а просто списывали в рабочие батальоны.

Призывников из Средней Азии у меня не было, их, вообще, прекратили призывать в армию с весны 1944 года. Был такой закрытый указ Верховного, о прекращении призыва национальных кадров из республик Средней Азии и Закавказья, из этих мест продолжали призывать только русских, украинцев, евреев, а «местные кадры», начиная с родившихся во второй половине 1925 года рождения, почти уже не трогали.

Проблемным контингентом с середины 1944 года считались «западники», к нам все время привозили мобилизованных с только что освобожденных территорий Западной Украины и Западной Белоруссии. Эти люди в своей массе вообще не имели малейшей мотивации воевать или служить в армии. Один раз такой набор устроил нам «концерт по заявкам».

В конце 1944 года прибыло три эшелона с «западниками» 1923-1925 г.р., и мне дали на батарею на подготовку сто таких призывников. Через две недели состоялась церемония принятия присяги. Мы уже имели опыт общения с таким контингентом, поэтому в каждой роте были наготове по два сержанта, которым заранее было указано, в какую землянку сводить отказчиков от присяги.

Началась церемония, на середину плаца вынесли знамя полка, замполит сказал речь.

Первые десять человек приняли присягу, а следующий по списку заявляет – «Я гражданин Польши, и буду присягать только польскому правительству!». За ним еще и еще, в итоге отказчиков набралось примерно триста человек. Их выстроили, и командир дивизии обратился к этим «гражданам Польши» – «Будете служить без принятия присяги! Боеприпасы на фронте тоже кто–то должен подносить»…Всех отказчиков свели в один батальон, « дисциплинарный», и с 7 утра до вечера офицеры гоняли их по полям, каждому на плечо ящик с патронами весом 32 килограмма, и вперед. Паек голодный, как, впрочем и у всех, но этому батальону пощады не было, «дисбатовцам» не давали времени даже портянки просушить.

Кто–то, конечно, постарался, и доложил в штаб МВО о массовом отказе принятия присяги, и через две недели в Гороховец прибыла «тройка» – прокурор, председатель окружного трибунала, и член Военного Совета МВО. Они сказали командиру батальона – «Дай нам фамилию одного зачинщика». Весь дисбат привели в Дом офицеров, где состоялось заседание Трибунала Московского Военного Округа. Приговор зачинщику акции неповиновения – высшая мера наказания, ВМН, через расстрел. Через два часа этот батальон выстроили на стрельбище, за это время приговор уже был утвержден Верховным Советом.

Приговор был приведен в исполнение прямо на стрельбище, и после такой «наглядной агитации» в течение одного часа все отказчики сами пришли принимать присягу…

Закон военного времени…

– Что происходило с вами после расформирования запасной учебной дивизии?

– В июне 1945 года мы вернулись в Гороховец с сопровождения последней маршевой роты в Румынию, и меня и еще одного комбата, лейтенанта Чупина, отправили в отдел кадров Наркомата Обороны, где мы получили новое назначение. Отправили меня на Дальний Восток, сначала в город Ворошилов– Уссурийский, а затем приказали прибыть для дальнейшей службы в Порт– Артур, в 39–ую Армию генерала Людникова. Я еще какое–то время ждал получения пропуска на пересечение границы. В Порт–Артуре меня направили в 55–ую ИПТБр под командованием генерала Брюханова, командиром батареи в 85–й истребительно– противотанковый артиллерийский полк, которым командовал полковник Корчинский.

В 1947 году я женился, моя жена в войну воевала в Белоруссии в партизанском отряде.

Я прослужил безвылазно в Порт–Артуре до конца 1952 года, не считая курсов переподготовки на полигоне в Ворошилове –Уссурийском. Потом поступил приказ на замену, я должен был явиться в отдел кадров округа. Все сослуживцы меня поздравляли– «Майор, идешь на повышение», но на аттестации в отделе кадров моя анкета начальству не понравилась.

У моей сестры муж арестован по 58–й статье и расстрелян в 1937 году, а у жены родная тетка еще до революции уехала из России и жила в Канаде, но связь с заграницей мы не поддерживали и переписку с ней не вели. Десять дней я с женой и детьми ждал в гостинице нового назначения, и потом получаю приказ, направление на службу в город Лесозаводск, это в 60 километрах от Спасска. В трех километрах от города находилась станция Себучар, где дислоцировался стрелковый полк, в котором мне предстояло служить в должности командира батареи. Полустанок, здание Сельпо, и все, кругом только дальневосточная тайга.

В 1956 году во время очередного «Хрущевского сокращения армии» наш полк попал под расформирование и все офицеры месяц ждали решения своей дальнейшей армейской судьбы.

Из Хабаровска приехала комиссия. Мне говорят – «Поедешь комбатом на Чукотку».

Я отвечаю – «Мы с женой сироты. Сыну семь лет, дочке только десять месяцев. У нас нет родных, к которым мы могли бы отправить детей. И как такие малые дети будут жить в землянке на Чукотке?» – «Нас это не касается. Не поедешь – уволим из армии!» – «Увольняйте»…

– Как складывалась ваша гражданская жизнь?

– Вернулся с семьей в Белоруссию, приехал в Гомель. В райкоме партии мне прямо говорят – « У нас нет ни жилья, ни работы, для демобилизованных офицеров. Таких, как ты, уже не одна сотня офицеров в Гомель приехала. Кто тебя просил сюда приезжать?... Есть одно место, пойдешь работать заведующим столовой?» – «Нет» – «Больше ничего предложить не можем».

Только через неделю мне удалось снять комнату для жилья. Я пошел работать учеником слесаря на завод «Гомсельмаш», затем получил разряд и трудился слесарем–инструментальщиком.

Заочно окончил машиностроительный институт, и в 1971 году стал начальником инструментального цеха, в котором трудилось 700 рабочих.

Затем стал заместителем директора инструментального завода по производству.

К моему боевому ордену Красной Звезды добавилась награда за труд – орден Трудового Красного Знамени. Так сложилась моя послевоенная жизнь.

Интервью взято в 2010 году.